Текст книги "Зомби"

Автор книги: Эдгар Аллан По

Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Роберт Альберт Блох,Клайв Баркер,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Брайан Ламли,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Ким Ньюман,Лес Дэниэлс,Чарльз Грант
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

– И вы знаете, как это сделать? – спросил я.

– Возможно, – отвечал Фостер. – Но для этого нам придется спуститься к их истоку, добраться до первопричины. – Я бросил на него недоуменный взгляд, и Фостер уточнил: – Спуститься в подвал.

Я отчаянно затряс головой:

– Ни за что! Я уже достаточно там натерпелся. Ничто, ничто на свете не заставит меня вновь спуститься туда.

– В таком случае, – сказал Фостер, – не стану вас вынуждать следовать за мной.

– Вы действительно собрались туда? – на всякий случай переспросил я.

– Да. Возможно, я выгляжу как чудак или старый дурак. Бог его знает, может, так и есть в некотором смысле. По я осознаю свой долг и постараюсь исправить то зло, которое высвободил ваш безрассудный друг.

– Да и до Пула водилась нечисть, – гнул свою линию я. – Вы же сами говорили.

– Да, водилось, – твердо отвечал Фостер. – Нечто одинокое и безмолвное, неспособное собрать под свое крыло других. Так было до тех пор, пока это нечто не проникло в подвал и не завладело голосом Пула, чтобы произнести необходимые слова заклинания и возвратить к подобию жизни свою дьявольскую братию. – Он раздраженно покачал головой. – Мы теряем время. Если вы не пойдете со мной в подвал, то, может, хотя бы проведете до ведущей туда двери? Мне может понадобиться ваша помощь.

– Конечно же, я пойду с вами туда, – сказал я, – если вы считаете это необходимым.

Добравшись до двери, Фостер остановился и осмотрел расположенные рядом с ней полки. На одной оказалась груда инструментов: молотки, гвозди, ржавые плоскогубцы, пила и нечто напоминающее часть коловорота. Потянувшись за одним из самых тяжелых молотков, Фостер сказал:

– Это пригодится на тот случай, если я нарвусь на неприятности.

Он сухо хмыкнул, достал керосиновую лампу и зажег ее. Легонько встряхнув, прислушался к обнадеживающему плеску в почти полном резервуаре с керосином.

Приторочив к поясу молоток, он взялся за дверную задвижку и спокойно ее открыл. Из распахнутой двери хлынуло отвратительное зловоние, смрад разложения, и нас обоих затошнило, стоило чуть вдохнуть подвального воздуха. В ужасе вскрикнув, Фостер отпрянул от двери. Во мраке мне померещилось какое-то движение, послышался странный шаркающий звук. Одним порывистым, но решительным движением Фостер высоко поднял лампу. Свет разогнал тьму, и мы увидели сутулую косматую фигуру в лохмотьях, с ссохшимся, как будто отмеченным проказой лицом, на котором горели глаза, свирепо буравящие нас. Под остатками монашеской рясы спина существа согнулась пополам, оно все дрожало, силясь распрямиться, стоя на самой верхней ступени лестницы.

Не хватит слов описать тот ужас омерзения, который тварь вселила в меня своим видом: когтистые руки, щели глазниц в складках гниющей плоти, страшные пятна разложения, испещрившие тело. Даже когда я увидел на лице существа неровные, покрытые пятнами шрамы в местах, где заново соединили расчлененные останки аббата, от ужаса я не мог заставить сорваться с губ крик, душивший меня.

Надтреснутым шепотом я просил Фостера отойти от двери подальше на тот случай, если скрюченная мерзость потянется к нему когтистыми лапами. Онемев от ужаса или омерзения, Фостер лишь качнул головой со словами:

– Он может просунуть руки в дверь ничуть не лучше, чем я смог бы проникнуть своими пальцами вглубь каменной кладки. – Тут он сухо рассмеялся и добавил: – И этим обстоятельством грех не воспользоваться.

С этими словами он внезапно выхватил молоток из-за пояса и занес руку для удара. Раскачивающаяся лампа отбрасывала на лицо существа резкие тени, подчеркивая жуть разложения, словно под кожей копошились невидимые личинки. Со всей силы Фостер опустил молот на голову страшилища. Существо едва ли заметило молоток, готовый сокрушить его кости. Послышался сухой треск крошащихся костей, старых и хрупких, из мерзкой раны вытекла черная гниль. Руки аббата слабо дернулись, словно пытаясь добраться до Фостера, но тот мгновенно отпрянул, руки его уже были вне досягаемости. Молоток упал на пол, а труп заколыхался в дверях. Вместе с отвратительной черной жижей из раны в черепе пульсирующим потоком извергались извивающиеся белесые черви, падавшие на пол.

– Предание гласит, – в страшном оцепенении заговорил Фостер, – что продавшиеся дьяволу души состоят не из праха, а из жира, который разъедают черви, покуда из тления не разовьется страшный источник жизни, и мучит их сера земная, и раздуваются они ужасно, и мучаются этим… и учатся ходить, ползая!

Более не в состоянии смотреть на существо, которое, упираясь, упало на колени в обреченной попытке перебороть захлестнувшую костлявое тело слабость, я глядел в пол. Кошмарное в своей "жизни", в своей "смерти", оно смогло достичь новых измерений безобразия и ужаса. Не мог я выносить вида жгучей глубины буравящих запавших глаз, через нас проникавших взглядом в дом. Во взгляде было нечто такое, отчего сама собой во мне поднималась паника.

Вдруг за нашей спиной послышались звуки, словно кто-то быстро сбегал по лестнице. Это произошло так неожиданно, что я не смог среагировать сразу. Когда же я все-таки сообразил повернуться, мимо меня пронесся Пул. Я предостерегающе вскрикнул, но он оттолкнул меня и яростно набросился на Фостера. Маленький библиотекарь собрался обернуться, когда его настиг удар в челюсть. Даже не успев охнуть, Фостер отлетел к двери в подвал, пытаясь за нее удержаться. Но Пул не дал ему время на восстановление равновесия и со всей силы ударил в живот. Фостер сложился вдвое, и тут Пул схватил его за руку и толкнул в дверной проем. Не успел я ничего предпринять, как Фостер полетел во тьму с верхней ступени подвальной лестницы. Словно возродившись, мерзкий аббат заключил Фостера в объятия. По-видимому, не слишком понимая, что делает, библиотекарь размахнулся керосиновой лампой, которую все еще сжимал в руке, и неистово огрел ею страшное существо. Гнилостное разложение, вытекающее из черепа, плеснулось на лампу, которая померкла на мгновение, а потом упала на пол. Пламя метнулось вверх, лизнуло рясу аббата, затем переключилось на лужу керосина, растекшуюся у их ног. Будто подпитываясь не пинтой-двумя керосина из резервуара лампы, а чем-то большим, гудящий огонь взмыл вверх, истребляя в ревущем лютом пламени обоих.

В отчаянии я закричал, когда внезапная вспышка опалила меня, и прикрыл глаза руками. Шагнул вперед, но жар был настолько силен, что мне пришлось отступить. Я огляделся в поисках Пула и почувствовал безрассудный гнев: единственным моим желанием было заставить Пула расквитаться за содеянное, я жаждал швырнуть его в ревущее адское пламя на ступенях, ведущих в подвал. Но стоило мне увидеть застывший на его лице ужас, как гнев мой утих. Ненависть, только что искажавшая черты его лица, бесследно исчезла.

– Я… я не мог остановиться, – в замешательстве бормотал Пул. – Не мог. – Он моляще смотрел на меня, словно искал поддержки. – Я не мог.

Я сказал, что понимаю, хотя знал: никогда мне не понять того, что здесь произошло.

Я оглянулся на затухающее пламя, в котором скорчились две вцепившиеся друг в друга фигуры. Словно разрушительные силы бессчетных столетий наконец-то обрушились на аббата, выплеснув дань мщения не только на нечестивого клирика, но и на Фостера. Угасали последние языки пламени, и на полу остались лишь обугленные и неузнаваемые осколки костей и пепел.

Оставив сотрясающегося от рыданий Пула, я вошел в кабинет посмотреть, не затаились ли в парке остальные монахи. Каково же было мое облегчение, когда я увидел первые признаки рассвета на небе над деревьями! Я подошел к вдребезги разбитому окну и выглянул в парк: ни единого существа там не было.

Ко мне шагнул Пул, я встретился с ним глазами. Если бы нервы мои не были столь напряжены, я, может, пожалел бы его, но невзгоды минувшей ночи очерствили меня. Пул помнил, что сделал, но не помнил почему. Он, безусловно, понимал, что был одержим, но не ведал, что им руководило не его собственное невменяемое сознание, а нечто внешнее.

– Как я мог? – снова и снова повторял он. Интересно, заметил ли он то страшилище в подвале. Или же его глаза не видели ничего, кроме Фостера? Пул опять задал тот же вопрос: – Как я мог?

Во мне вскипело раздражение, сдобренное страхом, и я велел Пулу перестать строить из себя идиота.

– Разве не знаешь, кто тобой управлял?

Он в тревоге посмотрел на меня, отчего раздражение во мне только усугубилось. Я схватил Пула за руку, подтащил к двери в подвал и показал обугленные кости: все, что осталось от аббата.

– Он заставил тебя сотворить это, – безжалостно сказал я. – Смотри же на него!

При виде останков воспоминания в нем будто бы всколыхнулись, Пул содрогнулся, подался назад и упал на колени, закрыв лицо руками.

– Что же нам делать? – вопросил он.

Что мы могли сделать? Глядя на непоколебимую громаду лесов и в унылый полумрак дома, я чувствовал себя загнанным в ловушку, навечно запертым в четырех стенах, словно я застрял в ночном кошмаре, от которого невозможно пробудиться и обрести душевное равновесие. Душевное равновесие! Само это слово казалось здесь неуместным. Душевное равновесие! Что же это такое, если сама реальность уступает место безумию, когда раздвигаются завесы бытия и перед глазами возникает ухмыляющаяся маска хаоса? Какие слова утешения мог я вымолвить, если мой собственный разум скользил по направлению к безумию?

– Нужно выбраться отсюда, – наконец сказал я. – И никогда больше не возвращаться. Если мы останемся, здесь нас ждут смерть и сумасшествие.

Очнувшись, Пул спросил:

– А как же Фостер? Что мы можем сделать для него?

– Уже ничего, – ответил я. – Он умер и, надеюсь, ушел в лучший мир. Теперь мы ничего не сможем сделать для него.

– Но как же быть с его смертью? – вопрошал Пул, его голос практически срывался на крик. – Ведь я повинен в ней.

– Непреднамеренно, – напомнил я ему, глядя в холл. – Когда станет светло, мы похороним его и то, что осталось от аббата, под каменными плитами подвала. Сомневаюсь, что когда-нибудь их там найдут. Сделаем это как можно скорее и уедем… И я надеюсь, что в течение следующих месяцев мы сможем забыть то, что здесь произошло этой ночью.

Пул тут же согласился на мой план. Выбора у него не было. Он знал не хуже меня, что, если мы попытаемся объяснить полиции то, что здесь произошло, нас тут же осудят как лжецов. У нас не было убедительного способа объяснить смерть Фостера, даже если бы мы обладали достаточной силой воли, чтобы смело встретить судебное следствие по преступлению, которого не совершали.

Через несколько часов мы уехали из дома. Я гнал машину прочь из Фенли по направлению к Пиру, а оттуда мы направились к Тавестоку, где я жил. Пул остался в городе и несколько следующих месяцев провел в гостинице. Время от времени мы встречались. Я не то чтобы избегал Пула, просто мы оба поняли, что общество друг друга воскрешает в памяти воспоминания, которые лучше бы забыть. Похоже на то, что случившееся в Фенли так и осталось нашим личным секретом. Улеглась шумиха, вызванная непонятным исчезновением Фостера, но Пул так и не оправился после пережитого испытания. Сомневаюсь, что он хотя бы на мгновение смог забыть о случившемся. Судя по покрасневшим векам и осунувшемуся лицу, его мучили бессонные ночи.

Иногда он жаловался на то, что ему кажется, будто за ним следят. Он утверждал, что ночью перехватывал чьи-то взгляды, кто-то всматривался в его комнату с улицы. Я говорил ему, что виной тому расшатанные нервы и игра воображения, а еще страх перед тем, что кто-нибудь обнаружит два обугленных трупа, похороненные в его доме.

– Но пока ты являешься владельцем этого дома, никто не может проникнуть внутрь. Значит, никто ничего не узнает, – убеждал я Пула. – Не волнуйся, мы в безопасности. Забудь. Все в прошлом.

На протяжении последующих месяцев я надеялся лишь на то, что у Пула не случится психического расстройства и хватит силы воли, чтобы справиться с беспочвенными страхами. В конце концов он уехал из Тавестока. Быть может, я слишком напоминал ему о том, что он хотел забыть. Его отъезд меня не расстроил. Напротив, даже принес облегчение. Порой мы писали друг другу письма. По крайней мере, их я мог отшвырнуть прочь, если содержание меня выводило из душевного равновесия, ибо Пул беспрестанно жаловался, что кто-то следит за его домом даже теперь. Было ясно, что он потихоньку теряет самообладание. Навязчивая идея настолько овладела им, что с наступлением темноты он не мог выходить из дому. "Они подстерегают меня, – как-то раз написал он из нового дома, который купил в Пире. – Выжидают удобного случая, когда я допущу оплошность".

Только прошлым вечером, когда я прочел о его смерти в газете "Обозреватель Барчестера", я впервые понял, какие кошмарные десять месяцев он пережил, потому что расчлененное, изувеченное тело Пула нашли неподалеку от его дома. Полиция никого не заподозрила. Был лишь один ключ к разгадке страшной тайны отвратительного убийства: следы праха на расчлененных останках тела и обломки человеческих ногтей, найденные в трупе. Но как выяснилось сегодня, ногти эти обладали весьма непонятным качеством, по крайней мере для полицейских, расследующих дело смерти Пула: они были очень-очень старые и никак не могли отломиться от пальцев живого человека. Как мне сказал инспектор, по-видимому, эти ногти какой-то негодяй с извращенным чувством юмора выкопал из могилы и вогнал в мертвое тело.

Только я один знаю правду о смерти Пула. И я уже заметил, что ночью за моим домом следят. Именно поэтому с наступлением темноты я не выхожу из дому. Я повесил распятия во всевозможных местах, через которые можно проникнуть в мой дом.

Они ждут, когда я допущу хоть одну незначительную оплошность, как это в конце концов случилось с Пулом. Они хотят отомстить и мне. Если эта рукопись попала к вам в руки, значит, я уже совершил эту оплошность. Господи, помилуй мою душу, если это произойдет!

Грэм Мастертон
Похищение мистера Билла

Для нашего сборника Грэм Мастертон сочинил нечто новое и неординарное. Не слишком забегая вперед, можно сказать, что "Похищение мистера Билла" – смелое сочетание древнего мифа с игрой детского воображения, вполне подходящее для данной антологии.

Последние рассказы Мастертона вышли в свет в третьем и четвертом сборниках "Голоса тьмы" ("Dark Voices"), "Вампиры" ("The Mammoth Book of Vampires"), "Саман горячая кровь" ("Hottest Blood"), а также в книге автора "Две недели страха" ("Fortnight of Fear"). На счету автора более двадцати романов в жанре ужасов, в их число входят "Гимн" ("Hymn"), "Ангел тьмы" ("Black Angel"), "Глубокий транс" ("Death Trance"), "Жертва" ("Prey"), а также роман "Ночь Маниту" ("Night of the Manitou"), являющийся вторым сиквелом к первой объемной работе – "Маниту" ("Manitou").

Было самое начало пятого, когда дневной свет внезапно померк, предвещая грозу, и с неба хлынули ледяные потоки дождя. На несколько минут дорожки Кенсингтонских садов наводнились неуклюже раскачивающимися зонтами и в суматохе бегущими прочь au-pairs [24]24
  Помощница по хозяйству (иностранка, обычно работает за кров и стол, обучаясь языку) (фр.).


[Закрыть]с колясками и вопящими детьми.

Затем сады опустели, всецело предоставленные дождю, канадским гусям и порывам шквалистого ветра, срывавшим с деревьев листву. Марджори, торопливо катившая маленькую темно-синюю колясочку Уильяма, осталась совсем одна. Красный твидовый пиджак и длинная черная плиссированная юбка промокли насквозь. Когда она уходила из дому, ярко сияло солнце, а небеса были кристально чистые, словно тарелки для праздничного обеда. Поэтому у нее с собой не оказалось ни зонта, ни дождевика.

Марджори не думала, что задержится у дядюшки Майкла так долго, но старичок совсем одряхлел и едва справлялся с простейшими действиями. Она напоила его чаем, прицела в порядок постель, пропылесосила пол, а в это время Уильям лежал на диване, дрыгал ножонками и агукал. Дядюшка наблюдал за мальчонкой слезящимися глазами, его руки двумя сморщенными желтыми листами папиросной бумаги покоились на коленях, разум старика то затухал, то прояснялся, точно так же как мерк и разгорался солнечный свет.

На прощание Марджори поцеловала дядю, который сжал ее ладонь двумя руками и прошептал:

– Ведь ты будешь хорошо заботиться о мальчугане, правда? Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредет в голову забрать его.

– Ох, дядя, ведь ты же знаешь, что я никогда не выпускаю малыша из виду. К тому же если он кому-то нужен – что ж, милости просим. Тогда я наконец-то смогу ночью выспаться.

– Не говори так, Марджори. Никогда не говори. Подумай обо всех матерях, сказавших такие слова пусть просто в шутку, а потом терзавшихся в муках оттого, что вовремя не отрезали себе языки.

– Ну, дядя… Зачем же видеть все в черном свете? Я позвоню тебе, когда доберусь до дому, чтобы узнать, все ли у тебя в порядке. А теперь мне пора. Сегодня вечером я готовлю чешуа из курицы.

Дядя Майкл кивнул.

– Чешуа из курицы… – как-то неопределенно протянул он. И затем добавил: – Про пену не забывай.

– Конечно же нет, дядя! Я же не хочу, чтобы ужин подгорел. А теперь я пойду, а ты закрой дверь на цепочку.

И вот она торопливо шагала мимо Круглого пруда. Катить коляску по мокрой траве нелегко, и Марджори замедлила шаг. Ей вспомнилась древняя китайская поговорка "К чему спешить под дождем? Ведь впереди дождь хлещет так же сильно".

До прилета канадских гусей Круглый пруд был чистый, опрятный и мирный, по нему плавали утки и маленькие игрушечные яхты. Теперь же вода стала мутной и грязной, пруд сделался неприглядным и даже будто бы опасным, словно любимая драгоценная вещь, которую незнакомцы забрали силой и сломали. Прошлой весной у Марджори угнали "пежо". Машину разбили, в салоне мочились. Не было и речи о том, чтобы починить и вновь сесть за руль этого автомобиля. Или какого-нибудь другого.

Она вышла из-под прикрытия деревьев, и в лицо ей хлестнул холодный дождь. Уильям не спал и размахивал ручонками. Марджори знала, что он проголодался. Вернувшись домой, первым делом надо будет его накормить.

Она решила немного срезать путь и пройти напрямик между деревьев. Сбоку доносился приглушенный шум лондонского движения, над головой раздавался гулкий пронзительный рев проносившихся в вышине самолетов, но в самих садах не было ни души, они безмолвствовали, словно заколдованные. Сгустившийся под деревьями полумрак цветом напоминал замшелый старый шифер.

Она перегнулась через ручку коляски и заворковала, глядя на малыша:

– Скоро мы будем дома, мистер Билл! Совсем скоро!

Но когда она вновь распрямилась, то увидела прямо перед собой на расстоянии тридцати футов мужчину, стоящего возле дуба. Высокий сухопарый незнакомец был одет в черный плащ с поднятым воротником и черную же шляпу, скрывавшую под полями глаза, но мертвенную бледность лица ничто не могло утаить. Мужчина явно поджидал именно ее.

Забеспокоившись, Марджори остановилась и огляделась. Сердце неистово билось в груди. Ни одного человека вокруг, некого даже на помощь позвать. По листьям деревьев над головой барабанил дождь. Проголодавшийся Уильям подал голос. Она судорожно сглотнула – рот наполнился тягучей смесью желчи с привкусом кекса с цукатами. Непонятно, что предпринять.

Марджори решила: "Бежать бесполезно. Надо просто спокойно пройти мимо него. Нужно сделать вид, что мне ничуточки не страшно. К тому же ведь я качу перед собой коляску. Я мать. У меня младенец. Не может же он быть настолько жесток, чтобы…"

Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредет в голову забрать его.

От страха ей сделалось дурно, но Марджори продолжала идти вперед. Мужчина по-прежнему стоял у дуба, не двигался и не пытался заговорить. Придется пройти совсем рядом с ним, в паре футов, но ведь до сих пор он ничем не выдал, что обратил внимание на женщину. Не было никакого намека на то, что он собрался ее остановить.

В ужасе тихо стеная про себя, на негнущихся ногах, она подходила все ближе и ближе. Вот уже проходит мимо незнакомца так близко, что видит сверкающие капли дождя на его плаще. Чувствует его запах: смесь отчетливого табачного духа и какого-то сухого и незнакомого, отдаленно напоминающего аромат сена.

Марджори подумала: "Слава богу! Он позволил мне пройти".

Но тут незнакомец неожиданно схватил ее за локоть правой рукой, рванул к себе и с такой силой швырнул о ствол дуба, что женщина услышала хруст собственной лопатки. С ноги слетела туфля.

Марджори вскрикнула, закричала еще громче. Но мужчина хлестнул ее по лицу, ударил еще сильнее.

– Что вам нужно? – кричала она. – Что вы хотите от меня?

Незнакомец молча схватил ее за отвороты пиджака и буквально вжал трепещущее женское тело в шершавый ствол дерева. Глубоко посаженные глаза мужчины скрывала шляпа, и Марджори видела лишь их блеск из-под полей. Сизые губы растянулись в жуткой ухмылке, обнажив зубы.

– Что вы хотите? – умоляющим голосом вопрошала несчастная. – Ведь я должна заботиться о ребенке. Пожалуйста, не делайте мне больно! Мне нужно присматривать за малышом!

Мужчина сорвал с нее юбку. "Господи, только не это, – мысленно молила Марджори. – Ради всего святого, только не это!" От ужаса и беспомощности ноги стали словно ватные, женщина начала падать, но незнакомец опять тряхнул ее и поставил вертикально, при этом голова так сильно ударилась о дубовый ствол, что она почти потеряла сознание.

Что было потом, она помнила смутно. С нее сорвали белье. Мужчина пытался овладеть ею. Такой сухой, мучительный, такой холодный. Даже оказавшись глубоко в ее плоти, он все равно был словно ледяной. Марджори чувствовала капли дождя на лице. Слышала дыхание мужчины: размеренное отрывистое хах! хах! хах! Затем он ругался какими-то непонятными словами, подобной брани ей прежде слышать не доводилось.

Она уже собиралась произнести "Мой малыш", когда он ударил ее еще раз. Двадцатью минутами позже, на автобусной остановке на улице Бэйсуотер, ее нашла пара американцев, желающих узнать, как добраться до Трейдер-Вика.

Коляску нашли у дуба, и она была пуста.

– Надо бы нам уехать отсюда на некоторое время, – сказал Джон.

Марджори сидела у окна, покачивая в руках чашку чаю с лимоном. И смотрела по ту сторону улицы Бэйсуотер, куда вглядывалась постоянно и днем, и ночью. Волосы она обстригла совсем коротко, а бледное лицо напоминало восковую маску. Одевалась она в черное, непременно в черное.

Часы на каминной полке пробили три. Джон заговорил снова:

– Мы будем поддерживать связь с Нестой. На тот случай, если будут какие-нибудь благоприятные вести.

Марджори обернулась и слабо улыбнулась. Джон все никак не мог привыкнуть к потухшим глазам жены.

– Благоприятные вести? – переспросила она, иронизируя по поводу эвфемизма мужа.

Уильям пропал шесть недель назад. Похититель или убил его, или решил оставить у себя навсегда.

Джон лишь пожал плечами. Мужчина он был коренастый, приятной наружности, только чересчур застенчивый. Он даже думал, что никогда не женится, но, встретив Марджори на вечеринке в честь совершеннолетия младшего брата, сразу же был очарован сочетавшейся в ней робостью и резвостью, а также полетом воображения. Она поведала Джону о том, о чем ему прежде не доводилось слышать ни от одной девушки, и тем открыла ему глаза на незамысловатое очарование повседневной жизни.

Но нынешняя Марджори замкнулась в себе и предавалась горю, а Джон обнаружил, что с течением времени словно превращается в инвалида, будто он лишился способности различать цвета и вообще видеть свет. Если не было рядом Марджори, то он не замечал прелести весеннего дня, ведь только она могла объяснить Джону, отчего все вокруг дышит вдохновением.

Она напоминала умирающую, а он потихоньку слеп.

В библиотеке зазвонил телефон. Марджори отвернулась к окну. В тусклом полуденном тумане непрерывно сновали туда-сюда такси и автобусы. Но, обособившись от всей этой суеты, за оградой стояли темные неподвижные деревья Кенсингтонских садов и скрывали тайну, за которую Марджори отдала бы все на свете: зрение, душу, да и саму жизнь.

Где-то там, в Кенсингтонских садах, все еще жив Уильям. Она знала это, чувствовала так, как может чувствовать дитя только мать. Она изо всех сил напрягала слух, пытаясь различить среди шума движения его крик. Ей хотелось выскочить на середину улицы Бэйсуотер, предостерегающе подмять руки и выкрикнуть: "Остановитесь же! Остановитесь хоть на минуту! Пожалуйста, остановитесь! Мне кажется, что я слышу плач моего мальчика!"

Запустив пальцы в густые каштановые волосы, из библиотеки появился Джон:

– Звонил старший инспектор Кроссланд. Получено заключение судебной экспертизы. Твою одежду разрезали с помощью какого-то садового инструмента, по-видимому садовыми ножницами или серпом. Они собираются навести справки в теплицах и магазинах "Все для сада и огорода". Как знать, вдруг нападут на след. – Он помолчал, а потом добавил: – Это не все. Им передали заключение о ДНК.

Марджори вздрогнула. Ей не хотелось думать об изнасиловании. По крайней мере не сейчас. Она подумает об этом позже, когда найдется Уильям.

Когда Уильям найдется, она сможет съездить отдохнуть от этого кошмара и попытается оправиться. Когда Уильям найдется, ее сердце сможет биться вновь. Марджори чувствовала, что становится совершенно сумасшедшей, – столь страстно желала она прижать сына к груди. Только бы вновь почувствовать, как крохотные пальчики сжимаются вокруг ее…

Джон откашлялся.

– Кроссланд говорит, что в заключении о ДНК было нечто чрезвычайно странное, поэтому его готовили так долго.

Марджори не отвечала. В садах ей почудилось какое-то движение. Женщине показалось, что в высокой траве под деревьями мелькнуло что-то маленькое и белое, будто махала крохотная ручонка. Но когда она отодвинула тюль, чтобы лучше видеть, маленькое и белое пятно появилось из-под деревьев и оказалось всего лишь силихем-терьером, весело помахивающим хвостиком.

– Если верить заключению о ДНК, то напавшего на тебя мужчину нельзя назвать по-настоящему живым.

Марджори медленно повернулась к мужу.

– Что? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду?

Сам Джон явно был сбит с толку:

– Не знаю. Ведь это кажется полнейшей бессмыслицей, верно? Но именно так сказал Кроссланд. Дословно он выразился так: мужчина был мертв.

– Мертв?! Как мог он быть мертв?

– Ну, похоже на то, что в данных результатов исследования очевидны некие отклонения от нормы. То есть я не хочу сказать, что тот мужчина был на самом деле мертв.

– Мертв, – шепотом повторила Марджори, словно теперь наконец-то ей стало все ясно. – Он был мертв.

Ранним утром в пятницу, в пять минут шестого, Джона разбудил телефонный звонок. В окно спальни барабанил дождь, позади дома рычала мусороуборочная машина.

– Говорит старший инспектор Кроссланд, сэр. Боюсь, у меня дурные вести. Мы нашли Уильяма в фонтанах.

Джон сглотнул.

– Понятно, – произнес он.

Как ни абсурдно, но ему хотелось спросить, жив ли Уильям, хотя живым он быть никак не мог. Но голос отказывался повиноваться ему.

– Посылаю к вам двух офицеров, – продолжал старший инспектор. – Один из них – женщина. Можете ли вы быть готовы через, скажем, пять-десять минут?

Джон бесшумно повесил трубку. Недвижимым замер, сидя на постели, обхватив колени руками, в глазах стояли слезы. Потом он сглотнул, вытер глаза и мягко потряс Марджори за плечо.

Она пробудилась и посмотрела на него непонимающим взглядом, словно только вернулась из других миров.

– Что? – гортанно спросила она.

Джон пытался заговорить и не мог.

– Уильям, да? – спросила она. – Они нашли Уильяма.

Хлестал дождь. Возле серых фонтанов они вместе стояли под зонтом Джона, тесно прижавшись друг к другу. Вспыхивали синие огни сигнального маячка "скорой помощи", задние дверцы распахнуты. Подошел старший инспектор Кроссланд – солидный мясистый мужчина с промокшими под дождем усами. Он приподнял шляпу и сказал:

– Всем нам очень жаль, что все так вышло. Вы знаете, что мы не теряли надежды даже тогда, когда стало очевидным, что надежды уже нет.

– Где его нашли? – спросил Джон.

– Он попал в ведущий к Длинной Воде [25]25
  Длинная Вода – длинный изогнутый пруд.


[Закрыть]канал. Туда нападало столько листьев, что ничего не было видно. Один из работников обнаружил тело Уильяма, когда чистил решетку.

– Могу ли я его увидеть? – спросила Марджори.

Джон взглянул на старшего инспектора, беззвучно вопрошая: "Насколько он плох с виду?" Но старший инспектор кивнул и взял Марджори за локоть со словами:

– Пройдемте со мной.

Марджори послушно двинулась вместе с инспектором, чувствуя себя маленькой и замерзшей. Он подвел ее к открытым дверям машины "скорой помощи" и помог забраться внутрь. Там, завернутый в ярко-красное одеяло, лежал ее ребенок, малыш Уильям, с закрытыми глазками, мокрый завиток волос прилип ко лбу. Он был такой бледный, словно высеченный из мрамора, будто белая статуя.

– Можно я поцелую его? – спросила Марджори.

Старший инспектор Кроссланд кивнул.

Она прикоснулась губами к своему малышу, и ответом ей был студеный холод.

С улицы донесся голос Джона:

– Я тут подумал… Сколько дней он находился там?

– Не больше дня, сэр, так мне кажется. Он был одет в тот же комбинезончик, который был на нем в день исчезновения, причем чистый. Видно, что мальчика хорошо кормили. Нет никаких признаков дурного обращения или телесных повреждений.

Джон отвел взгляд.

– Ничего не понимаю, – проговорил он.

Старший инспектор положил руку ему на плечо:

– Вряд ли вас это утешит, сэр, но я тоже ничего не пойму.

Весь следующий день, под дождем и солнцем, Марджори бродила по Кенсингтонским садам. Она ходила по аллеям Ланкастера и Баджа, постояла у Круглого пруда. Потом шла назад мимо пруда Длинная Вода. Наконец она остановилась возле скульптуры Питера Пэна.

Снова начал накрапывать дождь, капли падали со свирели Питера, стекали по щекам, словно слезы.

"Мальчик, который так никогда не стал взрослым, – подумала Марджори. – Совсем как Уильям".

Она уже собралась было пойти дальше, как в голове ярко вспыхнул крохотный отрывок воспоминаний. Что там говорил дядюшка Майкл на прощание в день, когда похитили Уильяма?

Она сказала ему: "Сегодня вечером я готовлю чешуа из курицы".

Он повторил: "Чешуа из курицы…" – потом замолчал надолго и добавил: "Про пену не забывай".

Тогда она подумала, что речь идет о соусе. Так почему же он все-таки это сказал? Ведь прежде Майкл никогда не заговаривал о кулинарии. Дядюшка предупреждал, что, возможно, кто-то в Кенсингтонских садах наблюдает за ней. Он предостерегал ее, что некто в Кенсингтонских садах может похитить Уильяма.

Про пену не забывай.

Про Пэна не забывай.

Когда Марджори зашла в дядину квартиру, он, укутавшись в шерстяное одеяло бордового цвета, сидел на диване. В квартире пахло газом и прокисшим молоком. Сквозь тюлевые занавески пробивался тоненький солнечный луч цвета слабозаваренного чая; дядюшкино лицо в его свете казалось совсем усохшим и желтым.