Текст книги "Золушка (сборник)"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

– У вас на каждом пастбище есть такой загон? – спросил я.

– Нет, этот один обслуживает все ранчо. Мы пригоняем сюда коров и помещаем их в расщелину. Не путайте, это не трещина в скале, а маленькое пастбище. Здесь они проходят обработку в течение одной ночи.

– Ничего себе работка…

– Да, это сложно объяснить. Можно потратить весь день!

Я понял неуместность дальнейших расспросов, возникла короткая неловкая пауза.

– Эта штуковина, – после небольшого перерыва продолжила она свои объяснения, – держит коров, пока мы их осматриваем.

Я увидел некое подобие орудия пыток с опускающимся металлическим ползуном из трехдюймового стального бруса и кривой металлической пластины, напоминающей подголовник на гильотине. Над механизмом располагался ряд рычагов с черными ручками.

– Загоняем их сюда, а отсюда забираем, – сказала она и потянулась к одной из черных ручек. – Я не очень хорошо умею обращаться с машиной, обычно этим занимаются ковбои.

Она потянула один из рычагов вниз. Длинные металлические бруски начали сближаться.

– Они захватывают корову и крепко держат ее. Даже дюжине мужчин не удержать семисотпудовую корову, когда ей нужно дать лекарство или проверить, беременна ли она. Этот, – сказала она и потянулась к другому рычагу, – по-моему, опускает и поднимает голову.

Она потянула черную ручку, и подголовник гильотины пополз вверх.

– Да, этот, – сказала она. – Удобная машина. Человек, который придумал ее, наверное, заработал денег больше, чем все скотоводы мира вместе взятые. Давайте вернемся домой, мистер Хоуп. Я должна позвонить Эрику и спросить, как, по его мнению, мы должны поступить. Эрик Ларсен, вы его знаете? Из адвокатской конторы «Петерсен, Ларсен и Расмуссен» – похоже, все они выходцы из Дании.

– Я знаю фирму, но не знаком с ним лично, – ответил я.

– Приятный мужчина и хороший адвокат. Думаю, мне нужен именно такой, если этот фермер намерен возбудить судебное дело.

Мы снова сели в джип. Она дала задний ход, отъехала от загородки, затем развернулась и выехала на другую грязную колею. Я сразу обнаружил, что мы сделали большой круг по ранчо. Вдоль дороги тянулись сточные канавы. Маленький крокодил, гревшийся на солнце, при виде нас вильнул хвостом и соскользнул в воду.

– Крокодилы иногда охотятся на молодых телят, время от времени мы находим раненых, но по большей части они безвредны. Главные хищники, которых нужно бояться, – канюки. Если не считать хищниками болезни, которых здесь предостаточно, – сказана она.

– Здесь? – осторожно спросил я, помня ее резкий ответ на заданный ранее вопрос и опасаясь, что она опять сочтет его «сложным» для меня.

– Да, здесь.

Я так и не понял, что значит «обрабатывать» коров. Оказывается, в это время им делают прививки против «черной ножки», пастуреллы и злокачественной водянки. Обычно при этом применяется тройная доза вакцины подкожно. Принудительная вакцинация должна помочь телкам выстоять против бруцеллеза или болезни Бэнга.

– Я не знаю, кто такой Бэнг, – сказала миссис Мак-Кинни. – Наверное, это ветеринар, который не мог выговорить слово «бруцеллез».

Болезнь вызывает бесплодие, а так как без «леди-телки» (она и себя так называла) невозможно разведение крупного рогатого скота, болезнь Бэнга была страшным бедствием. Другой серьезной болезнью был рак глаз. От этого больше всего страдали хифорды, у которых на белых мордах появлялись солнечные ожоги вокруг глаз. Лечится рак нитратом серебра, но корова рано или поздно все равно слепнет, объяснила она.

– Ангусы этому не подвержены, – сказала она, – черные коровы прекрасны.

Еще коровам делают прививки против лептоспироза, болезни, которая приводит к выкидышу или пролапсу. Это когда погибает неродившийся теленок и выпадает из чрева, пояснила она. Лептоспироз очень заразный, такой же, как дизентерия.

– Кроме того, у коров бывает мастит, – сказала она, – инфекция вымени, и колика, которую можно снять только минеральным маслом, введенным через рот с помощью садового шланга. Я знаю владельца ранчо на Западе, который потерял девяносто процентов приплода телят, потому что его коровы наелись сосновых шишек. Это и стало причиной выкидышей. Заплесневелое сено тоже очень вредно. У нас, слава Богу, пока ничего такого не было; когда скотина заболевает, она идет в пальметто. На Западе хозяину ранчо следует все знать о ядовитых травах, таких, как дельфиниум и змеиный корень, – с виду это симпатичные такие голубые и желтые цветочки, но для коров они смертельны. Астрагал тоже вреден, он, правда, не смертелен, но от него коровы бесятся – они несутся через ограды, сваливают столбы. Кому это нужно? Да, разводить скот – нелегкое дело… Вы думаете, выращивать ломкую фасоль легче?

Я заметил, что ее мысли все время возвращались к ферме, и был уверен, что она считала глупым поступок своего сына. Мы проехали мимо пары быков, стоявших на расстоянии примерно пятидесяти футов от ограды на пастбище слева от нас. Они на мгновенье с удивлением уставились на джип, а затем повернулись и грациозно ушли. Я расстегнул цепь на еще одних воротах, мы попали на еще одно пастбище по еще одной грязной дороге и поехали вдоль апельсиновой рощи.

– Я держу двести акров под цитрусовыми, – сказала миссис Мак-Кинни, – но с ними больше всего хлопот.

Мы миновали роющегося в зарослях огромного черного дикого кабана, которого, как она поведала, зовут «Счастливый Гамак» из-за его непомерных размеров. Затем объехали маленький, обшитый досками домик управляющего, передвижной вагончик помощника, конюшню – около нее пасся коричневый першерон – и наконец остановились возле двух ржавых газовых баллонов. Она поставила джип под старым дубом, мы вместе поднялись по ступенькам крыльца и вошли в большой дом. Уходя, она установила кондиционер на очень низкую температуру, и теперь внутри помещения был арктический холод.

– Ах, как хорошо и прохладно, – сказала хозяйка. – Я сразу позвоню Эрику из конторы, это займет не больше минуты. Хотите выпить? Чего-нибудь покрепче, чем чай?

– Нет, благодарю, – ответил я.

– Хорошо, устраивайтесь поудобнее, – сказала она, открыла дверь, за которой я увидел только угол рабочего стола, и тотчас закрыла ее за собой. Я слышал, как где-то наверху проигрыватель играл рок-н-ролл. Санни, подумал я и уселся в одно из плетеных кресел в украшенном папоротниками укромном уголке, где перед тем мы беседовали с Санни. Я старался понять, почему мне легче разговаривать с матерью, которая – по точным арифметическим подсчетам – была по возрасту гораздо дальше от меня, чем с ее дочерью.

Мне все еще с трудом верилось, что в ее возрасте можно быть такой – я не могу подобрать другого слова – замкнутой. Я знаю разведенных мужчин моего возраста, которые не могут представить себе свиданий (ненавижу это слово) с девушками старше двадцати пяти. Тридцать восемь – опасный возраст для мужчины, для женщины, думаю, тоже, но я не вправе говорить за противоположный пол. В тридцать восемь мужчина начинает оглядываться через плечо, чтобы увидеть, как близко за ним маячит тень сорока. Сорок – страшный возраст. Сорок означает, что пора становиться взрослым, если ты вообще собираешься взрослеть. В сорок пора знать, что ты уже сделал и что собираешься сделать. Между тридцатью восемью и сорока только два года (у меня только восемнадцать месяцев), но в сорок возникают свои возрастные проблемы. К сорока вы можете начать лысеть, у вас начнут выпадать зубы, если вам до сих пор не выбили их на футболе в Чикаго, у вас могут начать болеть колени, спина, сорок – это неизбежный геморрой. Правда, мой компаньон Фрэнк перешагнул сорокалетний рубеж в апреле и говорит, что это не так уж тяжело. «Так же, как отделение Пьер Эйч», – сказал он; я не знаю, где находится этот Пьер Эйч, но по-видимому, где-то в центре Нью-Йорка.

А Веронике Мак-Кинни было пятьдесят семь. Пятьдесят семь! Она почти на двадцать лет старше меня, а выглядит бодрой, элегантной, здоровой и энергичной. Вероника Мак-Кинни может заставить каждого поверить, что сорок – самый что ни на есть лакомый кусочек жизни. Вероника Мак-Кинни нашла тот источник молодости, который искал Понсе де Леоне, и выпила его до дна. Она жила, демонстрируя, что всем нам, запуганным проблемами среднего возраста, совсем нечего бояться. В ее присутствии вы чувствовали себя спокойно и уверенно, ничуть не сомневаясь в своем прекрасном будущем.

Дверь в контору открылась, миссис Мак-Кинни вышла в гостиную и быстро, как бойкий подросток, прошла ко мне в уютный уголок.

– Вы уверены, что не хотите выпить? – спросила она.

– Мне еще предстоит работа по возвращении в контору, – ответил я.

– Я бы предложила вам искупаться, но у нас нет бассейна. А у вас есть бассейн, мистер Хоуп?

– Есть. И, пожалуйста, называйте меня Мэтью, если не возражаете.

– О, с удовольствием, – согласилась она. – Я ненавижу чопорность, это так не к месту здесь, на ранчо. А вы зовите меня Вероникой, хорошо?

– Так вас называют друзья?

– Некоторые из них зовут меня Рони, но я нахожу, что это имя больше подходит для ровесников моей дочери, Вероника приятнее. Должна признаться, мне никогда не нравилось это имя. В начале сороковых, когда я была подростком, я стала носить волосы, как Вероника Лейк, – это имя что-нибудь говорит вам?

– Да, конечно.

– Блистательная кинозвезда, – продолжала она, – имела обыкновение носить волосы так, что они закрывали один глаз, не помню какой, правый или левый, – и это было очень сексуально, а взгляд – будто она только что встала с постели. Я бы продемонстрировала, но мои волосы сейчас слишком коротки. Итак, я стала подражать ей. Она была блондинкой, помните? Я стала так же носить волосы и говорить таким же низким глухим голосом, как она, – мои друзья считали, что я сошла с ума. – Она неожиданно рассмеялась. – Я знала, что та Вероника была совсем другой, но было так приятно походить на своего кумира. Юность сложное время, верно? Я могу понять, почему моя дочь никак не хочет расстаться с ней.

Я ничего не ответил.

– Наверное, вам неинтересно слушать болтовню о моей зеленой юности.

– Я наслаждаюсь вашими воспоминаниями, – искренне сказал я.

– Ну, я рада, – откликнулась она и улыбнулась. – Мы решили, Эрик и я, что нужно сказать мистеру Бериллу как можно скорее, что мой сын не оставил после себя никакого имущества, кроме личных вещей и автомобиля.

– Это тоже часть его имущества.

– У мистера Берилла, конечно, есть права на них, если он настаивает на ускорении дела. Автомобиль – трехлетней давности «форд-мустанг». Но Эрик предложил – и я согласна с его мнением на сей счет, – что мистер Берилл мог бы просто прекратить дело, если мы выплатим в виде штрафа те четыре тысячи долларов, которые вы держите в банке. Эрик считает, что, если нет имущества, – а его, в сущности, нет, – мистер Берилл не имеет шансов получить дополнительно тридцать шесть тысяч. Эрик сказал, что, будь я даже миллиардершей – но, уверяю вас, мне далеко до этого, – нет закона, по которому мистер Берилл может предъявлять иск непосредственно ко мне.

– Правильно.

– Он может, конечно, возбудить дело об имуществе, но если оно незначительно, какой в этом смысл?

– Вполне резонно.

– Как вы думаете, мистер Берилл согласится оставить себе эту проклятую ферму и получить четыре тысячи?

– Не знаю. Но я уверен, что, когда ваш адвокат поближе познакомится с фактами…

– О которых я и Эрик, кстати, тоже говорили. Он интересовался… так как вы уже проделали большую работу в этом деле, а он незнаком ни с мистером Бериллом, ни с его адвокатом… не могли бы вы…

– Не мог бы что?

– Представлять меня в этом деле? Как если бы вы представляли Джека?

– Ну… хорошо. С удовольствием.

– Вы колеблетесь. Если это создаст некоторые неудобства для вас…

– Нет, я просто прикидывал, не возникнут ли этические проблемы, но вроде бы все в порядке. Да, я буду рад представлять вас.

– Ну вот и хорошо, – сказала она. – Значит, решено, ненавижу нерешенные вопросы.

– Я позвоню Лумису…

– Лумису?

– Адвокату мистера Берилла. Спрошу, устроят ли его клиента четыре тысячи долларов. Кстати, если я позвоню ему отсюда, я, возможно, смогу заехать к нему сегодня после обеда.

– Можете воспользоваться телефоном в моей конторе, – сказала она.

Я прошел в контору. Большой стол был завален бумагами и старыми номерами журналов «Скотоводство Флориды». Я рассматривал хифордскую корову – коричневую с белой мордой, – которая пристально смотрела на меня с обложки октябрьского номера. На стене у стола висели вставленные в рамку грамоты от Ассоциации скотоводов, все они выглядели как юридические дипломы и были написаны витиеватым староанглийским шрифтом. Дрю Мак-Кинни награждался за выдающиеся успехи и достижения. Узнав через справочную номер Гарри Лумиса в Ананбурге, я набрал его и стал ждать. На противоположной стене висела картина, писанная маслом, изображавшая черноволосого мужчину с карими глазами, очень похожего на старшую копию Джека Мак-Кинни. Я решил, что это отец Джека, покойный Дрю Мак-Кинни. Он улыбался с картины, его темные глаза щурились, а губы, окаймленные черными усами, складывались в кривую усмешку. На нем была такая же рубашка с перламутровыми пуговицами, как на моих «друзьях» Чарли и Джефе. Он был похож на Кларка Гэйбла, а чтобы было еще понятней, на нынешнюю кинозвезду, тайный предмет страсти моей дочери.

– Адвокатская контора, – произнес грубый женский голос.

Я представился и попросил доложить обо мне мистеру Лумису. Когда он взял трубку, я объяснил, что нахожусь у матери Джека Мак-Кинни и хотел бы узнать, сможет ли он уделить мне немного времени, так как я недалеко от Ананбурга и могу заехать к нему. Он назначил мне встречу на три часа.

Когда я снова вошел в гостиную, Вероника Мак-Кинни стояла возле камина. В правой руке она держала большой бокал спиртного с плавающим в нем лимоном. В моем плетеном кресле с зеленой подушкой теперь сидел молодой человек, Вероника стояла к нему спиной. Оба молчали.

– Это Джеки Кроуэл, – сказала она, показывая в его сторону рукой со стаканом, – друг моей дочери. – Мне показалось, что, произнося слово «друг», она вкладывала в него несколько другой смысл. – Джеки, это мистер Хоуп.

Кроуэл встал с кресла и подошел ко мне, протягивая руку. Блум описал его как прыщавого прохвоста, но парень был с меня ростом и более крепкий, с широкими плечами, узкой талией и выпуклыми бицепсами. На его лице, насколько я мог рассмотреть при падающем из окна свете, абсолютно не было прыщей. В действительности он выглядел как любой здоровый американский мальчик, чисто вымытый, еще пахнущий хорошим мылом, с темными волосами, темными глазами и приятной улыбкой.

– Рад познакомиться с вами, – сказал он.

Мы обменялись рукопожатием.

– Санни сейчас спустится, – сказала Вероника и как бы отстранила его. – Дозвонились до Лумиса? – спросила она меня.

– Я заеду к нему на обратном пути, – ответил я.

– Желаю удачи, – произнесла она, будто поднимая тост.

Она сделала маленький глоток, поставила стакан на каминную полку и проводила меня до дверей. Когда я вышел из дома, послышался голос Санни: «Джеки, ты уже здесь?»

Снаружи было невыносимо жарко. Рядом с моим «гайа» был припаркован белый «чевети», который, видимо, принадлежал Кроуэлу. Я поехал по длинной разбитой дороге, не встречая других автомобилей. Главные ворота на ранчо все еще были широко открыты. Когда я делал правый поворот на Ананбург, меня вдруг осенило, что ни разу за время нашей беседы Вероника Мак-Кинни не выразила ни малейшего огорчения по поводу смерти своего сына.

Глава 3

Не нужно уезжать далеко от Сограсс-Рива-Стейт-парк, чтобы понять, насколько важное место занимает молочное скотоводство в экономике Флориды. Ранчо Мак-Кинни находилось на расстоянии примерно двадцати миль от центра города и было одним из многих таких же ранчо, лежащих на пути к границе округа Де-Сото. Пограничная линия между двумя округами никак не помечена, даже не было обычного приветствия на щите: «Добро пожаловать в Де-Сото!» Но сразу становилось ясно, что вы въехали в истинно коровий край. Проезжая через Маканаву, единственный город по дороге в Ананбург, испытываешь такое ощущение, будто провалился сквозь географические и временные наслоения и оказался там, где совместились Техас, Миссисипи и Луизиана, где Крайний Юг неизвестно каким образом слился с Юго-Западом.

В Калузе местные диалекты были смесью говора туристов Среднего Запада, речи отрывистой, невыразительной, а иногда и грубой, с хорошим английским из Канады. Но здесь, в захолустье, доминировал чисто южный акцент. Здешние жители были похожи на тех, кого можно встретить на пыльных дорогах Джорджии. Мужчины повсюду носили фартуки, ботинки и соломенные шляпы, жевали табак и курили самодельные сигареты. Женщины носили хлопчатобумажные платья, которые моя мать называла «будничными». Придорожные рестораны в Маканаве отличались «домашней кухней», которая неизменно означала деревенскую ветчину с горошком, зеленую фасоль с салом, мамалыгу, зеленую капусту, пшеничный хлеб и жареную зубатку. Я не стал заходить в рестораны, предлагавшие обеды, а через дорогу от здания, в котором помещался суд, под вывеской с большой ложкой заказал гамбургер с жареной картошкой и холодное пиво. В половине третьего я отправился дальше.

Ананбург был расположен в сорока четырех милях от центра Калузы, но по сравнению с ней выглядел декорацией из старого кинофильма. Забытый Богом, выжженный солнцем город с широкой главной улицей, обсаженной вдоль тротуаров пальмами. Деревянные двухэтажные постройки казались временными передвижными сооружениями, которые будут разобраны и спрятаны до следующего раза, как только операторы отснимут сцены войны с индейцами. Это был центр района молочного скотоводства Флориды на Центральном Западе и родина чемпионатов Флориды по родео, которые проводились ежегодно в январе. Город был наводнен ковбоями. Они слонялись по грязным улицам, кривоногие, в ботинках с позвякивающими шпорами, в огромных соломенных шляпах, бросающих тень на коричневые лица, с самодельными сигаретами, прилипшими к потрескавшимся от солнца губам, у многих задние карманы обтягивающих выношенных джинсов оттопыривались засунутыми в них пинтовыми бутылками виски. Они называли друг друга «Клем», «Лук» или «Шорти» и хлопали по спине. Это была страна Чарли и Джефов, и мне было немного не по себе, пока я шел по главной улице, разыскивая Гарри Лумиса.

Деревянная вывеска адвокатской конторы состояла из надписи «Гарри Р. Лумис. Адвокат» и нарисованной в нижнем левом углу руки с растопыренными пальцами, которая указывала на небольшую деревянную лесенку, ведущую на второй этаж обшитого досками здания. Лестница была узкая, и многих ступенек либо вообще не существовало, либо они были сломаны, я поразился такой неряшливости Гарри Лумиса и подумал, что у него могут быть неприятности, если кто-нибудь из его клиентов упадет и сломает ногу на этом шатком сооружении. На втором этаже была только одна дверь, в верхней части которой на матовом стекле от руки черной краской было написано: «Гарри Р. Лумис». Я открыл дверь и вошел в маленькую приемную.

Эвери Берилл в том единственном телефонном разговоре сказал, что его адвокат работает в одиночку, «только он и девушка, отвечающая по телефону». «Девушке», сидящей за столом у входной двери, было за пятьдесят, примерно как Веронике Мак-Кинни, но на этом их сходство заканчивалось. Если Вероника была высокой, стройной блондинкой, то женщина, разглядывавшая меня через очки без оправы, была маленькой толстухой, с волосами тусклого серого цвета. Если Вероника носила повседневную молодежную одежду, эта женщина была одета в пошитый на заказ синий костюм в тонкую полоску, который сидел на ней так, будто был вытесан из каменной глыбы. Улыбка Вероники могла растопить лед, улыбка этой женщины искривляла ее рот так, будто она хотела выплюнуть в стакан свой десерт. У Вероники был голос немного резкий, с одышкой. Голос этой женщины, когда она наконец заговорила, можно сравнить с взрывом на секретном полигоне где-нибудь в Сибири.

– Кто вы? – прогремела она.

– Я адвокат Хоуп, – представился я. – Мистер Лумис ждет меня.

– О да, – сказала она и сморщила нос, как будто одно только упоминание моего имени напомнило ей запах разлагающейся на чердаке дохлой крысы. – Вы запоздали, садитесь, если хотите. Я скажу ему, что вы здесь.

Ее тон говорил, что если бы я принял предложение сесть, то сделал бы это на свой страх и риск. Единственный свободный стул в маленькой комнате, казалось, был вырезан из такого же мрачного дуба, как и ее лицо. Я предпочел стоять. Она сняла трубку и сообщила мистеру Лумису, что «адвокат из Калузы здесь». Еще несколько мгновений она прижимала трубку к уху, а затем швырнула ее на аппарат, как топор гильотины. Непроизвольно я сравнил этот прием с тем, как меня встретили на ранчо Мак-Кинни.

– Пройдите, – сказала она.

Я чуть было не ответил «да, сэр».

Гарри Лумис выглядел как судья из вестерна пятидесятых годов. Он носил темный зимний костюм, белую рубашку и черный веревочный галстук, и – могу присягнуть в суде – он жевал табак. В тот момент, когда я вошел, он выплюнул табачный шарик в фарфоровый горшок. Жвачка пролетела по дуге через комнату мимо горшка и превратилась в еще одно пятно на стене. Стена была оклеена обоями, составленными из отдельных лоскутов. Аттестат Гарри Лумиса из колледжа, диплом адвоката и лицензия на практику в штате Флорида висели в черных рамках рядом со следами раздавленных клопов. Я не разглядел названия школ, в которых он учился, но мне показалось, что витиеватая староанглийская надпись на дипломе адвоката гласила: «Университет Вирджинских островов», но я мог и ошибиться. Гарри Лумис рассматривал меня через очки в черной оправе, которые увеличивали его водянисто-голубые глаза, и продолжал жевать табак. Я надеялся, что он в лучшем настроении, чем его «девушка», и что я вижу его в первый и последний раз.

– Давайте работать быстро и четко, мистер Хоуп, я человек деловой.

Гарри Лумис не утруждал себя бритьем последние несколько дней, его голос походил на приправу из лаврового листа и патоки с примесью касторового масла, добавленную в кушанье для густоты и аромата, брови его напоминали грязные разводы на обоях, а цвет лица – сухой хлеб с перцем и солью. Он прочистил горло, отлепил от зубов большой кусок жевательного табака и тем же способом, что и раньше, отправил его в горшок. Но на этот раз он попал точно в «десятку» и с удовлетворением улыбнулся, показав при этом зубы того же цвета, что и табак.

– Выкладывайте ваше дело, – сказал он.

Я сказал ему, что, насколько мы могли определить, Джек Мак-Кинни не оставил завещания, и в таком случае, в соответствии с положением о порядке наследования умершего без завещания, все оставленное им имущество переходит к его матери. Я сообщил, что полиция уже направила запросы в Калузу, Брейдентон и Сарасоту, но банковских счетов не обнаружила, что единственным имуществом в наследстве Мак-Кинни были его личные вещи и автомобиль «форд-мустанг» трехлетней давности. Я стал говорить ему, что, рассматривая…

– А как насчет тридцати шести тысяч? Наличности, с которой он собирался прийти на подписание документов?

– Если считать, что он действительно имел такую сумму, – сказал я, – деньги еще не найдены.

– Кто искал их?

– Я только что сказал вам – полиция.

– Где?

– В его квартире. Кроме того, полиция в установленном порядке послала запросы во все банки в…

– Они проверяли банки здесь, в Ананбурге? В Маканаве? В Венеции? В…

– Отлично, – сказал я, – а как насчет банков в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе? Маловероятно, чтобы Мак-Кинни держал деньги там, откуда их неудобно взять. Ананбург и…

– Вы не знаете этого достоверно, – изрек он таким тоном, как будто хотел обругать меня последними словами.

– Во всяком случае, допустим, что единственное имущество…

– Я ничего не допускаю, пока не установлен факт, – сказал он с той же самой интонацией.

У меня был соблазн послать его самого ко всем чертям, но вместо этого я спокойно продолжал:

– Хорошо, если мы сможем доказать, ради вашего удовлетворения, что никакого имущества, по существу, нет, готовы ли вы…

– Я не удовлетворюсь до тех пор, пока вы не просеете весь песок во Флориде, – сказал он. – Человек, подписавший обязательство, сказал, что у него есть тридцать шесть тысяч долларов наличными, отложенные до подписания документов. Это обязательство – факт, мистер Хоуп, удостоверенный обеими сторонами. В нем говорится о существовании имущества, по крайней мере, в тридцать шесть тысяч долларов. Я не знаю, что вы пытаетесь вытащить теперь, но мне кажется…

– Никто ничего не пытается вытаскивать, – возразил я, – возмущен вашими обвинениями. Мы убеждены, что нет существенного имущества. Допустим, мы можем убедить…

– Мы опять переходим к предположениям, – сказал Лумис.

– Мы готовы предложить соглашение…

– Какое же, мистер Хоуп?

– Ваш клиент сохраняет ферму, а банк переводит ему четыре тысячи долларов, которые внесены в залог, а также автомобиль и все личные вещи Мак-Кинни.

– А как быть с ущербом? – возразил Лумис. – Мой клиент мог продать эту ферму кому-то другому. Он не сделал этого из-за обязательства, которое он подписал с Мак-Кинни…

– Но и сейчас он может продать ферму, не так ли?

– Покупатели не уклоняются от уплаты долга, мистер Хоуп.

– Убийство и уклонение от уплаты долга не одно и то же. Во всяком случае, таково наше предложение, и мне оно кажется разумным.

– Как вы относитесь к тому, что мы подадим в суд иск об имуществе, мистер Хоуп? – спросил Лумис. – Поищем, где спрятаны эти тридцать шесть тысяч?

– Это ваше право, конечно, – согласился я. – Однако дело может быть длительным и запутанным, и ваш клиент может потратить значительно больше тех четырех тысяч, которые мы готовы передать ему в виде штрафа.

– Не люблю торговаться с пройдохами. – Мне показалось, что Лумис явно склонялся к компромиссу.

– Почему бы вам не обсудить это с мистером Бериллом? – спросил я.

– Я и так могу сказать, каков будет его ответ. В какой школе вы учились? – поинтересовался он.

– В Северо-Западной.

– Где это?

– Неподалеку отсюда, – ответил я. – Все же обсудите это с мистером Бериллом.

– Я думаю, имущество гораздо больше, чем вы полагаете, – сказал Лумис.

– Вы ошибаетесь. Всего наилучшего.

Когда я выходил из конторы, он повернулся, чтобы опять плюнуть в горшок.

Пошел дождь – такой, как описывают в романах и показывают в кинофильмах.

Потоки воды низвергались с рассерженных небес, как серебряные трассирующие пули, они разбивали дорогу и долбили крышу «гайа». Я ехал очень медленно и осторожно через нескончаемые лужи и притормозил перед разбушевавшимся потоком, хлынувшим поперек дороги. Надвигалось то, что здесь называли «лягушачьим раздольем».

«Дворники» на ветровом стекле «гайа» никогда не работали как следует, не работали они и сейчас, к тому же стекло запотело изнутри. Когда я опустил левое стекло, меня тут же окатило дождем, и я вынужден был немедленно поднять его. Дождь здесь, во Флориде, был более свирепым, чем где бы то ни было еще. Он, казалось, ниспослан карающим Богом в наказание тем, кто был настолько глуп, что остался здесь на лето. Мотор «гайа» ревел, как карибский оркестр из стальных барабанов, огромные дождевые капли стучали по корпусу и били по ветровому стеклу, где «дворники» безуспешно пытались очистить хотя бы небольшой сектор обзора. Я вытер влагу с внутренней стороны ветрового стекла и пригнулся к рулю, чтобы получше разглядеть дорогу впереди. При закрытых окнах внутри автомобиля было невыносимо жарко.

Брюки из легкой ткани в полоску, которые я надел сегодня утром, и рубашка стали влажными и прилипли к телу. У «Саммервилла и Хоупа» для всех работающих там мужчин было обязательным носить пиджаки и галстуки (винить за это правило можно было только нас с Фрэнком). Для женщин правила были не так строги. После долгих дебатов мы отменили в летнее время брюки и нейлоновые рубашки, в которых трудно дышать. Синтия Хьюлен, наш секретарь и мастер на все руки, приходила на работу то в чулках, то без них. Другие наши секретари, возможно потому, что чувствовали себя выше на иерархической лестнице, одевались чуть более строго. Зато зимой все без исключения надевали слаксы. Сегодня я предпочел бы шорты, теннисные туфли и просторную рубашку, я изнемогал от жары внутри пиджачного костюма с галстуком-удавкой на шее. По надписи на коричневом почтовом ящике я догадался, что миновал ферму Берилла – так сказать, фасолину раздора, – затем государственный парк, ранчо Мак-Кинни и наконец очутился на границе цивилизованного мира. За двадцать минут я добрался от пересечения Тимукуэн-Пойнт с сорок первой дорогой до моей конторы в центре города. Было около пяти часов, когда я вошел туда.

Синтия сообщила мне, что Фрэнк ушел на подписание документов и после этого собирается обмыть это дело с клиентом. Она ни слова не сказала о том, что лежало на моем столе. Записка, написанная от руки, была следующего содержания:

«Сожалею, что не могла приступить к этому раньше, но я не думаю, что это чрезвычайно срочное дело. Ведь вы всегда считали меня леди, да?

С.»

Записка была приколота к листу бумаги. Я отколол записку и прочитал:

Десять заповедей

1. Всегда относись к леди как к проститутке.

2. Всегда относись к проститутке как к леди.

3. Никогда не посылай леди ничего скоропортящегося.

4. Никогда не посыпай проститутке ничего долговечного.

5. Никогда не старайся уложить леди в постель.

6. Никогда не старайся разговаривать с проституткой в постели.

7. Всегда говори леди, что любишь ее.

8. Никогда ничего не говори проститутке.

9. Никогда не верь леди, которая говорит, что она леди.

10. Никогда не верь ничему, что говорит проститутка.

Я обдумывал эти ценные советы целых тридцать секунд, а затем взялся перелистывать пачку извещений, которые Синтия оставила в моей «входящей» папке. Тяжело вздохнув, я стал перебирать вызовы, поступившие, пока я был в прериях. Когда в половине шестого Синтия вошла попрощаться, я все еще был занят почтой. К этому времени дождь прекратился, но все еще было жарко. Калуза в этом отношении не похожа ни на один из известных мне городов – от дождя здесь не становилось прохладнее. Дождь проходит и уходит, а жара остается. Иногда казалось, что после дождя становится еще жарче. Собравшись позвонить нужному человеку, я потянулся к телефону, и в этот момент он зазвонил, напугав меня.

Я поднял трубку.

– «Саммервилл и Хоуп», – ответил я.

– Мэтью?

Это был голос Дейл, и мое сердце екнуло.

– Да, я.