Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Глава сорок третья

Они двинулись по старой римской дороге через перевал Портсдаун к Саутгемптону. Боярышник уже готов был выстрелить цветами, появились бутоны на шиповнике и жимолости. Колокольчики сплошным ковром устилали подножье лесов, в складках холмов склонились головками первоцветы. Эдит и Гарольд решили пройтись пешком. Эдит Лебединая Шея наклонилась, сорвала три первоцвета, сняла фибулу, закреплявшую плащ Гарольда на плече, и хотела приколоть к его куртке цветы, но тут сильная рука Гарольда остановила ее, ухватив за тонкое запястье. Король опустил голову, присматриваясь к цветам.

– Никогда раньше не замечал этих красных пятнышек, – удивился он.

– Дар фей, – пояснила Эдит. – В них таится благоухание цветка. Вот, понюхай. – И тут же, коснувшись его локтя: – Слышишь – кукушка!

Они пошли дальше, Рип нагнал их, принял из рук Эдит и Гарольда поводья лошадей. Королевская свита, множество мужчин и женщин, слегка приотстала от них. Взяв Гарольда за руку, Эдит робко заговорила с ним:

– Так что же произошло?

– Я не дотронулся до нее, вот что.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Конечно, знаю.

– Ты держишь шпиона под моей кроватью?

Она рассмеялась:

– Тогда мне не пришлось бы спрашивать, верно? Ну-ка, рассказывай все как есть.

Он постарался припомнить. Свадьбу отпраздновали в большом соборе в Оксфорде. Моркар и Эдвин предпочли бы Вестминстерское аббатство, но Гарольд возразил: нет, в аббатстве состоится коронация Элдит, когда все беды будут позади. Эрлы понимали – это просто отговорки. Они предложили поехать в Йорк, но и от этого Гарольд отказался. Йорк расположен далеко на севере, а он предпочитал оставаться на юге страны. Даже тогда, в марте, он боялся покинуть юг. Гарольд рассказал Эдит, как все происходило:

– Было холодно. Помнишь, какой стоял март? Даже подснежников не было. Эта бедняжка прямо тряслась, пока я не велел накинуть на нее меховой плащ поверх свадебного платья.

– Она дрожала не только от холода?

– Конечно. Она была до смерти напугана.

– Какая она?

– Братья говорят, ей исполнилось четырнадцать, а на мой взгляд – не больше двенадцати. Тощая, темные волосы мышиными хвостиками, не слишком чистые: холодно было, не удалось их как следует промыть. Она простудилась, из носу у нее текло, губы обметало, на лбу и щеках какие-то пятна.

– Да полно! К чему это? Ты же знаешь, я не ревнива.

– Ты хотела знать, как обстоят дела.

– Конечно. На моем месте ты бы тоже спросил.

– Да, наверное.

В молчании они прошли несколько шагов, потом Эдит слегка сжала ему руку, побуждая продолжать.

– Ладно, – произнес он, – но имей в виду: правду знаю лишь я и эта бедняжка. От тебя у меня тайн нет, но ты помалкивай: если ее братьям станет известно, что она осталась девственницей, наш союз развалится.

– Что же ты сделал?

– Я читал ей вслух, пока она не уснула.

– Ты не так уж хорошо читаешь.

– Ну, эти истории я знаю наизусть. Мне их мать в детстве рассказывала.

– По-датски?

– Кое-что по-датски, кое-что по-английски.

– Что же это за истории?

– Волшебные сказки, загадки. И те ирландские сказания, которые ты нашим детям пела. Еще «Битву при Мэлдоне».

– Должно быть, ты привел ее в восторг.

– Во всяком случае, я нагнал на нее сон.

Гита, мать Годвинсонов, была ровесницей давно перевалившего за середину столетия. В Англию Гита приехала из Дании: ее брат Ульф взял в жены родную сестру Канута, а Гиту в 1018 году выдали замуж за Годвина, которому Канут даровал титул эрла, вверив ему управление Островом. Таким образом, хотя в жилах Гиты текла не королевская кровь, она приходилась свойственницей Кануту, и поселившиеся в Англии даны чтили ее и ее сыновей. Еще до смерти Годвина Гита удалилась в монастырь возле Керна в Дорсете и там, как говаривали, сделалась жрицей старой веры. Поначалу она училась у той старухи, которая сотворила таинство обручения Эдуарда и дочери Гиты. С помощью этого действа Годвинсоны надеялись хоть на несколько минут внушить королю желание, чтобы он смог овладеть Эдит. Однако эти события происходили за восемь лет до того, как в Керн приехала Гита.

Гита возделывала сад, скрещивала и прививала плодовые деревья, а также розы, выводила новые сорта. Ей удалось создать первый со времен римского владычества цветочный бордюр, он тянулся вдоль южной стены монастыря и состоял из ирисов, больших маргариток, аканфа, златоцветников, розовых и красных гвоздик. В холодную или сырую погоду Гита удалялась в свою келью, погружалась в ветхие манускрипты, однако книжной премудрости ей было недостаточно, она слушала бродячих певцов, беседовала с деревенскими женщинами, молочницами, повитухами, и пыталась по крупицам восстановить некую прарелигию, соединяя воспоминания о языческих верованиях данов, на которых она выросла, с пережитками культа Богини, сохранившимися к западу от Стаура. Именно эта женщина могла выткать для Гарольда его личное знамя, придумать герб, который, как он надеялся, пересилил бы зловещие предзнаменования золотого дракона Уэссекса.

Когда-то Гита отличалась высоким ростом и крепким сложением, но годы сгорбили ее, серые волосы поредели, морщинистые щеки напоминали скорлупу грецкого ореха. Она приняла Гарольда и его свиту, нарядившись в пурпурное платье, отороченное мехом, и в большой черный бархатный колпак с мягкими полями. На шее висело тяжелое серебряное ожерелье, украшенное гранатами, аметистами и топазами. Ожерелье раскачивалось, цепляясь за все подряд.

Гита горячо обняла Гарольда и Эдит, повела их в свой обнесенный стеной сад, усадила за стол, распорядилась принести медовуху и сок. Над головой свисали ветви поздноцветущей вишни, ее белые цветы на фоне неистовой голубизны неба внушали каждому, кто на них смотрел, почти чувственный восторг. Порывы ветра обрывали лепестки, и они, кружась, падали на траву.

– Белая Пасха, – заметил Гарольд. – На две недели позже обычного срока.

– Чушь! – бодро возразила Гита. – Белое для Одина [82]82
  Один – верховное божество скандинавской мифологии.


[Закрыть]и ежегодного жертвоприношения короля, чтобы весенний посев завязался в земле.

Принесли мед и кислый сок. Гита заставила гостей выпить этот напиток, сделанный в первую неделю мая из выжатого яблочного сока с добавлением уксуса.

– Очищает мочевой пузырь и кровь. Вот так. Почему вы решили навестить меня?

Гарольд рассказал матери, как ему почудилось, будто герб Железнобокого на его штандарте принесет несчастье. Да и вообще королю подобает иметь собственное знамя. Не возьмется ли мать вышить для него стяг?

Вскинув руку, Гита патетическим жестом указала поверх низкой черепичной крыши на редкие ивы у ручья и поросшую падубом долину.

– Воитель Керна! – воскликнула она. – Я вытку для тебя его точное изображение на ярко-зеленом фоне. Восемь на шесть футов. Что скажешь?

Эдит и Гарольд молча переглянулись.

– В точности воспроизведешь его? – спросил Гарольд.

– Разумеется! Это образ мужественности, знак силы. Твоим ребятам это понравится, а нормандцы ужас как обозлятся.

– Он... – Эдит сделала паузу, так что ни у кого не оставалось сомнения, что она имеет в виду, – он несколько великоват.

Гарольд покраснел.

– Когда ты сделаешь знамя? – спросил он.

– Успею. До Михайлова дня [83]83
  Михайлов день приходится на 29 сентября.


[Закрыть]оно тебе не понадобится.

Глава сорок четвертая

Юнипера зажала в густо накрашенных губах большую перламутровую виноградину. Поверх ее головы, поверх рыжих кудрей, стянутых золотой сеточкой, Уолт видел, как восточный край неба за окружавшими темный склон амфитеатра кипарисами обретает лиловый, словно спелая слива, оттенок. Кровотечение из носа прекратилось.

– И все это обернулось против него, – заметила она. – Поделом ему: нечего было полагаться на старую веру.

– Неправда! – отозвался Квинт, отделяя от корочки последний слой белого козьего сыра. – Я уверен: Воитель сделал для Гарольда все, что обещала Гита. Эти вещи существуют только в сознании людей. Если с точки зрения кельтов и ополчения Воитель Керна означал мощь и силу, значит, он помог им сражаться.

– По правде сказать, примерно через неделю после этой поездки в Керн дела пошли намного хуже, – признался Уолт.

Юнипера улыбнулась – ласково, но не без ехидства.

– Продолжай, – поощрила она Уолта. – С чего все началось? Дай-ка я угадаю. С кометы?

– Нет, к тому времени комета уже исчезла. Она появилась двадцать четвертого апреля. Конечно, люди считали это дурным знамением, но Гарольд только смеялся: надо еще определить, для кого дурное, говорил он.

– Это неправильно, – настаивала Юнипера. – Подобные явления всегда предвещают большие перемены. Он уже занял престол, а Вильгельм нет. Стало быть, перемена ожидалась в пользу Вильгельма.

– Но комету видели повсюду, – напомнил ей Квинт.

– А разве у нас ничего не происходит? Мусульмане захватят страну еще до конца века. Алп-Арслан, Вильгельм Завоеватель...

– Не называй его так! – с мукой в голосе выкрикнул Уолт.

Юнипера только плечами пожала и отделила от лозы еще одну гроздь.

– Ладно, – уступила она. – Значит, дело не в комете. Так что же случилось?

– Вернулся Тостиг. Явился в Бембридж с тысячей воинов и сорока кораблями.

– И что произошло? – спросил Ален, пощипывая струны арфы. На какое-то время он отвлекся от рассказа, но сейчас, когда запахло битвой, мальчик снова заинтересовался.

– Ничего особенного, – ответил Уолт.

Леофвин, уполномоченный на то Гарольдом, вытеснил Тостига из Бембриджа и погнал его на восток вдоль побережья вплоть до Сэндвича, где Тостигу удалось ненадолго закрепиться. Тостиг захватил корабли, стоявшие в гавани, и силой заставил моряков остаться на этих судах. Леофвин не упускал мятежного брата из виду, но в бой с ним не вступал, а Гарольд тем временем отправился в Лондон, закончил набор ополчения и выступил с войском на Сэндвич. Теперь Тостигу угрожали сразу две армии, не говоря уж о флоте, и он предпочел покинуть Сэндвич, поднялся по реке Бернхэм до Норфолка и проник в залив Хамбер. Двинувшись на юг, он потерпел сокрушительное поражение от войска старинного королевства Линдси во главе с Эдвином, эрлом Мерсии. Тостиг ускользнул с остатками своих людей, но на побережье Йоркшира наткнулся на Моркара, и тот завершил начатое братом. С двенадцатью суденышками – все, что уцелело от его флота, – Тостиг бежал на север, в Шотландию, где изгнанника принял старинный друг, король Малькольм.

В целом Гарольд был доволен тем, как проявили себя жители Мерсии и Нортумбрии. Он уже почти не сомневался в преданности северян, хотя и понимал: Эдвин и Моркар сражались прежде всего затем, чтобы не дать Тостигу вновь овладеть Нортумбрией. Кроме того, Гарольд убедился, что принятых мер вполне достаточно – флот был надежен и хорошо послужил ему; в каком бы месте ни высадились захватчики, через два дня верные королю войска могли дать им отпор.

Июнь перешел в июль, лето подвигалось к середине, лазутчики Гарольда то и дело сновали через Пролив. Они утверждали, что Вильгельм не выйдет в море до середины июля. Но вот уже и август начался, и в первые три дня этого месяца Уолт отпраздновал свадьбу с Эрикой, а потом вернулся в Портчестер обучать только что набранных дружинников и ополчение, которое Гарольд не решился распустить. Теперь лазутчики в качестве вероятной даты вторжения называли середину августа, но, по словам Уолта, именно тогда, в самом начале августа, настроение начало неуловимо меняться. Вновь заговорили о клятве на священных реликвиях, принесенной минувшим годом в Байё.

Подоспела пора жатвы, и тут план Ланфранка оправдал себя: крестьяне, обязанные служить без жалования всего два месяца, опасались лишиться запасов на зиму, роптали и возмущались. Сперва их отпускали по домам небольшими группами, потом отпустили почти всех, обязав вернуться по первому требованию. И погода прояснилась: неделю за неделей на небе не появлялось ни облачка, и ветер дул только с севера или северо-востока.

– Это все скучновато, – пожаловалась Юнипера.

– Северный ветер, – не обращая внимания на ее слова, продолжал Уолт, – мешал переправиться Вильгельму, но зато он позволил Харальду отплыть из Норвегии...

– Еще один Гарольд? Как тут не запутаться!

– Харальд, – поправил ее Уолт. – Король Норвегии. Наверняка ты слышала о нем. Он раньше служил вашему императору и императрице Зое [84]84
  Харальд служил византийскому императору Михаилу IV в 1034–1042 гг.


[Закрыть].

– Ах, этот Харальд! Я и не знала, что он стал королем Норвегии. Боже, какой мужчина! Однажды я видела его – красавец, волосы цвета червонного золота, рост по меньшей мере семь футов. Подумать только, он еще жив!

– Он умер.

– Но ты ведь сказал...

– А я бы хотел больше узнать про Вильгельма и его войско, – вмешался Квинт. – Что они-то поделывали все лето?

– А я почем знаю? – слегка обиделся Уолт. – Меня там не было.

– А Тайлефер был. Ты же был в Нормандии, верно? Ты мог бы рассказать нам эту часть истории, прежде чем Уолт перейдет к ее завершению.

Тайлефер наклонился над столом, в одной руке нож, в другой – гранат.

– Говорили, в нем сидит дьявол или он рожден от дьявола. Пожалуй, точнее не скажешь, если, конечно, допустить, что дьявол существует...

– Несомненно, дьявол существует, – угрюмо проворчал Уолт.

– He так уж несомненно, – парировал Квинт. – Но ты лучше объясни нам, почему ты прибегаешь к столь сильным выражениям? Полагаю, Вильгельм был всего-навсего человеком, не больше и не меньше.

– Трудно передать это словами. – Тайлефер надрезал ножом твердую кожуру граната, разломил плод надвое, так что обнажились две сердцевидные коробочки, заполненные семенами в сочной оболочке. Бывший менестрель вгрызся в плод, набрав полный рот семян, и принялся жевать, порой сокрушая зубами косточки, порой выплевывая их в подставленную руку. Красный сок потек по его подбородку.

– Поаккуратнее с этим плодом, – возмутилась Юнипера. – Его место – в святая святых.

– Я знаю. Я черпаю в нем вдохновение [85]85
  В греческой мифологии гранат ассоциировался с Царством Мертвых, в христианской – с Воскресением Христа.


[Закрыть].

– Что еще за вздор? – сердито воскликнул Квинт.

Тайлефер и Юнипера обменялись понимающими взглядами, а Уолт зевнул и подумал, что снова выпил лишнего.

– В его темных глазах стояла пустота, сколько ни всматривайся – ничего не увидишь, ни души, ни личности. Его будто вела какая-то внешняя сила, он не имел собственных желаний и старался оправдать ожидания других людей. Это вовсе не означает, что он отличался кротостью, покорностью, – напротив. Скажем так: Вильгельм был вынужден постоянно что-то доказывать, он стремился совершить что-то такое, что помогло бы ему утвердиться в своих глазах и глазах окружающих, но достигнутого всегда оказывалось мало, и, пришпорив себя, он мчался дальше. Связано ли это с его происхождением и воспитанием? Да, вероятно. Дочь честного кожевника, погубившая свою репутацию, но так и не ставшая настоящей герцогиней, должно быть, постоянно твердила своему первенцу: «Вилли, что бы люди ни говорили, ты герцог и сын герцога, ты должен вести себя соответственно, ты должен получить свое, никому не уступай...» Что-нибудь в этом роде. Но было и нечто большее.

Иногда он походил на живого мертвеца, на человека, одержимого духом, который явился неведомо откуда и завладел его телом. Это проявлялось даже в самых обычных его жестах, в том, как он ходил, ел, пил. Он двигался рывками, склонив голову набок, подаваясь вперед, руки заложив за спину, так что казалось, будто они связаны, будто он сам попросил, чтобы ему связали руки за спиной, иначе ему не удержаться от очередного злодейства. От какого злодейства? Да он бы вырвал печень у новорожденного младенца и сожрал, если бы счел, что это добавит к его облику необходимый штрих.

Несмотря на странные, порывистые движения, вовсе не выглядел неуклюжим, он хорошо ездил верхом, только слишком жестоко обращался с лошадью – полагаю, лошади не слишком радовались такому наезднику. В бою Вильгельм был силен, быстр и свиреп, как лев. Он не верил, что его могут ранить, и даже если у него текла кровь, считал это царапиной.

– Он умен? – поинтересовался Квинт.

– Хитер, скорее. Он мог просчитать следующий ход или воспользоваться чужим советом, но перспективу он охватить не в состоянии.

– Как это? – удивилась Юнипера.

– Да очень просто. И пример тому – его притязания на английскую корону. Ведь Нормандия гораздо меньше, беднее Англии, это во всех отношениях отсталая страна. У Вильгельма не было ни армии, ни средств, необходимых для такого предприятия.

– Но он двадцать лет воевал с Бретанью, Францией и Анжу...

– Это пустяки, пограничные стычки.

– Но что-то же было в нем, кроме хитрости и склонности к насилию?

– Вот что: он полностью, всей душой предан своей идее. Раз приняв решение, Ублюдок ни о чем больше не думал, не сомневался, не колебался, он прямо, упорно, неуклонно шел к цели, и ничто не могло его остановить. Он готов был выслушать и принять, даже с каким-то смирением, любой совет, любую мысль, любую подсказку, способствовавшую осуществлению его плана, но становился абсолютно глух, когда заходила речь о препонах на пути к цели, не допускал даже вероятности того, что эти препятствия могут оказаться непреодолимыми. Люди, окружавшие Вильгельма, Одо, Робер, Ланфранк, давно разгадали эту его особенность и сумели стать хорошими помощниками герцогу. Они уже не пытались понять, что будет лучше, что хуже, но душу свою и тело превратили в послушные орудия своего господина и превосходно служили его честолюбивым замыслам. В Нормандии мало воинов? Добудем в другом месте. Нет кораблей, нет опытных моряков? Построим флот, дождемся попутного ветра, хорошей погоды, поплывем самым коротким путем. Нет денег? Выжмем из крестьян все до колоска, отнимем у Церкви золотые и серебряные украшения и расплавим их, будем занимать, занимать повсюду – вернем после победы. Знаете ли вы, что все украшения, утварь, ковчежцы, облачения священников и прочие сокровища нормандских монастырей, соборов и церквей доставлены из Англии, выделены из английской добычи взамен тех, которыми Вильгельм расплатился со своим войском?

Уолт застонал.

– Я так понимаю, он наделен огромной работоспособностью и не упускает из виду мелочей, – высказал предположение Квинт.

– Вовсе нет, вовсе нет, – с несокрушимой уверенностью возразил Тайлефер. – Да, он все время трудится, не дает себе передышки, он раздражителен, нетерпелив, дергает подчиненных, давит на них, негодует, если вчера не исполнили то, что взбрело ему в голову сегодня, вечно вмешивается в чужую работу, хотя ничего в ней не смыслит. Его «деятельность», его безжалостный, неутомимый натиск, часто мешает делу и приводит к обратным результатам.

– Она антипродуктивна, – подсказал Квинт, любитель неологизмов.

– Вроде того. Кстати, насчет деталей ты тоже не прав. Да он просто плюет на них, пока что-нибудь не произойдет – тут он, конечно, устроит всеобщий разнос. Однако, хотя важных подробностей он и не видит, герцог маниакально привержен порядку. Если выложить перед ним ряд неверных деталей и одну правильную, он тут же отшвырнет от себя правильную. Так-то он и приобрел славу великого организатора, и эта система отчасти оправдала себя, когда начали прибывать наемники.

– Пестрая смесь, я полагаю?

– Пестрая? Их объединяло только одно – преступные наклонности. Они были способны решительно на все. Ты же знаешь, как это бывает: у человека есть добрый конь, хорошее оружие, он умеет пользоваться и тем, и другим, доспехи и лошадь принадлежат лично ему, а не выданы каким-нибудь князем или вельможей, который может и отобрать свое имущество – такой человек уверен, что вправе творить все, чего пожелает, покуда не наткнется на двух всадников на добрых конях и во всеоружии. Так вот, если ты обладаешь чем-то ценным, землей, семьей или хотя бы честью, способностью отличать добро от зла – тогда еще есть надежда, что ты используешь лошадь и доспехи ради сколько-нибудь достойного дела, например, будешь защищать людей, которые от тебя зависят, или сражаться с человеком, который пытается отнять у тебя твои владения, но беда в том, что у этой оравы не было ничего. Младшие сыновья, незаконнорожденные, ублюдок на ублюдке, все эти Фитц-как-их-бишь [86]86
  Приставка «Фитц» часто встречается в именах нормандских дворян. Она означает попросту «сын» и не подразумевает какого-то изъяна в происхождении.


[Закрыть], немало и знатных, богатых прежде людей, совершивших какие-нибудь преступления, изгнанных или бежавших из родных мест. Были и просто наемники, викинги, литовцы, латвийцы, поляки, франки, ломбардцы, баски, даже мавры – можешь себе это представить?

Они начали прибывать весной. Когда они выстроились на берегу Нормандии, то выглядели как настоящее отребье, и наш главный Бастард впал в ярость. Ни один человек не переправится через Пролив, заявил он, пока не будет обмундирован, как все нормандское войско: конический шлем с забралом, кольчуга длиной до колен, с разрезом ниже талии спереди и сзади, чтобы не мешала сидеть на коне и закрывала бедра, копье, узкий щит и вспомогательное оружие. Только в вопросе о вспомогательном оружии наш полководец допускал поблажки, поскольку понимал, что в сражении от него больше всего проку. Пусть каждый воин сражается привычным для него оружием, будь это булава, боевой топор или меч. Далее, сапоги со шпорами и хороший конь – отличный конь без изъяна, желательно жеребец или мерин. Если у пришельцев не было подходящего снаряжения, им предлагалось либо купить новое, либо отдать свою рухлядь в переплавку и переделку – это оплачивала казна. Разумеется, почти все предпочли второе, поскольку денег ни у кого не было. Эти распоряжения Вильгельм отдал еще весной. Он полагал, что к сентябрю все будет готово.

Герцог разделил свое войско на три отряда. Все, кто пришел с запада и юга, именовались бретонцами, им предстояло сражаться на левом фланге. Пришедших с севера и восточного берега Рейна он окрестил франками и обещал поставить на правом фланге. Нормандцы и те, кто претендовал на это звание (многие явились из новых колоний, например, с Сицилии), должны были сражаться в центре рядом с самим Вильгельмом, чтобы хоть кто-то разбирал его приказы. В каждый отряд он назначил командиров из числа нормандцев и тех, кто принял нормандские имена, всяких там Говардов, Кейтов, Уолдергрейвов, Хоу, Хейгью, Уорренов, Фитц-Осбернов, Мале. И надо помнить, что этому сборищу необузданных авантюристов, распутников, убийц, святотатцев, насильников нечего было терять, когда дело дойдет до битвы. Лишиться руки, ноги, жизни – подумаешь, важность, им и так на редкость повезло, что до сих пор не убили. Все они знали, что рано или поздно их искрошат в схватке или вздернут на виселицу. Терять им было нечего, а приобрести они могли весь мир. А вот англичане страшились утратить очень многое, все, что вмещалось в это слово – «Англия». Когда человек сражается за то, чем он дорожит, он хочет остаться в живых, чтобы обладать этим и впредь, но когда захватчик сражается за то, чем еще только вожделеет завладеть, неудача ему страшнее гибели. Трудно разделить эти два состояния духа, и слепую, отчаянную решимость легко перепутать с истинной отвагой...

Но тут Тайлефер заметил, что его слова больно задевают Уолта, и смолк. Юнипера резко поднялась.

– Пора спать, – объявила она. – Твои дети уже заснули. Наверное, завтра вечером Уолт расскажет нам конец этой печальной саги. Я жду не дождусь узнать, какая судьба постигла Харальда.

Усталые, захмелевшие, они разбрелись по от деланным мрамором коридорам в те комнаты, которые указала им Юнипера. Тайлефер нес Аделизу на руках, Квинт вел за руку сонного Алена. Уолт, шедший позади, слышал только обрывок их разговора. Речь все еще шла об армии Вильгельма.

– Какой сброд! – говорил Квинт. – Что наемники, что их вождь! Я пытаюсь подыскать слово, которое означало бы болезнь души, такое помрачение духа, при котором любой поступок кажется допустимым. «Психопаты». Что скажешь? Свора психопатов. И подумать только, несмотря на все мятежи и восстания, они сделались правителями Англии на... как ты думаешь, надолго? Навсегда, должно быть.

– По меньшей мере, на тысячу лет, – отозвался Тайлефер.

Восстания? Мятежи? Значит, в Англии еще что-то происходит? Не все закончилось битвой при Гастингсе и смертью короля?

Словно ледяная ладонь стиснула сердце Уолта. Англичанин чувствовал отвращение к самому себе, он стал себе жалок и мерзок.

А Тайлефер, улегшись в постель, долго еще не мог уснуть. Его тоже тревожили воспоминания, маячила высокая фигура неистового герцога: вот он носится взад-вперед, теребит козлиную бородку, брызжет слюной и пронзительным гнусавым голосом отчитывает кого-то за малейшую неисправность. «Все на своем месте и всему свое место! – орет он. – Запишите. Запишите все от слова до слова, чтобы все было сделано как надо. Я требую, чтобы все было записано и хранилось вплоть до Судного дня».

Странно это, если учесть, что Вильгельм практически не умел читать.