Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Глава пятнадцатая

Коронация состоялась в Винчестере третьего апреля 1043 года, в праздник Пасхи, в присутствии всего Витана. Явился и старый Сивард, эрл Нортумбрии, и правивший Мерсией Леофрик. У этих смутьянов не было выбора: Уэссекс, Суссекс, Кент, Восточная Англия и графства долины Темзы выступили против них.

Вельможи и таны Англии всю пасхальную неделю провели в Винчестере. Целыми днями заседал совет, а поскольку погода оставалась холодной, даже морозной, собирались келейно, в тесных комнатках, наполненных дымом. Затянувшаяся зима истощила запасы угля, пришлось пустить в ход дрова. Вельможи вели переговоры, заключали сделки, торговались как барышники (в том числе и буквально, продавая лошадей), выпрашивали новые милости.

Постаревшие дружинники уходили на покой, получая собственные земельные наделы, их место занимали подросшие сыновья. Был установлен налог на содержание постоянной армии и флота, определена сумма налога и новые, весьма сложные способы его взимать. Эта подать именовалась «хергельд», ее собирали вместо прежних «датских денег», которыми некогда откупались от пиратских набегов. Были произведены назначения, заново разграничены полномочия королевского и местного суда, четко разделены обязанности королевских старост и графских шерифов, чтобы каждый знал, за что отвечает.

Клирики поспешно записывали все договоренности, поднося Эдуарду на подпись один документ за другим, и король утверждал грамотами обязанности, закреплял привилегии. Все присутствовавшие – эрлы и таны, церковники, писцы – не могли не признать разумность и основательность нового короля. Третий сын Годвина неотступно следовал за королем, порой мужчины брались за руки или слегка соприкасались плечами. Все это видели, но никого это обстоятельство не удивляло и не шокировало – не удивляло, поскольку от хитроумного Годвина как раз и следовало ожидать, что он сделает сынка фаворитом, и не шокировало, поскольку такого рода отношения были достаточно распространены, особенно среди холостяков, а по мнению англичан, частная жизнь человека касается только его самого и, может быть, еще Господа Бога, но никак не соседей (разумеется, это вовсе не означает, что соседи не вправе посплетничать между собой).

У Эдуарда отлегло от души. В Нормандии, хотя он и там не отказывал себе в подобных радостях, самый воздух был пропитан суровым благочестием клюнийских клириков, и постоянно приходилось выслушивать рассказы о том, что содомитам в аду отведено особое место, где их пытают раскаленными кочергами.

Особенно быстро Эдуард учился, когда что-нибудь в его королевстве не ладилось, а в первые годы беды сыпались одна за другой.

Лето после коронации выдалось холодное и влажное. Колосья еще до жатвы поела плесень, в День Всех Святых, когда выплачивалась большая часть налогов и податей, цены на зерно достигли небывалых цифр; теплой сырой осенью скот поразила чума, и к Рождеству стране грозил голод. Эдуард имел возможность убедиться, сколь ответственно ведет себя знать, как светские вельможи, так и епископы: они отворили свои житницы, снизили подати, закупали для бедняков зерно на континенте. Шумный и грубоватый сакс, епископ Уэлза, с утробным смехом уверял Эдуарда, что все это делается из эгоистических соображений, ведь если мужичье перемрет, придет конец праздной жизни лордов, однако король ясно видел, что его подданные руководствуются не столько личным интересом, сколько состраданием и чувством долга.

Тот же урок он усвоил и в лютую зиму 1047 года, когда птицы замерзали на ветвях деревьев и замертво валились на землю, когда звери и дикари с кельтских окраин вышли из своих лесов и кружили вокруг жилищ в поисках тепла и пищи, а снегопад на много недель отрезал друг от друга соседние усадьбы и деревни. В 1048-м землетрясение в Мерсии уничтожило Вустер, Дройтвич и Дерби и повлекло за собой лесные пожары.

Но впоследствии природа сменила гнев на милость. Климат сделался мягче: даже на севере, в Йорке, вновь сажали виноград. Население росло, но не голодало, благодаря усовершенствованным методам ведения хозяйства. Появились излишки, свободные деньги Эдуард решил потратить на несколько дорогих его сердцу затей, главной из которых стало сооружение Вестминстерского аббатства. К 1065 году простой народ утвердился в мысли, что Эдуард – святой, и все с энтузиазмом приписывали свое благосостояние его покровительству.

Но он не был святым. Хуже того, он до глубины души оставался нормандцем. Ему мало было английской музыки, искусства, книг, он тосковал о церемонном нормандском дворе. Чем более набожным он становился, тем охотнее прислушивался к нормандским священникам, смотревшим в рот Папе. Английская церковь не отличалась ни излишним благочестием, ни преданностью Риму. Священники исполняли свои обязанности, служили мессу, заботились о бедных, трудились, создавая дивной красоты книги и настенные росписи – лучшие в мире, далеко превосходившие все, что Эдуард видел в Нормандии, – однако этим церковнослужителям недоставало самоотречения, аскезы, умерщвления плоти. Все это казалось им подозрительно восторженным.

Однако голод, страшные зимы, землетрясения – все это происходило позже, а первое время короля тревожили политические и в то же время глубоко личные неурядицы. Первая неприятность постигла его еще до коронации; развязка этой истории наступила через полгода, в конце сентября.

Глава шестнадцатая

Вдовствующая королева Эмма, мать Эдуарда, держала собственный двор и занимала лучшее после королевских палат здание Винчестера. В конце февраля она вызвала к себе сына. Годвинсоны как раз отсутствовали – разъехались по своим графствам, а сам Годвин с Гарольдом отправились на север договариваться со старым Сивардом, эрлом Нортумбрии, и Леофриком, владетелем Мерсии. Приходилось идти на уступки, лишь бы северяне согласились признать Эдуарда королем.

Эмма, дочь Ришара, герцога Нормандии, была вдовой двух королей, матерью третьего и надеялась в скором времени увидеть еще одного своего сына на троне. Первый супруг Эммы, Этельред Неразумный, женился на ней в безвыходной ситуации, рассчитывая, что этот брак скрепит его союз с Нормандией и нормандцы перестанут поддерживать данов. Своей цели Этельред не достиг, но печальным следствием этого шага стало родство английской династии с нормандской, на котором и основывал спустя полвека свои притязания на престол Вильгельм Незаконнорожденный.

Эмма – ей в ту пору не исполнилось и двадцати лет – стала второй женой Этельреда. У него было несколько сыновей от первой жены, Эльфледы, в том числе Эдмунд, прозванный Железнобоким. Сыновья Эммы, Альфред и Эдуард, оставались на вторых ролях, тем более в ту пору, кот да могучий Эдмунд упорно защищал берега Англии от гораздо более грозного врага, чем те, с которыми воевал его отец. Главным противником англичан стал теперь молодой, но уже прославленный конунг датчан Канут. Этельред умер; Эдмунд Железнобокий, после множества кровавых битв, приведших к разделу королевства между ним и Канутом, последовал за отцом. Витан провозгласил Канута королем всей Англии.

Канут хотел придать законную силу власти, добытой в бою, а потому женился на вдове. Вероятно, Эмме его выбор польстил, она была даже увлечена новым мужем. Датчанин был младше ее по крайней мере на семь лет, высок, наделен необычайной силой, да и красив, если не принимать во внимание его нос – узкий и крючковатый. Волосы у него были длинные, светлые, глаза ярко сверкали.

К несчастью, у Канута уже была жена, Эльгива Нортгемптонская, английского (вернее, датского) рода, и хотя король якобы расстался с ней, Эльгива не только благополучно здравствовала, но и правила северными и восточными графствами Англии, а какое-то время и Норвегией, в качестве регентши при своем старшем сыне от Канута, Свене. Вторым их сыном был Гарольд Заячья Лапа. Эмма вновь оказалась на положении второй жены, как и при Этельреде, причем Этельред хотя бы успел овдоветь, прежде чем сделал ей предложение.

К 1043 году Эмма накопила огромное богатство. Выйдя замуж за Канута, она получила в качестве свадебного дара Эксетер, крупнейший город на западе страны, и все поборы с этого города поступали в ее распоряжение. Из двух ее царственных мужей один правил обширной империей, простиравшейся от полуночного солнца до мыса, который англичане называли Лендз-Энд, то есть «Край земли», а от Края земли – до берегов Балтики к востоку от Дании. Эмма хранила свои сокровища в золотой монете и драгоценностях на многие тысячи фунтов – все это было сложено в подвалах ее дома в Винчестере. До реальной власти ей так и не удалось дорваться, и она посвятила свою жизнь тому, чтобы приобрести нечто, почти столь же важное: деньги. Власть можно купить.

Эдуарда впустил в дом Стиганд, капеллан и советник королевы, крепкого сложения бенедиктинец с короткими песочного цвета волосами, выстриженными тонзурой. У монаха было красное квадратное лицо, нос картошкой, злобные голубые глазки, толстые губы и трясущиеся жирные щеки. Он был не старше Эдуарда, а то и моложе, состоял домашним священником при Кануте и Гарольде Заячья Лапа, и оба короля ценили его ум. В краткое царствование Гардиканута Стиганд предпочел уйти в тень, сделавшись капелланом и приближенным советником вдовствующей королевы. Эту должность он занимал и ныне. Монах провел Эдуарда в зал, возвестил о его приходе и исчез. Этот светский, амбициозный, сластолюбивый человек воплощал в глазах Эдуарда все пороки английской Церкви.

Каменные стены зала были увешаны гобеленами – только это излишество и позволяла себе Эмма, мебель почти отсутствовала, а воздух в помещении согревала одна-единственная жаровня. Королева не собиралась прожигать свои сбережения, тратясь на уголь, хотя и любила окружать себя красивыми дорогими вещами, тканными гобеленами, золотыми сосудами для вина; свое худое, но отнюдь не изможденное тело Эмма кутала в меха, украшала золотом и драгоценными камнями, а на голове носила золотой обруч, отделанный так богато, что он больше походил на корону. Меха, драгоценности, сосуды в любой момент можно продать, в отличие от золы и куриных костей. Когда Эдуард вошел, мать не поднялась ему навстречу с похожего на трон кресла, позволив сыну приблизиться и поцеловать ее в щеку, морщинистую, точно скорлупа грецкого ореха, но зато благоухавшую индийским сандалом.

– Ты пока не король, – заметила она, поясняя, почему не встает в его присутствии.

– Зато ты всегда будешь королевой, – откликнулся он, садясь на стул без подлокотников, приготовленный для него возле кресла матери.

Крашенные в рыжий цвет волосы королева убрала под венец. Взгляд ее ярких глаз зорок и проницателен, зрачки живые, бойкие, похожие на готовых взлететь птах. Эмме не сидится, длинные, коричневые, хищно загнутые ногти постукивают по украшенным львиными головами подлокотникам, ноги отбивают едва уловимый ритм. Вопросы о здоровье она нетерпеливо отметает.

– Итак, ты собираешься стать королем, – говорит она.

– Я стану королем.

– И эти наглецы будут править вместо тебя.

Эдуард пожимает плечами, стараясь не поддаваться раздражению.

– Сейчас они мне нужны. Это ненадолго.

– А когда надобность отпадет, ты скажешь им: дорогой Годвин, дорогой Свен, Гарольд и так далее, большое спасибо за все, что вы для меня сделали, а теперь будьте любезны передать мне свои графства и владения, а сами отправляйтесь жить куда-нибудь в Катай, к подножью Каракумов и Крыши Мира... – Она резко щелкает пальцами, вдовой королеве этот жест заменяет смех. – И они послушаются и уедут.

Он отвечает (глупо, конечно, но как удержаться и не назвать лишний раз имя тайной своей любви?):

– Ты не упомянула Тостига.

– О, своего мальчика можешь держать при себе. Он пустышка.

Раздражение перерастает в гнев, но Эдуард все еще сдерживается.

– Ты послала за мной, мама. Что ты хочешь мне сказать?

Она наклоняется вперед, смотрит ему прямо в глаза и шепчет:

– Скажи Сиварду и Леофрику: если им нужны деньги, чтобы собрать войско, которое сможет побить Годвинсонов, денег у нас достаточно.

Эти слова застали его врасплох. Эдуард поднялся, зашел за свой стул, двинулся куда-то вбок, словно пытаясь укрыться от матери, и лишь пройдя большую часть комнаты, повернулся и возвратился к ней.

– Если хоть одна душа нас услышит, – где-то поблизости крутится Стиганд, – нас обоих убьют.

Когтистые пальцы перестали выбивать такт, они обхватили подлокотники с такой силой, что распухшие суставы побелели.

– Господи, ты весь в отца. – Королева имела в виду Этельреда, но мысль ее тут же обращается к Годвину, голос дрожит от ярости и обиды: – Этот подлый негодяй правил Англией всякий раз, кот да твой отчим отправлялся на войну. Вы с Альфредом сидели в Нормандии, вы понятия ни о чем не имели, а об меня он просто ноги вытирал. А потом он убил твоего брата. Убил твоего брата! Это что, совсем ничего не значит? Слышишь, кастрат, бык холощеный: это что, ничего не значит?!

Эдуард тоже подается вперед, ударяя кулаком по ладони.

– Еще как значит! Но нужно выждать. Выждать, когда можно будет сквитаться без риска для меня, для тебя, – шипит он ей в самое ухо, не позволяя себе кричать. – Тогда мы сделаем это. Не ужели не понимаешь? Уэссекс, Суссекс, Кент, Восточная Англия, графства к северу от Темзы, корабли, моряки, дружинники... У тебя хватит сокровищ, чтобы нанять равное по силе войско?

– Хватит, даже без помощи Сиварда и Леофрика. Есть ведь еще нормандцы, мы можем позвать их. Даны, норвежцы. Шотландец Макбет [45]45
  Исторический прототип шекспировского героя умер в 1057 г.


[Закрыть]могучий воин и любит деньги, как все шотландцы...

– А когда эта наемная свора явится сюда и разорит страну или по крайней мере южные графства, когда Годвин и все его сыновья будут убиты – все до единого, потому что ни ты, ни я не будем чувствовать себя в безопасности, если останется в живых хоть один, – тогда народ этой страны захочет видеть меня своим королем, как ты думаешь?

– Народ? Ба! Что такое народ? Народ делает так, как ему велят. – Эмма всегда была истинной нормандкой.

– И ты полагаешь, – продолжает шипеть Эдуард, – что когда это наемное войско одержит победу, оно не сумеет подобрать себе другого князя, герцога, короля, которому оно предпочтет служить?

Эдуард несколько раз глубоко вздыхает, чтобы успокоиться, и снова садится рядом с Эммой.

– Мама, – теперь в его голосе звучит мольба, он в последний раз пытается урезонить королеву. – Ты сказала, что я похож на отца, и тем пыталась уязвить меня, но отец мой был глупцом, а я не так глуп, он упорствовал в своих ошибках, а я нет, он понапрасну растрачивал деньги и дешево ценил человеческую жизнь...

– А я нет, – подхватывает она, насмешливо качая головой.

Эдуард старается не обращать внимания на издевку, но силы уже на исходе.

– К несчастью, у меня сейчас нет другой опоры, кроме Годвина и его сыновей. В этом есть и хорошая сторона: я нуждаюсь в них, но и они, по счастью, нуждаются во мне. Так обстоит дело. Со временем все будет иначе, но пока дело обстоит именно так.

Эдуард наклонился, собираясь поцеловать мать на прощание, но она отшатнулась, словно эта ласка запятнала бы ее. Эдуард поднялся и направился к двери, лицом к которой сидела королева. Она приподнялась, вцепившись руками в подлокотники, украшенные львиными головами, и прокричала ему вслед:

– Трус, извращенец, ничтожество, глупец! Ты еще пожалеешь! Ты поплатишься за это! Ты вспомнишь Альфреда, моего первенца, твоего брата!

Капеллан Стиганд проводил Эдуарда до дверей.

Дело этим не кончилось. В сентябре того же года король Эдуард пребывал в Колчестере в качестве гостя Гарольда Годвинсона, эрла Восточной Англии. Они с Гарольдом нашли общий язык и вместе проверяли готовность флота: ходили слухи, и лазутчики подтверждали их, будто король Норвегии Магнус, сын святого Олава, которому удалось отнять власть у Свена и первой жены Канута Эльгивы, задумал несколько грабительских рейдов по берегам Англии, а может быть, и вторжение.

Эдуард стоял рядом с Гарольдом на пристани, глядя, как серый прилив накрывает коричневые отмели возле городских стен, как вода подымается по судоходному каналу, соединявшему море с руслом Темзы. Слуга доставал из корзины устриц, ловко вскрывал их ножом, солил склизкий комочек и предлагал по очереди то одному, то другому вельможе. Гарольд и Эдуард с удовольствием глотали устриц, хотя в этих местах они считались пищей самых что ни на есть бедняков, тех, что кроют крыши болотным тростником. Над головами кружили черноголовые и бурые чайки и пронзительно вопили, надеясь что-то урвать. Поедая моллюсков, король обсуждал с эрлом, где разместить ремонтный док, а где – склад, и удастся ли раздобыть достаточное количество строевого леса в краю, где растут преимущественно ива, ольха и тополь.

Издали послышался звук рога, они обернулись к мосту, продолжавшему Лондонскую дорогу через реку. Галопом приближались четверо всадников, один из них держал знамя, лучи солнца играли на шлемах и кольчугах. Сразу было видно, что это знатные люди. С расстояния в сотню шагов Гарольд узнал своего младшего брата Леофвина. Запыхавшись, юноша перебросил ногу через луку седла и соскочил на землю, поспешно доставая лист пергамента из подвешенного к поясу кошеля. Леофвин слегка поклонился королю, но послание все же вручил старшему брату. Печать на письме была сломана. Гарольд медленно прочел – не слишком-то он был сведущ в грамоте – и передал пергамент Эдуарду.

– Вот, смотри.

Эдуард прежде всего глянул на адрес, потом на подпись и титулы. Послание предназначалось Магнусу, королю Норвегии, от Эммы, королевы Англии. Затем Эдуард прочел текст, написанный не рукой Эммы, а, судя по почерку, ученым клириком. Содержание письма было простым и ясным: поскольку трон Англии достался ее сыну Эдуарду, трусу и содомиту, отдавшему страну во власть банды убийц и негодяев, Эмма, памятуя святость Олава, отца Магнуса, и славу самого Магнуса, мудрого и справедливого христианского принца, призывала его явиться в Англию и очистить эту страну. С этой целью она готова была передать ему принадлежавшие ей золото и драгоценности, общей ценой в тридцать тысяч фунтов.

– Это почерк твоей матери?

– Подпись ее.

Побледнев, Эдуард трясущимися руками перевернул лист пергамента, сложил половинки разломанного воскового оттиска.

– Печать тоже ее.

Гарольд пустил устричную раковину блинчиком по воде, – она пять раз успела отскочить от поднявшейся почти вровень с причалом приливной волны, – утер рот рукавом и обернулся к брату:

– Отец уже видел это?

– Да. Он-то и послал меня, сказал, мы...

– Как письмо попало к нему в руки?

– Его принес Стиганд. Эмма поручила ему выбор курьера.

– Ладно. Что сказал отец?

– Он велел нам встретиться с ним на мосту у Путни и лететь во весь опор в Винчестер. Надо добраться туда прежде, чем она прознает об этом.

– Зачем?

Леофвин (прыщей у него на лице поубавилось) оглянулся на Эдуарда.

– Говори, – поощрил его Гарольд, – короля это касается в первую очередь.

– Надо отобрать у нее сокровища, пока она еще что-нибудь не задумала, и поместить ее под стражу. Не в тюрьму, – добавил он, обращаясь к Эдуарду, – но под надзор людей, которым мы можем доверять.

– А что с сокровищем?

Краткая пауза.

– Оно пойдет в королевскую казну. Куда ж еще?

– Ты согласен? – обернулся Гарольд к Эдуарду.

Хоть раз мог бы обратиться к нему – «Ваше величество», «сир» или на крайний случай «Ваша милость»!

– Хорошо, – сказал он, – я сам поеду с вами.

Через два дня они вломились в ее дом – Эдуард впереди, за ним по пятам – Годвин, Свен, Тостиг, Гарольд и рвавшийся вперед Леофвин. За ними шли вооруженные ломами дружинники. На улице дожидались крытые телеги.

Они не соблюдали никаких формальностей, не зачитывали обвинение, не предъявляли королевский указ обыскать дом. Стиганд, прекрасно знавший, где что лежит, повел незваных гостей вниз, в погреб, и они принялись сбивать замки и вытаскивать наружу сундуки, среди которых попадались настолько тяжелые, что их с трудом поднимали четверо сильных мужчин. Эмма металась между ними, выкрикивая оскорбления, понося Годвина, пытаясь выцарапать ему глаза своими длинными заостренными ногтями. Она готова была собственноручно поквитаться с ним за убитого первенца. Королеву скрутили, но она вывернулась и на этот раз метнулась к Эдуарду, попыталась схватить его за яйца и заорала, что своими руками охолостит этого извращенца, склонного к противоестественному греху. Гарольд и Леофвин швырнули королеву назад в тронное кресло, и заодно Гарольд сорвал с ее плаща серебряную брошь в виде ястреба, когтящего добычу, – свадебный дар Канута.

Годвин и Свен тем временем обшарили комнату, снимали гобелены, собирали в мешки немногочисленные, но достаточно дорогие украшения, утварь и прочее. Теперь, когда Эмму удерживали силой, она не то чтобы успокоилась, но кое-как совладала с собой и сидела тихо, пока не вошел Стиганд. Он хотел сообщить, что еще немало добра осталось в верхних покоях, однако там слишком крепкие двери, а замки мавританской работы очень хорошие, жаль их ломать...

– Вот он! – вскричала королева и, вырвавшись из рук дружинников, поднялась на ноги. – Это он толкнул меня на это, сам составил письмо, сам написал, негодяй!

На клирика достаточно было взглянуть, чтобы понять: королева не солгала. И не вина перед матерью терзала с того дня душу Эдуарда, а тот взгляд, взгляд заговорщиков, которым обменялись монах и старый Годвин. Страх, ненависть и презрение к Годвину и ко всему его отродью – за исключением Тостига, которого он полюбил, и Гарольда, которого он научился уважать – злее прежнего язвили его сердце. Но худшее ждало его впереди.