Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Глава шестая

К концу второго дня пути Уолт и Квинт добрались до оконечности Пропонтиды, до мыса, где береговая линия резко поворачивает назад и уходит на юго-запад. Вечером, в тот час, когда Никомидия просыпалась от дремоты, охватившей ее в пору дневной жары, путники вошли в этот красивый город, расположенный на узком перешейке между морем и озером пресной воды. Здесь выяснилось, каким образом Квинт пополняет запасы золотых монет: на рыночной площади путники повстречали трех франкских [27]27
  Франки – общее название европейцев, в особенности германцев, на Востоке.


[Закрыть]купцов, бродивших среди торговцев и задававших вопросы, которые те не могли понять, а если кто и понимал, о чем речь, то отвечал на языке, неизвестном иноземцам.

Квинт спросил на ломаном франкском наречии, чем он может помочь. Глава этой троицы, с виду совершенный разбойник – одноглазый, да и зубов у него недоставало – сообщил, что некий монастырь подле Франкфурта снарядил их в Константинополь за ляпис-лазурью. В Константинополе не нашлось подходящего товара: лучшие образцы раскупили иконописцы, работающие в городских монастырях. Приезжим посоветовали отправиться в Никомидию, где жил главный поставщик ляпис-лазури, распределявший краску оптовыми партиями. К несчастью, франки не застали нужного человека на рынке и, не зная обиходного греческого, не могли выяснить, где находится его дом.

Квинт предложил свои услуги. Уолт заметил, что объяснялся Квинт преимущественно с помощью жестов и улыбки. Он легко вступал в разговор, повторяя медленно и четко небольшое количество слов – запас их был явно ограничен. Главное, его поняли; стайка мальчишек взялась проводить чужестранцев с рыночной площади в переулки купеческого квартала. По пути Квинт шепнул Уолту, что, хотя он превосходно разбирается в древнегреческой словесности и владеет той упрощенной формой греческого языка, на которой написаны Евангелия, современные диалекты Вифинии даются ему не без труда.

Купцы, торговавшие ценным, экзотическим товаром, здесь, как и на северной стороне Золотого Рога, были преимущественно евреями. На стенах рядом с воротами их домов были вырезаны или нарисованы красками мистические символы древней веры: семисвечник, пересекающиеся треугольники, образующие звезду Давида, и другие, более причудливые и таинственные знаки. Обычно за крепкими решетками, железными или бронзовыми, таился маленький сад, полный цветов. Двор Симона бен Давида, купца, специализировавшегося на ляпис-лазури и других редких минералах, не представлял собой исключения.

Один из мальчишек забежал вперед предупредить об их приходе. Только потом Уолт и Квинт узнали, кто и как воспользовался этим предупреждением. Их уже ждали. Раб, явно не из числа евреев, открыл скрипучие ворота, провел гостей по короткой мощеной дорожке мимо алебастрового фонтанчика к двери из отделанного серебром кедра. Навстречу вышла дама. Хозяйке близилось к тридцати, и все же она отличалась поразительной красотой. По аристократической моде Константинополя длинные черные волосы были уложены локонами; платье из тонкого муслина доходило до сандалий, однако так облегало тело, что больше открывало взгляду, нежели скрывало. Высокий лоб, выдающиеся скулы; разрез глаз напоминал миндальный орех, цвет кожи – бледную желтизну увядших оливковых листьев. Несколько родинок подчеркивали своеобразие этого лица. Полная грудь, талия, ждущая объятий, бедра – столпы совершенства.

Слегка улыбнувшись, дама повела гостей по короткому коридору. На стенах горели масляные лампы, и в их свете отчетливо проступал изящный круп, энергично двигавшийся под муслиновым платьем. Женщина постучала еще в одну деревянную дверь, изнутри донесся хриплый возглас. Уолт и Квинт, а также трое франков приняли этот звук за приглашение войти. Дама распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская их в комнату.

– Можешь идти, Джессика. Я позову тебя, когда понадобится проводить гостей.

Позднее Квинт пояснил, что именно эти слова произнес хозяин дома, причем на обиходном греческом языке.

– А не показалось ли тебе тогда странным, – спросил Уолт, – что еврей говорит с дочерью по-гречески?

– Она ему вовсе не дочь.

– Но мы оба принимали ее за дочь купца.

Комната была тускло освещена, скудный свет был направлен на большой стол, за которым сидел старик с огромной седой бородой и длинными седыми волосами, выбивавшимися из-под маленькой шапочки. Как у многих его сородичей, у этого купца был изрядный висячий нос. Свет падал из высокого зарешеченного окна с незадернутой шторой. Хозяин дома, кутавшийся в складки широкого кафтана из габардина, по-видимому, страдал простудой или лихорадкой: без конца кашлял и чихал и даже в душном помещении не снимал с рук шерстяных рукавиц. Посетители не обращали внимания на старика, все взгляды были прикованы к столу.

На столешнице лежала груда камней. Но каких камней! Размером от куриного яйца до небольшой тыквы, все они были неправильной формы, кроме одного, представлявшего собой ромбический двенадцатигранник длиной добрых восемнадцать дюймов. Минералы были синего цвета, синева их переливалась от голубизны ясного неба в ту пору, когда день начинает медленно переходить в вечер, до насыщенного ультрамарина, глубочайшей морской синевы. Одни имели лиловый оттенок, множество других были усыпаны точками, что придавало камням еще большее сходство с ночным небом, на котором уже показались золотистые звезды.

– Матерь Божья! – пробормотал Квинт и обернулся к франкам. – Это стоит тысячи, тысячи. Их вес в золоте и более того.

– Откуда ты знаешь? – нетерпеливо спросил Уолт. – Что это вообще такое?

Квинт отвел его в угол около двери, схватил за отвороты куртки у самого горла и хрипло зашептал:

– Это ляпис-лазурь, лазурит, синий камень. Лучшая лазурь, какую я когда-либо видел. Никто не знает в точности, откуда она берется. Говорят, привозят из Тартарии, хотя в Персии ее тоже находят. Лучшую ляпис-лазурь – такую, как эта, – добывают в Бадахшане, в долине реки Кокча, текущей на север, в Оке [28]28
  Бадахшан – область современного Афганистана; Оке – Аму-Дарья, Крыша Мира – Памир.


[Закрыть]. Это в тысячах миль к востоку отсюда, к северу от Крыши Мира. Но само место добычи хранится в тайне.

– Для чего нужен этот камень?

– Как для чего? Он хорош сам по себе, существует, и все тут. Случалось ли тебе видеть ярко-синие рисунки на полях рукописи или изображение неба в Часослове? Чтобы добиться подобного оттенка синевы, растирают в пыль такой вот камень и наперсток этого порошка смешивают с аравийской камедью. Арабские ученые научились добавлять ляпис-лазурь в расплавленное стекло, фонари под сводами мечетей выглядят точь-в-точь как небесные светила, и простакам кажется, будто их рай и в самом деле существует. С этой же целью и христиане на Западе и на Востоке раскрашивают окна своих церквей. А также, разумеется, короли и знать охотно носят самые красивые из этих камней, оправив их в золото. Лазурь используют для окраски фаянса и эмалей...

Тут один из франков потянул Квинта за рукав и задал ему какой-то вопрос.

– Сколько? – проревел Квинт в ответ. – Глупец! Столько, сколько у вас есть, до последней полушки. Отложите себе лишь на обратный путь до Франкфурта, впрочем, если понадобится, вы всегда сможете расплатиться ляпис-лазурью. И не забудьте вознаградить услуги переводчика!

Франки начали извлекать золотые монеты из мешков, кошельков и потайных карманов. Одна монета перешла к Квинту, он попросил еще и получил вторую. Бородатый старик, не снимая рукавиц, сгреб все золото во вместительный кожаный кошель. Франки принялись наполнять мешки голубыми камнями. Все слегка запыхались от спешки и напряжения, но вот продавец и покупатели распрямились, оглядывая опустевший стол, обменялись смущенными полуулыбками – каждая сторона считала, что выгода в этой непростой сделке досталась ей. И вдруг густая капля крови упала сверху прямо на то место, где только что сверкали золото и камни. Мужчины подняли глаза к потолку из древесины кедра. В щели между двумя планками набухла вторая капля и с тем же чмокающим звуком упала на стол.

Человек, сидевший за столом, одним движением сорвал с себя бороду, волосы, шапочку и нос – это была единая маска, сделанная то ли для забавы еврейских детей, то ли на потеху гоям [29]29
  Гой – не еврей.


[Закрыть]. Под этой маской скрывался высокий блондин едва ли двадцати лет от роду. Правую руку он проворно сунул под стол и вытащил длинный меч, левой самозванец схватил небольшой топор – англичане и даны использовали такие топорики как метательное оружие. Лезвие было густо окрашено кровью.

Левой рукой, помогая себе обрубком правой, Уолт мгновенно перевернул тяжелый стол, придавив блондина к стене.

– Мать твою, Освальд! – крикнул он.

Один из франков вытащил из рукава острый нож и, перегнувшись через край стола, раскроил ряженому горло под ухом, умело перерезав сонную артерию. Уолт и два других франка тем временем удерживали стол, не давая блондину его оттолкнуть. Кровь наконец перестала течь, замер бившийся под кожей пульс, и глаза умирающего покрыла смертная тень. Тогда они поставили стол на место, и мертвец соскользнул на пол.

– Кто этот Освальд? – спросил Квинт.

– Он родом из Нортумбрии, дружинник Моркара. Я знал его в лицо.

Что же теперь делать? Франки, в особенности одноглазый, хотели убраться подобру-поздорову, прихватив с собой золото и лазурь, но Квинт воспротивился: бегство навлекло бы подозрения на всех пятерых. По всей видимости, наверху лежал убитый человек, другой труп распростерся прямо перед ними, и если из дома купца исчезнут камни и золото, во всем обвинят иноземцев. Лошадей у них не было, а городские стражи разъезжали верхом – они быстро настигнут беглецов. Квинт настоял на том, чтобы сразу обратиться к властям и поведать о случившемся. Золото и камни они взяли с собой.

В суматохе они совсем забыли о смуглой красавице Джессике и спохватились лишь тогда, когда вернулись в дом в сопровождении двух магистратов и пяти солдат. К тому времени Джессики и след простыл. Исчезла ее одежда и украшения. Злополучный супруг, ничуть не похожий на того старика, каким изображал его Освальд (ему было около сорока пяти), лежал на полу своей спальни. Его убили одним ударом топора в плечо и шею – лезвие разрубило ключицу, прошло сквозь ребра и глубоко вонзилось в грудь. Страшный удар, один из тех, какими славились жившие в Нортумбрии даны.

При виде магистратов с фасциями раб, открывавший калитку, живо разговорился и поведал такую историю: с год тому назад в дом Симона проникли воры и похитили немало товара, а также деньги. Примерно в то же время в городе появился Освальд, предлагавший свои услуги в качестве стража или телохранителя. Молодой человек имел при себе топор и меч, шлем и кольчугу, однако щита у него не было. Откуда он взялся, почему пришел в Никомидию, никто не знал, ходили слухи, что он намеревался вступить в императорскую гвардию, однако служившие в Константинополе англичане ославили Освальда трусом и изменником и не приняли в свои ряды. Так или иначе, Симон нанял этого человека, а тот, благодаря своему росту, крепкому сложению и привычке баловаться с оружием, отпугнул от дома купца всех грабителей.

Освальду нечем было заняться, а дьявол, как известно, найдет работу для праздных рук. В скором времени руки Освальда уже поглаживали грудь его хозяйки, потом пробрались пониже, да и ей куда больше нравилось тешиться с молодым крепким парнем, чем со своим мужем. В тот самый день Симон застиг любовников во время сиесты. Он приказал Освальду убираться на все четыре стороны и поклялся развестись с Джессикой, тем более что давно имел виды на одну перезрелую вдовушку.

Освальд болтался на рыночной площади – деваться ему было некуда, – как вдруг услышал, что пришлые франки разыскивают его недавнего хозяина. Он поспешил обратно в дом, зарезал Симона и с помощью любовницы попытался занять место убитого. Прибегнув к такому мошенничеству, парочка рассчитывала продать хранившиеся в доме запасы ляпис-лазури и удрать с вырученным за них золотом, не говоря уж о драгоценностях Джессики.

Квинт и Уолт потеряли два дня, пока шло следствие, свидетели давали показания под присягой и так далее. После этого их отпустили, и друзья продолжили свой путь на юг, в горы, надеясь через пару дней добраться до Никеи. Одну из полученных от франков монет пришлось разменять и потратить часть денег на вяленое мясо, хлеб, виноград, персики и кожаную флягу с вином – они взяли столько продуктов, сколько было не в тягость нести. Квинт собирался идти в Никею горной тропой, обходя большую дорогу с чересчур интенсивным движением, и предупредил, что в пути они вполне могут утолять жажду водой из ручьев и источников, а вот заморить червячка будет нечем.

Глава седьмая

Итак, – произнес Квинт, когда тропинка повела их прочь от оливковых рощ в сквозной лес пробковых дубов и вязов, у подножья которых росли пахучий кустарник и жесткая трава, – итак, в одиннадцать лет тебя начали готовить к службе дружинника. Наверное, трудно было.

– Только вначале, потом мы освоились, и такая жизнь стала нам нравиться.

– Расскажи, как вы жили.

Уолт призадумался.

– Первые два года мы все время переезжали с места на место. Несколько месяцев мы пробыли в Ирландии, пока Годвин не покинул Брюгге, получив из Уэссекса сообщение, будто таны предпочли его какому-то нормандскому выскочке. Но все обстояло гораздо серьезнее: ублюдок Вильгельм воспользовался отсутствием Годвина и сам приехал в Лондон. Многие подозревали, что Эдуард пообещал сделать его своим наследником. Мы снова сели на корабль – жуткое дело...

– Что за корабли у вас были?

– Длинные, как отсюда до того валуна, обросшего седым лишайником.

– Значит, двадцать, двадцать пять шагов.

– Шага три в ширину – это посередине, а на носу и корме не будет и шага. Борта – в рост высокого мужчины, если мерить снаружи, на берегу, но корма и нос подняты и загибаются. Когда судно спускали на воду, оно давало такую осадку, что можно было рукой коснуться воды.

– А как их строили?

– Дубовые доски сколачивали железными гвоздями, щели конопатили пенькой...

– Что это такое?

– Грубые льняные волокна – их отделяют от более тонких, годных для прядения нити.

– А, очески. И потом пропитывали смолой?

– Верно. Или сосновой, или похожей на нее смолой из угольных залежей Кента. На дне, под палубой, был трюм для груза или балласта. Мы складывали туда оружие, которым не пользовались в плавании, и запасы пищи на случай, если поднимется встречный ветер. На палубе с каждой стороны ставили по дюжине скамей для гребцов. Поднимали красный парус, обычно его украшали гербом господина или какой-нибудь устрашающей эмблемой, например, изображением ворона. Кроме гребцов – они, конечно, набирались из числа ближних слуг – на корабле могли поместиться около тридцати воинов или несколько лошадей. В спокойную погоду, при легком попутном ветре, путешествие по морю казалось даже приятным, неплохо было и в штиль, пока нас не стали сажать на весла, но в сильное волнение, не говоря уж о шторме, эти посудины превращались в настоящий ад.

– По крайней мере, в аду не утонешь. Вы же смогли перебраться через Ирландское море.

– Еле дошли.

– Но ведь вы, англичане, в особенности те, кто происходят от датчан и норвежцев, гордитесь своими талантами мореходов. Разве нельзя было построить большие, более надежные суда?

– Наверное, можно. Но зато боевые ладьи недороги, их ничего не стоит построить и не жаль потерять. В каждой гавани работают корабелы, которые сооружают купеческие и рыболовные суда. Их строят на многие годы; медными, нержавеющими гвоздями прибивают доски к остову из выдержанного дерева. Такие корабли дорого обходятся, и содержать их накладно, они должны, так сказать, оправдывать себя. А когда королю или эрлу понадобятся боевые суда для защиты побережья или для набегов, корабелы сколачивают их на скорую руку железными гвоздями. Весь материал у них под рукой, и доски распилены загодя. Отслужившие ладьи обычно разбирают на части, дерево сохраняют, а проржавевшие гвозди выбрасывают.

Квинт был из тех людей, кого больше всего на свете интересует человек и его тайны – тайны корабельного ремесла волновали его гораздо меньше.

– Ладно, вернемся к тому, как вы плыли по морю из Уэксфорда – куда?

– В Порлок, графство Сомерсет. Там состоялась битва с королевским войском, погибло тридцать танов, но мы опоздали к сражению. Наше судно сбилось с курса и отстало от других. На берегу нас ждали гонцы Годвина...

– Кстати, вот чего я в толк не возьму, – перебил Квинт. – Как ты оказался в свите Гарольда, который владел Кентом, а не среди слуг Годвина, эрла Уэссекса, к числу которых ты сперва принадлежал?

– Я и сам не знаю. Наверное, когда мы покидали Англию, Годвин уже понимал: дни его сочтены. Он хотел, чтобы Гарольд унаследовал Уэссекс, вот и старался окружить его танами и дружинниками из местных. А может быть, в предотъездной суматохе произошла какая-то путаница. Так вот, эти гонцы...

– Да, продолжай. Извини, что перебил.

– Гонцы пришли к нам от Годвина и сказали, что вместе со Свеном и Тостигом он собирается плыть вдоль южного побережья на запад, разоряя по пути деревни, а Гарольду приказывает заняться тем же, продвигаясь на запад вдоль северных берегов Девона и Корнуолла, затем обогнуть Лендз-Энд [30]30
  Лендз-Энд –»Конец земли», крайняя западная точка Великобритании.


[Закрыть]и двигаться к востоку, чтобы соединиться с Годвином в гавани Портленда...

Уолт на мгновение смолк, чтобы отдышаться. Последние шагов пятьдесят они поднимались почти вертикально вверх, да и солнце припекало.

– Присядем ненадолго, – предложил Квинт. – Мои ноги старше твоих и уже болят. Можно, как говорится, раздавить по виноградинке. – Он достал большую гроздь из плетеной корзинки, купленной у зеленщика за медный грош.

Усевшись на двух плоских камнях, путники ели виноград, рассматривая внизу холмы и леса, которые они только что миновали. Квинт с раздражением выплевывал виноградные косточки.

– В зубах застревают, – пожаловался он и продолжал: – Ты говоришь, набеги. С какой стати вы грабили соотечественников? Отнюдь не лучший способ приобретать друзей или вербовать сторонников, а ведь в споре с королем и нормандцами Годвинсоны крайне нуждались в поддержке.

Уолт рассмеялся.

– Набег набегу рознь, – сказал он.

– То есть как?

– По нынешним временам нападение с моря, тем более когда корабли плывут вдоль побережья, никого не может захватить врасплох. У каждого селения, имеющего свою гавань, в устье любой реки – ведь боевые суда с малой осадкой могут заходить далеко вверх по реке, а по большим рекам даже на двадцать, на тридцать миль, – у каждого порта, всюду, где могут причалить нежеланные гости, стражи бдительно следят, не приближаются ли со стороны моря пираты. Дозорные предупреждают жителей окрестных городов и сел, и те успевают подготовиться к обороне: забрав скот и ценные вещи, таны и крестьяне укрываются за крепостными стенами, построенными добрым королем Альфредом [31]31
  Альфред Великий – король Уэссекса (849–899).


[Закрыть], а из отдаленных мест люди бегут в лес или в горы. Что могут сделать морские разбойники? Сожгут урожай или пару-тройку домов, вот и все. Обычно их не так много, чтобы решиться на осаду, а если и попытаются, город сумеет продержаться, пока местный тан или король не пришлет войско.

– Тогда зачем же Годвин и его сыновья занимались береговым пиратством летом тысяча пятьдесят второго года?

– Нужно было выяснить, как относятся к ним былые вассалы. Годвинсонов лишили всех титулов, и ни один человек в Англии не был обязан им ни данью, ни службой. Более того, помощь Годвину и его сыновьям считалась почти изменой. Однако местные землевладельцы вправе были откупиться от Годвина, когда тот угрожал им налетом и для пущей убедительности сжигал пару амбаров. Под этим предлогом таны платили дань своему господину. Так обстояло дело в тех областях, куда направлялся Годвин. У нас с Гарольдом все сложилось иначе.

– Почему?

– В Корнуолле живут кельты, у них своя вера и свой язык, они не слишком-то охотно признают власть английского короля... – Взгляд Уолта устремился вдаль, он рассеянно поднялся, сделал несколько шагов, забрался на каменную ступеньку над головой Квинта. Постоял там, потом вернулся, пожимая плечами, словно отгоняя от себя воспоминания о том, как в двенадцать лет впервые столкнулся с жестокостями войны.

Пятнадцать кораблей подплывали к острову Годреви. Они устремились к песчаному берегу на северо-востоке залива, оставляя на западе мыс с небольшим монастырем, освященным во имя персидского епископа Ива. В добычу пиратам была предназначена процветающая деревня Хейл. Чем ближе к суше, тем выше вздымаются волны, над ними только ясная синева неба, внизу – глубокая синева моря. Волны ревут и грохочут, дикие морские кони стараются сбросить своих седоков. Парус приходится спустить, гребцы поднимают весла на борт, только кормчий еще орудует большим веслом, направляя судно, ведь чтобы добраться до берега, нужно перевалить через полосу прибоя. Прибой гремит в ушах, ладья мчится быстрее, чем конь, пущенный в галоп, высокая пенящаяся стена окружает нас, и вдруг мы высоко взлетаем, скользим на гребне, и тут же днище оказывается на легком белом песке, запоздалая волна бьет сзади в корму, перекатывается по палубе и обрушивается, как шквал.

Мужчины кричат, хохочут, веселятся, трясут головами, сбрасывая с волос клочья соленой пены, спрыгивают за борт, чтобы судно стало легче и волна вынесла его дальше на отмель. Тимор споткнулся, ударился лицом о рукоятку весла, у него из носа течет кровь, он плачет и отказывается вылезать на берег, упирается до тех пор, пока старина Эрик не выбрасывает его на влажный и мягкий песок. Один из кораблей опрокинулся, и мачта сломалась. Гарольд Годвинсон распекает кормчего, дескать, новую мачту поставят за его счет. Хорошо еще, никто не утонул, а то пришлось бы платить вергельд, пеню семьям погибших.

Кое-кто надевает на себя кольчуги, но большинству лень, им достаточно щитов, мечей и топориков. Все торопятся как можно скорее вскарабкаться на дюну, пройти по гребню с полмили и добраться до Хейла. Три сотни человек шагают по сыпучему песку, оскальзываются, посмеиваясь над собой и товарищами, среди них Гарольд и знаменосец со штандартом, на котором вышит орел. Быстро, почти бегом они продвигались вперед, черные силуэты на фоне горизонта. Мы, мальчишки, стараемся не отстать, Ульфрик впереди, я по пятам за ним, но где нам догнать мужчин, к тому же приходится тащить круглые щиты и дубинки, одежда промокла и обвисла, мы поминутно оступаемся и падаем.

Дюна постепенно переходит в насыпь, отгораживающую море от полей с одной стороны и от болота с другой, и мы видим внизу небольшой поселок: домик повыше, крытый болотным камышом, несколько чахлых яблонь, с десяток хижин, сараи, амбары, а вокруг поселка – плетень. От нас отделяются человек восемь, они проносятся по песчаному гребню, вламываются во двор – куры кинулись врассыпную, собака надрывалась от лая. Врываются в большой дом – мы как раз добежали до места событий и видим это сверху, – потом выскакивают с зажженными факелами и бросают эти факелы на плетеную крышу. Занимается пламя.

– Вперед! – кричит Ульфрик и огромными прыжками несется по склону. Я медлю с минуту, потом бегу следом, за мной – еще кто-то из мальчиков.

В темном, полном дыма углу я наткнулся на раненого кельта. Низенький, темноволосый, с большой черной бородой, как у всех в этом графстве, он лежал навзничь и умирал, голова его была почти отсечена, сквозь перерубленные мышцы шеи виднелись белые кольца дыхательного горла. Его сородич пытался запихать свои кишки обратно в распоротый мечом живот. В дальнем конце зала белобородый старик в длинной куртке стоял, заслоняя собой старуху, молодую женщину и двух внучек примерно моего возраста. Сжимая в руках двуручный меч, он ревел, как зверь, от ярости и отчаяния.

Восемь дружинников окружают седобородого, с минуту смотрят на него прищурившись, а потом разом кидают в него топорики и бросаются вперед, наотмашь рубя мечами. Миг – и они разрубили его на куски, буквально искрошили. Схватив женщин, воины тащат их к дверям. Женщины бьются, визжат, кусаются, раздирают им лица ногтями, а сверху на них обрушиваются горящие куски дерева, летят полыхающие снопы камыша.

Во дворе мужчины содрали с женщин платье, повалили в куриный помет и золу и принялись насиловать, преимущественно сзади, точно сук. Одна девочка сумела вырваться. Черные волосы, личико как у эльфа. С проворством молодой гончей она помчалась к ограде. Отбросив щит, Ульфрик гонится за ней, настигает у самого плетня, бросает наземь и сам валится на нее. Я слышу крик и бегу к пролому в изгороди. Я вижу, как Ульфрик пытается оседлать свою пленницу. В одиночку ему не удается обуздать ее, одной рукой она вцепилась насильнику в волосы, другой царапает лицо, ногой заехала в пах. Но при Ульфрике его дубинка, тяжелая палица из хорошо выдержанного ясеня. Он со всей силы ударяет девочку прямо в лицо. Руки ее слабеют. Ульфрик высвобождается и бьет второй раз – в висок, а потом, одержимый воинским исступлением, своего рода похотью, опускается на колени и молотит свою жертву дубиной по лицу и по плечам, пока стоны не затихают и она не остается лежать неподвижно. Девочка мертва. Я видел, как она умирала. Ульфрик запрокинул голову, издал победный клич, а я подумал – он, должно быть, рад, что пришлось убить ее, ведь он еще слишком юн, чтобы сделать то, что мужчины обычно делают с женщинами, у него бы все равно ничего не вышло.

Заслоняя глаза от солнца, Уолт оглядел тропинку, по которой они поднялись. Примерно за милю до этого места, когда дорожка еще не свернула и поворот не скрылся за деревьями, ему померещилась вдали фигура, закутанная в темный плащ. Внезапно он почувствовал (хотя и не мог вспомнить, когда и где увидел ее в первый раз), что мрачная тень всегда была рядом, шла за ним по пятам с тех пор, как на его глазах, глазах двенадцатилетнего мальчика, его ровесницу забили насмерть, а он не посмел вступиться.

Квинт деликатно кашлянул.

– В Никомидии мне говорили, что по ту сторону водораздела есть источник, вода которого славится чистотой и свежестью. Надо бы добраться туда к ночи.

Уолт поборол себя.

– Да, конечно, – пробормотал он.

– Мы сильно отклонились от темы разговора, начатого этим утром, – заметил Квинт. Он забросил за спину мешок, надвинул поля шляпы и поднял с земли посох с привязанной флягой. – Ты хотел рассказать мне, как обучают дружинников и воинов.

– Да-да. Это две разные вещи. Что касается военной подготовки, тут все просто, – начал Уолт, шагая за своим товарищем – Тут главное длительная тренировка. Нас отвезли в местечко Тидворт-Кэмп к северу от Сарума, и там мы совершенствовались в силе и ловкости под присмотром Эрика.

Обучение проходило втайне, ибо король, заключив мир с Годвинсонами, выдвинул условие: сократить личную дружину и распустить ополчение. Любым войском должен командовать либо сам король, либо поставленные им люди. Отныне все подчинялись королю. Вот почему в первое время нас укрывали в глуши Уилтшира.

Чтобы мы стали крепче, Эрик заставлял нас много ходить и бегать, преодолевать пешком и бегом десятки миль, да не по ровной местности, а вверх и вниз по лысым холмам Уилтшира. На плечах мы несли поклажу, всегда примерно на фунт тяжелее посильного нам веса. Маршируя, мы орали по приказу Эрика всякую несуразицу, что-нибудь вроде: «Ненавидим мы норманнов, а норманны – нас, все норманны – обезьяны, гной течет из глаз» или «Скоты и пикты – трусы, дураки, мы разрубим их лопатой на куски».

Но Эрик старался воспитать нас не только сильными, но и проворными. Отведет, к примеру, в лесную долину, даст небольшую фору и спустит с цепи ирландских волкодавов. Если успеешь перебраться на другую сторону долины, он отзовет псов, промедлишь – залезай на дерево, но сначала покажи на спине или на заднице царапины от собачьих когтей, отметины от укуса. Эрик был мастак на подобные выдумки.

Кроме того, мы учились владеть оружием. В первую очередь держать щит и сдвигать щиты сплошной стеной. Потом мы тренировались с боевым топором – можно его метать, а можно им рубить, увеча врагов. И наконец, мы брались за меч и учились наносить удары сплеча и протыкать противника насквозь. Разумеется, нужно было правильно хранить и чинить доспехи.

– А метать копье или дрот?

– Нет, конечно, – презрительно прищурился Уолт. – Копье, как и круглый щит, в отличие от нашего, в форме листа, – это только для ополчения, крестьян, мужиков.

– А как насчет верховой езды?

– Мы устраивали скачки, развлекались соколиной охотой – знать любит подобные забавы, но к воинскому делу они не имеют отношения.

– Вы никогда не сражались в конном строю?

– Нет. Само собой, мы добирались верхом к месту очередной битвы, но в бой вступали пешими.

– Почему?

– Потому что боец должен крепко стоять на ногах и биться с противником, пока один из двоих не рухнет наземь. К тому же породистые скакуны дороги, а в сражении их могут убить. Я сам видел, как три боевых коня пали под Вильгельмом Бастардом в битве при Сенлаке. Я с трудом мог набрать денег на одного жеребца, а уж на трех...

– Однако...

– Если ты хочешь сказать, что они победили благодаря коннице, лучше помолчи!

Лицо Уолта побагровело от гнева, и Квинт благоразумно предпочел промолчать.