355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джулиан Рэтбоун » Последний английский король » Текст книги (страница 15)
Последний английский король
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:57

Текст книги "Последний английский король"


Автор книги: Джулиан Рэтбоун



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать седьмая

На третий день около четырех часов пополудни они подошли к Дорилее, стоявшей на развилке двух дорог. Одна дорога вела на юго-восток, к древнему городу Иконию и дальше, к гаваням южного побережья, откуда корабли плыли на Кипр, в Левант и в Палестину. Это был важный торговый путь, однако он существенно уступал второму: то было начало Золотого Пути в Самарканд и далее в Катай. В Дорилее караван разделился надвое, многие купцы направлялись на край света за специями и шелками, надеясь выменять их на золото, янтарь, драгоценные камни и жемчуга. Как раз таким добром торговала и Теодора, но теперь она ехала не в Самарканд, а, как она сказала, домой, в Сиду, поскольку весь запас ляпис-лазури она уже продала оптовому торговцу в Никомидии.

Когда караван подошел к надежным городским стенам, сложенным не из кирпича, а из каменных блоков, Уолт и Квинт обратили внимание на троих людей, расположившихся под здоровенным старым вязом. Приблизившись к ним, Квинт и Уолт оторопели и вытаращили глаза от изумления; что до Уолта, то его даже холодный пот прошиб. Так и есть: вот упряжная лошадь и осел, оба нагруженные немалой поклажей, вот невысокий темноволосый печальный мужчина, прелестная девочка лет четырнадцати, мальчик на пару лет помоложе.

– Призраки! – пробормотал Уолт.

– Они отбрасывают тень, – возразил Квинт.

Друзья отделились от каравана, не обращая внимания на прозвучавший им вслед гневный и укоризненный оклик Теодоры. Спрыгнув с мула, Квинт принялся поочередно обнимать Аделизу, Алена и Тайлефера. Уолт медлил, пытаясь разобраться в собственных чувствах. Внезапный восторг, охвативший его при встрече, застиг Уолта врасплох, ему лишь с трудом удалось убедить себя, будто он вовсе не рад чудесному спасению Тайлефера. Высвободившись из объятий Квинта, фокусник смущенно пожал плечами, насмешливо сморщил нос и ограничился короткой репликой:

– Как видишь, я тоже воскрес на третий день.

– Неправда! – попрекнула его Аделиза. – Папочке бы все шутки шутить. На рассвете он слез с креста и к вечеру почти выздоровел.

И все же Тайлефер еще не вполне оправился, лицо его казалось даже более бледным и мрачным, чем прежде, новые морщины проступили на лбу и щеках, на руках еще оставались бинты, ходил он с трудом, опираясь на плечи своих детей. То, что он подвергся казни, не вызывало сомнений, но Тайлефер не собирался никому объяснять, каким образом он спасся да еще опередил их на пути в Дорилею.

Итак, караван разделился, меньшая часть его направилась на юг с другим проводником, низеньким круглолицым греком с огромными усами и щетиной на подбородке. Он повел своих спутников вокруг городской стены к караван-сараю, расположенному к югу от городских ворот. Здесь Теодора и ее новый знакомец расположились в удобных апартаментах на первом этаже, а всем остальным велели по очереди дежурить во дворе.

– Там разложили костры, и ночи пока не холодные, – заявила Теодора.

Неправда – потому-то и разложили костры, что в ту пору, после осеннего равноденствия, высоко в горах сразу после захода солнца всех начинал пробирать озноб. Два десятка путешественников собралось тесной кучкой у огня, передавая друг другу кожаные фляги с вином, то и дело подбрасывая в костер пахучие сосновые дрова, так что от ночного холода никто особо не страдал. Они жарили курятину над костром, насадив ее большими кусками на палки или ножи, и пили вино, Уолт, пожалуй, больше всех. Хозяин то и дело подливал во фляги и бурдюки из здоровенного бочонка. Вино выдерживали в бочке больше года, и оно сделалось крепким и немного терпким, темным, насыщенным.

Квинт и Тайлефер тут же погрузились в сложную богословскую дискуссию. Уолт, несколько обиженный тем предпочтением, которое бывший монах оказывал бывшему менестрелю, не прислушивался к разговору, тем более что эта парочка, похоже, продолжила спор, начатый ночью в никейской тюрьме, с того самого места, на котором им пришлось прерваться. Ничего не понимая в их рассуждениях, Уолт поневоле выбрал себе в собеседники винный мех, вмещавший две кварты. Так ему легче было перенести присутствие фокусника.

– За три дня нашего знакомства, – начал Квинт, вытирая горлышко очередной фляги и передавая ее дальше, – я наблюдал несколько твоих представлений, целью которых, очевидно, было пародировать учение Церкви и представить в глупом виде самые основы христианской веры. Ты передразнивал учение о единстве Троицы, Благовещенье, страдания и Воскресение Христа. Поневоле я задаюсь вопросом: зачем ты это делал?

Тайлефер, оторвавшись от фляги, пристально посмотрел на своего собеседника поверх горлышка довольно большого сосуда, который в мерцающем свете костра выглядел уж вовсе гигантским. Во взгляде фокусника мелькнуло подозрение: несмотря ни на что, Квинт мог все-таки оказаться агентом духовной полиции.

– Признаюсь, меня это потому заинтересовало, – поспешно продолжал Квинт, угадав его мысли, – что моя вера тоже подверглась чересчур тяжкому испытанию: слишком уж много нелепостей в этом учении. Мне всегда казалось, что утверждение Тертуллиана «Верю, ибо абсурдно» принадлежит к числу самых идиотских из всех идиотских благоглупостей Отцов Церкви.

Тайлефер сделал еще глоток, убедился, что фляга пуста, опустил ее и внезапно икнул, точнее, рыгнул. Сидевший рядом с фокусником погонщик, жирный коротышка, взял сосуд из его рук, перевернул, потряс и разразился бранью, смысл которой был вполне ясен, хотя он ругался на диалекте Памфилии.

Тайлефер обратил на него взгляд больших, нежных, исполненных сострадания глаз.

– Друг мой, – вкрадчиво сказал он, – пойди к колодцу и наполни доверху этот сосуд – в нем ты обнаружишь все, чего может пожелать разумный человек.

Погонщик, немного поколебавшись, поднялся на ноги и отошел. Квинт вопросительно приподнял брови, Тайлефер безмолвно пожал плечами, слегка выпятив губы.

Подвинувшись ближе к Квинту, тем самым окончательно отстранив Уолта от общей беседы, волшебник зашептал ему быстро, настойчиво, но даже в волнении не повышая голоса:

– На чем зиждутся догматы нашей религии? Иначе говоря, чем она так привлекает людей? Во-первых, она сулит человеку вечную жизнь, требуя взамен только одного: чтобы он поверил, будто он избран, отмечен Богом. Для человека, с присущим ему избыточным самомнением, поверить в такое совсем не трудно, а если тебе недостает самонадеянности, лазейка все-таки найдется: вечная жизнь обещана также смиренным и кротким. Далее, эта религия предлагает нам довольно разумные и вполне приемлемые этические правила, основанные на Десяти Заповедях, дополненных заветом любить Господа и друг друга, но в то же время наши наставники заявляют, что, как бы хорошо ты себя ни вел, важно не это, а принадлежишь ли ты к числу избранных.

– Вот это и стало для меня камнем преткновения! – воскликнул Квинт. – Вот почему еще в монастыре я сделался последователем британца Пелагия. Меня изгнали из ордена за то, что я пытался отстаивать его взгляды. Не хочу распространяться об этом, но меня объявили еретиком и собирались уже предать в руки светских властей. Я едва ускользнул.

Тайлефер охотно продолжил эту тему.

– Да и наш на редкость ученый судья, похоже, что-то заподозрил и тоже заговорил о Пелагии. Как это? «Если должен, могу»? Но Пелагий зашел еще дальше, а именно он учил, что человек обладает свободной волей и может самостоятельно, без помощи благодати, сделать выбор между добром и злом...

– Да, да, да! – горячо подхватил Квинт. Подобный энтузиазм весьма типичен для собеседников, наделенных интеллектом и притязающих на определенные познания в той или иной области, когда они, оседлав каждый своего конька, обнаруживают, что скачут бок о бок к уже ясной им обоим цели. – И разве тем самым Пелагий не возвратил человеческому роду то высшее достоинство, которым наделял его и Стагирит Аристотель, рисуя портрет Человека великодушного, как он его называет?

Но тут вернулся погонщик и прервал его речь:

– Я сделал, как ты сказал, враль проклятый, а в ведре всего-навсего вода!

Тайлефер попытался было убедить пьяницу, что подвыпившему человеку нечего больше желать, кроме глотка воды, но поймал выразительный взгляд Квинта и проворно достал пару медяков из своего кошелька.

– Извини, – сказал он, – пойди и наполни за мой счет флягу тем, чего тебе хочется.

Погонщик рассмотрел монеты при свете костра и поплелся обратно к бочонку.

Тайлефер снова пожал плечами.

– Порой выигрываешь, порой проигрываешь, – философски заметил он.

– Прости, – сказал Квинт, которому неудача Тайлефера напомнила об исходном пункте беседы, – прости, но я хотел бы вернуться к началу нашего разговора. Зачем ты подражаешь чудесам?

– Я как раз собирался тебе ответить. Большинство людей принимает свидетельство Иисуса благодаря чудесам, а я стремлюсь убедить всех, что подобные чудеса доступны любому смертному, если он как следует изощрится в искусстве иллюзии и внушения...

– Значит, ты хочешь доказать, что Иисус был фокусником?

– Вот именно. Фокусником из фокусников, но все же – фокусником.

Уолт решил, что с него довольно. Святошей он не был, почитал Рождество и Пасху, а в остальное время ограничивался коротенькой молитвой поутру и на сон грядущий, но его товарищи хватили через край. Англичанин поднялся, пробормотав, что отойдет по нужде, и решительно зашагал прочь, слыша за спиной непотребные стишки, которые принялся декламировать Квинт и охотно подхватил Тайлефер:

 
Тому, кто не верит, что я – божество,
Не дам ни капли вина моего.
Пусть он мне заплатит сперва за труды –
Ведь сделать не просто вино из воды.
 

Тайлефер поднялся, покачиваясь, дирижируя флягой. Подняв вверх забинтованную правую руку, он дал Квинту знак помолчать, а сам запел соло, дурашливым, бездумно веселым голосом [58]58
  Ср.: Джойс. Улисс, эп. 1. Фраза: «...запел... дурашливым, бездумно веселым голосом» – точная цитата (пер. С. Хоружего).


[Закрыть]
:

 
И зло, и добро я творил, как умел,
А чтоб усомниться никто не посмел
В святой и высокой моей правоте,
Себя я позволил распять на кресте.
 

К счастью, никто, кроме Квинта и Уолта, не мог бы разобрать диковинную смесь нормандского с английским, на которой пел Тайлефер. Тем не менее Уолт снова ощутил былую неприязнь к этому шарлатану.

Отойдя в сторону и тоже пошатываясь, он искал местечко помочиться. Чудо превращения вина в воду. Пьян в стельку. Целый мех вина осушил. Зато под хмельком боль в челюсти притихла, стала почти терпимой.

Подняв голову, Уолт увидел над собой окно, в котором мерцал огонек единственной свечи. Все расплывалось перед его глазами, стоявшая у окна женщина в белой вышитой рубашке сняла с головы пышный рыжий парик, тряхнула головой, черные локоны рассыпались по плечам. Ну и что, подумал Уолт, женщины – они и есть женщины, обманщицы. Лишь один, уже почти дремлющий уголок сознания предостерегал его: это что-то значит, нужно быть настороже. Силуэт женщины в окне показался знакомым. Имя так и вертится на языке. Иезавель? [59]59
  По-английски первые звуки имени кровавой библейской царицы Иезавели и имени «Джессика» совпадают.


[Закрыть]
Нет, как-то по-другому.

Наступив на спящего, он извинился, потом опять извинился, распахнув дверь в ближайшее стойло и едва не упав – так она легко подалась. Взнузданный осел фыркнул и снова принялся с шумом жевать зерно из своей кормушки, погонщик, обрабатывавший служанку, зажав ее в углу у стены, глянул через плечо и обругал незваного гостя. Уолт снова вывалился на улицу, добрался до соседнего стойла. Его обитатель как раз мочился, обильно, словно лошадь, а не мул, и Уолт счел – большого вреда не будет, если он присоединится к нему. Неуклюже, одной рукой, он извлек свой инструмент, полюбовался длинной струей, блеснувшей в свете костра, а когда струя сникла, Уолт слегка поласкал себя, зажав крайнюю плоть между большим и указательным пальцами, подвигал туда-сюда. Много уже времени прошло, вздохнул он и вспомнил, как танцевала перед ним Аделиза.

Он вышел, звезды вращались вокруг какой-то неподвижной точки над его головой, дым догоравшего костра поднимался к небу, голубой пылью припорошив густой, темно-лиловый мрак небосвода. Казалось, над головой нависает крона мирового древа, отяжелевшая от груза пурпурных плодов. Покачиваясь, сворачивая то влево, то вправо, словно заблудившаяся, забывшая свой путь планета, Уолт бродил среди спящих – лежат, словно окаменевшие волны, словно киты, укачиваемые вздымающимся океаном – и наконец рухнул между Аленом и Аделизой.

Тайлефер с Квинтом, чередуясь, пели, пытаясь положить слова на мелодию «Veni, Creator Spiritus» [60]60
  «Приди, Дух-Создатель» (лат.) – гимн, составленный немецким архиепископом IX в. Рабаном Мавром.


[Закрыть]
. Нелегкая задача, но они с ней как-то справлялись:

 
Мамаша моя непорочной была
И от голубка невзначай понесла.
И вот, триедин и, как папа, крылат,
Я в небо вознесся, всеблаг и тресвят.
 

Тонкими загорелыми пальцами Аделиза потянулась к его правому запястью, погладила культю. Как приятно! Уолт забылся тяжелым хмельным сном, по-прежнему мучимый болью в щеке и разбитых зубах.

Глава двадцать восьмая

Прянул он с берега, и сомкнулись над ним бурливые волны. Рассвет обратился в день, день стал вечером и ночью, а ночь рассветом, прежде чем коснулся он дна. Полвека чудовище, драконова самка владела глухоморьем, всей ширью и глубью его, охраняя от смертных свои пределы. Ныне почуяла лютая тварь, что проник человек в ее логово, вцепилась когтями в храбреца, но защитила ратника вязь кольчуги, не пробили лапы броню.

Жадно, словно одержимая похотью, прижала она его к себе и увлекла в бездну, впивались морские чудища в железный нагрудник, таращились голодные глаза.

К обманчивой приманке света плыла она, пока не достигла безводных покоев, палат украшенных, где грудой лежали сокровища и на стенах висело оружие. Ярко вспыхнуло пламя, и предстал герою смертоносный лик. Он занес клинок – здесь вода не мешала размаху – всю силу рук вложил в удар, и меч запел боевую песнь. Много шлемов разрубил этот меч, сокрушал он плетенье кольчуги, обрекая гибели злосчастных воинов, но отскочило острие от плоти драконицы, притупилось о ее кость. В гневе отбросил воин дамасский меч, с рукоятью, обвитой змеями, – себе доверился, положился на силу рук своих, роди неувядающей славы рискнул быстротечной жизнью. Намертво стиснул он плечи врагини и грянул ее оземь. В ярости извивалась драконица, опутала, оплела ему ноги, зашатался воитель и упал. Занесла она нож над ним, пылая местью за сына, отпрыска единственного, но выдержала кольчуга силу удара.

Вырвался храбрый, поднялся на ноги и увидел на стене меч, отраду воина. Выкованный великанами, огромный и тяжкий, только герою клинок был под силу. Свирепым ударом сокрушил ратник хребет чудовища, отсек голову, и рухнула наземь мертвая туша. Задымилось лезвие меча, железо расплавилось, только золотая рукоять уцелела – огнем полыхала кровь змеиная, ядом кипела кровь морской владычицы, погибшей в пещере. Взял победитель вражью голову, стиснул золотую рукоять и проложил себе путь на сушу Успокоились воды, смертью чудовища очищенные от прежней скверны, перестали бурлить кровью, и стихла гроза под облаками... [61]61
  Сон Уолта повторяет эпизод англосаксонского эпоса «Беовульф» (битва героя с матерью сраженного им чудовища).


[Закрыть]

Уолт обливался потом во сне, он изверг сперму, обильную, словно у кита, семя залило живот, и напряженное копье наконец-то утомленно обвисло. Резкий запах проник сквозь одеяло, наполнил ноздри Уолта и Аделизы, она что-то забормотала, вздыхая во сне, уткнулась лицом ему в плечо. Два года, два года, немалый срок.

– Этот твой приятель, – кивком указал Тайлефер на Уолта, – держу пари, бравый жеребец. Не хотелось бы, чтобы он попользовался моей дочерью под общим одеялом.

– Это вряд ли. Он еще не собрал себя из осколков. У него травма.

– Что-что?

– «Травма» – по-гречески «рана». Я обозначаю этим словом раны души. Боюсь, даже до сражения, в котором он потерял руку и веру в себя, он мало на что был способен. Он боится женского оргазма, когда ногти царапают спину, зубы впиваются мужчине в плечо. Типичный англосакс. Женщина для него – воплощение ужаса. Вот он, герой-завоеватель...

Речь обоих собеседников оставалась внятной и связной, только темп замедлился, словно они перенеслись в иное измерение, где время течет медленнее, чем в нашем мире.

– Кажется, я понимаю, – подхватил Тайлефер. – Труби, труба, бей, барабан! Воины отправляются в поход в длинных ладьях. Женщин с собой не берут. Изогнутая корма, голова дракона на носу, режь мужчин, насилуй баб. Они захватывают новые земли и поселяются там, но отныне и навеки женщины для них – чуждая, враждебная раса...

– Они прядут и ткут в темных хижинах, – нараспев продолжал Квинт, – они произносят заклятия, варят зелья, кровь течет у них из срамного места, они душат своих первенцев пуповиной, они вечно замышляют жестокую месть своим властителям. Да, понять это можно. Грехи отцов лягут на детей, до третьего и четвертого колена...

– И так далее. Пока не разорвется круг.

– Круг?

– Цепь, я имел в виду. Пока эта цепь не прервется.

Квинт кивнул, одобрив исправленную метафору, и принялся развивать свою мысль:

– Да, это продолжается вовеки, приводит ко все новым извращениям, любые отношения между полами постоянно нарушаются, искажаются, обращаются во зло.

– Что-то вроде племенной памяти?

– Черт, нет. То есть – нельзя сказать, что это буквально передается с кровью. Так или иначе, завоеватели и туземцы тут же перемешиваются, в девочках и мальчиках течет одна и та же кровь. Но определенная модель, я бы даже сказал на греческий лад – парадигма поведения передается от матери к дочери, от отца к сыну. Или нет, не совсем так.

– Не совсем?

– Этим дело не исчерпывается. – Квинт разошелся вовсю, тема явно задела его за живое. – Мальчики, подрастая, учатся не только у отцов, но и у своих сверстников. Субкультура мальчиков-подростков воспроизводится повсюду, где живут люди, и в основе ее всегда грабеж и насилие. Женщины – шлюхи, врежь посильнее и втыкай свое орудие. А потом их настигает чувство вины, которое влечет за собой страх...

– Да, да! Страх! – воскликнул Тайлефер. – Они боятся возмездия. Женщины-де сговариваются против нас. Там, на кухне, в поле, в коровнике, они тянут коров и овец за сосцы, ш-ш, льется в подойник молоко, ш-ш, шепчутся они, собирая в лесах белену и наперстянку, паслен и смертоносные грибы, и снова шепчутся и сплетничают. Но ведь это касается отнюдь не одних англосаксов, не только англичан, которые насилуют женщин, а потом раскаиваются и превращают своих возлюбленных то в хрупкий и нежный цветок, то в кумир на пьедестале, а то в ведьм и чудовищ. Нет-нет, это происходит повсюду, где завоеватели являются из чужой страны и берут силком местных женщин, убив сперва их мужей и сыновей.

– А такое случается почти везде, – согласился Квинт. – Разве что евреи представляют собой особый случай. Когда они пришли в Ханаан, женщин они привели с собой. Женщины и мужчины этого народа уважают друг друга, мужчины не идеализируют женщин, но и не пытаются господствовать над ними, а у женщин нет потребности в мести.

Этот разговор пробудил в Уолте давние воспоминания. Погружаясь в сон, он вновь видел перед собой то отдельные, то сливавшиеся друг с другом образы корнуольской девочки, насмерть забитой Ульфриком, и Эрики, его единственной любви, дочери владетеля Шротона. У них с Эрикой все было хорошо, как бы там ни разглагольствовал Квинт. Хорошо? Чудесно, просто замечательно, черт побери! Уолт прижался к Аделизе и заснул глубоким и более спокойным сном.

Глава двадцать девятая

Камешки, которыми был вымощен внутренний дворик, впились ему в бок и в ягодицы, спина замерзла. Уолт повернулся и только теперь почувствовал, что живот его вымазан чем-то скользким, липким и теплым. Винные пары туманили рассудок, он с трудом сообразил, в чем дело: во сне он прижимался к Аделизе, левой рукой обхватил ее спину, единственной ладонью придерживая девушку за плечо. Ее маленькая аккуратная головка покоилась на плече Уолта, темные волосы касались его носа и губ, теплое дыхание веяло ему на грудь. Нижняя часть ее тела лежала на Уолте, поперек его живота, одно колено Аделиза приподняла во сне выше другого, и Уолт, к своему смущению, обнаружил, что обрубок, оставшийся от его правой руки, проник между ног девушки. В культе бился пульс, ее щипало и покалывало, вернулась способность к осязанию, которую рука полностью утратила два (или три?) года тому назад, когда стихла боль от раны и осталась ледяная пустота – тогда Уолт скреб и грыз зубами безобразный обрубок, пытаясь хоть таким способом пробудить его к жизни.

Он был настолько пьян, что на миг ему померещилось, будто кисть отрастает снова: крошечный, как у младенца, кулачок пробьется наружу через уродливый шрам и постепенно сформируется нормальная правая рука. Он поспешно потянул обрубок к себе, но пальцы Аделизы сомкнулись на искалеченном запястье, вынуждая руку оставаться там, где она была. Девушка быстро задвигала бедрами, потерлась ими о культю, подталкивая ее внутрь себя, удовлетворенно вздохнула.

Светало, запели петухи, кто-то проснулся, дрожа от озноба и озираясь с испугом – все вокруг было покрыто тонкой пленкой инея – встал кряхтя и раздул угли, оставшиеся от вчерашнего костра. Вслед за первым путешественником поднялись, зевая и потягиваясь, все остальные и разбрелись по стойлам, чтобы справить нужду. Из колодца ведром черпали воду, две служанки обносили гостей горячими, только из печи, лепешками и парным, хранившим тепло вымени козьим молоком. Час спустя упряжных и верховых животных вывели на равнину, пухлый проводник-грек поправил на голове шапчонку, его верблюд, покачиваясь, тронулся с места, и караван двинулся в путь.

Три дня они шли по дороге, все так же петлявшей среди гор, но здесь долины были шире, а горы не столь отвесные, как прежде, и у подножия простирались луга. К холмам лепились деревенские хижины, сложенные из кизяков. Один дом громоздился над другим, так что плоские крыши превращались в ступеньки, и обитатели верхних домов развешивали свое белье или ложились погреться на послеполуденном, все еще жарком солнышке, буквально над головой тех, кто жил ниже. Никаких достойных упоминания событий не происходило. Держалась хорошая погода, караван шел не торопясь, не было нужды переходить на рысь, и это было на пользу Уолту, которому разбитые зубы напоминали о себе только по ночам.

Хозяйка их, кажется, поссорилась со своими новыми друзьями, во всяком случае, она больше времени проводила в компании Уолта и Квинта, просила их не отлучаться и всегда держать оружие наготове – она боялась разбойников и прочих напастей, поскольку они заехали уже в довольно дикую местность, где и деревень-то почти не попадалось. Квинта она вовлекала в философские беседы, а когда караван останавливался отдохнуть или напоить животных, уговаривала Тайлефера показать какой-нибудь фокус. Тайлефер угрюмо отказывался, вместо этого он предлагал Алену и Аделизе продемонстрировать свое искусство – для практики, как он говорил.

На ночь они устраивались уже заведенным порядком. Уолт всегда обнимал во сне Аделизу, и хотя эти объятия нельзя было бы назвать совершенно невинными, ни ему, ни ей они не причиняли вреда, более того, с Уолтом творились чудеса: с каждым днем застарелые шишки на его культе все больше рассасывались, кожа обретала чувствительность, он ощущал теплое покалывание в руке, когда Аделиза ласкала ее под ворохом одеял и плащей, которыми они укрывались. С раной на лице дело обстояло хуже. Снаружи она затянулась, и щека быстро заживала, а вот разбитые зубы все ныли, а порой адски болели.

В полях, с которых недавно был собран урожай пшеницы, жгли стерню. Оранжевое пламя продвигалось широкими рядами, точно вражеская армия, и окутывало поля густыми клубами голубовато-белого дыма. Крестьяне шли на противника с граблями и щитами из плотной кожи на высоких шестах – с их помощью они прибивали к земле огонь, который грозил распространиться на сады и леса. Здесь выращивали не только пшеницу, но и какие-то желтоватые стебли, высотой примерно по пояс, увенчанные коричневой коробочкой в форме яйца. Коробочка шуршала и щелкала на ветру, а потом лопалась, и порошком сыпались крошечные черные шарики. На коробочках виднелись аккуратные спирали надрезов, их сделали, когда плод был еще зеленым и сочным, не разрушив внутреннюю камеру с семенами. Вокруг надрезов еще сохранились следы коричневой, почти черной пасты, оставшейся от засохшего сока. Высокие стебли тоже сжигали, от них шел едва заметный сладковатый дымок, кое-кто из путников впадал от него в дремоту, другие начинали беспричинно хихикать.

Третий день пути от Дорилеи завершился, как и все предыдущие, в караван-сарае, стоявшем за городскими стенами. Стены эти возвышались на почти отвесной скале, с выступа которой можно было обозреть всю простиравшуюся на восток равнину: они добрались до плато в самом центре субконтинента. Приземистая черная крепость, громоздившаяся на выступе скалы, словно сжимала в своих объятиях утес. На ее башнях развевались большие знамена с монограммой «ХР» и другими христианскими символами. У подножия горы примерно в полумиле от караван-сарая расположился военный лагерь, из-за ограды путники слышали воинственный зов трубы и ржание коней.

– Черный Замок опия, – сообщил Квинт, входя в ворота караван-сарая. – Так называют это место здешние обитатели, хотя с тех пор, как триста лет назад император Лев Третий [62]62
  Лев III Исавр (Лев Сириец; 657–741) – византийский император.


[Закрыть]
разбил арабов, византийцы именуют ее «Никополь».

– Откуда ты все знаешь? – раздраженно спросил Уолт. К концу дня разбитые зубы казались раскаленными добела стальными стержнями, боль пронзала мозг.

Квинт поморщился, задетый его тоном.

– Я всегда стараюсь все выяснить, – сказал он. – Я любознателен от природы и уж по меньшей мере хочу знать, где я в данный момент нахожусь и что это за место. И, кстати говоря, тут мы найдем средство от боли, которая все еще мучает тебя.

Они поужинали у костра. Теодора – это стало уже привычным – сидела рядом, предпочитая их общество одинокой спальне наверху. Квинт обследовал стойла вокруг караван-сарая и вскоре принес маленький черный шарик, завернутый в ломкий коричневый лист. Присев на корточки перед Уолтом, он протянул ему шарик:

– Возьми на палец и разотри хорошенько десны, где зубы сломаны, потом еще языком размажь. Накопи побольше слюны и не сразу сглатывай.

– И что будет?

– Боль пройдет.

– И ты увидишь сны – такие сны! – добавил Тайлефер.

– Но сперва, как только утихнет боль, мы разыщем цирюльника или хотя бы кузнеца.

Уолт резко выпрямился.

– Ни в коем случае. Я не позволю выдирать зубы.

Аделиза опустилась на колени позади Уолта, сомкнула руки у него на груди, потерлась щекой о его щеку.

– Другого выхода нет. У тебя изо рта пахнет, как от падали, три дня пролежавшей на солнце.

Ален привел высокого бритоголового человека. В переднем кармане его кожаного фартука зловеще поблескивали какие-то инструменты. Зубодер наклонился над Уолтом и полез короткими пальцами в раскрытый рот – вроде бы только затем, чтобы обнаружить источник мучительной боли. На самом деле он искусно прятал в руке пару страшных щипцов, и пока Квинт, Тайлефер и Ален помогали Аделизе удерживать плечи и голову Уолта, цирюльник ловко удалил первый, самый дальний пенек.

Оставалось еще пять сломанных зубов, но второй раз Уолта врасплох не застали: крепко сжав челюсти, он извивался и рвался из дружеских объятий, пока кровь и гной не хлынули носом, так что он едва не захлебнулся. Волей-неволей ему пришлось открыть рот, и гигант в кожаном переднике тут же воспользовался удобным моментом и выдрал второй зуб. Вокруг собрались зеваки, лица их казались гротескно-уродливыми в свете костра, они гоготали и улюлюкали – еще четыре разбитых зуба долой изо рта, и осколки посыпались в подставленную Теодорой миску.

Когда все закончилось, Квинт дал Уолту вина прополоскать рот, потом воды, потом еще вина, пока не унялось кровотечение; он принес еще один черный шарик, укрыл друга одеялом, подоткнув его со всех сторон, и велел ему спать, а все остальные собрались у костра и, хлебая из мисок куриный бульон с кусочками мяса, продолжили ученый разговор, длившийся уже не первый вечер.

– Жизнь, – начал Тайлефер, – это калейдоскоп мимолетных ощущений, над которыми наш разум кружит, словно голубь Ноя над покрытой водами землей. Мы пытаемся с помощью слов извлечь какой-то смысл из этих впечатлений, но значение, содержащееся в них, все время меняется, и строить на подобном основании систему, способную объяснить мир, – все равно что возводить дом на песке, а Назарянин советовал воздержаться от подобных попыток.

– И предлагал довериться Церкви и ее учению, стоящему на твердой скале, – со свойственным ему суховатым юмором вставил Квинт.

– Но и Церковь учит словами, а что такое слова? Слово – не предмет, а знак, всего-навсего знак.

– Камень есть камень есть камень, – подхватил Квинт, вытаскивая большой булыжник из груды камней, отброшенных строителями. – Если я ударю тебя этим камнем, ты узнаешь в нем камень. Но где таится его каменность? Одним и тем же словом я могу обозначить и этот осколок в моей руке, и ту огромную скалу, на которой стоит черный замок. Этим камнем я могу ударить тебя, с того, большого, – столкнуть.

Тихим, но уверенным голосом вмешалась Теодора, поправляя непослушный локон рыжего парика:

– Разве камень, с которого ты мог бы спихнуть Тайлефера, не имеет ничего общего с тем, которым ты можешь его ударить? Разве не существует такой вещи, как каменность? Разве Пантократор не создал одной рукой камень, а другой песок? Погоди-ка... – она прикинула что-то, бормоча про себя и загибая пальцы, – да, на третий день. Так вот, каменность. Разве в разуме Всемогущего еще до того, как он на третий день приступил к работе, не было каменности, той сущности, которая присутствует во всех камнях и скалах и делает их тем, что они есть?

– Бывают, например, камни прочные, не разрушаемые, – вставил Тайлефер, отрывая винный мех от губ и вытирая его раструб, прежде чем передать сосуд другому жаждущему. – Но это я так, к слову. Надо подумать.

– Не надо пытаться заглянуть в разум Бога-Творца, – заговорил Квинт.

– Кошмар и ужас, – не удержался от очередного замечания Тайлефер. – Разум Творца! Идея камня! Банка с червями!

– Но, как ты сказала, на третий день были созданы камни и скалы во всем разнообразии форм, размеров, свойств, вещества, из которого они состоят, и на шестой день человек абстрагировал эти формы, размеры и качества, создав «идею камня» – только так и не иначе.

– Однако Адам дал камням и скалам имя, опираясь на идею камня, восприняв эту сущность, – настаивала Теодора.

– Не следует изобретать сущности сверх необходимости, иными словами: если можешь обойтись без них, будь добр обойтись [63]63
  Запрет изобретать сущности сверх необходимости («бритва Оккама») введен английским философом Уильямом Оккамом (ок. 1285–1347).


[Закрыть]
.

– Остро, – похвалил Тайлефер, – ох и остро!

Уолт слабо застонал во сне. Аделиза склонилась над ним, утерла подолом своего плаща струйку крови, вытекшую из уголка его рта, опустилась рядом на подстилку, натянула на себя и Уолта как можно больше одеял, прижалась к нему, обнимая его, как во все прежние ночи, вот уже почти целую неделю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю