Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Эти хлопоты разительно отличались от привычной жизни дружинника, от бесконечных тренировок и воинского товарищества, грохота доспехов в бою, пиров и похвальбы за чашей меда, от торжества коронации, от простого и твердого знания: он человек Гарольда и останется им до самой смерти, потому что это и значит быть дружинником, да не простым дружинником, а постоянным спутником Гарольда, его «комитатом», членом той восьмерки, которая, сдвинув щиты, станет последней защитой короля в битве и беззаветно поляжет рядом с ним.

И все же Уолт понимал, о чем спрашивает Эрика.

Они поскакали дальше, мимо усадьбы Иверн, по дороге, соединявшей ее со Шротоном. Дорогу уже привели в порядок, ведь когда Уолт женится на Эрике, два селения сольются в одно. При свете звезд они без труда различали знакомый путь через поля, через березовую рощу. Тонкие деревца призрачно серебрились в темноте.

– Я человек Гарольда, но все это принадлежит ему.

Это только отчасти было уверткой. Уолт чувствовал, что в словах его – правда.

– Я буду держать эту землю от его имени и, может быть, получу еще много, много земли.

Даритель колец, даритель земли. Гарольд, конечно, не станет отнимать у соседей Уолта, верных королю танов, их владения, однако... однако Уолт как-никак стал уже не только телохранителем, но и олдерменом, ему поручено набирать ополчение, доверено заседать в Витангемоте, а потом Гарольд сделает его настоящим эрлом, эрлом Дорсета, например, и соседние таны будут держать земли от него, а не напрямую от короля или эрла Уэссекса...

Но Эрика не закончила свою мысль:

– Держишь ли ты землю от Гарольда или от короля, она не твоя собственная, она передана тебе, да и королю она не принадлежит, ему вверили ее люди, которые обрабатывают эту землю в обмен на покровительство и защиту. Ты дважды в долгу, перед королем и перед людьми, и ты обязан беречь эту землю и заботиться о тех, кто живет на ней.

– Итак, – сказал он и сам потянулся рукой навстречу ее руке, – твой вопрос содержит в себе ответ. Сражаться за короля и значит сражаться за эту землю и этот народ.

Она улыбнулась, довольная его ответом, – довольная, но не совсем. Они добрались до ворот ее усадьбы.

– Когда начнется поход?

Он только плечами пожал.

– Кто знает? – Сделал глубокий вдох и решился: – Давай сперва поженимся.

Глава сорок первая

Уолт распахнул широкие, не запертые на засов ворота, прошел в огороженную часть усадьбы. Да, ворота были не заперты, а к чему их запирать? Небольшой запас монет, праздничная посуда, украшения, одежда из лучшего меха, кашмирской шерсти, шелка и тонкого полотна хранились в закрытых сундуках, а все остальное имущество тана ничем не отличалось от богатств, накопленных его крестьянами и жителями окрестных деревень. Никто не решился бы на воровство, разве что в пору крайней нужды, а если б такой отчаянный человек и нашелся, его уличили бы на ближайшем совете – как укрыться от глаз соседей?

Хотя Эрика согласилась сыграть свадьбу до начала войны, Уолт чувствовал тяжесть на сердце. Он не признался своей невесте в том, что отец его страдает не обычным упадком сил, какой случается у стариков зимой, что он умирает. Отчасти он скрыл это потому, что не хотел огорчать девушку, не хотел возлагать на нее лишние заботы, но отчасти и потому, что со смертью отца наступал конец старой семьи, которая включала когда-то и его родителей, и братьев с сестрами. Эрика лишь тенью проходила по краешку его детских воспоминаний, и Уолту казалось правильнее одному проститься с прежней жизнью, ни с кем не деля печали.

В зале было темно, только сальная свечка горела на дальнем конце стола да огонь пылал в жаровне. Отец лежал на подстилке, седая голова покоилась на подушке, множество меховых одеял, главным образом из бобровых шкур, громоздилось на нем и вокруг него. Старуха Анна, в чьих жилах текла кельтская кровь, старейшая обитательница усадьбы, сидела на стуле в головах больного, занятая каким-то рукодельем. Присмотревшись, Уолт заметил, что Анна забыла продеть нитку в ушко иглы, и кусок льна на пяльцах в ее левой руке хранит лишь следы старой вышивки.

– Как он? – спросил Уолт, сбрасывая с плеч свою пеструю шубу.

– Час от часу все хуже, – ответила старуха. – Он уже отходит.

Уолт склонился над отцом. Из открытого, влажного от слюны рта вырывалось слабое прерывистое дыхание, каждый вздох давался с трудом.

– Позвать священника?

– Не стоит. Он уже примирился. Он готов уйти.

– Откуда ты знаешь?

– Он смотрел на закате, как по ту сторону ручья заходит солнце. Оно выкатилось на миг за деревьями – огромный красный шар – и скрылось. Тогда он велел закрыть двери и растопить очаг. Попросил горшок, написал с наперсток, выдавил из себя дерьма с горошину, как козий орешек. С тех пор он не ест и не пьет. Я много раз это видела. Те, кому настала пора покидать мир, знают, что надо делать.

– Скажи мне.

– Они хотят уйти чистыми.

Уолт присел у ног Анны, следя за тем, как шевелятся ее распухшие пальцы, взад-вперед, словно усталые крабы, двигаясь над пяльцами. Теперь Уолт сообразил, что старуха вовсе не выжила из ума и не ослепла, не пытается шить пустой, без нитки, иголкой, нет, она старательно, стежок за стежком, удаляет старую вышивку. Анна прочла его мысли.

– Рисунок уже поблек, – пояснила она, – нитки истончились, а основа еще вполне годится. Наверное, твоя Эрика захочет вышить на ней что-нибудь новое.

Они прислушались к тишине, заполненной тихими звуками: старик втягивал в себя воздух, каждый вздох длился не дольше, чем удар пульса. В жаровне шуршал, осыпаясь, уголь, на соломенной крыше возилась мышь или зимующая птица, пучок соломы упал вниз.

– У него была неплохая жизнь, – пробормотала старуха.

Уолт понимал: она не приговор произносит, не оценку дает, это было бы немыслимо, и не потому, что умирающий был ее господином, а она – дочерью отпущенного на волю крепостного, не в этом дело: никто здесь, ни господа, ни рабы, не привык судить своих ближних. Судили поступки, не людей.

– Да, неплохая. Ему повезло, он родился в хорошие времена.

Когда Эдвину сравнялось десять лет, прекратились войны между данами и саксами, Кнут призывал в походы на Скандинавию английских данов, а от западных саксов требовал только денег. Бывал, конечно, голод, случался и мор, но не так часто, и ни одно бедствие не длилось больше года.

Они сидели рядом. Холод давал о себе знать, Уолт подбросил угля в жаровню.

– Могу молока тебе подогреть.

– Не стоит. А ему?

– Я же сказала: ему это уже ни к чему.

Она снова заговорила, Уолт придвинулся ближе, чтобы разобрать ее слова.

– Когда я была молодой, монахи, приезжавшие сюда из Шефтсбери, рассказывали нелепое предание. В прежние времена, говорили они, римский священник пытался обратить наш народ в христианство, и тогда один старик в Витане сказал: посмотрите на воробья, который залетел из бурной ночи в дом, к теплому очагу. Он снова улетит от огня и вернется в бурю и тьму. Пока к нам не пришел этот священник, мы все были подобны этому воробью, мы не видели ничего за пределами дома, где горит очаг.

– Что тут нелепого?

– Глупо надеяться, будто мы когда-то узнаем о том, что кроется во тьме. Но кое-чему это предание все-таки учит.

– Чему же?

– Мы все должны делиться друг с другом от нем и теплом, пока они есть у нас. Помогать другим справиться с этой жизнью. Больше у нас ничего нет. Ну вот, готово! – Она отложила в сторону пяльцы. Маленькие дырочки просвечивали в полотне там, где еще недавно были нитки.

Эдвин умер за час до того, как пропел петух. Смерть оказалась не столь легкой, как предсказывала Анна. Он задыхался, кашлял, приподнимался на постели – глаза выпучились на истощенном, посеревшем лице, пот ручьями струился по шее, собираясь в ямках между напрягшимися сухожилиями, умирающий из последних сил пытался вдохнуть. Анна и Уолт поддерживали его.

– Это не человек в нем так мучается и бьется, – сказала старуха, когда Эдвин яростно затряс головой. – Это всего-навсего тело. Тело ведь не распоряжается собой. Как вода – поставишь ее на огонь, она закипит.

Еще одна, последняя судорога, и тело откинулось на постель, бессильное, как пучок травы.

На следующий день из Шефтсбери приехал священник, прочел молитвы, сумел разжечь кадильницу и помахал ею над покойником, обмытым, уложенным на высоких козлах в лучшем шерстяном плаще, крашенном шафраном. Священник спросил, где они намереваются похоронить тана. На деревенском кладбище, как всех, ответили ему.

– Стало быть, эта земля освящена? – спросил священник своим сдобным, сытым голосом.

Никто не знал наверное. Ни церкви, ни часовни там не было.

Стали решать вопрос, что положить Эдвину в могилу. У тана была красивая оловянная чаша, с ободком из необработанных гранатов, с бусинами вокруг донышка. Он любил пить из нее на пиру. В сундуке нашелся меч: стальной клинок длиной в три фута, изящная рукоять, ножны из коры ивы, поверх них натянута алая кожа. Уолт осмотрел ножны, извлек клинок, взмахнул им несколько раз и решил, что меч для него слишком легок: он-то вымахал на шесть дюймов выше отца. К тому же Уолт больше доверял своему оружию, опробованному в войне с Уэльсом. Пусть Эдвин берет с собой меч, так и не пригодившийся ему при жизни, пусть отражает им чудовищ, поджидающих человека во тьме внешней, за пределами света и тепла пиршественной залы.

Глава сорок вторая

Сидя верхом на гнедом жеребце (подарок ко дню коронации от султана Гранады), Гарольд смотрел вниз с Портсдауна на большую гавань примерно в миле впереди и построенную римлянами крепость Портчестер. Гавань Портсмута сияла и переливалась, словно серебряный щит, вокруг квадратной башни и городских стен с бойницами. Залив был почти круглый, с узким выходом в море. Множество причалов и лодочных мостков сбегало со всех сторон с заболоченной земли в воду; упряжки по десять-двенадцать лошадей волокли к берегу неохватные стволы дубов, а на берегу без устали трудились плотники, распиливая эти бревна длинными двуручными пилами. Там, где течение реки было достаточно быстрым, ставили облегчавшие плотницкий труд водяные лесопильни. Возле них еще сотни ремесленников, вооружившись топорами, теслами, буравами и сверлами, рубанками, молотками и железными гвоздями (гвозди мешками поставляли из Форест-оф-Дина), выстругивали, обтесывали, сколачивали распиленные доски согласно указаниям корабелов.

Уже построенные суда, длиной в семьдесят футов, по тридцать-сорок весел на каждом, покачиваясь на глади залива, лавировали на неглубокой воде. Хлопали паруса на ветру, солнечные блики играли на наконечниках копий, на круглых и треугольных щитах. Экипажи отрабатывали приемы посадки на суда и высадки на берег. Легкий бриз развевал разноцветные, полосатые флаги, натягивал узкие знамена, раздвоенные на конце, словно ласточкин хвост. Все выглядело как нельзя лучше – стройно, аккуратно, четко. Не забыть похвалить брата Леофвина, ответственного за подготовку флота.

Пятьдесят кораблей уже спустили на воду, еще около полусотни были почти готовы. Экипаж боевой ладьи состоял из тридцати человек, обученных и возглавляемых немногими ветеранами-моряками, которые продолжали служить на протяжении нескольких десятилетий мира или участвовали в коротких походах на Уэльс. Тогда под командованием Гарольда они поднялись на судах по Аску и Уаю и с помощью подоспевшего Тостига зажали Гриффита в клещи. А где Тостиг теперь? В Брюгге? Согласно последним сведениям, его люди драят обросшие ракушками днища двух десятков кораблей, которыми располагает мятежный эрл; он разослал вестников, шпионов, или, как в народе говорят, «соглядатаев», по всем усадьбам и манорам некогда принадлежавших ему южных графств. Гонцы Тостига распространяют зловещие слухи, возбуждают недоверие к королю.

Гарольд тяжко вздохнул, и взгляд его снова обратился к простиравшейся перед ним гавани. Англы, даны, юты, саксы, даже кельты из западных областей и лесов Кента. Эти народы впервые объединились и приняли общее имя – англичане. Англов, собственно говоря, было меньше, чем саксов или данов, но ни один дан не согласился бы именоваться саксом, и у саксов гонора не меньше, так что все охотно сделались англами, англичанами. И все же у Гарольда было пока слишком мало воинов; не больше трех тысяч человек здесь, на юге, прошли подготовку и получали плату дружинников и примерно столько же на севере. Около шести тысяч бойцов, куда меньше, чем черных и белощеких казарок, собиравшихся большими клинообразными стаями перед боевыми судами Гарольда, готовясь к ежегодному отлету домой – в Исландию и дальше, в те страны полуночного солнца, о которых поется в сагах.

Лошади вокруг Гарольда ржали, били копытами, звенели сбруей. Несмотря на пробивавшееся сквозь тучи весеннее солнце, животные мерзли на открытой всем ветрам вершине горы. Ветер развернул знамя, древко которого, как обычно, держал Уолт. Золотой дракон на некогда пурпурном фоне, теперь вылинявшем и сделавшемся красным – герб Уэссекса. Гарольд озабоченно нахмурился: это знамя, вьющееся теперь у него над головой, по преданию, сопутствовало Эдмунду Железнобокому в битве при Ашингдоне ровно полвека тому назад. Тогда дружинники из Мерсии предали Эдмунда, и королю пришлось обратиться в бегство. Железнобокий начал переговоры с Канутом, и месяц спустя спор между ними был решен в пользу данов: Эдмунд сохранил за собой Уэссекс, Канут забрал все остальное. Еще через два месяца Эдмунд скончался, и Канут получил все.

Раньше Гарольду не приходило в голову, что знамя может стать для него дурным предвестием. Люди оборачивались, снимали головные уборы, завидев его, и в битве они будут отстаивать этот стяг, покуда он реет над ними. Однако совпадения накладывались одно на другое, сгущаясь зловещей тенью: пятьдесят лет, вторжение иноземцев, предательство Мерсии.

Чуть ниже на укрытом от ветра склоне горы дожидались несколько женщин, тоже верхами. Гарольд приехал в эти места не только затем, чтобы осмотреть растущее войско и флот, но и желая проводить Эдит Лебединую Шею из Бошема в Уэймут, откуда она собиралась отплыть в Уэксфорд и вместе с детьми дожидаться исхода событий. Гарольду пришло в голову, что по пути он может заехать еще в одно место. Он подозвал к себе Уолта. Уолт передал штандарт Даффиду и подъехал к королю.

– Уолт, по дороге в Уэймут мы остановимся в Керне. Я хочу повидаться с матерью, пока есть время. Она может кое в чем мне помочь.

– Еще десять миль – и мы бы проехали через Иверн.

– Посмотрим. Во всяком случае, я отпущу тебя на денек домой.

Король снова обратил лицо к югу, прикрыл глаза от сверкавшего серебром Солента. Там, вдали, простирались зеленые холмы острова [79]79
  Имеется в виду остров Уайт у южного побережья Британии, от которого остров отделяет пролив Солент – часть Ла-Манша.


[Закрыть]. Сомнения вновь нахлынули на Гарольда. В любое место от Эксетера до устья Темзы может ударить копье норманнов. Или нет? Они теперь нормандцы, не норманны, миновало сто лет с тех пор, как изогнутые черные суда с драконьими головами на носах являлись в Англию через Пролив [80]80
  Скандинавы, совершавшие морские грабительские и завоевательные походы в конце VIII – середине XI вв., именовались норманнами в Западной Европе, в Англии – данами, на Руси – варягами (самоназвание – викинги). В X в. они основали в Северной Франции герцогство Нормандию.


[Закрыть]. Как многие завоеватели до них и после них, северяне не брали с собой женщин. Их внуки и правнуки, рожденные от дочерей земледельцев, утратили навыки мореходов. Вильгельм выберет самый короткий путь, в этом Гарольд был уверен. Чтобы высадиться к западу от Острова, ему понадобится восточный ветер, а при восточном ветре он не рискнет выйти в море, побоится, как бы не унесло мимо Фастнет-Рок через океан прямиком в Винланд [81]81
  Фастнет-Рок находится на юго-западной оконечности Ирландии; Винландом викинги назвали открытое ими побережье Северной Америки.


[Закрыть]. Нет, гости явятся с южным или юго-западным ветром, самым коротким путем, и как только они отчалят от берега, флот, который строит Гарольд, погонится за ними по пятам, тот же самый ветер окажется и для него попутным, а на берегу нормандцев будут ждать дружинники и ополченцы. Мы сразимся на берегу, думал Гарольд, а если им удастся проникнуть в глубь суши, будем бить их на лугах и на холмах.

Успокоившись, он притронулся шпорами к бокам гнедого жеребца и поскакал вниз по холму к своей любимой – пусть не единственной любви его жизни, но единственной женщине, которую он любил.

– Обосрались! – заорал Вильгельм, и Ланфранк с неудовольствием приподнял брови. Его ломбардской утонченности претила грубость, даже из государевых уст.

Кроме Ланфранка рядом с Вильгельмом стояли его сводные братья – Одо, епископ Байё, и Робер Бомон, а также старый Эсташ, граф Булони, зять Эдуарда Исповедника. Только что им сообщили, что за последние дни пять нормандских баронов решили отказаться от похода, а неделей раньше от предприятия откололись еще двое. Нет, конечно, они готовы помочь сюзерену деньгами и даже кое-какими припасами, как требует вассальная присяга, преданность господину и все прочее, однако теперь, когда пронесся слух о близящемся союзе между Бургундией и Францией, они считают за лучшее оставаться дома по крайней мере до конца года, ибо сейчас не время для экспедиции в чужие края. На самом-то деле рассуждали они примерно так: с какой стати рисковать жизнью в сражениях против превосходящих сил противника, когда у нас и так есть надежные замки и обширные земли, а наш герцог страдает манией величия и заносится так, словно на вершок до неба не достает?

В то утро Вильгельм побывал в Гавре и имел удовольствие лицезреть, как два его новехоньких корабля перевернулись кверху дном под напором внезапно налетевшего, но не слишком сильного ветра.

Теперь он носился вокруг дубового стола, пинками разбрасывая во все стороны табуреты (только Вильгельму поставили кресло, всем остальным – трехногие табуреты), размахивал кулаками.

– В дерьме! – твердил он. – Все эти паршивые короли и герцоги от Сицилии до Польши только и ждут, чтобы я плюхнулся на задницу, а именно это и должно произойти. Армии нет, корабли, стоит на них дохнуть, валятся кверху брюхом, точно блохастый щенок. Глупо было полагаться на этот сброд. Кто из вас присоветовал мне это?

Он яростно озирался, собравшиеся отводили взгляд, никто не смел ответить.

Робер откашлялся и робко высказал предложение:

– Поищем союзников? Уэльс? Шотландия? Харальд?

Одо, загибая пальцы, отверг эти предложения одно за другим:

– Уэльсцев Гарольд уже бил, он взял у них заложников, и они боятся его. Что касается шотландцев, Моркар и Эдвин могут еще колебаться, чью сторону им принять, покуда Гарольд не обрюхатит их сестру, но если ты явишься к ним с шотландцами, это привяжет их к Гарольду прочнее, чем любой родственный союз. Харальд? Харальд стар, но все еще первый полководец в мире – прошу прощения, второй! – если он высадится на севере и победит, что весьма вероятно, поскольку норвежцы Нортумбрии, а может быть, и даны встанут за него, он не остановится на достигнутом. Тебе придется воевать не только с Англией, но и с Норвегией.

– И еще одно, – вставил Эсташ, отличавшийся лучшей памятью, чем все присутствовавшие. – Харальд тоже может предъявить претензии на английский престол. Его права не столь очевидны, как твои, – торопливо добавил он, – но все же...

Повисло мрачное, зловещее молчание. Ланфранк, едва скрывавший нетерпение и с презрением слушавший досужую болтовню, откашлялся в свой черед.

– Не пойму, чего вы все так переполошились.

– Не поймешь?! – Оба кулака Вильгельма грохнули по столу перед носом у аббата. – Может, ваша святость соизволит поделиться с нами своими радужными планами? Только прежде, чем раскроешь рот, учти: тебе же будет лучше, если скажешь что-нибудь путное. Я тут кое-что слышал насчет твоего заведения в Ле-Беке, насчет разврата и мужеложества – не прикрыть твою школу, а?

Глаза Ланфранка потемнели, но он подавил невольную судорогу гнева. Он был мастером компромиссов, умел уступать и поддаваться, проявлять, где понадобится, гибкость, зато никогда не упускал своего шанса.

– Сир, – заговорил священник, – господа! Мне кажется, все складывается не так уж плохо. – Он подвигался на трехногом табурете, устраиваясь поудобнее. – Во-первых, бароны. Если они отправятся с нами через Пролив, поведут своих людей, тогда после победы тебе придется наделить их землями. Они станут еще могущественнее, чем прежде, и досаждать тебе будут хуже прежнего. Пусть вместо ополчения дадут тебе денег. Собери с них все до гроша и на их золото найми других, бери всякого человека, который явится к тебе на коне и во всеоружии. К чему ограничиваться одной Нормандией? Все младшие сыновья от Литвы до Пиренеев с радостью последуют за тобой, многие и платы не спросят, если ты посулишь им землю.

Вильгельм опустился в свое тронное кресло, наклонился вперед, сцепив огромные ручищи.

– На то, чтобы набрать войско за границей, уйдет несколько месяцев.

– Очень хорошо, – улыбнулся Ланфранк и, нагнувшись, вытащил из плоской кожаной сумки свиток прекрасно выделанного пергамента. Он развязал ленточку, которой был перетянут свиток, развернул перед собой тонкую ягнячью кожу, покрытую паутиной черных строк, написанных впопыхах, с кляксами, без каких-либо завитушек. Проведя пальцем вниз по листу, ломбардец нашел то, что требовалось: – Во-первых. Незачем так спешить. После того, как мы разобьем Гарольда и разберемся с остальными Годвинсонами, нам придется еще подавлять сопротивление на местах, а для этого нужно обеспечить достаточный запас продовольствия себе и войску, не полагаясь на подвоз провианта через Пролив. Уже поэтому нам следует отложить вторжение, пока не будет собран урожай. Если мы явимся в Англию до конца июля, все житницы будут пусты, а если мы уничтожим в бою ополчение, некому будет жать хлеб...

Вильгельм снова ударил кулаками по столу, на этот раз с хищной ухмылкой:

– Пусть убл... придурки сперва заготовят запас зерна на год, а потом мы покончим с ними. Почему никто из вас не подумал об этом? – Он снова обернулся к этому чужаку, церковнику из Ломбардии. – Так когда мы отправляемся? В сентябре-октябре? К тому времени мы успеем набрать людей, способных сражаться, и построим корабли, которые будут держаться на воде. Но как же ветер, Ланфранк, ветер и бури? Разве осенью не начнется ненастье?

– На рубеже сентября и октября обычно ненадолго устанавливается хорошая погода. Бури, как правило, заканчиваются к середине сентября.

– Что ж, ты у нас священник, вот и обратись к Всевышнему. Пусть не чинит препятствий, когда наступит удобный момент. Дальше что?

– Тостиг, мой господин, брат...

– Незачем объяснять мне, кто такой Тостиг. Чего он хочет, кроме своей Нортумбрии?