Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Уолту снился сон. На этот раз сон был свободен от страха и боли. Уолт чувствовал прикосновение женских рук, обнимавших его, опий пьянил сильнее вина, и Мнемозина закружилась в танце с Морфеем, уводя спящего в счастливый мир прошлого.

Глава тридцатая

Увидев его, она обратилась в бегство, он преследовал ее по краю маленького ячменного поля. Колосья уже поднялись на фут от земли, сделались изумрудно-зелеными. На бегу они спугнули с гнезда пару жаворонков, и те закружили над зеленым океаном травы, там, где сине-серые тучи мчались наперегонки, словно подражая людям. На краю поля, где начинался откос высокого холма, росли кусты бузины, почки только-только начали распускаться гроздьями крошечных белых звездочек. Теплый воздух был наполнен их острым и сладким ароматом.

Кто была она? Эрика, дочь владетеля Шротона, чьи земли примыкали к землям его отца, с чьими братьями он вел потешные войны и купался в Стауре у мельничной запруды. Эрика была всего годом моложе. Уолт помнил, как она росла, как неуклюжий малыш, непрерывно сосавший палец, превратился в тощего, смахивавшего на мальчишку подростка, пронзительными воплями подбадривавшего братьев, когда Уолт и другие мальчишки из Иверна гнали их по терновому валу. А потом... потом Глостер, Ирландия, Корнуолл, Лондон, Тидворт-Кэмп и Уэльс, он стал дружинником, телохранителем, comitatus, неразлучным спутником господина, его щитом в бою. За эти годы он и видел-то ее всего несколько раз, издали, через поле, или в соседнем саду под яблоней, когда гостил дома на Рождество или приезжал помочь отцу во время сбора урожая.

Ему исполнилось шестнадцать, на шее уже красовался первый шрам от кинжала, спускавшийся на левое плечо (шрам был неглубокий, через годик-другой он превратится в тонкую белую линию). Шрам Уолт заработал не в сражении, а в разведке, когда шел впереди основного войска в первом походе против Гриффита в Брекон-Биконз, в начале морозной весны. К концу мая он вернулся домой, семья и все соседи приняли его как героя. Через два дня после его приезда отец Уолта встретился с отцом Эрики, который все еще оплакивал смерть обоих сыновей. Они погибли двумя годами раньше, в 1054-м, когда в пору коровьего мора отведали зараженного мяса – сперва их охватило безумие, потом разбил паралич.

После сговора состоялось обручение. Обряд совершили в новой хижине, построенной специально для такого случая, убранной цветами весны и раннего лета. Хижину поставили у ручья, отделявшего одно имение от другого, там, где росли заячья капуста и калужница болотная. Зимородки, вестники лета, кружили над ручьем. Было решено отложить свадьбу до той поры, когда завершится служба Уолта в дружине.

Два дня спустя мальчик из Шротона пробрался на господский двор в Иверне и отыскал Уолта у загона. Вместе с Бэром (крестьянином, знавшим толк в строительстве изгородей) Уолт заострял топором ясеневые жерди – три точно отмеренных удара по основанию каждой жерди, и из-под коры проступало белое как снег дерево. Нужно огородить новое поле от оленей и куда лучше делать из ясеня жерди, чем копья, как привык Уолт, заметил Бэр. Однако копья нужны именно для того, чтобы защищать наши дома, возразил Уолт.

– Господин Уолт, – запищал мальчишка, хватая его за рукав, – моя госпожа сказала, вы дадите мне пенни за эту весточку.

– А кто твоя госпожа? – Он догадывался, кто послал гонца, но сердце забилось учащенно, и непривычный спазм сдавил горло, на миг Уолт перестал дышать. Эрика поцеловала его при обручении, поцеловала горячо прямо в губы, как того требовал обычай. Не французский клевок в щеку, а настоящий английский поцелуй.

– Леди Эрика, кто же еще? Разве ты не хочешь узнать, что она велела передать тебе?

– Хочу, конечно.

Пауза.

Уолт обернулся к Бэру. Слуга был ненамного старше его, но успел уже обзавестись женой и ребенком.

– Пенни не найдется?

Бэр покачал головой.

– Пойду добуду. – Уолт положил топор.

– Не стоит, – усмехнулся мальчишка. – Она мне уже дала. – Он с гордостью показал монету. – Дашь мне пенни в следующий раз. Госпожа хочет получше узнать тебя, она будет ждать у края ячменного поля ее отца, к западу от Хэмблдона. Принеси что-нибудь поесть и попить.

– Когда?

– Почем я знаю? Сейчас? Или завтра? Может быть, нынче вечером? Я бы на твоем месте отправился прямо сейчас.

И бесенок удрал, ловко уклонившись от не совсем шутливой затрещины.

Полчаса спустя Уолт пробрался сквозь заросли бузины, раздвигая низко растущие ветки. Дур ной знак – обломать дерево, из которого был сделан Крест Спасителя и на котором повесился Иуда. Эти предосторожности замедлили его продвижение. Когда он вышел с другой стороны зарослей, Эрика исчезла. Куда она делась?

Прикрыв глаза от солнца, юноша стал осматривать отвесный склон холма, подымавшийся на двести футов вверх, к заросшим травой валам. На самом откосе, чересчур крутом для деревьев, росла только трава, низкие кусты терновника, чьи почки съежились, почернели и опали две недели тому назад, и боярышник, уже покрывшийся свежей зеленой листвой и крошечными шариками только что раскрывшихся бутонов. В траве пробивалось множество мелких цветов, способных расти даже на известняке. И тут Уолт увидел Эрику – она стояла высоко на гребне ближайшего вала. Он узнал ее гибкие загорелые руки, длинные светлые волосы, белую рубашку.

Уолт полез вверх на гору, цепляясь руками за густые пучки травы, упираясь ногами. Он быстро запыхался и от души проклинал мешочек с хлебом и сыром и овечий желудок, в котором он нес сидр. Поклажа болталась у него на спине, сползала и моталась между ногами, точно коровье вымя. Разумеется, пока он добрался до вершины, Эрика снова скрылась. Может, окликнуть ее? Нет уж, затеяла игру в прятки, так пусть сама теперь позовет.

Древние строители оставили глубокий ров между двумя насыпями, в нем было душно, над головой лениво жужжали пчелы, в нос бил назойливый запах свежего овечьего помета. В голубой дали простиралась Долина Белого Оленя. Приближалась самая жаркая часть дня, воздух застыл, все вокруг казалось неподвижным, только из долины доносилось позвякивание коровьих колокольчиков.

– Эрика!

Ее имя почти против воли сорвалось с губ. В ответ, гораздо ближе, чем он ожидал, послышался легкий смешок. Уолт поспешно обернулся и успел уловить движение, быстрый промельк одежды в зарослях боярышника чуть ниже хребта, на котором он стоял, всего в десяти шагах от него. Уолт кинулся туда и настиг Эрику – она сидела на траве, подтянув колени к подбородку, опустив подол платья до земли и засунув в рот травинку. Она оглянулась на него через плечо.

– Ты принес нам поесть? – спросила девушка, тряхнув головой, чтобы длинные светлые пряди не заслоняли лицо. В негромком ласковом голосе звенел смех. Она немножко покапризничала насчет сидра – дескать, почему чашек нет, и от овечьего желудка попахивает бараниной, разве такой напиток годится для леди? Сыр с голубыми прожилками Эрика узнала и отдала ему должное – это был кусок от головки, припасенной ее отцом специально для праздника обручения.

Сперва они стеснялись друг друга, прятались за детские воспоминания. Помнишь то, помнишь это, а что твоя мама сказала, когда ты вернулся домой? Я плакала не потому, что ты попал в меня камнем, а потому, что напоролась на колючку.

 
Как жаль твоих братьев.
Как жаль твою мать.
Она была стара, она прожила хорошую жизнь, но твои братья...
 

Эрика заплакала, и Уолт обнял ее за теплые, пахнувшие молоком плечи, уткнулся лицом в душистые волосы, попытался утешить.

Мне пора. Ты придешь завтра? В то же время.

Встретимся здесь.

В следующий раз он принес сидр в глиняном кувшине, прихватил две чашки, а Эрика принесла ячменные пирожки с медом, завернутые в сладкие листья каштана. Не так-то просто было подняться в гору, не расплескав при этом сидр.

– Сколько у нас будет детей? – спросила она, облизывая испачканные медом губы.

– Сколько Бог пошлет.

– Глупости, я же не Дева Мария.

Уолт почувствовал, как радость расцветает у него в груди. Он повернул Эрику лицом к себе, слизнул с подбородка темно-коричневую капельку меда.

Она со смешком оттолкнула его, но ее ладонь так и осталась у него на колене.

– Что даст тебе Гарольд, когда твоя служба придет к концу?

– Все земли между Стауром и Эйвоном, – он имел в виду Гемпширский Эйвон, с истоком возле Стоунхенджа.

– Глупенький, тогда ты сам станешь эрлом.

– Ну, по крайней мере, часть этих земель. Столько, сколько нужно, чтобы ты была настоящей леди.

– Я и так настоящая леди, благодарю покорно!

– Да, конечно.

Она улеглась на травянистом склоне, сплела пальцы обеих рук на лбу, юбка приподнялась выше колен.

– Я красивая?

– Как яблоневый цвет в апреле, как пшеничное поле в июле, как свежие сливки, как леса в октябре, когда листья становятся красными и золотыми, как февральский снег.

– Мои кузины в Чайлд-Оукфорде говорят, что я некрасивая, но это потому, что они обе сами хотели бы выйти за тебя замуж.

– Молодая любовь сильна. Я бы мог запереть тебя в доме, но ты выберешься, все равно что кот, почуявший за милю киску в охоте.

Они сидели с отцом за большим столом в пиршественном зале при свете одной-единственной свечи. Слуги и фримены давно разошлись по своим хижинам. Отец стал совсем седой, с тех пор как умерла мать Уолта, он не прикасался гребнем к волосам.

– Да и вообще, тебе только на пользу чаще видеться с ней. Познакомитесь поближе. Что хорошего в том, чтобы жениться на чужом человеке.

Он выпил, обтер рукой запущенную, грязноватую бороду.

– Жаль, что матери твоей нет с нами. Она бы тебя кое-чему научила.

– Чему?

– Насчет женщин, как у них что устроено.

Уолт мог только смутно догадываться, о чем говорит отец. Наверное, о месячных и тому подобном.

Они выпили еще по одной.

– Скоро тебе уезжать.

– К Иванову дню я должен быть в Винчестере. Я тебе говорил.

– Говорил. Я забыл. Все-то я забываю.

Уолт накрыл ладонью распухшие пальцы отца, слегка пожал их.

– Это не важно.

– Важно. Земле нужен хороший хозяин.

– Я вернусь.

– Чем скорее, тем лучше.

Они выпили еще, отломили по куску хлеба, закусили.

– Не вздумай сделать ей ребенка, если не собираешься вскоре вернуться и стать отцом.

Уолт призадумался, вспомнил, как Эрика откидывалась на спину, опускаясь на траву, как улыбалась ему, как светились глаза цвета васильков. Не так-то легко будет следовать отцовскому совету, если у Эрики на уме то же самое, что и у него, а Уолт подозревал, что так оно и есть.

Немножко неловко было обнаружить, что с тем душевным волнением, которое пробуждает в нем мысль об Эрике, переплетается откровенно плотское желание. Однако отец еще не закончил свою мысль:

– Есть такие способы, – он побарабанил пальцами по столу, лицо старика налилось кровью, – ты можешь... О, черт бы все это побрал, твоя мать сумела бы объяснить гораздо лучше...

Наконец, старик заставил себя поднять глаза и посмотреть сыну в лицо.

– В общем... в общем, пусть вам обоим будет хорошо, только не позорь ее и нас, никаких ублюдков. Договорились?

Тан Иверна наклонился над столом, крепко сжал плечо сына, одним глотком осушил чашу и побрел в свою одинокую постель.

Должно быть, Эрика поговорила с матерью или с теткой. Разумеется, как и все дети, она в свое время наблюдала со смехом повадки животных, видела, как бык лижет промежность коровы, вместо того чтобы сразу забраться на нее, и все такое прочее. И вот как-то раз, когда они выпили сидр и съели сморщенные яблоки прошлогоднего урожая, хранившиеся в сене на чердаке амбара (собственно, для этой цели в основном и заготавливали сено, поскольку лучших животных, оставленных на развод, кормили более питательным кормом, а остальных резали на мясо, как только наступали холода), Эрика без лишних слов притянула его к себе, опустилась на спину, увлекая его за собой, подставляя поцелуям лицо, губы, шею, плечи. Уолт приподнял ее платье, и, встряхнув головой, она сбросила одежду, рассыпались ее прекрасные волосы. На миг он остановился, потрясенный плавной округлостью, млечной белизной ее тела, двумя полушариями грудей с сосками, похожими на чуть недозрелые ягоды, сводом живота с притаившимся в голубоватой тени пупком, полными бедрами, ярко-рыжей порослью между ними, более рыжей, чем ее волосы (леди-лиса из сказки), длинными, гладкими, сильными ногами. Склонив голову, он слегка сжал зубами ее сосок.

Секунду спустя Эрика принялась за его штаны и куртку и не успокоилась, пока под ярким светом солнца и пенье жаворонков он не предстал таким же обнаженным, как она сама. Одной рукой она взяла его пульсирующий член, а другой обхватила Уолта за худые, жилистые плечи и снова притянула любимого к себе так, чтобы петушок его попал в узкую щель между их телами.

Сотрясаясь сильнее, чем горы при землетрясении и леса во время урагана, Уолт попытался опуститься немного ниже, проложить путь внутрь нее, но Эрика крепко сдавила его ягодицы, впилась в них ногтями, вынудив кончить прежде, чем он сумел продвинуться вниз. Задыхаясь, умирая от восторга и муки незавершенного слияния, он оторвался от нее и посмотрел вниз, на Эрику, на целый мир наслаждений, щедро открывшийся ему.

Она взяла его за руки, обняла за плечи.

– Ты еще не все сделал, Уолт, нет, не все. – Она положила ему руку на потный лоб и толкнула вниз. Уолт прижался щекой к животу, покрытому струями жидкого жемчуга, губы его коснулись увлажненного, пропитанного ее особым запахом местечка. Раздвинув колени, Эрика закинула ноги ему на плечи, чтобы его губы и язык смогли проникнуть вовнутрь. Уолт скользил вниз по покрытому травой склону, дикий тимьян колол его живот и пах, ему пришлось упереться пальцами ног, чтобы удержаться на месте, он вцепился руками в траву по обе стороны от ее бедер, но пучки травы остались у него в ладонях.

Эрика надавила рукой на его шею, на затылок, немного подвинулась, потом ухватила за волосы и подтянула его голову ближе к себе, чтобы его губы и язык оказались именно там, где им следовало быть, и тогда Уолт ощутил, как набухает и пульсирует под его языком маленький комочек плоти, и вот уже Эрика извивается и стонет, а он впивает хлынувшую ему в рот влагу, свежую, как морская вода, но лишенную ее горечи, сладкую, как мед, но не приторную.

А когда все закончилось, и жар, багрянцем разлившийся по ее груди, немного остыл, и голова ее уже не моталась из стороны в сторону, когда все завершилось, они лежали, целуясь, осторожно ощупывая, лаская и изучая друг друга, пока все не началось снова, на этот раз не столь яростно, но еще более слаженно. Она исследовала его татуировки, крылатого дракона, «храбрый побеждает», «У. Л. Э.» внутри сердечка – это ей понравилось, значит, он думал о ней и раньше, задолго до обручения.

Наконец она надела платье и сказала:

– Побудь тут. Не хочу, чтобы видели, как мы возвращаемся вместе.

Он смотрел ей вслед – она то шла, то бежала вприпрыжку, когда ее вынуждала к этому крутизна склона, один раз поскользнулась и чуть было не шлепнулась, обернулась и с улыбкой помахала ему рукой. Сердце Уолта разрывалось, не в силах вместить блаженство, которое, казалось, окружало его со всех сторон, состояло из всего, что он впитывал зрением и слухом, осязанием и обонянием. Вся земля вокруг, и эти холмы, и эта трава, изрядно пострадавшая от их совокупления, и те дальние горы – все было Эрикой. Она была душой этой земли.

Кругом цвел сад: сквозь дерн пробивались дикие цветы, тимьян, клевер, вика, лен, журавельник, незабудки, бурачник, колокольчики, просвирник, молочай. Почки терновника набухли и лопнули, и его одуряющий запах плотно окутывал Уолта – запах более чувственный, чем у любого растения, а почему так, он догадался, припомнив вкус, оставшийся у него на языке, и посмотрев на свои руки. Уолт поглядел вниз, на расстилавшуюся перед ним равнину. Она тянулась до голубых гор в шести милях к северу, где расположен Шефтсбери, до холмов по правую руку от него, чьи очертания напоминали формы лежащей на земле женщины – расширялись у бедер, опадали у талии, а затем набухали двойняшками грудей. Ниже, за холмами виднелась лесная лощина.

Ласточки стремительно рассекали воздух, ликуя, выписывали такие петли, что Уолт успевал заметить лишь быстро промелькнувшее белое пятно хвоста высоко над полями и деревьями. А еще выше с пронзительными криками носились стрижи. Стая ворон гнала прочь от своих гнезд обнаглевшего кречета, самец кукушки пел звонкую песенку, а его подружка, прокравшись в отсутствие хозяев в чужое гнездо, подкидывала яйцо.

Все это было едино, одно живое существо, сплетенное из многих. И поля, и пастбища, все, что росло на земле, и сложенные из земли валы, все, созданное человеком, вписывалось в этот пейзаж, не чуждое ему, не враждебное, но придающее гармонию месту, которое без человеческих усилий осталось бы пустынным и диким.

Уолт еще раз облизал губы, наслаждаясь вкусом, похожим на вкус терновых ягод. Соломенные волосы, рассыпанные по медовым плечам, белая рубашка в зеленых пятнах показались вдали на гребне еще одного мелового травянистого холма. Эрика пересекла луг, пройдя мимо трех пасшихся на нем коней, подошла к ограде своей усадьбы. Еще один шаг – и она взлетела, оседлав верхнюю перекладину изгороди. Зная, что Уолт смотрит ей вслед, Эрика подняла руку и помахала ему. Шалая, дерзкая. Сердце его пело от счастья.

Глава тридцать первая

Перекати-поле, пыль, песок цвета охры, пересохшие русла рек, на горизонте – марево далеких гор. Так выглядит теперь центральная равнина Малой Азии, если ехать от Афиона или Анкары в Конию, Иконий древности. Но в середине XI века эти места были совсем другими, там рос дубовый лес, дававший людям и древесину, и уголь, и дубильные вещества; дикие кабаны и домашние свиньи до отвала кормились желудями, и мясо у них было темно-красное, почти без сала. Те желуди, которые ускользали от внимания свиней, не могли прорасти под сенью родительского леса: им не хватало света и влаги, а потому требовалось совсем немного усилий для того, чтобы содержать лес в должном порядке. Дубрава превратилась в парк. Широкие просеки служили для проезда охотников и солдат, а поблизости от деревень крестьяне могли растить в тени деревьев пшеницу и виноград, не вырубая эти дубы.

Так почему же теперь здесь полупустыня? События, с которых началась гибель лесов, наши герои могли наблюдать, остановившись в предгорье Тавра к юго-западу от Икония. Здесь состоялась битва между армиями турков-сельджуков и византийского императора. Внизу путники видели огромную равнину, а вдали – белые стены и башни Икония, где тысячу с лишним лет тому назад на рыночной площади проповедовал апостол Павел; по равнине скакали галопом и рысью, ехали на колесницах, шагали плотными рядами, строились в фаланги двадцать или тридцать тысяч солдат. Крест столкнулся с Полумесяцем. Между стволами дубов мелькали украшенные флажками копья, готовые нанести удар. В рядах турков ехали на низкорослых лошадках славившиеся своей скорострельностью лучники с маленькими луками, в рядах христиан стрелки склонялись над металлическими прикладами арбалетов. Музыканты в леопардовых шкурах трубили в рога и трубы. С одной стороны колебались знамена с буквами X и Р, с другой древки штандартов с серебряными полумесяцами были увешаны колокольчиками и султанами из конских хвостов. Алла, Алла! Барабаны рассыпают дробь. Победили всадники с тюрбанами на шлемах. Часа три противники скакали взад и вперед по равнине, а потом – почему, наблюдатели так и не смогли понять – воины на западном краю поля дрогнули и обратились в бегство, продираясь сквозь дубовую рощу, бросая свои пожитки, товарищей, вьючных животных, припасы, рабов и женщин.

Тайлефер уверял, что так происходит на любой войне: христиане оставили противнику большую добычу и тем самым выиграли время для бегства. Вслед за победоносной армией сельджуков с востока устремились женщины, дети, рабы, занимая место, с которого только что сдвинулось войско. Эти люди не обращали внимания на город, над которым уже подымались к небу черные тучи дыма. Они поспешно раскинули под дубами тысячи черных шатров и пустили пастись десятки тысяч рыжих и черных коз.

Козы предпочитают дубы любой другой пище, они срывают листья, до которых могут дотянуться, и сдирают кору с молодых деревьев. Пастухи, удовлетворяющие свои потребности козьим молоком и йогуртом, сыром, мясом, шерстью и шкурами, способствуют уничтожению леса, срезая для своих подопечных более высокие ветви. Одного или двух поколений хватило для того, чтобы уничтожить древние дубравы не только Малой, но и Центральной Азии.

Это зрелище произвело сильное впечатление на Квинта.

– За ними будущее. Они завоюют мир, – провозгласил он и ткнул посохом упрямого мула в бок, подгоняя его вверх по крутой тропинке.

Женщина, которую Уолт называл Теодорой, одетая в павлиньего цвета платье, поглядела через плечо. Грациозные черные копытца ее скакуна твердо ступали по гравию.

– Что будущее – турки? – переспросила она.

– Не просто турки! – крикнул в ответ Квинт. – Ислам. Полумесяц. – С каждым словом его энтузиазм разгорался. – Полумесяц, вот именно. Растущая луна. Только представьте себе: западный край Полумесяца, мавры вторглись в Испанию, от Франции их отделяют только Пиренеи, а здесь, на восточном конце, турки уже подбираются к Константинополю и его землям. Помяните мое слово, они захватят всю Европу.

Тайлефер ехал на своем крупном жеребце, за спиной у него сидела, цепляясь за отца, Аделиза, по обе стороны от седла низко свисали мешки, набитые всевозможными приспособлениями фокусника.

– Мне у них кое-что не нравится, – сказала Аделиза. – Их священная книга запрещает вино.

– На земле, но не в раю, дорогая. На небесах можешь пить все, что пожелаешь, и полуобнаженные гурии будут подносить тебе чаши с пьянящими напитками.

– Лучше бы нагие ганимеды, – надула губки девушка.

Теодора обратила на Квинта свой темный, чувственный взор.

– Книга стихов, фляга с вином и ты рядом со мной под сенью леса – это и есть рай, – голос ее перекрыл шум движущегося каравана. – К чему нам ждать неземного блаженства?

Через пять лет Квинт познакомился с поэтом Омаром [64]64
  Имеется в виду Омар Хайям.


[Закрыть], повторил ему слова Теодоры, и юный поэт включил их, немного подправив, в свой сборник.

– Да, ты права, – откликнулся Квинт, заставляя ленивого мула перейти на рысь, чтобы поравняться с дамой, но та, догадавшись о его намерениях, встряхнула поводьями, и ее изящная охотничья лошадка тоже перешла на рысь, заметно обогнав Квинта. – Из праха мы пришли и в прах обратимся, цветы полевые, и все такое прочее, однако древние правильно говорили, древние нашли верный ответ: плюнь на завтрашний день и его заботы, лови преходящую радость, не презирай ни любовь, ни ее забавы – сегодняшний день твой... Вот об этом я и говорил прошлой ночью – только это и важно, только здесь и сейчас...

Тропинка резко сворачивала, поднимаясь по крутому склону, так что могло показаться, будто Теодора едет над головой Квинта в противоположном направлении, навстречу ему.

– Твои «здесь и сейчас» весьма напоминают сущности, – попрекнула она. – Разве не так?

– Нет, это абстракции. Совсем другое дело.

Уолт, ехавший следом за Квинтом, по-кошачьи фыркнул от злости.

– Там погибали люди, – сказал он, обращаясь к Тайлеферу, – руки и ноги отрубали от тел, стрелы вонзались в бока и живот, черная кровь хлестала изо рта, а эти двое, что они знают об этом? Они смотрят свысока, а что они видят?

– Больше, чем ты, юноша, – возразил Тайлефер, придержав своего коня и поджидая Уолта. – Это была цивилизованная битва. Нескольких ранило, кое-кто погиб, но как только турки показали свою мощь, свое множество и свои боевые порядки, христиане почувствовали необоримое желание отступить, и мусульмане им не препятствовали. Это совсем не похоже на кровавую сечу, в какой довелось побывать тебе.

Молчание, перестук копыт.

– Ты был там. Тебе виднее, – проворчал наконец Уолт. – Но ведь была и слава, была честь и вечная память героям. Была верность дружинников, сплошной стеной стоявших вокруг дарителя колец.

Перед мысленным взором обоих вновь, как наяву, встала горстка измученных воинов, бившихся до конца, а серое небо чернело, и приближалась ночь, и вороны кружили над ними. Дружинник и певец снова увидели, как дрожат и колеблются покрытые кровью щиты, которые слишком долго пришлось удерживать в руках, дождь сыплет, как небесные стрелы, и стрелы – как дождь, а вокруг, словно вороны, на расстоянии удара меча или топора кружат всадники, дожидаясь, пока упадет последний щит, пока рухнет последний защитник Англии...

Вздохнув, Тайлефер пришпорил коня и присоединился к ученой парочке, обсуждавшей преимущества ислама.

– У них тоже хватает проблем, – подал он реплику.

– В самом деле?

– У них свои разделения, секты, ереси, как и у христиан. Дом, разделенный в себе, как говорится. Это их погубит.

– Ничего, они с этим разберутся, – возразил Квинт. – Они утвердят свой Закон, и тогда их ничто не остановит.

Молчание, перестук копыт.

– Так ты обратишься в мусульманство?

– Почему бы и нет? Гораздо более разумная религия, чем наша. Что скажешь?

– Может быть. Мне особенно нравится одна секта.

– Какая?

– Исмаилиты [65]65
  Исмаилиты – секта мусульман-шиитов, породившая тайную организацию религиозных убийц-ассасинов.


[Закрыть], – пояснил Тайлефер. – У них теперь новый вождь, молодой человек, который сумел свести все нужное человеку знание к одной фразе.

– А именно?

– Ничто не запрещено. Все возможно.

– По-моему, это все-таки две фразы.

– Вот педант! – И он придержал коня, чтобы отстать от Квинта.

– Но это уже конец, – заговорил Тайлефер, подъезжая к Уолту и продолжая прерванный разговор. – Нечеловеческий ужас сражения – это итог. Обстановка была крайне тревожная, когда Гарольд вернулся из Байё, не так ли? Его поджидали дурные вести. Это и было начало конца, верно?

– Дурные вести, очень дурные. Только тогда никто не мог понять, насколько это скверно.

– Расскажи, – попросил Тайлефер.

Уолт посмотрел на него. Темное лицо искажала боль и мольба, щеки глубоко запали, на забинтованных руках проступили кровавые пятна. Должно быть, ему очень больно сжимать обеими руками поводья. Он обращался к Уолту с мольбой, в надежде убедиться, что не он один виновен в судьбе, постигшей английского короля, и Уолт, все еще не готовый простить, по крайней мере пожалел своего спутника и продолжил рассказ.