Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Впрочем, не в этом суть. Нет, вовсе не в этом. Мы собрались сегодня, чтобы открыть... чтобы начать новую главу мировой истории. Учтите вот что: сегодня этот маленький заброшенный остров с его варварским населением станет частью большой Европы, утратит свою обособленность, позабудет свои дрянные обычаи, сделается культурным, да, вот именно, культурным, как мы сами. Если не будешь держать чертово знамя ровно, яйца оторву!

На чем я остановился? Гарольд именует себя королем этого славного и благословенного острова, а по какому праву? Потому что дряхлые старики покорно закивали головами, когда он приставил им к горлу меч, и не только он, но весь выводок братьев. Выводок братьев... Змеиное отродье. Змеи подколодные, гадюки. Многие из вас видели, как год тому назад он присягал быть моим вассалом, служить мне, как королю и сюзерену, он клялся на этих самых святынях, которые вы сейчас... Где они, на хрен? Роже, они в моем шатре, будь другом, принеси. Ланфранк велел мне надеть их на шею.

Так. Словом, я что хочу сказать: на нашей стороне право, на нашей стороне сила. Спустим с привязи псов войны и глада, рвущихся к травле, пусть растерзают их в клочья! Бог за Вильгельма и Англию, святой... Кто у нас святой покровитель Англии? Мать твою, Одо, ты же епископ, ты должен знать!

Святой Георгий? Это кто еще такой? Ладно, сойдет. Бог за Вильгельма! Англия, Нормандия, святой Георгий – вот наш клич!

Тайлефер доел последнюю ложку шербета.

– Вот и все, – сказал он. На побледневшем лице фокусника выступили мелкие капельки пота. – Вот и все. Короткая речь, и мы двинулись. Мне нальют еще немного вина?

– Но святой Георгий родом из этих мест. Да, конечно, вот вино. Он тут убивал драконов, принцесс спасал. Какое отношение он имеет к Англии и Нормандии?

– Да, он из Каппадокии [91]91
  Святой Георгий принял мученичество в Никомидии (303 г. н.э.); Георгий из Каппадокии – деятель Церкви IV в.


[Закрыть], – подхватил Квинт.

– Все равно. – Тайлефер налил себе вина, залпом выпил стакан. – Просто первое имя, пришедшее Одо на ум. Не думаю, что этот клич приживется.

Глава пятидесятая

Уолт шел в свою комнату по длинной террасе, выложенной мраморными плитами. Гавань с террасы было видно плохо, зато отлично просматривалось открытое море, в тот вечер неспокойное. Под ущербной луной, затеняя ее, пробегали торопливые облака. Из полумрака глубокой ниши протянулась рука и сомкнулась на правой руке Уолта повыше изувеченного запястья.

– Уолт? – тихо окликнула его Аделиза, увлекая за собой в нишу. Прежде это углубление в стене предназначалось для статуи, но местный епископ, заручившись поддержкой значительной части ремесленников, со всей суровостью отстаивал указ, запрещавший создавать литые или тесаные изображения (храм Граций, уцелевший на форуме, чудом ускользнул от бдительного ока церковника), и Амаранта распорядилась перенести в подвал дома статуи, которые можно было разглядеть снаружи, а фрески замазать штукатуркой.

Лунный свет почти не проникал в нишу, Уолт угадывал присутствие девушки, ощущая тепло и аромат ее тела, но лица ее разглядеть не мог.

– Уолт, – повторила она (ощупав культю, она убедилась, что перед нею действительно тот, кого она искала), – Уолт, папочка хочет, чтобы я рассказала тебе, как и почему он проделал тот фокус, который вынудил эрла Гарольда принести присягу на верность Вильгельму.

– Разве он сам не может мне рассказать?

– Он бы предпочел, чтобы ты услышал об этом от меня.

– Что ж, давай.

– На самом деле мой отец не прибегает ни к какому волшебству. Он пользуется различными механизмами, приемами, с помощью которых можно исказить изображение, заставляет законы природы проявить себя необычным, хотя и вполне естественным образом, но в первую очередь он пользуется – можно даже сказать, злоупотребляет – наивностью публики, ее желанием обмануться. Люди платят за то, чтобы посмотреть на чудо, и каждый, сам того не сознавая, подыгрывает «волшебнику», желая получить за свои денежки побольше удовольствия.

Хотя близость Аделизы и опьяняла Уолта, он еще не вовсе лишился способности рассуждать.

– Но Гарольд вовсе не желал, чтобы его обманули, и его никак нельзя назвать доверчивым зевакой.

– Совершенно верно. Вот почему в тот раз было чертовски трудно создать нужную иллюзию. Как ты помнишь, главную роль в этом представлении играли два юноши, стоявшие на галерее, очень высоко над залом, с петлями на шее, а концы веревок были привязаны к балкам над их головами.

– Да. Это ведь были юный кузен Гарольда и его племянник, совсем еще мальчик.

– Ничего подобного. Это были Ален и я. Нас специально нарядили, намазали лица гримом. Ты вспомни, Гарольд много лет не видел своих родичей, зал был скудно освещен, полон дыма, так что было нетрудно внушить ему мысль, будто он вот-вот увидит жестокую смерть своих близких, тех самых, ради спасения которых он прибыл в Нормандию...

Она почувствовала, что Уолт готов взорваться, и продолжала поспешно:

– То есть сама картина была вполне реальной, отнюдь не иллюзией, и веревки были настоящими. – Она провела пальцами по своему горлу. Глаза уже привыкли к темноте, Уолт смог разглядеть это движение, белизну нежной шеи. – Веревки были настоящие и угроза – реальной. Вильгельм предупредил отца, что нас повесят на месте, если он не вынудит Гарольда дать клятву. Что было делать папочке?

В самом деле, что? Какой отец поступил бы иначе на его месте? Разумеется, последствия поступка, продиктованного родительской любовью, оказались во много раз ужаснее, чем смерть юной девушки и маленького мальчика, но это если подсчитывать общую сумму добра и зла, а в тот момент...

Уолт глубоко, тяжко вздохнул.

– Ладно, – сказал он, – что сделано, то сделано. Ничего уже не исправишь.

Аделиза приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку, и на миг Уолт почувствовал, как ее юное тело прижалось к нему, но вовсе не из желания продлить объятие он ухватил Аделизу за руку и не дал ей уйти.

– Почему твой отец сам не рассказал мне об этом?

Она робко повернулась к нему.

– Квинт всегда рядом, – ответила она. – Папочка думал, Квинт, с его скептическим умом, непременно поставит под сомнение этот рассказ. Вернее, Квинт сочтет разговор, который может примирить тебя с Тайлефером и сделать вас друзьями, еще одним образчиком романа, где вопреки реальной жизни царят не судьба и случай, а правила связного сюжета, нанизывающего удивительные совпадения. Папочка опасался, что Квинт не захочет понять: сами события подчинялись логике вымысла, складываясь в единый сюжет. Так или иначе, папочка надеется, что теперь вы станете друзьями, и ты не будешь держать на него зла.

Это Уолт пропустил мимо ушей, его интересовало другое:

– Так это чувство вины вынудило Тайлефера вести нормандцев в бой и первым пасть на поле сражения?

– О нет. Конечно, папочка сожалел о том, что сделал, но не настолько же! Нет, просто он предвидел, что битва предстоит тяжелая. В бою погибают, как правило, только единожды. Вот он и решил, что лучший способ уцелеть – это пасть в самом начале сражения. Он засунул в ребек пузырь, наполненный свиной кровью, и как только англичане принялись метать камни и дротики, вылил кровь из пузыря себе на голову и повалился на землю. Была и другая причина: папочка был по горло сыт Вильгельмом и воспользовался возможностью ускользнуть от него.

Аделиза еще раз поцеловала Уолта и ушла.

Уолт лег в постель, но уснуть не мог. Не сомнения тревожили его, хотя кое-какие неточности в рассказе Аделизы могли бы насторожить более проницательного слушателя, а пробужденные ее прикосновением воспоминания о других объятиях, о родстве, дружбе и любви, о счастливых временах. Уже несколько лет Уолт отталкивал от себя эти воспоминания, как только они пытались прорваться из-за порога бессознательного и затопить его разум. Как ни тяжела память о пережитом горе, еще тяжелее вспоминать об утраченном счастье.

Глава пятьдесят первая

В сопровождении толпы гостей из Иверна и близлежащих деревень Уолт пересек луг с выжженной солнцем травой, поднялся на холм, на поляну, где жители Шротона обычно устраивали гулянья. Эрика в платье из тонкого белого хлопка стояла на другом конце поляны, подружки, одетые в зеленое, держали над головой невесты сплетенные яблоневые ветви, прогибавшиеся под тяжестью плодов. Позади Эрики среди дубов и ясеней виднелись соломенные кровли амбаров и коровников, черепичные крыши ее усадьбы и церкви. Дальше начинались пологие склоны, внизу поля, где уже сжали хлеб, а на крутизне росли только боярышник и терновник, и так вплоть до обильных травой валов Хэмблдона. Голубой дымок вился над усадьбой. Вокруг поляны расставили высокие столы, соорудили из подручных материалов шатры, жаровни наполнили углем, но еще не растопили. На дальнем от деревни краю поляны мужчины заготовили дрова для огромного костра, чтобы к вечеру изжарить на нем быка. Тепла и света от огня должно было хватить на все ночное веселье.

Даже в августе, после долгих солнечных дней, ранним утром было прохладно, хотя роса уже высохла. Свежая прохлада ложилась на новые или постиранные накануне одежды, на отмытые, оттертые дочиста лица детей. Праздничное настроение сделало легкой и упругой походку взрослых, слышалось в шуме, суете, приветствиях и болтовне, в песнях, которые кое-кто уже начал запевать, ощущалось в той уверенности, с какой все встречали этот день. Что бы там ни ждало впереди, нынешний день обещал веселье.

Воплощением всех надежд и чаяний была Эрика. Ей исполнилось двадцать четыре года, она расцвела и стала настоящей красавицей. Она была как налившийся колос, как незамутненный источник для жаждущих уст. Но не только развившееся тело, не одна лишь плотская красота составляли секрет ее обаяния. Высокая, но отнюдь не долговязая, стройная и сильная, но без грубых мышц, избавившаяся от девичьей пухлости, но сохранившая яркое цветение юности, она предстала перед Уолтом словно богиня. Белое, похожее на тунику платье со множеством складок доходило до колен, а на плечи Эрика накинула плащ из тонкого сукна красно-коричневого цвета, перевила длинные светлые волосы нитями речного жемчуга, открыв высокий лоб. Из-под темных бровей светло-голубые глаза смотрели с тихой улыбкой, той самой улыбкой, которая приподнимала уголки ее нежных губ. И все же, несмотря на улыбку, на лице Эрики проступала сосредоточенная серьезность, еле заметные морщинки в уголках глаз свидетельствовали о чувстве долга и ответственности, о скорби ранних утрат и о готовности принять жизнь такой, какова она есть.

Уолт остановился в пяти шагах от Эрики, и по лицу жениха она угадала, что он охвачен смятением, не знает, что и как надо делать. Девушка передала букет ближайшей из подружек и почти бегом пустилась навстречу возлюбленному, кинулась ему на шею. Почувствовав, как руки Уолта сомкнулись у нее на спине, она приветствовала его горячим, долгим поцелуем в губы. Радостные клики разнеслись по поляне. Оторвавшись от Уолта, раскрасневшись – румянец спустился даже на шею и грудь, видневшуюся в вырезе платья, – Эрика взяла нареченного за руку и провела его под яблоневой аркой.

В отличие от Иверна, Шротон располагал собственной церковью, ее не так давно построили из бревен, замазав щели известкой, и увенчали невысоким шпилем-колокольней – не для благовеста, но для заупокойного звона и набата, предупреждавшего о приближении врагов. Ближайшие родственники с обеих сторон, а также самые старые и уважаемые из свободных крестьян построились позади жениха и невесты и проводили их в часовню. Церковка была маленькой, но светлой, никакие витражи не мешали солнечным лучам проникать сквозь узкие сводчатые окна. Внутри ничего лишнего, только алтарь – плита портлендского камня на четырех дубовых пеньках. Церковь наполнили цветами и плодами из местных садов и лесов, охапками роз, лаванды, больших полевых ромашек, плетенками с яблоками, грушами, клубникой, со стен свешивались колосья ячменя.

Священник выслушал короткие обеты. Жених и невеста выучили наизусть положенную формулу, но слова их шли от сердца. Затем святой отец проследил, как молодые обменялись кольцами, и благословил их союз. На все про все хватило десяти минут.

Они вернулись на поляну. На самую большую повозку, какую только удалось отыскать в обеих деревнях, поставили стулья для новобрачных, сделали навес из соломы, усыпанной цветами, и все, не соблюдая очереди, подходили с дарами, клялись в верности господам, желали им долголетия и многих детей.

Не прошло и получаса, как Эрика начала проявлять нетерпение:

– Давай плясать. Вон, все уже пляшут. Только сперва сними с себя золото, чересчур пышно для наших мест.

Уолт помог молодой жене спуститься вниз, на площадку из дерна, и она понеслась прочь, изгибаясь в танце, отплясывая заодно со своими подружками под музыку барабанов и дудок, наяривавших безумную джигу, и все женщины присоединились к танцу, ловко лавируя между накрытыми столами.

Так они праздновали и веселились до самых сумерек, пока не подоспел зажаренный на костре бык. Только вот места в желудке осталось маловато: все уже угостились козленком, фаршированным яблоками и запеченным на углях от ореховых прутьев (традиционное блюдо в начале Месяца Яблок и Орехов), съели сыры, цыплят, гусей, поглотили груду хлеба со свежим маслом, запеканки, орехи с мягкой зеленой скорлупой и белой, податливой мякотью, яблоки, только что сорванные с дерева, и яблоки в меду, начиненные гвоздикой и корицей, нанизанные на ореховые прутья и запеченные над маленьким костром, какие во множестве горели на поляне. И пили, пили, пили огромными флягами и бочонками, пили прошлогодний сидр и пиво, сваренное из ячменя предыдущего урожая – новый урожай был только что собран, пришла пора освободить место для свежего зерна.

Люди пили, и веселились, и затеивали игры, а Уолт награждал победителей призами. Из древесины вяза вырезали три деревянных шара, их полагалось прокатить по длинной дорожке из широких планок, сбив девять кеглей на дальнем конце. Каждый по очереди пробовал свои силы, хотя всем было известно, что приз разыграют между собой два умельца, один из Шротона, другой из Чайлд-Оукфорда, способные одним ударом сбить все девять кеглей, набрав двадцать семь очков за три броска. Они продолжали соревноваться, пока наконец ловкач из Шротона слегка не промазал, оставив одну кеглю несбитой, а его соперник из Чайлд-Оукфорда получил обычную в таких случаях награду, полуторагодовалую свинью. Потом настал черед скачек. Участники описывали круги вокруг поляны, в качестве препятствий на их пути расставили невысокие заборчики; потом стреляли из лука – не по мишени, а в чучела зайцев и птиц, которых тащили перед лучниками по земле или внезапно подбрасывали в воздух. На сжатом поле показывали свое умение фримены, имевшие собственный плуг с упряжкой волов, причем очки начислялись за ровную и глубокую вспашку, а не за скорость, с какой пахарь проводил борозду. Победил дядюшка Фреда, посадивший мальчика на грядиль. Овдовевшая мать Фреда, уверившись, что земля останется за ней и ее семьей, сумела оправиться после родов, но оба близнеца умерли.

Были и другие состязания: мужчины рубили дрова (тут победил один из углежогов, пришедших вместе с Браном), бросали кожаный башмак, соревнуясь, кто дальше закинет; заводили корову в загон и, расставив колышки, спорили, на каком месте она опорожнится; нарезали прутья и плели из них звенья изгороди (победил Бэр). Эрика, водя за собой покорного Уолта, строго оценивала соломенных кукол, принесенных детьми, пироги, домашние напитки, снадобья от зимней слабости (здесь не оказалось равных Анне, той самой, что дежурила вместе с Уолтом у смертного ложа его отца: она советовала применять растирку из сосновой смолы), а еще надо было осмотреть изделия искусных вязальщиц, ткачих, красильщиц, вышивальщиц, плотников, столяров, краснодеревщиков.

Прослышав о празднестве или завидев дым, далеко расползавшийся под туманным небом, начали сходиться люди со всей округи, и никто не являлся с пустыми руками: тащили мехи медовухи, сумки с пирогами, несли барабаны, дудки, ребеки, как будто без них шума было недостаточно.

И никто не заговаривал о том, что, несомненно, тревожило каждого в эти дни, никто не расспрашивал о Вильгельме, о готовившемся вторжении, хотя все понимали, что ждать осталось недолго. Урожай был собран, большинству мужчин предстояло вместе с Уолтом вернуться в Суссекс, присоединиться к ополчению, и все знали, что Уолт, телохранитель короля, сам теперь сделавшийся таном, при благоприятном обороте событий станет эрлом.

Приближалась ночь, красный диск солнца просвечивал на горизонте сквозь розоватую дымку, небо на западе казалось сперва зеленым, как нефрит, потом посинело, в воздухе замелькали ласточки и стрижи, кормившие уже второй за лето выводок, грачи уселись на вершины деревьев. Коршуны и сарычи парили над поляной, привлеченные то ли восходившими от костров струями теплого воздуха, то ли запахом жареного мяса, достигавшим даже той высоты, где они кружили, ловя последние отблески уходившего за гору светила. Наступил час покоя, час, когда каждый мог усесться на прогревшуюся траву и ромашки, жевать обгоревшую или недожаренную, сочащуюся кровью говядину, прихлебывать эль и болтать обо всем, что случилось за день, о давних и грядущих празднествах. Только дети неутомимо сновали вокруг, играя, гоняясь друг за другом. Лишь самые маленькие выбились из сил и уснули.

На востоке выкатилась огромная оранжевая луна, почти полная; кто-то подбросил в большой костер еще несколько веток, искры взметнулись вверх, дым повалил гуще. На большую тележку, которая так и осталась стоять на краю поляны, забрались флейтисты, завели свою пронзительную, с переливами, плясовую мелодию, барабаны подхватили напев, а потом и вовсе заглушили песню флейты. И вся толпа, все пять сотен человек, почуяв, что настал долгожданный миг, повалила на поляну, кто парами, кто рядами, кто хороводом, одни двигались легко и проворно, других уже шатало от выпивки или усталости, но в пляс пошли все.

До той поры свадьба молодого тана и хозяйки соседнего имения была праздником общины: заново приносились клятвы в подтверждение старинного уклада, прав и обязанностей, соединявших жителей усадьбы и деревни в единое целое, но теперь веселье сделалось вольнее, безудержнее, неистовее. Мир поплыл, закружился, и каждый на свой лад искал в нем тех радостей, какие приносят человеку танец, вино и любовь.

Эрика и Уолт схватились за руки, но он был плохим танцором, ему довольно было покачиваться на каблуках, глядя, как изгибается и вертится во все стороны Эрика, как развеваются ее локоны, касаясь порой его щеки, как складки ее простенького платья распрямляются, подчеркивая с каждым движением изгиб бедра или округлость груди, как проступают под мышками влажные пятна. Наконец она остановилась, улыбнулась во весь рот, снова взяла Уолта за руку.

– Довольно, – проговорила она, – пусть они веселятся. – И мягким, но решительным движением увлекла Уолта на поле, к нижнему склону холма.

Они были тут не одни, другие парочки уже протоптали путь через боярышник или поднялись на вершину холма и бродили между двумя старинными валами, отыскивая местечко поукромнее, где трава, покрывавшая известковую почву, могла предоставить им мягкую постель. Но Эрика повела возлюбленного через две глубокие канавы мимо второго вала на длинный, постепенно подымавшийся горб у вершины холма. Овцы, заметив приближение людей, отошли подальше, трава была объедена, но аромат тимьяна, сохранившийся после жаркого дня, все еще чувствовался на пастбище.

Эрика остановилась на самой вершине и вновь обняла Уолта, поцеловала его долгим, неторопливым поцелуем, потом, чуть отодвинувшись от мужа, стала медленно его поворачивать, чтобы он мог посмотреть сперва на север, через долину в сторону Шефтсбери, затем вниз, на поле, где горел огромный костер и разлетались искры, когда большой сук проваливался внутрь, в пещеру жара, менявшую свой цвет, игравшую всеми оттенками оранжевого и красного в зависимости от легчайшего дуновения воздуха. Издали доносились приглушенные звуки музыки, смеха, пения, гремели барабаны.

Она повернула его лицом к западу, еще хранившему на горизонте теплый отсвет солнца. Планета любви взошла и горела, точно зеленая искра, над ломаной линией гор; она повернула его лицом к югу, где река Стаур извивалась серебряной змеей, пронизывая тьму леса, обхватив своей петлей квадратный Ход-Хилл, некогда римский лагерь. И все это было залито светом гигантской луны, сиявшей на востоке. Теперь, когда она выкатилась на ясное небо, луна из оранжевой сделалась серебряной, и власть ее над ночью казалась еще могущественнее, чем власть солнца над днем. Держа Уолта за руку, Эрика смущенно присела, поклонилась Луне, и Уолт, едва сознавая, что делает, тоже склонил перед ней голову, чувствуя, как все его существо – и сердце, и разум, и душу, и тело от макушки, на которой волосы поднялись дыбом, до кончиков нетерпеливо шевелившихся на ногах пальцев – пронизала древняя Радость.

Эрика заставила его снять одежду, через голову стянула с себя платье. Уолт хотел обнять ее, уложить на землю, но Эрика, обеими руками взяв мужа за руки, мягко понудила его опуститься на колени, потом откинуться на спину. Она оседлала Уолта, упершись коленями в землю по обе стороны от его бедер, наклонилась вперед, стала медленно гладить его шею, плечи, руки, грудь, а он, приподняв руки, обхватил ладонями ее груди, стал ощупывать бока и бедра. Эрика все ниже склонялась к нему, и Уолт смог коснуться ее ягодиц. Наконец, немного подвигавшись взад-вперед, не стесняясь помочь ему и поощряя Уолта пальцами нащупывать путь, она приняла его в себя. Потом они затихли на миг без движения, лицо Эрики почти касалось его лица. Она прошептала:

– Вот видишь, почти не больно.

И начала раскачиваться на нем, словно наездница, взад-вперед, вверх и вниз, все быстрее, и просила его держаться, и он держался, терпел, кусая губы так, что они начали кровоточить, цепляясь за землю ногтями, припоминая, чему учил его Даффид, считая чертовыми дюжинами до трехсот тридцати восьми и обратно, пока, высоко запрокинув голову, Эрика не испустила низкий, протяжный крик.

Ему показалось даже, что он не имеет никакого отношения к ее торжеству, но тут она опустилась, клубочком свернулась на нем, и принялась ласкать возлюбленного, и смех ее перемежался со вздохами и стонами, и так продолжалось, пока луна не побледнела, достигнув другого края небосвода, пока не посветлел горизонт на востоке и солнце не разогнало предрассветную прохладу. Запели жаворонки, стрижи снова замелькали над кочками и кротовинами, невдалеке залаял пастушеский пес. Они натянули на себя одежду, поцеловались и вдруг...

– Поймай меня, если сумеешь! – Она помчалась вниз и белою ланью мелькнула вдали, перескакивая через рвы у старинного вала.