Текст книги "Последний английский король"

Автор книги: Джулиан Рэтбоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Часть IV Короткая поездка по Малой Азии

Глава двадцать пятая

Девушка была так прекрасна, что Уолт на какое-то время забыл, кто ее отец. Муслиновое платьице, единственная ее одежда, если не считать жемчужных нитей в волосах, просвечивало насквозь, и даже в тусклом свете раннего утра Уолт различал все изгибы юного тела, невысокие холмики девичьих грудей, тенистую ложбинку между ягодицами, а когда она поворачивалась – легкий, совсем еще редкий пушок между бедрами, особенно если Аделиза перемещалась так, чтобы оказаться чуть сбоку от маленького окошка в солнечном луче. Перебирая струны, похлопывая ладонью по деке, чтобы подчеркнуть ритм, Ален извлекал из арфы капризную, то печальную, то радостную мелодию, как нельзя лучше соответствовавшую артистическому, умышленному эротизму танца.

Уолт поднял голову и тут же снова откинулся на подушки. Боль пронзила скулу, несколько зубов с этой стороны было разбито. Он судорожно вздохнул и вскрикнул от боли тонким, жалобным голосом. Арфа тут же умолкла, Аделиза присела возле него, широко разведя ноги, муслиновая юбка вспорхнула вокруг ее тела и тоже опустилась на пол. Она вплотную приблизила лицо к его лицу, длинные волосы девушки упали Уолту на лоб, он увидел перед собой маленькие груди цвета меда. Груди были крепкие, но сейчас, когда Аделиза так низко наклонилась, они слегка обвисли, оказались тяжелее, чем думалось, когда она высоко держала их в танце. На шее Аделизы виднелась маленькая родинка.

– Дружочек! – шепнула она. – Как ты себя чувствуешь? Мы все сделаем, чтобы тебе полегчало. Ты и твой товарищ такие добрые, такие храбрые. Вы пытались спасти папочку.

Вовсе я не собирался выручать твоего папочку, подумал Уолт. Я бросился на помощь Квинту. Перегнувшись через край кровати, Уолт выплюнул комок спекшейся крови и слюны с осколками зубов и капельками гноя. Вновь зазвучала арфа, и Аделиза принялась вертеться, изгибаться, вытягивая шею, делая томные глаза, приподнимаясь и покачиваясь на носочках, видневшихся из-под подола платья. На лодыжках позвякивали крошечные серебряные колокольчики.

Вот уже два года (или больше?) с того лета перед последней битвой желание тревожило Уолта разве что в смутных снах, о которых он тут же забывал. Сквозь запекшуюся кровь и боль он с трудом выговорил:

– Твой отец знает про эти танцы?

Она капризно надула губки, слегка отвернулась.

– Разумеется, знает. Он сам меня научил.

– Он тебя учил?

– Да. Мы едем на Восток, где мужчины платят большие деньги, чтобы посмотреть на такое искусство. Это будет хорошая прибавка к тому, что заработает отец.

Да уж, дьявольские фокусы ее папаши!...

Ален прислонил арфу к стене. Она издала напоследок приглушенный стон, словно печалясь, что не понадобится больше.

– Надо собираться, – предупредил он. – Примерно через час папу и твоего друга поведут на суд.

Этот мальчик, тонкий, но высокий – ростом он догонял сестру, – отличался от Аделизы более светлой мастью, и характер у него был тише, спокойнее, не такой бойкий и легкомысленный, как у сестры. В толпе, на представлении, Ален вовсе не привлекал к себе внимания, публику развлекали Тайлефер и Аделиза, однако теперь он, хоть и младший годами, брал руководство на себя.

– Животных и поклажу мы оставим здесь, пойдем пешком, – распорядился Ален. – Поглядим, как все обернется. Уолт присмотрит за вещами.

Уолт попытался сделать шаг, обеими руками схватился за голову и чуть было снова не рухнул на постель.

– Нет, нет! – запротестовал он. – Я тоже пойду. Я нужен Квинту.

Ален пожал плечами.

– Ладно, тогда запрем все понадежнее. Пошли. Времени у нас в обрез.

Аделиза пока что стянула через голову муслиновое платье и стала обливаться водой из кувшина, который она с вечера наполнила колодезной водой. Вода стекала в глубокую сковороду, предназначенную, вероятно, для приготовления ужина на большое семейство.

Со двора доносились возгласы погонщиков и конюхов, ржание и рев вьючного скота, стук копыт по камням. Караван готовился покинуть город, но Уолт, хотя шум, предвещавший скорый отъезд, тревожил его, не мог оторвать глаз от девушки.

– Нечего подсматривать, – проворчала она, быстро натягивая на себя тусклую бесформенную одежду из хлопка и убирая волосы под капюшон.

Аделиза распушила брови – теперь казалось, будто она их никогда не выщипывала и не причесывала – и преобразилась в такую скромницу, ну прямо монашка. Куда подевалась гурия, которой она была только что, куда подевалась Приснодева, которую Аделиза изображала накануне? Перед Уолтом стояла простая деревенская девчонка, собравшаяся пойти в город на рынок. Ален тем временем вышел и вернулся с тремя горячими, только из печи, лепешками и с кувшином молока. Уолт не смог разжевать хлеб, пока Аделиза не посоветовала размочить его в молоке.

Здание суда было построено еще до Никейского собора, а потому в его центре располагался атрий под открытым небом, окруженный портиками с коринфскими колоннами. Мрамор там и сям отваливался, обнажалась кирпичная основа, а черепичная крыша проросла сорняками.

Огромные стаи ласточек, летевшие из степей по ту сторону Черного моря, усеяли весь верх здания и, смешавшись с многоголосыми птичьими семействами, поселившимися здесь раньше, подняли столь пронзительный крик, что с трудом можно было расслышать речи людей.

Уолт и дети Тайлефера слились с толпой во дворе. Судьи и писцы собирались в дальнем портике. Некоторые судьи носили предписанные обычаем мантии, похожие на тоги римских магистратов, чьи барельефы, лишившиеся за прошедшие века носов, рук или ног, украшали фронтон здания. Посреди своих помощников стоял верховный судья, приземистый, толстый, лысый. В отличие от каменных собратьев, взиравших на него сверху, у этого носик был пуговкой, а глаза косые. Председатель сопел и пыхтел и спешил как можно скорее закончить заседание. Его ждали дела поважнее – например, бани.

Зазвенел надтреснутый колокольчик, тюремные стражи, гремя доспехами и бряцая мечами, вывели два десятка заключенных, в цепях и наручниках. Мальчишку, укравшего накануне утром на рынке цыпленка, уличили с помощью свидетелей, приговорили к порке и отвели в соседний двор. Через минуту послышались удары тростью и вопли воришки, неотличимые от пронзительного крика ласточек. Нищему, который прикидывался безногим, отрубили три пальца. Рыботорговец, подсунувший покупателям тухлую макрель, на полгода лишился лицензии.

Публика в основном состояла из свидетелей и родственников обвиняемых, после рассмотрения каждого дела толпа редела, и к тому моменту, как вызвали Тайлефера и Квинта, во дворе оставалось всего с полдюжины зрителей, включая Уолта, Аделизу и Алена. Рядом с ними стояла та загадочная высокая рыжеволосая женщина в сине-зеленом переливчатом платье, надетом поверх белой шелковой рубашки, и с изумрудно-зеленым шелковым шарфом на голове, которую Уолт заметил накануне, перед арестом Квинта и Тайлефера.

После ночи, проведенной в темнице, обвиняемые выглядели не так уж плохо. Внимательно всмотревшись в Тайлефера, Уолт убедился, что это тот самый человек, который вынудил его господина дать опрометчивую, но тем не менее нерушимую клятву. Ярость и жажда мести вскипели в англичанине.

Первым перед судьей предстал Квинт, обвиняемый в нарушении общественного спокойствия, нападении на представителя власти и сопротивлении при аресте. Квинт откашлялся, одной ногой оперся на нижнюю ступеньку цоколя колоннады, неуклюже дотронулся скованными руками до края кожаной шляпы с широкими полями и произнес в свою защиту такую речь:

– Не стану отрицать свою попытку заступиться за человека, который за последние двенадцать часов или около того сделался для меня одним из самых близких и почитаемых друзей...

«Близких и почитаемых»! Этот прожженный плут, если не шарлатан, этот приспешник самого Дьявола!

– Однако, поскольку ни один из его поступков не казался мне предосудительным и поскольку мое поведение можно счесть опрометчивым и необдуманным, но отнюдь не предумышленным, я прошу вас принять в рассмотрение не те физические действия, к которым побудил меня рассудок, но то, что Стагирит [55]55
  Стагирит – Аристотель.


[Закрыть]в «Никомаховой этике» именует «наклонностью души». Так, в книге пятой, глава...

– Берегись, сакс, ты впадаешь в ересь британца Пелагия [56]56
  Христианский богослов Пелагий (354–418) учил, что первородный грех не передается по наследству и человек может спастись собственным усилием, без Божьей благодати.


[Закрыть], чьим излюбленным речением было «Если должен, могу», отрицавшее Благодать Господню, – предупредил его судья, судя по рясе и смахивавшему на гриб головному убору – клирик. Тощее красное лицо этого священнослужителя ясно говорило о том, что постоянные запоры отнюдь не способствуют смягчению нрава.

Светский судья, чьи глаза глядели в разные стороны и потому могли отличить истину от лжи, перебив своего коллегу, отчетливо и язвительно произнес приговор:

– Виновен по предъявленным статьям. – Последние два слова он намеренно выделил. – Штраф двадцать серебреников и покинуть пределы города до наступления вечера, возвращаться запрещено. Следующий!

– Ваша честь, прошу вас... одно слово.

– Что еще? Покороче и без кощунства – это в твоих же интересах.

– Ваша честь, я не могу уплатить двадцать серебряных монет. У меня осталась только горсть медяков. Видите ли, на пути в Никею меня ограбили...

– Шесть недель в городской тюрьме, затем покинуть пределы города. Следующий!

– Ваша честь! – глубоким, медоточивым голосом заговорила высокая дама с рыжими волосами. – Я уплачу за него штраф и прослежу, чтобы до захода солнца он уехал из города.

Взгляды немногочисленных зрителей устремились на нее, но рыжеволосая дама поднялась, прямая и гордая, как королева, и удалилась.

– Следующий! – рявкнул председательствующий, и к нему подтолкнули Тайлефера.

Жонглера обвиняли в богохульстве. Пять свидетелей описали фокусы с веревкой, которая то разваливалась на три куска, то вновь являла единство трех частей, а главное, они рассказали, как фокусник в непристойной и двусмысленной манере изображал непорочное зачатие Девы от Святого Духа, принявшего образ голубя. Судья-клирик произнес довольно пространную речь, цитируя Святое Писание и тексты Святых Отцов. Все аргументы сводились к тому, что подобного рода представление, несомненно, было кощунством. Тайлефер не защищался, он только плечами пожал да криво усмехнулся.

– Виновен по предъявленным статьям!

Судьи сблизили головы, на этот раз явно верховодил священнослужитель. Несколько минут они совещались. Аделиза схватила Уолта за левую руку, стиснула ее, сжимая все крепче. Краска отлила от ее лица, девушка кусала губы, ногти ее все глубже впивались в ладонь Уолта.

Судьи слегка отодвинулись друг от друга, чинно сели рядом. На лице клирика проступило ликование, почти блаженство. Председательствующий поднялся и шагнул вперед.

– Распять его! – рявкнул он. – За час до заката нынче вечером!

Уолт испытал миг торжества, но, к его удивлению, Аделиза выпустила его руку, подняла голову, и на ее лице тоже засияла улыбка.

– Как я рада! – воскликнула она. – Распятие – это у папочки здорово выходит. Я все боюсь, что однажды они додумаются его обезглавить. Вот тогда папочке и правда придется туговато.

Стражники дернули цепь, заставив Тайлефера стронуться с места, но фокусник еще не закончил представление: подняв скованные руки, он сдвинул шлем с головы ближайшего солдата; из-под шлема выпорхнули два белых голубя, они взмыли вверх, точь-в-точь как давешний, полетели вслед за Аделизой – девушка уже шла к выходу, – закружились над ней и опустились ей на плечи.

Когда она вышла на галерею, с архитравов и фризов вспорхнули еще четыре голубя и присоединились к первым.

Глава двадцать шестая

Сердце Уолта дрогнуло и потянулось к Аделизе. Как бы твердо она ни верила в искусство отца, думал англичанин, ей с братом еще может понадобиться его помощь, а потому весьма расстроился, обнаружив, что Квинт и таинственная дама спешат отбыть из города. Помимо всего прочего, он никогда не видел казни на кресте, а тем более столь заслуженной казни.

Но, прежде чем отправиться к судебному приставу и уплатить штраф, дама обязала друзей поступить к ней на службу. Она заявила, что направляется в Памфилию, в город Сиду на южном берегу Малой Азии, и не желает расставаться со своими деньгами, пока Квинт не поклянется стать ее спутником и защитником, поскольку до сих пор она вынуждена была путешествовать одна. Разумеется, Уолт может присоединиться к ним. Дама брала на себя все дорожные расходы. Чуть позже она сообщила, что осталась вдовой и продолжает дело своего мужа, купца, торговавшего маленькими, но чрезвычайно редкими и ценными камнями и различными изделиями из них, геммами, камеями и тому подобным, которые приобретает в Италии, а продает в Самарканде, покупая на вырученные деньги ляпис-лазурь. Ее спутника и телохранителя несколько дней тому назад загрыз медведь.

Торопливо ведя своих новых слуг по городским улочкам, дама предложила им называть себя Теодорой [57]57
  Имя «Теодора» по-гречески означает «Божий дар».


[Закрыть], для них, дескать, она была даром Божьим. Они заглянули в конюшни, где уже дожидалась белая верховая лошадь для дамы и мул, купленный ею для Квинта. Бойко поторговавшись с барышником, рыжеволосая дама обзавелась еще и ослом для Уолта.

Уолт отвел Квинта в сторону.

– Я не могу сесть на осла, – пробормотал он.

– Почему, собственно?

– Это меня унизит.

– Садись на него и унизь осла.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Квинт покачался на каблуках, подергал свою кожаную шляпу за поля.

– Вон что, – протянул он. – Мы вспомнили о своем благородном происхождении, так, что ли? Ты бы в зеркало на себя поглядел.

Уолт осторожно коснулся запекшейся ссадины на щеке, взглянул на свою одежду, уже измазанную, а ведь только два дня назад ее стирал, но с тех пор ему пришлось поваляться в пыли, да и кровь на нее попала. Уолт ощутил в душе то чувство, которое давным-давно похоронил: стыд. Ему было стыдно.

– Ты ездил верхом после того, как лишился руки? – спросил Квинт.

– Нет.

– Так начни с нуля и проложи себе путь наверх.

Квинт повернулся к Уолту спиной и сосредоточился на собственных трудностях: судя по тому, как он карабкался на мула, он тоже не был мастером верховой езды: разве что не садился лицом в сторону хвоста, зато, чересчур задрав ногу, едва не перелетел через седло.

Теодора любовалась этим зрелищем с насмешливой улыбкой на полных губах, накрашенных так густо, что они утратили естественную форму. Убедившись, что оба надежно сидят в седле, она легонько коснулась бока своей лошадки гибким хлыстом, отделанным слоновой костью, и во главе своего маленького отряда выехала из конюшни, направившись к городским воротам. Только что нанятые «телохранители» неуклюжей рысцой поспешали ей вслед. Дорога вела в широкую долину, по которой текла река, бравшая начало в окрестных горах. Росшие рядом с водой редкие вечнозеленые дубы придавали долине сходство с парком.

Примерно в миле впереди путники увидели облако пыли, окружавшее тот самый караван, который часом ранее покинул город, выехав через дальние ворота. Прибавив ходу, они нагнали караван и перешли на шаг, что вполне устраивало Уолта, поскольку от тряской рысцы усиливалась боль в разбитых зубах и щеке.

Караван насчитывал около ста человек, включая женщин, детей и грудных младенцев, и около трехсот животных – в основном это были ослы и мулы, а также вереницы верблюдов, по шесть-семь животных в одной цепи. Процессию возглавлял осел, за ним следовал верблюд, на котором восседал проводник – старый, седобородый, но жилистый и державшийся очень прямо человек в длинных свободных одеждах из хлопка, в большом тюрбане, покачивавшемся, точно сигнальный фонарь на флагмане. Сыновья старика потребовали с новых попутчиков плату за покровительство и защиту.

Ветви дубов ежегодно обрубали, сжигая их на уголь, от низких стволов отходило не более двух-трех больших ветвей, раскинутых как руки. Эти деревья, похожие на странные распятия, напомнили Уолту о судьбе Тайлефера.

– Человеку, приговоренному к казни на кресте, не позавидуешь, – поделился он своими мыслями с Квинтом, стараясь не упускать из виду круп кобылы, на которой сидела Теодора. – Жаль детей, останутся сиротами. Но, признаться, у меня есть причины ненавидеть Тайлефера.

– За то, что он вынудил твоего Гарольда произнести какие-то там клятвы над парой высохших собачьих костей?

– А еще он вел нормандцев в бой, распевая «Песнь о Роланде».

– Это было искупление.

– Искупление?!

– Он сам покарал себя за то, что служил злу. Ведь он погиб в этом сражении.

– He погиб, как видишь. И вообще, что ты о нем знаешь?

– Мы с ним проговорили всю ночь напролет. Он умный человек и, на мой взгляд, хороший. Я рассказал ему о тебе, как ты служил Гарольду. Он просил передать тебе, что, на его взгляд, клятва почти не повлияла на исход событий, но в любом случае он сожалеет о своем поступке.

– Этим он не отделается! – Уолт не мог выразить свою мысль словами, хотя вполне отчетливо понимал, что клятва, вырванная обманом, кружила над полем битвы, как ворон, как падальщик. Никто из бойцов, ни с той, ни с другой стороны не забывал о ней, одних она лишала сил, других ободряла.

Квинт, кажется, догадывался о том, что происходило в душе Уолта.

– Знаешь, ведь эта клятва могла и Бастарда мучить, он же знал, что мошеннически вырвал ее у Гарольда.

– Не думаю. Ты просто не представляешь себе, что это за человек. Для него все средства хороши, а если пришлось пустить в ход хитрость – тем лучше, он еще и гордиться будет своим умом и коварством.

Квинт кивнул, соглашаясь.

– Может быть, ты и прав. Но поговорим лучше о Тайлефере. Прежний Тайлефер в самом деле погиб при Сенлак-Хилле.

– То есть как? Что значит – «прежний Тайлефер»?

– То и значит: придворный музыкант, богатый, всеми уважаемый артист умер. Он родился заново в облике бродячего фокусника. Ремесло как ремесло, куда лучше его прежних занятий. Достойнее и честнее быть бродячим фокусником, чем придворным льстецом. Он родился заново и поклялся следовать по стопам величайшего Фокусника всех времен, уподобившись ему и телом и душой.

Маленького ослика, такого низкорослого, что подошвы наездника касались бледной придорожной травы, приходилось понукать, пиная коленом в бок, чтобы шел побыстрее. Слабосильное животное все время отставало от других, а рысцой его гнать Уолт не мог, поскольку от тряски тут же обострялась боль в щеке и деснах.

– Ладно, на этот раз ему конец. И ты уж меня извини, если я скажу: и слава богу.

Они миновали равнину и спустились в ущелье, над которым нависали утесы, гораздо более высокие и обрывистые, чем в Чеддере, – больше Уолту не с чем было сравнить это место, он почти не запомнил расщелины в горах вдоль русла Рейна и Дуная, где побывал с год назад. Проносились красноклювые клушицы, свистом призывая друг друга. Там, где скалы омывались водой, росли изумрудный папоротник и большие голубые цветы. Над уступами, едва различимые в высоте, неспешно парили, описывая большие круги, орлы и стервятники.

Издалека донесся зов трубы, а потом грохот, от которого всколыхнулся воздух и задрожала земля. Неужто землетрясение? He похоже. Сыновья проводника помчались вдоль каравана, приказывая всем сойти с дороги, прижаться к скалам, а тем, кто остался на другой стороне, войти в обмелевшую реку. Прежде чем люди успели понять, что происходит, следовавшее в хвосте каравана семейство цыган было сброшено наземь, их пожитки втоптаны в грязь, упряжные мулы разбежались во все стороны: конный отряд влетел в ущелье и с ходу врезался в караван. Всадники были вооружены до зубов, предводители носили цилиндрические сплющенные наверху шлемы с плюмажем, каких Уолт никогда прежде не видел. По меньшей мере пять тысяч человек тяжелым галопом проскакали мимо, вздымая тучи пыли, сверкая до блеска надраенными доспехами. Стук копыт громом отдавался в узком ущелье. Посреди войска ехали знаменосцы, растягивая на двух шестах полотнище с именем Христовым.

– Кто это? Что за дьявол?!

Квинт обернулся к Уолту. Англичанин стал белый как мел, его била дрожь. Вид множества тяжеловооруженных всадников пробудил слишком болезненные воспоминания. Фриз даже забеспокоился, не забьется ли Уолт вновь в припадке, как несколько дней назад.

– Уверяю тебя, это не нормандцы, слышишь, не нормандцы. Думаю, это воины императора скачут навстречу вторгшимся в страну туркам-сельджукам.

Он пристально наблюдал, как Уолт борется с собой, как он выпрямляется, трясет головой, отгоняя тяжелые мысли. С презрительной гримасой англичанин снова взгромоздился на осла, свесив длинные ноги почти до земли.

Он поправляется, подумал Квинт. К нему вернулась наивная спесь дружинника, воспрещающая ездить на осле, он стойко пережил внезапную встречу с Тайлефером, совладал с воспоминаниями, которые пробудило появление всадников. Отчасти эти симптомы огорчили Квинта: от души желая своему другу выздороветь, он понимал, что, по мере того как Уолт будет становиться прежним, цельным Уолтом, он перестанет служить столь привлекательным объектом для изучения и сочувствия. Для настоящего интеллектуала, каковым считал себя Квинт, необразованный воин и мелкий землевладелец, с обычными для таких людей предубеждениями, не представлял особого интереса в качестве постоянного спутника и собеседника.

– А что это за город Сида, куда мы едем? – спросил Уолт.

– Насколько я понял нашу госпожу, это порт недалеко от Адалии. Она заверила меня, что там мы сможем сесть на корабль и добраться до Святой Земли. О, боже!

– Что случилось?

– Наша госпожа! Куда она подевалась? Мы потеряли ее из виду, когда мимо нас проезжали солдаты императора.

Они отыскали Теодору вблизи головы каравана в обществе еврейского купца и его семьи. По-видимому, Теодора легко нашла общий язык с этими людьми, как будто была знакома с ними раньше, во всяком случае, казалось, что у них много общего.

Обернувшись к Уолту и Квинту, она резко отчитала их за то, что они позволили себе отстать, и предупредила: если хотят и впредь пользоваться ее покровительством, они должны все время находиться рядом.

В Уолте нарастало подозрение: эта женщина торговала ляпис-лазурью, легко сходилась с евреями, и он был уверен, что ее рыжие волосы на самом деле – парик.

Еще два дня продвигался вперед караван, по утомительно петлявшей дороге, по ущельям и холмам, то вверх, к водоразделу, то снова вниз, уже по другую сторону. Караван проходил мимо деревень, мимо хижин, сложенных из нетесаных камней и жавшихся к невысоким крепостям. Из ворот выходили вооруженные люди, закутанные в шкуры горных животных, бородатые и усатые, словно викинги, но, в отличие от них, черноволосые. Они требовали пошлины, обычно товаром, а не деньгами – какой прок от денег посреди диких гор?

На ночь они останавливались в караван-сараях, не уступавших размерами иному собору, только на месте боковых приделов находились конюшни, а вверху, где полагалось быть церковным хорам, комнаты для постояльцев. Дважды на протяжении двух ночей подряд в этих караван-сараях жизнь Уолта и Квинта подвергалась опасности.

В первый вечер Теодора дала Квинту денег на покупку рубленой баранины и трех лепешек. Она велела раздобыть где-нибудь решетку, нажарить котлет и одну принести ей в комнату, которую дама сняла на галерее. Продукты Квинт купил у какого-то калеки. Разносчик обмотал культю правой ноги в рваные тряпки, его руки, особенно ногти, были черны от грязи, и, несмотря на решительность, с какой этот человек расталкивал более опрятных продавцов, Квинт предпочел бы не брать у него еду, однако Уолт из солидарности с увечным сказал: «Почему бы и нет? Ему деньги нужнее».

Они отнесли мясо в отведенный им сарай, разожгли соломенным жгутом несколько больших кусков угля, и вскоре на решетке зашипели котлеты, пуская сок и жир. Уолт занялся лепешками, но, едва надрезав одну из них, вскрикнул и выронил нож.

Огромная оранжевая многоножка, не запеченная в хлебе, а нарочно засунутая в готовую лепешку – ведь она была еще жива, хотя нож разрезал ее надвое – яростно извивалась, поднимая жесткую голову, угрожающе шевеля парой серповидных жвал, на кончиках которых уже выступили крошечные капельки яда. Услышав испуганный и гневный вопль Уолта, Квинт бросил решетку, вырвал у приятеля половину лепешки, швырнул на пол и изо всех сил вдавил подошву, пока не затрещали хитиновые осколки и животное не превратилось в месиво из множества ног и желто-коричневой жижи. Это существо в длину было не меньше раскрытой ладони взрослого человека, от кончика мизинца до кончика большого пальца.

– Укуси она тебя, ты почувствовал бы страшную боль, – выдохнул Квинт, – началось бы воспаление и гангрена, а потом – смерть.

– Торговец пытался убить меня! – вскрикнул Уолт.

– Или меня. Он не мог предвидеть, кто из нас будет резать хлеб.

– Что с остальной едой?

– Выбрось все. Пусть Теодора даст нам еще денег или обойдется без ужина.

– Но с какой стати он сделал это? Это не случайность.

– Стоит разыскать его. Поговорить.

Но, разумеется, торговец давно сбежал, и найти его не удалось.

На другое утро, уже в другом караван-сарае, сворачивая мешок, который они по-прежнему использовали по ночам как общую подстилку, Квинт обнаружил под ним большого тарантула, полосатого, обросшего волосами. Странно, как им удалось во сне не раздавить паука. Уолт подумал, что скорее всего в плитах, на которых они расстелили мешок, оставалась щель, однако, когда он отодвинул в сторону неплотно прилегавший камешек, отверстие показалось Уолту чересчур маленьким для такого гиганта, и норы там не было. Значит, чудовище не пряталось между камнями, чтобы выползти ночью. Откуда же оно взялось?

– Укус этой гадины заставляет человека танцевать, – заметил Квинт, взяв в руки сандалию и изо всех сил молотя по тарантулу. – Будешь плясать и плясать, пока не рухнешь замертво.

– Я буду? Или ты? – намекнул Уолт.

– Или я.

Раны на щеке Уолта гноились, челюсть распухла так, что лицо напоминало раздутый свиной пузырь, разрисованный ребенком, или доверху налитый бурдюк. И болело зверски, особенно во время еды.