Текст книги "Вечные поиски"

Автор книги: Джулиан Брэнстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Рыцарь стола

Видение раздражительного купца

Вечером славного дня поединка Старый Рыцарь вернулся в таверну и увидел, что купец все еще лежит без сознания. Свечи горели под добросовестным надзором хозяина таверны, а купец все так же неподвижно лежал распростертый, с закрытыми глазами, с руками, скрещенными на шпаге. Хозяин таверны предусмотрительно перетащил стол в самую большую свою залу.

Старый Рыцарь опустился у стола на колени и помолился. Эффект оказался моментальным: купец очнулся и хриплым голосом осведомился, жив он или мертв. Старый Рыцарь сказал ему, что определить подобное трудно, но вот несомненно то, что он потерпел поражение в честном бою. И далее: что он должен отречься от приобретения материальных благ и служить ему в качестве оруженосца.

После задумчивой паузы купец сказал:

– Это все очень хорошо, однако у меня нет желания покидать алтарь, на котором я, оказывается, возлежу. И уж конечно, как служитель Божий ты должен видеть, что над нами, расставив ноги по моим бокам, стоит архангел Михаил, вздымая свой карающий меч. И я не склонен навлечь на себя его гнев, пошевелившись или как-то еще заерзав.

Тут Старый Рыцарь сказал ему, что его видение – полнейшая нелепость, результат полученного по голове удара.

– А мне казалось, – сказал купец, – что служитель Божий должен бы видеть, как вижу я.

– Ты в некотором расстройстве чувств, – сказал Старый Рыцарь, – ведь если ты действительно видишь архангела Михаила, так его должен был бы видеть и я.

– Мне бы крайне не хотелось возражать тебе столь скоро после начала нашей новой дружбы, – сказал купец, – но я совершенно ясно помню, какого рода человеком я был до того, как меня тюкнули по затылку. Тогда я считал тебя сумасшедшим старым дурнем, а теперь, возлежа на этом алтаре, я думаю, что ты лучший из людей и что удостоиться созерцания ангела не такое уж отклонение от правды.

– Быть может, нам следует возвести тебя в рыцари наподобие меня, – сказал Старый Рыцарь, – и это либо рассеет твои самообманы, либо подтвердит, что ты имеешь на них право.

– Как будто бы превосходная идея, – сказал купец. – И поистине такое предложение заставило бы меня засмеяться от радости, если бы не мое недвижное положение.

– Мы проведем бдение согласно со стилем и обычаем рыцарства, – сказал Старый Рыцарь, – и наречем тебя Рыцарем Стола.

– Звучит чудесно, – сказал купец, – и поистине это великая честь. Но у меня имеется одна просьба.

– У посвященного есть право на исполнение одной его просьбы, – сказал Старый Рыцарь. – Посему ты должен ее высказать.

– Не думаю, что я могу быть рыцарем из тех, которые сражаются в битвах или ездят туда-сюда, не потребляя пищи, – сказал купец.

– Ну, крайне жаль, – сказал Старый Рыцарь, – ибо занятия рыцарей в основном сводятся к этому.

– Дело в том, – сказал купец, – что я испытываю сильное нежелание встать с этого стола. Для меня он подобен перине, какую можно обрести на небесах. Мне довольно лежать здесь и, когда меня не отвлекают мои видения, вполне достаточно считать пятна на потолке.

– Все это, конечно, очень мило, особенно для тебя, – сказал Старый Рыцарь, – да только истинный рыцарь всецело предается деятельной жизни сражений и творения добра.

– Но, возможно, – сказал купец, – я сумею творить добро и отсюда, наблюдая за архангелом Михаилом, чье непосредственное присутствие здесь убеждает меня в том, что царство бренности и царство духовности различаются не так четко, как я прежде воображал. И почему бы мне, кстати, не рассказывать о моем видении посетителям и не собирать подаяние для церкви?

И вот так купец стал Рыцарем Стола.

Хозяин таверны

Хитроумное разрешение проблемы

Довольно скоро после этой беседы купца и Старого Рыцаря в таверну вошел Сервантес и обнаружил ее хозяина не на его обычном месте, но за столиком. Он громко распевал и большими глотками пил из бутылки с горячительным напитком. Сервантес удивленно спросил его, почему он чувствует себя настолько несчастным. Хозяин таверны, обычно личность веселая и благодушная, сумел только посмотреть на Сервантеса в великом огорчении и безутешно покачать головой. Сервантес продолжал настаивать, чтобы он открыл причины своей печали, ведь хозяин питейного заведения, напивающийся, будто человек, лишившийся любимой собаки, – зрелище очень и очень вредное для его доходов.

– Ну-у… – сказал хозяин таверны и тяжко вздохнул, – мои доходы очень пострадали от возмутительнейшей природы недавних событий.

– В каком смысле? – спросил Сервантес.

– И, – продолжал хозяин таверны, – ответственным за мою беду я вынужден считать вас, так как не могу возложить ответственность на сумасшедшего старика, а вы тут замешаны не меньше этого старого сумасшедшего.

Сервантес ухватил бутылку, из которой пил хозяин таверны, и категорически сказал:

– Если ты отхлебнешь еще хоть немножко этого гнусного пойла, то за неделю сойдешь с ума, а до истечения второй – испустишь дух.

– Истинная правда, – сказал хозяин таверны, – что спиртное творит наилучшую радость и наихудшую печаль.

– А теперь объясни мне, – сказал Сервантес, – что произошло?

– Может, вина и не ваша, – сказал хозяин таверны, – но в результате затеянного вами вчера легкомысленного веселья моя таверна превратилась в святилище, а давно установленный факт остается фактом: для того, чтобы нализываться спиртным, и для того, чтобы молиться Богу Господу нашему, существуют разные здания.

– Сколько ты отсюда выдул? – спросил Сервантес, поднимая бутылку.

Хозяин таверны посерьезнел.

– Послушайте, – сказал он, – купец, который оглоушил себя вчера вечером, с тех пор очнулся, и над ним помолился ваш друг, сумасшедший старик, который потом нарек его Рыцарем Стола. А теперь так называемый Рыцарь Стола, – продолжал хозяин таверны, приходя во все больший раж, – объявил, что не может отказаться от своего распростертого положения на одном из моих лучших дубовых столов из-за видения архангела Михаила у Небесных Врат. А старик, еще больше помешавшись от такого количества молитв, объявил тогда, что теперь моя самая большая зала – святилище, и что те из нас, кто готов отстегнуть подаяние и посетить Рыцаря Стола, могут сделать это в любой час.

– Значит, все твои посетители там? – спросил Сервантес.

– Еще как! Вся их свора, и за самое коротенькое время они уже выглядят такими обалделыми и опупелыми, какими становились не раньше, чем через час, когда распивали в моем заведении. А это, – сказал хозяин таверны, вставая, и завопил в общем направлении оплакиваемой залы, – мое парадное помещение для празднований, и только Богу известно, сколько отличных похорон и свадеб мы в нем устраивали.

Он опять сел, вновь безутешен. Краткая вспышка гнева угасла.

– В этой зале, – сказал он, – самый лучший очаг на всю округу.

Сервантес попытался утешить его, указав, что все, наверное, не так скверно, как кажется, ведь это же честь, что таверну сочли святилищем.

– А! – сказал ее хозяин. – Вы забываете, что Бог на выпивку смотрит не как я.

– Всякая чрезмерность уже грех, – сказал Сервантес. – Но я не сомневаюсь, что твои клиенты, когда вдосталь насмотрятся на видения и наслушаются о них, возжаждут обсудить это дело за кружкой среди друзей.

Его слова послужили сигналом – дверь залы отворилась, и, переговариваясь тихо и взволнованно, вошла порядочная толпа завсегдатаев.

Сервантес сказал хозяину таверны:

– Позволь мне обсудить вопрос о подаяниях с Рыцарем Стола. Возможно, найдется здравое и выгодное решение.

Сервантес оставил хозяина таверны, который с сомнением озирал клиентов, и вошел в парадную залу.

Сервантес увидел, что новоокрещенный Рыцарь Стола лежит на спине, у его ног и головы горят свечи, а он держит свою шпагу и смотрит в потолок. Сервантес только успел войти, как Рыцарь Стола сказал:

– Наконец-то ты пришел! Ведь со времени нашей встречи и моего вознесения в царствие Бога миновал век.

– Может быть, – сказал Сервантес, – еще один удар по голове вновь познакомит тебя с твоей семьей и близкими.

– Как ты добр, что думаешь обо мне! – сказал Рыцарь Стола. – Но, полагаю, они с радостью уступят мое общество Богу, лишь бы избавиться от докучливой и сварливой личности, какой я был. И как купец я также не послужил ни единой достойной цели, и мое богатство никогда не тратилось на пользу другим. В нынешнем моем положении я ощущаю себя более чем пригодным для него и более чем достойным блюсти надзор за архангелом Михаилом.

– Ну а потребность в еде и питье, – спросил Сервантес, – и другие потребности, выдающие грубость материала, из которого скроены наши тела? Как насчет них?

– Я уже обдумал это, поскольку испытывать голод – моя слабость, – сказал Рыцарь Стола. – Я планирую держать мое бдение от полуденных часов до полуночи, когда оно наиболее полезно благочестивым или даже просто любопытствующим жителям здешних мест. После полуночи я почищусь, приму пищу и приготовлюсь к бдению на следующий день.

– Раз мы заговорили о вещах практичных, – сказал Сервантес, – я бы хотел изложить план соединения служения Богу с деловым предприятием, чтобы Богу было оказано все положенное ему почитание, а преуспевающее коммерческое товарищество продолжало преуспевать.

– Ты обладаешь безупречной учтивостью, – сказал Рыцарь Стола, – чертой, которую я не мог не заметить, даже когда разозлился на тебя вчера вечером. Но я не совсем понимаю, о чем ты говоришь.

– Ну, – сказал Сервантес, – нам не дано определить, когда и как человек может внезапно познакомиться с Богом.

– Это правда, – сказал Рыцарь Стола, – и, бесспорно, правда в моем случае.

– Собственно говоря, Бог может посетить тебя в любом данном месте, – сказал Сервантес, – занят ли ты чем-то или нет. Неудобство для тебя, а не для Него.

– Опять-таки это правда, – сказал Рыцарь Стола, – ведь Бог стоит за всем, что происходит.

– В таком случае, – сказал Сервантес, – ради нашего любимого хозяина таверны и во имя твоей веры в твое видение давай обсудим распределение подаяний. Я заметил, что блюдо для них уже поставлено, – и Сервантес указал на блюдо с горой мелких монет, – и уже переполнено лептами.

– Неужели? – сказал Рыцарь Стола. – У меня времени не было думать о подобном, я оберегал свое видение. Ты советуешь распределить подаяния между их подателями и положить им конец?

– Нет-нет, – сказал Сервантес, – ведь это было бы равносильно своего рода богохульству, ибо подаяния – знак, что мы почитаем Бога. Если Он счел уместным сотворить святилище в самой посещаемой таверне здешних мест, не посмеем же мы сказать, будто Бог совершил ошибку. Я предлагаю, чтобы подаяния собирал хозяин таверны на расходы по поддержанию этого нового святилища в надлежащем виде. Он хороший человек и обеспечит здесь чистоту, а также кров, пищу и напитки для бесчисленных пилигримов, которые, конечно, устремятся поклониться этому месту.

– Вижу, – сказал Рыцарь Стола, – что Бог наделил тебя предприимчивостью в обретении новых способов почитания Его в земной юдоли.

– Остается только удивляться, – сказал Сервантес, – что мне не удается воспользоваться ею для обеспечения себя самого.

– Извини меня, – сказал Рыцарь Стола, – но я замечаю, что архангел Михаил зашевелился. Возможно, я настолько увлекся нашей беседой, что перестал воздавать должное внимание моему видению.

– Так я оставлю тебя, – сказал Сервантес, – и захвачу это блюдо с подаяниями, согласно нашему уговору.

Однако когда Сервантес вернулся во вторую залу, предназначенную для бражничества, он не нашел там тихой гармонии. Хозяин таверны загораживал вход и размахивал солидным вертелом.

– Вы что, серьезно думаете, – яростно увещевал он толпу клиентов, – что можете покинуть заведение, не воздав ему должного?

– Заведение это – обитель зла и притон ползучих гадов, – сказал регулярник. – Мы не можем больше терпеть стыд, что были постоянными его посетителями.

– Стыд! – взревел хозяин таверны. – Так вы же вспоены на пиве и спиртном, а коли о стыде зашла речь, юный сеньор Эльвио, так припомните, как вы с ума сходили по этому заведению, даже брались помочь его покрасить!

– Пути греха коварны, вот каким образом я приобщился этому приюту зла, – сказал тот, которого звали Эльвио.

– Во-во! – воскликнул в толпе кто-то еще. – И поэтому нам требуется уйти отсюда.

– Ну, такой толпы дураков и шутов моя таверна еще не видывала, – сказал ее хозяин. – Если бы не шишка на голове купца, вам бы не захотелось уйти. Ведь это он надоумил вас, будто таверны – зло.

– А вот и нет, – сказал один из регулярников, – хотя такой его вид и его рассказы про видение и правда преисполнили нас всех великой набожностью.

– И с каких это пор она гонит человека вон из таверны? – спросил ее хозяин.

– Поистине не она, – сказал еще кто-то, – но таверны делают из людей бедняков.

– А! – с торжеством сказал хозяин таверны, потрясая вертелом. – Вы вспомнили про грех, потому что ВСЕ ДО ЕДИНОГО ДОЛЖНЫ МНЕ ДЕНЬГИ! – закричал он во весь голос.

– Поистине нет, – сказал из толпы «поистинник», – но те немногие деньги, которые у нас были, ушли на подаяния.

– Небеса, да и только! – сказал хозяин таверны, все больше разъяряясь. – Из-за малого подаяния вы уже не можете заплатить за выпивку?

– А разве мы были бы должны тебе деньги, – сказал Эльвио, – если бы не были бедны? – Регулярники дружным хором согласились с ним. – А ты никак, – продолжал Эльвио, – решил сделать нас еще беднее, таская этот вертел?

– Этот вертел, – сказал хозяин таверны, – служит для самозащиты. Ведь если бы мои мольбы действительно вас обозлили, вы могли бы мне руки-ноги повыдергивать.

– Мольбы там или не мольбы, – сказал Эльвио, – уйти мы должны, потому что деньги за выпивку мы потратили на подаяния.

Тут вмешался Сервантес и сказал, что он нашел решение, которое обсудил с Рыцарем Стола.

– А потому это блюдо с подаяниями, которые вы все без всяких условий пожертвовали Рыцарю Стола, перейдет к нашему другу, хозяину таверны, – сказал Сервантес. – Он затем потратит их на обеспечение кровом, едой и питьем всех странников, которые посетят наше святилище.

– А эти пилигримы и странники включают и нас? – спросил Эльвио.

– Вы сливки из сливок, – сказал Сервантес. – Досточтимый хозяин таверны при святилище Рыцаря Стола, прими дары сих пилигримов.

И он протянул хозяину таверны блюдо с подаяниями.

– Охотно, – сказал хозяин таверны. – И, кстати, у меня припасено много еды и напитков, которые можно подать сию же минуту, а эти подаяния более чем оплатят их.

Вот так таверна стала святилищем Рыцаря Стола, и хозяин таверны собирал на блюдо у самого входа подаяния для своих клиентов. И всем было известно, что дела у хозяина таверны идут преотлично и что много пилигримов приходят посмотреть на Рыцаря Стола и поговорить с ним про его видение архангела Михаила.

Академия

Шепотки, завистливость и другие культурные начинания

Герцогиня в конце концов все-таки прочла стихи, которые ей оставил Онгора. Томик был тоненький, и читала она недолго. Привкус легкости в них против воли привел ей на память по контрасту любовь ее мужа к эпическим и военным поэмам, многие из которых он знал наизусть. Он даже декламировал ей непристойные лагерные песни своих солдат, не щадя ее утонченности, следя, как она вздрагивает от неприличных слов и выражений. Он пел и декламировал их так, чтобы она могла без труда понять их смысл. Почему, спросила она как-то, они так омерзительно грязны? «Если бы тебе пришлось маршировать всю ночь под дождем и на пустой желудок, – ответил он ей, – ты скоро начала бы находить облегчение, понося в песне волосатые задницы своих врагов». Но частица тревоги в ней осталась. Эффективность непристойных стихов как выход для чувств – да, бесспорно. Для мужчин, да. Их более грубые чувства и эмоции требуют обуздания. Пороховая бочка, да, бесспорно. Ее пугала злобность, а не грубость. Некоторые изобретательные описания даже смешили ее. Но их эстетичность? Использование слов для атаки? Так уж ли это необходимо? Муж заметил ее тревогу. «Ты храбра, – сказал он тогда, – и потому мне нравится испытывать тебя беспощадными жестокостями моей профессии».

«Да, – сказала она тогда, – но каким образом можешь ты говорить этими словами со своими солдатами и разделять с ними их чувства, если их вообще можно назвать чувствами, и при этом не свести себя на уровень животного?»

«Я обитаю в двух мирах, – сказал он, – и потому наша любовь обретает особую пикантность. Я приношу рассказы о моих приключениях, о пережитом мною, и всякий раз будто снова завоевываю тебя».

«Но ты не ответил на мой вопрос», – сказала она решительно.

«Я собирался продолжить, – сказал он, – рассказывая обо всем этом здесь, с тобой, в этом чудесном доме, когда меня слушает, свидетель Небо, воплощение красоты, словно рассказываешь о приключениях другого человека. – Он помолчал. – По окончании кампании мои солдаты возвращаются к условиям не менее тяжелым. Они не любят своих жен, а те не любят их. Они не любят своей профессии. Они бедны. И все же порой, копая ров для своих убитых товарищей, они разражаются песней такого непристойного юмора (а я избавил тебя от наиболее откровенных), что я не променял бы их песню на обед с императором».

И теперь я забрела в это прошлое, подумала она, а томик Онгоры лежал в небрежении у нее на коленях. Ей вспомнились некоторые фразы. Прекрасные, изящные, умело построенные, уместные и… Отдельные стихотворения он посвятил ей, остальная часть томика принадлежала императору. Так почему же, подумала она, я вспоминаю вульгарные куплеты, которые напевал мой муж? Потому что я предпочитаю их?

Она вздохнула и наклонилась вперед, будто исправление позы могло упорядочить ее мысли.

Она чувствовала себя каким-то образом обязанной Онгоре за его подношение. И то, что она так долго мешкала с изъявлением признательности, указывало, насколько ей не хотелось исполнить свой долг. Другое дело – ее спор с Онгорой. Его обдумыванием и исполнением она займется в положенное время. Но подношение стихов, упоминание императора, ее забот об Академии – все это в данную минуту ее тяготило. Деятельность Академии можно прервать на пыльные месяцы переезда придворных из Мадрида в новую столицу. Но ведь уже наступает лето, и наезда гостей не избежать. И, как намекнул Дениа, деятельность Академии приобретет большое значение для нового двора – мысль, отнюдь ее не прельщавшая. Ну и конечно, новый император в легком приступе любопытства может счесть необходимым посетить ее. И тогда, упаси Господи, ей придется накрасить Кару, как себя, обучить ее нескольким почтительным фразам и оставить раскланиваться с гостями, пока сама она будет укрываться у себя в спальне, а если тяжесть на ее сердце станет непереносимой, она, пожалуй, зарядит один из пистолетов мужа и покажет новому императору, как быстро из него изрыгается смерть. Судя по слухам, новый император вряд ли поймет, что он уже мертв. Но пока остается надежда, что он не приедет.

Однако это вовсе не означает пренебрежение деятельностью Академии. Публичное чтение стихов Онгоры вознаградит его и сплотит Академию. Утвердившиеся в ней литераторы от души ненавидят новопришельца Онгору. Ничего удивительного. Почти обряд инициации. Быть может, это сократит памфлетные ядовитости, которые так быстро множатся? К счастью, такого рода стычек соперников у нее в доме не бывало. Их шпаги и оскорбления сверкали на площади, а в ее доме они появлялись, сияя самыми лучшими своими улыбками и белизной воротников. Они знали, что ничего подобного она не потерпит и часто выговаривает некоторым за их «дело чести, которое не более чем завистливость, их распаленные споры, которые не доказывают ничего, кроме дурных манер». А потому – чтение стихов Онгоры, на которое будут приглашены все. Надо заняться этим немедленно. Она составит список гостей и напишет приглашения собственноручно.

Позднее, когда список разросся, она подивилась тому, как ее ум мог остановить выбор на действии, которое ее сердце поддержать не могло.

Подготовка буколик

Попытка принудить музу

В то утро Онгора получил письмо. Когда он потыкал в него, жесткие навощенные складки застучали по письменному столу. Такое формальное, подумал он, и такое безоговорочное в язвящем отказе. Письмо прибыло с возвращенным сборником Онгоры, таким же, какой он вручил герцогине. Он снова потыкал в письмо. Написанное, продолжал он в уме, секретарем императора, который, как он знал, присвоил себе тень всевластия своего господина и пользовался ею, как мелочный тиран. Он перечитал вежливые слова и вполне постиг скрытое под ними оскорбление.

Стихи, содержащиеся в этом восхитительно переплетенном томе, хорошо написаны и отвечают своей теме. Однако они не трогают читающего, и их содержание вряд ли вдохновит кого-нибудь продолжить чтение до конца книги. Мы ожидаем большего от нашего даровитого друга, как, надо полагать, ожидал бы и он от себя, если бы не поддался легкомысленному желанию писать с изыском, а не с глубиной, и мы рекомендуем ему помнить, что объект его внимания – сам император. Поэзия, восхваляющая императора, должна являть собой поистине высокую хвалу. Стремитесь к этой цели. Достичь большего – ваш долг, довольствоваться меньшим было бы государственной изменой и оскорблением величества.

Письмо от имени императора подписал его секретарь. Но постскриптум отличался оригинальностью и внушил ему подозрение, что письмо продиктовал Дениа.

P.S. Кстати, вчера на улице я увидел юного студента, читавшего книгу на ходу; он даже хлопал себя по лбу и заливался смехом от восторга. Когда я осведомился о причине такого веселья, мне сказали, что юноша читает одно из последних описаний комических приключений сумасшедшего рыцаря Дон Кихота, принадлежащих перу Мигеля Сервантеса. Живость его прозы – предмет всеобщей зависти и образчик для всех писателей.

Р.P.S. Быть может, вы сумеете сберечь этот восхитительный переплет для следующей книги. До тех пор, пока ваши стихи не «загремят, как колокол со звонницы высокой», мы можем только заткнуть уши перед вашим именем.

В тот день Онгора поймал одного из своих пажей на провинности и выдрал его.

Настроение Онгоры за краткий срок исправилось на следующее утро, когда он получил приглашение герцогини выступить с чтением стихотворений из его нового сборника. Значит, он снова в фаворе, подумалось ему. Что, если слухи об этом дойдут до ушей императора? Как бы это устроить? И тут его снова пробрало: нет, жестокое пренебрежение, выказанное императором, не было ядовитым кошмарчиком, от которого он только что очнулся. Он вспомнил слова и похрустывающие складки педантичной эпистолы, удары заступа по его обнаженной, беззащитной репутации. Эпистола все еще лежала на его письменном столе. Он вновь ощутил ее миазмы, гнойники снаружи и внутри. Она делала его гнусным, покрывала пятнами пустопорожности и никчемности. А что, если Дениа сделал копии письма и распространил их среди именитых авторов? Быть может, за все еще занавешенным окном выстроились ряды измывающихся авторов, тыкающих в самые ядовитые насмешки в своих копиях. Хуже того: Дениа распорядился письмо напечатать, аккуратно разложив его перед глазами дотошного Роблса, а тот, в свою очередь, покажет его идиотке с нежной кожей, блондинке, своей жене, и втолкует ей, что галантный красавец поэт на самом деле пустышка, славой не превосходящий малолетнего вундеркинда.

Он ткнул в письмо так, будто оно скверно пахло. И посмотрел в щелочку между оконными занавесками. За окном не было ничего, а уж тем более строя насмешников. Почему Дениа так меня невзлюбил? Чем я могу быть ему опасен? Ну, в таком случае будет даже еще приятнее уничтожить этого Сервантеса, креатуру Дениа, и проделать это через герцогиню. Пусть Дениа прибрал к рукам империю и намерен обжираться властью, герцогиня останется неприкосновенной, она слишком популярна. Ее покойный муж был героем.

А тогда, быть может, если план осуществится, если герцогиня сыграет отведенную ей роль, тогда сокрушение воина-поэта, протеже Дениа, станет самой сочной сплетней сезона и предметом таких шуток, какие даже император сумеет оценить. Между его августейшим величеством и Дениа, монаршим фаворитом, какая-то напряженность обязательно да должна возникнуть, подумал он, как бы ни увеличивался обхват маркиза и число его земель. Отточить тонкий обман, чтобы унизить Дениа… вот ближайшая цель. Он вообразил, как в сверкающем костюме топчет лицо постаревшего и унылого Дениа, этого когда-то улыбавшегося аристократа. А герцогиня будет состоять при нем. А император будет сиять милостивыми улыбками и приказывать, чтобы его стихи читались перед началом званых обедов. Так что все будет хорошо. Если он сохранит терпение и сделает вид, будто ничего не произошло.

Онгора открыл верхний ящик стола и прутом из жаровни смахнул туда письмо.

А не выйти ли ему из дома и не пройтись ли уверенно по площади? Тыкать в прохожих шпаги, как у него в привычке, и объявлять им стихотворную войну (тут уж он хорош и занимателен). Но, пожалуй, лучше всего будет помахивать новым стихотворением. И, значит, его надо написать. Итак…

Он повертел головой в поисках вдохновения. Вилла была снята с мебелью, которая ему очень не нравилась, и с выцветшими коврами, которые он ненавидел. Он позвонил, призывая пажа.

– Пойди принеси цветов, – сказал он насупленному отроку.

На исходе утра он, все еще в ночной рубашке и в халате, боролся с раздражением в носу от яростного благоухания лугового мятлика и веток жасмина, усеявших его стол. Но на листе бумаги не было ничего. Завтрак не помог. Возможно, придется переделать какое-нибудь из ранних стихотворений, чуть-чуть его замаскировать. Он должен выйти из дома уверенно. При шпаге и стихотворении. Онгора снова наклонился над листом.