Текст книги "Вечные поиски"

Автор книги: Джулиан Брэнстон

– Это, во всяком случае, успех. Но меня беспокоит характер Дон Кихота, ведь он целиком опирается на твою побасенку.

Педро увидел свой шанс.

– А! Вот где вы меня поистине поразили. – Он вдохнул побольше воздуха. – Вы написали такой верный его портрет, ну просто живой и точный во всех тонкостях.

– Живой? То есть как? – спросил Сервантес.

– Настоящий Кихот. Живой, – ответил Педро.

– О чем ты говоришь? – сказал Сервантес.

– Так он же, – поспешно сказал Педро, – сын ваших трудов! Он такое подобие того, который в книге, что второго и водой поливать не надо, до того они похожи!

Наступило молчание.

– Так твоя побасенка в основе моей повести была про живого человека, твоего знакомого? – спросил Сервантес.

Педро кивнул, улыбкой подавляя тревогу и виноватость.

– Не было бы проще прямо сказать мне? – сказал Сервантес.

– Так это бы помешало вашему дару провидения, – сказал Педро. – Зачем налагать на вас проклятие, как на Кассандру? Чистое волшебство! И можно было равно ставить, какое из его чудачеств вы опишете следующим. И вы были, ну, просто как парное молоко от коровы – без задержки и тепленькое.

– А, так ты делал ставки на мое вдохновение? – сказал Сервантес. – Вот чем объясняется твой виноватый вид минуту назад, друг мой. И в чем еще ты можешь сознаться?

– Мне сознаваться не в чем, если не под пыткой, – сказал Педро, – и только в том, что я использовал возможности, когда они мне подвертывались.

– Мой новенький дар провидения подсказывает мне, – сказал Сервантес насмешливо, – что фабрикант этого комического романа, не кто иной, как бессовестный коротышка-меняльщик здешних мест, делал с быстротой и решимостью алчных душ игорные ставки на дальнейшие поступки пока еще не упомянутого, но постоянно незримо присутствующего автора вышеуказанного комического романа.

– Ну, спроси вы меня сразу, объяснил вор судье, вместо того, чтобы сажать в тюрьму, я вам бы сам сказал, что виновен.

– Так о чем спор? – спросил Сервантес.

– А что вы и дальше будете, – сказал Педро, излагая по памяти условия заклада, который заключил со своими приятелями-игроками, – описывать старика, в глаза его не видев, с верностью до последней веснушки.

– Ну и это честно? – сказал Сервантес, уже забавляясь.

– Это доходно и тем уже честно, – сказал Педро, – а так как это предприятие с нашим товариществом никак не связано, я не могу предложить вам никакой доли в прибылях, понимаете?

– Хвалю, – сказал Сервантес, – отсутствие у тебя нравственных принципов и готовность использовать беспомощного товарища для удовлетворения тяги к азартным играм.

– Ну, жаловаться, когда все идет хорошо, это то же, что бросать спелые апельсины вслед за гнилыми, сказал актер зрителям, – парировал Педро. – И к чему лезть на стенку, если вы можете посиживать на солнышке весь день и строчить комедию?

– Все, что хорошо написано, всегда плод высокого мастерства, – сказал Сервантес, – и я раб мастерства. Только толедские оружейники выковывают свои клинки чаще, чем созидатели хорошей прозы. Удача мне улыбнулась в одном отношении: Бог жил в пустоте, пока не сотворил Вселенную. У него не было моего двора и красивой оливы, чтобы за работой любоваться ими.

– Ну и как говаривала моя старенькая матушка, – сказал Педро, – Бог сотворил мир полный забот, чтобы держать себя в узде. А если бы он не сотворил кучу любителей совать нос в чужие дела вроде тебя и желающих постичь его в полную меру, так как бы ему удавалось выкроить дни для отдыха?

Они на секунду прервали свою пикировку. Сервантес посмотрел на дерево во дворе.

– Однако, – сказал он, – я должен повидать его (подразумевая прототип, который Педро из алчности скрывал от него). Расскажи мне подлинную историю.

– Ну, помнится, – сказал Педро, радуясь, что его признание было принято так спокойно, но оплакивая потерю в будущем дохода от ставок, – все началось в Лепанто с вечера поисков утешения в таверне. День выдался просто ужасный. И вам, и мне требовалось сочувствие. Я только что заключил глупую сделку.

А, да! Воспоминание о ней все еще причиняло боль. Педро снабдил компасом поводыря пляшущего медведя в обмен на вечернее представление для своих соседей. Поводырь взял компас, и только его и видели. Каким образом он и его медведь умудрились сбежать столь быстро, превосходило всякое понимание.

– Ну а ваша пьеса продержалась одну неделю, – продолжал Педро.

Сервантес кивнул, вспоминая. Человек способен написать лишь столько-то непопулярных грошовых пьес: пусть они оказались недостойными детьми, но умирали они все равно в ваших объятиях. Педро все еще думал о поводыре и медведе – как быстро способен бежать медведь?

– И тогда ты рассказал мне историю про помешанного старика, влюбленного в рыцарственность и изъясняющегося очень цветисто. Ты сказал, что история эта меня подбодрит, а сам ты ее слышал от своего друга-браконьера, – сказал Сервантес.

– Я рассказал вам историю этого старика, – ответил Педро с заметной горечью, – чтобы утишить муки от встречи с ним.

Ведь если в самом начале Педро и мог испытать сострадание к старику, улетучилось оно очень скоро. Он убедился, что встречи с ним обязательно оборачиваются чем-то непредвиденным и крайне неприятным, как показала их первая же встреча, о которой он теперь повел рассказ.

– День выдался жаркий, слишком жаркий, чтобы заниматься делами, и я шлепал по воде в том месте на реке, где женщины стирают свою одежду, – вспоминал он. Проницательные глаза Сервантеса просверлили его, и он пояснил: – Ну, им приятно, если кто-то вроде меня интересуется их занятиями. Им нравится, если кто-то наблюдает, как они резвятся в воде.

Ироничный взгляд Сервантеса не дрогнул, и, вздохнув, Педро продолжал:

– От моего созерцания меня отвлек громкий крик седовласого старика, который, облаченный во что-то, смахивающее на кухонную утварь, бросился в реку. И исчез под водой так мгновенно, что я подумал, а не почудился ли он мне.

– И ты его спас? – спросил Сервантес.

– Моя первая ошибка, – скорбно сказал Педро. – Я прошлепал по отмели и вытащил его на берег. Он оказался очень тяжелым и, хотя был в помрачении, улыбался блаженно, будто нахлебался крепких напитков.

– Ну а потом? – подтолкнул Сервантес.

– Он очнулся и срыгнул на меня воду, – сказал Педро с таким печальным выражением, что Сервантес засмеялся. А Педро продолжал: – Я сказал ему, что он упражняет на мне свое второе детство, а он довольно так вздохнул и вознес благодарение Богу, что сумел спасти меня из разъяренных волн разбушевавшейся реки. Ну, мне это не понравилось, и я сказал ему, что, наоборот, это я спас его. Тут старый дурень ухватил меня за руку и поглядел на меня сияющими глазами. Он сказал мне, что моя нужда в спасении была велика, а утопление – страшная смерть. Тут я рассердился и сказал старому дурню, что ни в каком спасении не нуждался! Глупости на этом не кончились, потому что он кивнул, умудренно эдак, и сказал, что неверно истолковал ход событий и в спасении нуждался он. Тут меня потянуло на сарказмы, и я спросил его, почему он сам себя не спас, прежде чем прыгать в реку. Его ответ последовал без промедления: «А, мой друг, в таком случае и ты, ослепленный избытком грехов, тоже неверно истолковал ход событий, раз не попробовал остановить меня до того, как я прыгнул в реку. Вот тут-то ты и дал маху». Сохранись у меня хоть какие-то силы, я бы швырнул его назад в реку. «В ослеплении я не пребывал, – сказал я, – а потому прихожу к следующим выводам: во-первых, не предавшись сиесте, я не предвидел, что ты направишься к реке, вот сюда. Во-вторых, не взывая о помощи, я, совершенно очевидно, подвигнул тебя на твой поступок. И в-третьих, сам Бог, должно быть, страдает недостатком ума, раз он не сумел помешать тебе прийти к выводу, что я тону в воде, которая мне и до колена не достает». И опять у старого дурня был наготове ответ: «Я иду туда, где Бог нуждается во мне». Ну, я и сообщил ему, что Богу он требуется в заморских колониях и что корабли отплывают туда каждый день.

Рассказывая эту историю заново, Педро ощутил ее смешную сторону.

– Я обнаружил, – сказал Педро, – что у него к панталонам пришиты металлические тарелки.

– Ну а что случилось потом? – спросил Сервантес.

– Он встал, и на нем уже была ржавчина, и он так долго всматривался в даль, что я подумал, не впал ли он в забытье. Но тут он благословил меня, сказал, что спасать меня было тяжело из-за моих грехов. Потом шепнул мне, что он сэр Ланселот, и озера ему знакомы не хуже зимнего снега. Произнес еще несколько безумных наставлений, после чего спросил, не видел ли я злых волшебников, потому как один такой украл его – то есть сэра Ланселота – прославленный меч. Убедившись, что я ни о каких волшебниках не слышал, он побрел своим путем.

– Значит, твое злоключение стало источником моего вдохновения, – сказал Сервантес. – И где же мы можем отыскать этого оригинала?

– Чем его отыскивать, лучше переправиться на другой материк, – сказал Педро.

– Ну, послушай! У тебя он просто Невезение в человеческом облике.

– Он одна из казней египетских, про которые написано в Библии.

– Тем не менее, – не отступал Сервантес, – я должен познакомиться с ним. Это будет полезно для правдивости того, что я пишу.

Педро вздохнул:

– И вот награда за мою честность?

– Ну, если это так затруднительно, так ты ведь можешь просто отдавать мне долю своих выигрышей.

Педро неодобрительно покачал головой.

– А я-то думал, что вы сама рассудительность, – сказал он и ухватил Сервантеса за локоть. – Вам его не найти. Он один только воздух и злокозненность. Придется вам подождать, пока он сам вас не найдет. Ну а тогда, – Педро назидательно покачал пальцем, – ваши беды будут умножаться, как мошкара по весне.

Старик

На редкость целеустремленный и крайне помешанный старик

С личностью старика и обстоятельствами, приведшими к его помешательству, познакомят сугубо только вас нижеследующие стремительно доставленные абзацы.

Благодаря крови идальго и древности рода, полностью подтвержденным, он в молодые годы получил приличный чин в войсках императора Филиппа II и, отличаясь доблестью и умением биться, быстро возвысился. Он стал любимым воином императора, спасительным бальзамом от неугомонных полководцев, превращающих дворцовые залы в ристалища для разрешения своих завистливых свар. Из благосклонности император пожелал оказать ему милость и назначил в штаб герцога Альбы. Вот это его и сгубило, расстроило прежде здравый рассудок.

Во-первых, его новая должность никакого отношения к воинскому искусству не имела, а только к пресмыкательству – сноровке, которой он не обладал и не интересовался. Его растерянность еще усилило положенное ему ни с чем не сообразное большое жалованье, которое увеличивалось всякий раз, когда герцогу поручалось заняться очередными национальными неурядицами. Такая корыстная алчность ставила в тупик воспитанника ордена Калатравы, лучшей и старейшей военной академии страны. Измученному деньгами, с хрупкой парадной шпагой на боку, от которой в настоящем бою не было никакого толка, ему полагалось следить, чтобы его сапоги сияли, а также выглядеть готовым к услугам и быть послушным, как пес. Милость императора лишила его того образа жизни, который он предпочитал всем другим. Но за этими несообразностями последовало нечто куда более ужасающее: необходимость постоянно находиться при персоне герцога. Во время кампании против еретиков в Нидерландах герцог ловко уклонялся от встреч с силами противника и вел войну с мирными жителями, которым устроил кровавую баню. Казни подвергались целые селения. Ни в чем не повинных людей сжигали, вешали, душили, сажали на кол и обезглавливали. Урожай смерти сгребался в кучи на площадях и во дворах.

В капкане особых судов наш молодой офицер начал осознавать собственную вину: ведь распоряжения, которые герцог писал так быстро, а он затем доставлял по назначению – такие безобидные белые листы, – все содержали смерть, неумолимое приглашение к уходу в небытие. Он был при герцоге палачом. И по мере того как герцог все глубже входил в реку крови, молодой офицер обнаружил, что изнутри его все больше поглощает пустота. Сковавшее корни языка онемение росло, пока ему приходилось терпеть нескончаемые аресты по приказу герцога. И допросы, и вынесение приговоров, и казни. Он безмолвно присутствовал при обязательном осмотре, который герцог устраивал узникам каждый день. Казни следовали одна за другой, быстро и исчерпывающе, а он наблюдал – во исполнение приказа, – как ошеломленные головы срубались с залитых кровью плеч, и был свидетелем устрашающего, нарастающего возбуждения герцога по мере того, как смерть со стуком завершалась.

И вот это произошло. В один прекрасный день, стоя так, он внезапно услышал, как открываются ставни и двери в сознании герцога, и ясно увидел появление – подобно хитроумным фигуркам в швейцарских настенных часах и курантах – маленькой смертоносной машины на крепких колесах приказа о смерти.

Тут он начал прислушиваться к собственному сознанию, будто пощелкивания и быстрых шуршаний в мозгу герцога было теперь недостаточно. Почему он не делал ничего, чтобы воспрепятствовать этому жуткому продолжению августейше санкционированных убийств? Прислушавшись, он различил десяток голосов, нашептывающих недовольство и крамолу. Возможно, подумал он, герцог ищет очищения через убийства крамольников – он слышит те же мятежные голоса внутри себя. Но тогда почему герцог размещает эти голоса вовне себя, будто они исходят из уст его злополучных пленников? И на этот мысленный вопрос голос внутри него ответил: потому что герцог не способен уловить различие.

– А! – И он спросил себя: – Но, значит, я способен?

– Да, – сказал голос, – только это ничего не меняет.

– Однако, – возразил он, – есть же надежда.

– Ты говоришь так, – сказал голос, – будто уже помешался.

– По-моему, да, – сказал он, – потому что я был свидетелем сокрушающего количества смертей, не возразив ни словом. Конечно, я сумасшедший, если стою здесь и наблюдаю эти беспощадные жестокости, а не ищу средств помешать им.

– Тогда уйди, – сказал голос.

Так он и сделал, хотя произошло это помимо его воли. Его вызвали ко двору и опять благодаря близорукой милости императора вновь за верность и заслуги почтили новой горсткой титулов и доходов. И вот в этот-то особый момент его жизни, во время церемонии в покоях императора, он почувствовал, как в его сознании что-то щелкнуло, и сразу же к горлу подступила тошнота. Теперь император представился ему раскормленным и разодетым чудовищем, изъясняющимся цепочкой мелких, немыслимо чопорных пуканий. Безупречные манеры помогли ему совершить истинный подвиг доблести и ничего не сказать в присутствии этого монстра, а затем при первой возможности он отбыл в свои поместья.

Однако это было всего лишь начало необычайностей, открывавшихся только ему. Ему предстояло близко ознакомиться с популяциями окружавших его демонов, упырей и монстров. Демоны были заплечных дел мастерами из преисподней, искусными в загрязнении и замутнении ясности человеческой души. Упыри и монстры обычно оказывались несчастными духами, и он убедился, что почти все они были неграмотными и косноязычными. Но были еще и необычайности, которые труднее поддавались классифицированию. Он убедился, что прикосновение к коже того или иного человека обнаруживает истинное существо, скрытое под личиной, – метафизического узника, пришел он к выводу, заточенного в кукле из плоти. Он приобрел особую перцепцию, в частности, помогшую ему обнаружить гнусные масла и шестеренки в человекоубийственном механизме герцога. Однако к этому времени его родственники – или безупречно одетые шимпанзе, претендовавшие теперь на родство с ним, – обеспокоились его здоровьем и, опасаясь, как бы он не раздал свои богатства и земли крестьянам, отправили его в приют для умалишенных.

По пути в приют он размышлял о своем новом положении. Он знал, что его рассудок надломился. Воспоминания о знакомых лицах продолжали вспыхивать, но они превратились в символы предыдущего существования – такие, как маленькие языческие святилища по обочинам деревенских дорог. Теперь главным для него стало другое: решимость искупить свою злосчастную жизнь, отправившись на поиски рыцарских подвигов.

Но когда он оказался под замком в приюте, возникла неясность, как приступить к выполнению этого намерения. Именно в своей темнице он столкнулся с самыми глубокими и более тревожными аспектами своей – а возможно, и чьей угодно, – натуры. Он обнаружил, что рассыпан, как некий мистический архипелаг, на отдельные островки и рифы какого-то былого единства, в новом океане неизмеренной и нереализованной личности. Он установил, что не был самим собой много, много раз. А потому ему даже еще неотложнее требовалась миссия, чтобы наконец-то собрать воедино того, кем он со временем станет.

Принятие этого решения требовало времени, и куда больше, чем он сознавал. Ему предстояло оставаться в приюте двадцать лет.

Вот после истечения этого периода времени, именно в этот момент его жизни мы теперь и вторгнемся.

Полная и абсолютная тьма каморки старика была не менее всеобъемлющей, чем та ужасная, которую Бог в конце концов уничтожил первым возникновением света. Ибо именно в ней был заключен старик – в поистине гнетущей тьме. И тут в эту пустоту, когда небо над его темницей прояснилось, через решетку ворвался свет, щедро развернувшийся ослепительным экстравертным столпом. Средоточие света расщепило затененные элементы форм внутри в подобие мрачной гравюры и обнаружило не одну, а две фигуры, обе чем-то поглощенные.

Во-первых, сам старик, чья интроспекция была такой же частью тьмы там, как и все прочее. А во-вторых, маслянистый, массивно безобразный демон (Фабритинекс по имени), который словно был слеплен из пораженных проказой и скверно сформированных органов. Это был приставленный к старику мучитель. Поскольку он обнаруживал долю истины во всем и вся, демон был прислан ввергнуть его в непреходящее отчаяние. Старик знал, что его странное новое состояние не требует противоядия, а лишь смелости, но в поединках духа он не был силен, и, вкупе с темнотой, первоначально средства в распоряжении демона были весьма внушительны.

Свет разбудил старика.

– Ты – сама душа пыток, Фабритинекс, – сказал он, – раз держишь меня в таком заключении и не кормишь ничем, кроме дохлых землероек и водяных крыс. Но что бы ты ни пытался вытворять со мной, это только укрепит мою решимость вырваться из этого узилища и вновь обрести Святой Грааль. Так что корми меня чем хочешь, Фабритинекс, или вовсе ничем, ибо настало утро, и я выйду отсюда, верну моего коня и мои доспехи и вновь отправлюсь на поиски Грааля.

Старик громко забарабанил в дверь своей темницы. Отголоски его ударов были зловещими, но результат – незамедлительным. В замках заскрипели ключи. Демон, зная, что порученное ему дело не из легких – то есть ввергнуть в отчаяние душу, которая все больше училась прозревать истину во всем и вся, – захохотал так язвяще, как умел, и произнес:

 
Старые сказки о Рыцаре тощем
тьфу для меня и для крыл моей мощи.
Так порадуйся правде, ведь это не ложь:
там он, куда ты и сам попадешь.
 

После чего снова принялся грызть кость, которую отыскал в углу каморки, так как знал, что ее хруст неприятен старику. А к тому же он был голоден.

Надзиратель приюта, где был заточен старик, тоже был помешанным и твердо веровал, что приют на самом деле – Чистилище, а его обитатели – души, чьи дела остались незавершенными, и их готовят родиться заново.

Когда стражник подвел старика к двери Надзирателя, они оба услышали, что Надзиратель смеется чему-то своему, испуская лихорадочное хихиканье. Старик взглянул на стражника, ища объяснения. Стражник сказал:

– Наш возлюбленный Надзиратель очень любит читать плутовские романы.

Старик покачал головой, понятия не имея, что это за романы.

– Приключения в них представляют собой стимулирующую и познавательную историю Юдоли Скорби, – внушительно сказал стражник. – Надзиратель намерен устраивать еженедельные чтения для тех, кто тут находится. Стражник постучался. По ту сторону двери наступила внезапная и почти полная тишина. Хорошо зная привычки Надзирателя, он ввел старика в комнату.

– Заключенный, – сказал он.

Надзиратель, жевавший за чтением изюм, немедленно встал и сказал раздраженно:

– Пора тебе покинуть это заведение, старик. Бог потратил на тебя достаточно времени, и к этому сроку ты должен быть закончен.

– Заключенный потребовал, чтобы мы вернули его коня и доспехи, – сказал стражник.

– Не глупи, – сказал Надзиратель. – Его коня и доспехов у нас нет. И перестань называть его заключенным, он гость.

– Если сеньор, – сказал стражник, – старик он там или заключенный, тут гость, значит, согласно правилам, кто-то должен платить за его стол и кров.

– Нет, это уж слишком! – сказал Надзиратель. – Спорить по таким пустякам. Ну хорошо, в таком случае он мой гость, и за его стол и кров буду платить я.

– Следовательно, – сказал стражник, – нам всю плату следует получать от вас.

– А-ах! – вздохнул Надзиратель. – Моя жизнь – это пытка глупыми мелочами. Да, да, можешь получить плату от меня в конце месяца.

– Это самое вы сказали в прошлом месяце, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом. Из чего выходит, что такого длинного месяца свет еще не видывал.

– Как, уже подошел этот срок! – сказал Надзиратель. – Ну, так Бога ради, в следующий раз напомни мне пораньше. Итак, старик, – продолжал он, – ты, бесспорно, пробыл весь положенный ребенку срок в этих дружеских стенах, и теперь, как завершенное создание Высочайшего, ты попросил разрешения отправиться в широкий мир. Давно, давно пора! Но здесь, в этом Промежуточном Доме, на этом мосту между Юдолью Скорби и Царством Вечного Блаженства, мы наблюдали все, что только можно наблюдать в человеческих типах и характерах. И хотя долг этого заведения завершить человека, прежде чем позволить ему вступить в равнодушный и беззаконный мир, мы, в том, что касается тебя, должны довериться длительным приготовлениям, которыми ты занимался здесь, наилучшим, дабы усладиться богатой и полезной жизнью. Когда ты покинешь эти стены и достигнешь следующего холма, ты родишься у своей матери и будешь взращен, как благочестивый католик, в великой стране, управляемой самым прославленным католическим монархом в истории. Течение твоей жизни будет впредь зависеть от твоего характера и приготовлений, которые ты успел сделать здесь, в Доме, именуемом «Чистилище».

– Сеньор, – сказал стражник, – следует указать, что заключенный проявлял много признаков помешательства.

– Это, – сказал Надзиратель, похихикивая, – ему в самый раз, учитывая место, где он будет рожден.

– Но, сеньор, – сказал стражник, – цель этого заведения – излечивать помешательства тех, кто в нем находится, прежде чем разрешить им войти в соприкосновение с миром снаружи.

– Если ты подразумеваешь, – сказал старик, – что состояние безумия – всего лишь возмущение души против грехов тела, то мне это видится именно так. И чтобы обеспечить путь моей жизни достойным концом, я отправлюсь на поиски Святого Грааля.

– Вот видишь, – сказал Надзиратель стражнику, – он уже выбрал достойное занятие, которое обеспечит ему духовный успех.

– На мой взгляд, – сказал стражник, – заключенному может прийтись в мире очень туго, ведь век странствующих рыцарей и поиски, в которые они отправлялись, кончился давным-давно.

– Каждому веку, – сказал старик, – требуются доблесть и мужество.

– Хорошо сказано, – согласился Надзиратель, – а потому убери с лица неодобрительное выражение, – приказал он стражнику, – а не то я умою твою рожу своими руками. Ну а теперь разреши нам, – обернулся он к старику, – сопроводить тебя до твоего исходного места, и да пребудет с тобой всегда Милосердие Господне.

И старик, попрощавшись с Надзирателем, был выпущен из приюта.

В первый день своего путешествия он ближе к вечеру оказался на широкой и пустынной равнине, пролегавшей между приютом и новой столицей, где, пока неведомо для него, ему предстояло испытать значительнейшую часть его приключений. Равнина выглядела жутковато безжизненной. Нигде не раздавалось ни звука, не было слышно криков птиц, обитателей кустов и папоротников, и на много миль вокруг не было видно ни единого селения.

Старик заключил, что это Богом забытое место должно быть Пустырем, возникшим из-за преступления, которое совершил самый злополучный рыцарь за всю историю рыцарства, Балин Проклятый, ранивший короля Пеллеса, потомка Иосифа Аримафейского и хранителя Святого Грааля, тем самым копьем, которое пронзило бок Иисуса, когда его распинали.

– Такое кощунственное надругательство над священной реликвией, – сказал старик, – не могло не спустить с цепи смерть и бедствия. А я тут без надлежащего рыцарского вооружения и прочих принадлежностей, и кто знает, какой бес или демон владеет этим местом.

Старик нашел хилое деревцо, сел, прижав спину к коре, и погрузился в размышления о своих поисках и потенциальных опасностях, которые могут его подстерегать.

В разгар этих размышлений появился демон Фабритинекс, присмотрел удобный камень и уселся рядом со стариком. Старик заметил, что особые копыта или ступни демона втиснуты в невероятно маленькие сапожки, что, видимо, причиняло атрофированной плоти этого исчадия некоторую боль и неудобства. Демон, понял он, заметно измучился, передвигаясь по неподатливой земле, – дышал он прерывисто и с трудом. Старик сказал:

– Меня удивляет, демон, что я вижу тебя в таком месте.

– На то, чтобы вырваться из приюта, ушло порядочно времени, – сказал Фабритинекс. Он громко рыгнул, и старик поспешил придать своему лицу выражение полного равнодушия. Он уже хорошо изучил омерзительные повадки этого демона. – И еще, – добавил Фабритинекс, – нужно было время, чтобы определить, какое направление ты выбрал.

– А разве, – сказал старик, – силы, которыми ты обладаешь, не указали тебе мгновенно, где я нахожусь?

Фабритинекс ухмыльнулся – впечатление было такое, будто заглядываешь в кастрюлю, полную щупалец, – и разразился простеньким стишком:

 
Для шушеры адской не в этом дорога к успеху,
день один из семи мне дают, это ж просто для смеху.
Младшим демонам надо набраться сноровки,
и, как я, они тоже злокозненно ловки.
Но тебя я нагнал, и за сердце твое я возьмусь,
и за мозг твой, и досыта желчью упьюсь,
раз ты мне поручен, отныне повсюду,
как тень, за тобою я следовать буду.
 

– Не воображай, будто я не готов переведаться с тобой, – сказал старик безапелляционно, – я ведь видел в моем сознании такое, хуже чего ты для меня не придумаешь.

– А это в мои намерения вовсе не входит, – сказал демон, с облегчением переходя на прозаическую речь (сапоги жали жутко), – пугать тебя или угрожать тебе. Ведь ты только этого и ждешь. Ты же человек, выросший в воюющем мире, и успел закалиться кровопролитием и существованием на полях сражений. Быть может, практичнее показать тебе что-то особо для тебя желанное. Но опять-таки это требует взвешивания. Тут ничем общепринятым не обойтись – ни женским образом, ни сундуком, полным золота, ни тем, чтобы тебя начали называть «светлостью» или «великим». Это общедоступные желания, ну а ты более двадцати лет не жил в приличной обстановке и не понял бы, что тебе делать с обещанным женским образом, так что вряд ли все подобное на тебя подействует. Чтобы соблазнить тебя, нам надо показать тебе нечто духовное.

– Что бы ты там ни показывал, меня не соблазнит, – сказал старик, – ибо я знаю, что ты демон и показывать можешь одни только иллюзорности. Мне достаточно будет объявить тебя и твои приманки нереальными.

– Ну, это в какой-то мере для меня оскорбительно, – сказал Фабритинекс, – или ты воображаешь, будто демон моего ранга и положения не обладает подлинными силами? Например, я могу создать хлебную ковригу, такую на вид с пылу с жару и аппетитную, что ты невольно протянешь к ней руку, а она тут же исчезнет по моему мановению. Ну и разумеется, когда ты увидишь в следующий раз ковригу, тебе придется задуматься, реальна она или нет.

– Я, собственно, не люблю хлеб, – сказал старик, – потому что, по-моему, мука вредит моему горлу, ну и ты сам понимаешь, как мне не понравился бы твой иллюзорный хлеб. Поищи другое средство.

– Это только показывает мне, насколько ты умен, – сказал Фабритинекс, – и более чем готов для моих соблазнов. Задача в том, как воздействовать на тебя таким образом, чтобы ты забыл про свою цель и в ошеломлении не мог вспомнить, зачем ты, собственно, здесь. Так как же мне этого добиться?

– Ну, – сказал старик, – пока ты раздумываешь, я продолжу свой путь.

– А знаешь, – сказал Фабритинекс, – это я набрал средства, чтобы свести тебя с ума. Собственно говоря, это было чрезвычайно наглядное демонстрирование для младших демонов, и какой же успех оно имело! Набивка твоей головы противоречиями, а также многочисленными ни с чем не сообразными переживаниями постепенно привели тебя к помешательству, и твои родные были вынуждены изъять тебя из общества и поместить в достойнейшее заведение, где и началась наша дьяволодружба.

– Ну, наговорил ты много и заметно больше обычного, – сказал старик. – А что до сведения меня с ума, так это только внушило мне еще больше доверия к Воле Бога и благодарности за Его любовь и благожелательность ко мне. Пусть же Он и далее не возвращает мне его здравость. А теперь, извини меня, я ощущаю всю неотложность моих поисков, и что-то подсказывает мне, что я должен незамедлительно покинуть тебя и это дерево.

– Ну, раз должен, так должен, – сказал Фабритинекс, – ведь в реальности встать тебе поперек дороги я не могу. Что же, отдохну здесь и поразмыслю о других способах ввергнуть тебя в горе и вечную погибель.

– Я уже потерял все, – сказал старик. – И больше ничего не осталось, разве что ты уберешь землю у меня из-под ног.

– Да нет, – сказал Фабритинекс, – нельзя отрицать, что земля эта принадлежит Все-Ты-Знаешь-Кому-Вышнему. Мои владения – твое сердце и твое сознание, а там все запуталось. Я ответственен за наплыв мыслей и полумыслей, подавляемых, сдерживаемых, отвергаемых, тревожных, спутанных, ненавистных и так далее, накапливавших силу с каждой новой бедой. Можно сказать, я воплощаю все вышеупомянутые страхи и пороки, и я не имел бы никакой власти над тобой, если бы ты в них не верил.

– А я и не верю ни в них, ни в тебя, – сказал старик, – и понял это еще в приюте.

– Так, значит, ты понимал, что был в приюте, – сказал Фабритинекс. – И как же ты пришел к этому выводу?

– Поскольку каждый человек там оказывался помешаннее предыдущего, – сказал старик, – было бы трудно этого не понять. А теперь, извини меня, я уже сказал, что испытываю определенную потребность уйти подальше от тебя и от этого дерева.