Текст книги "Вечные поиски"

Автор книги: Джулиан Брэнстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Воздействие сатиры

Хохот и унижение

И вот неделю спустя, когда Педро отправился на свою обычную прогулку по нижним кварталам, его встретили, как ему сначала показалось, приятный разгул веселья и добрый хохот. В то утро ему не понадобились занимательные байки, заранее приготовленные для соседей и разных партнеров в обменных сделках. Всеми овладело добродушное веселье, подумал он. Вот хозяйка пекарни – она не просто начала смеяться, увидев меня, но и продолжает, пока я с ней здороваюсь, и все еще хохочет, скрываясь за углом. Он опасливо осмотрел себя. Потешное пятно от похлебки? Надетые задом наперед штаны? Он решительно вошел в лавку мясника и громким дружеским приветствием оповестил о себе. Мясник и его подручный посмотрели на него иронически, будто прикидывая что-то. Он близко знал обоих и рассчитывал обменять в меру подтухшего фазана на говядину или баранину. Но опять, стоило ему открыть рот, как они оба судорожно захехекали.

– Друг Педро, – сказал мясник, – предупреди-ка своего делового партнера, автора, что нам, если еще какие-то его создания оживут и заявят свое право на существование, придется построить для них новый город.

– И назвать его Фантазиополисом, – поддержал подручный.

– И что ему придется строчить целый век, чтобы заселить его.

– И что ему надо написать себе другую жену и обеспечить себе двойные рога!

При последних словах они начали так давиться хохотом, что, понял Педро, продолжать разговор было бы бесполезно. Он попятился к порогу и вышел из лавки. Уж не попал ли я в мир снов, спросил он себя. Почему все так веселятся? В пекарне пекарь опередил его и сказал, прежде чем он успел поздороваться:

– Подстегни Сервантеса, чтобы поторопился со своей книгой, не то его персонажи допишут за него. – А затем с серьезностью, озадачившей Педро еще больше, добавил: – Скажи-ка, а писать комедии и правда так просто? Может, мне на досуге начать подрабатывать комическими романами? Как по-твоему?

Педро потребовал объяснения. О чем, собственно, он говорит?

Пекарь щедро подмигнул и сказал:

– Не делай вид, будто ничего не знаешь. Ты-то, с твоим запасом свежайших сведений о чем угодно, и нынешних, и будущих. Вот тебе добавочный хлебец, если ты подучишь меня, как писать комедии и заработать такую дурную славу. Приходи завтра, открой мне свои секреты. Ну а сейчас ты должен убраться из лавки, не то все подумают, будто ты посвящаешь меня в свои торговые уловки!

Тут пекарь вытолкнул его вон и захлопнул дверь. Педро, обычно великий мастер эффектных уходов, мог только покачать головой и зашагать дальше. Что кроется за этой таинственной веселостью и непонятными намеками?

Едва он вошел во двор Сервантеса, как его растерянность еще возросла. Из кухни доносились громовая перепалка ссорящихся голосов и стук всякой утвари. Он поколебался, прежде чем войти, но затем подумал, что не может иметь никакого отношения к разыгравшейся буре. Несколько секунд спустя ему пришлось пожалеть о таком выводе.

К своей радости, он увидел в кухне Сервантеса, по радость эта длилась недолго, ибо, едва переступив порог, он превратился в мишень яростных филиппик.

– Ты! – сказала Исабель, буквально светясь яростью. – Палка Арлекина, если существует что-то черно-белое! Что тебя сюда привело, жирный, ленивый, пучеглазый дурак?

– Мне трудно противостоять обществу красавиц, – без запинки ответил Педро.

Презрительное фырканье стало всеобщим.

– Друг Педро, – мягко сказал Сервантес, – поскольку тебя еще ни разу не линчевали, позволь мне поставить тебя в известность, что мало кому удавалось выдержать это испытание.

– Ну, я просто заглянул поздороваться с тобой сегодня утром, – сказал Педро, – а теперь мне пора…

– Ни с места! – сказала ему Исабель.

– Муж, такой позор невозможно стерпеть, ни даже за миллион лет, – сказала донья Каталина.

– Ну, пожалуй, срок окажется чуть покороче, – сказал Сервантес.

– Не трать на меня свою иронию, – сказала донья Каталина. – Может, ты и недоступен клевете и наветам, но это не делает тебе чести, а совсем наоборот.

– Если меня будут держать пленным в таком прекрасном обществе, – сказал Педро, теперь слегка встревожившись, – так не объяснит ли мне кто-нибудь, что случилось?

– Твои мозги все еще спят? – сказала Констанца.

– А кто защитит мою честь? – грозно осведомилась донья Каталина у Сервантеса.

– Я сам разберусь в этом с Роблсом, – сказал Сервантес. – А что до чести, она за нами никогда не числилась, а потому мы в полной безопасности от посягательств на нее.

– Он еще один враг, – объявила Исабель. – Я составлю полный список и разберусь с каждым.

– Роблс не враг, – сказал Сервантес. – Он печатник и деловой человек.

– Вот я и поговорю с ним о том и о другом, – сказала Исабель. – А потом изобью его до бесчувствия.

Это заявление вызвало общую овацию.

– Бог мой! – сказал Педро. – Когда вы все успели стать такими кровожадными?

– Тогда мы лишимся печатника, а ты попадешь в тюрьму, – сказал Сервантес, обернувшись к Исабели.

– Как ты можешь защищать того, кто так глубоко нас ранил? – сказала донья Каталина вне себя. – Или ты дурак? О твоей жене и о тебе самом насочиняли наихудшие клевету и ложь, а ты превращаешь это в предмет для спора? Почему ты уже не ушел из дома, избавя нас от муки этих препирательств, и не принудил подлого печатника, которого так бесстыдно защищаешь, раскаяться в своих действиях и уплатить за нанесенный тебе ущерб как положено? Почему ты не ушел, – вне себя от бешенства она указала на дверь, – и не придушил этого Роблса, чтобы он принес извинения, не заставил его кровью заплатить за его трусливые поступки?

– Потому, что он не враг, – сказал Сервантес. В кухне воцарилась тишина. – Если бы он действовал по злобе, а я знаю, что это не так, и если бы он был автором, а я знаю, что это не он, и если бы он верил в эту клевету и наветы, а я знаю, что он им не верит, вот тогда бы моей обязанностью было, как ты уже сказала, покарать его и потребовать возмещения. Но он ни в чем из этого не повинен…

– Ты защищаешь того, кто виновен, – перебила донья Каталина.

– Меня огорчает, что тот, кого я считал другом… – сказал Сервантес.

– Тебе безразличны чувства твоей семьи, – сказала донья Каталина.

– Но я должен узнать, кто стоит за этим, – сказал Сервантес, – а не просто обвинить Роблса.

– Я все еще пребываю в темноте, – сказал Педро.

– Поблагодари свою счастливую звезду, что я тебя не пристукнула, не то бы у тебя в глазах потемнело еще и не так, – сказала Исабель.

– Как вам просто находить врагов, – сказал Сервантес. – Или вы хотите, чтобы я объявил войну городу, всем его жителям, и даже не задумались, какой дополнительный вред это принесет нам сверх уже причиненного?

– Если бы хоть что-то произошло до конца утра, – саркастически сказала Констанца, – это было бы неплохо.

– Кто-нибудь скажет мне, что все-таки случилось! – возопил Педро.

Наступила свирепая пауза.

– Кто-кто, а ты-то должен знать, что случилось, – возопила Исабель в ответ, – потому что отчасти это и твоих рук дело!

Несколько минут спустя Сервантес и ошеломленный Педро под звуки кипящих споров в доме вышли со двора и отправились к печатне.

– Анонимная сатира, – объяснил Сервантес, – и сама она не более, чем забавна. Если бы я на нее обиделся, то был бы глупцом.

– Так почему же твои домашние вооружились и готовы воевать? – спросил Педро.

– Наш друг Роблс, – сказал Сервантес с некоторой болью, – получил заказ напечатать сатиру и открытое письмо якобы в качестве предисловия. Вот в этом-то предисловии и вся суть. – Сервантес помолчал. – Автор утверждает, что наставил мне рога с доньей Каталиной. Он высмеивает мою искалеченную руку, ставит под сомнение мою репутацию и отводит целый абзац под гнусные поношения в адрес моих претензий называться писателем. – Он пожал плечами. – Еще немного, и такая ненависть сама превратилась бы в предмет насмешек. Но сатира написана хорошо. А предисловие пронизано пошлыми издевательствами во вкусе многих и многих. Как тебе известно, в этих кругах во мне видят выскочку. – Он достал экземпляр сатиры и протянул его Педро. – Так что побеседуем с Роблсом, – он коротко улыбнулся, – пока до него не добралась Исабель.

Роблс, едва завидев своих друзей, понял, что они намерены потребовать объяснений. Отослал подручного и заложил дверь на засов. Сервантес с Педро прошли за ним в заднюю комнату.

– Такой погожий день для честных дел и открытости между ближними, – сказал Педро саркастически.

Роблс поднял брови.

– И в этом ты будешь нашим наставником? – сказал он.

– День достаточно непогожий, – сказал Сервантес Педро и повернулся к Роблсу. – Между друзьями иногда необходимы объяснения. Мы не настолько умны, чтобы прозревать все чужие намерения, и не настолько совершенны сами, чтобы не испытывать подозрений.

– Ты говоришь про сатиру, – сказал Роблс. – Ты хочешь, чтобы я оправдывался, что напечатал ее. И больше всего ты хочешь, чтобы я исправил вред, который она причинила.

– Маг и волшебник! – сказал Педро. – А предсказать, как выпадут кости, ты способен?

– Помочь тебе я не могу, – сказал Роблс.

– В таком случае, – сказал Педро, дав полную волю сарказмам, – нам остается стоять в сторонке и смотреть, как на тебя накинется банда женщин, спалит твою печатню и все твое имущество, продаст твою жену в рабство, а затем растянет твои кишки от одного конца площади до другого, – он радостно закивал, – а я буду продавать билеты.

– Педро, – сказал Сервантес, – это не способ. – Он снова повернулся к Роблсу: – Разреши, я тебя кое о чем расспрошу, и, может быть, мы найдем общую основу.

– Я не против, – сказал Роблс.

– Не подумал ли ты, – сказал Сервантес, – что напечатание этой сатиры в какой-то мере причинит вред тем, кого она высмеивает?

– Я печатаю книги, – сказал Роблс, – а не читаю их.

– Но этот памфлет, – сказал Педро, – который ты столь тщательно не прочел, содержит самые скверные суждения о твоих друзьях и ближних.

– К счастью, – сказал Роблс, – на мои суждения о моих друзьях и ближних этот памфлет нисколько не повлиял. Суждения эти у меня сложились давно и без всякого чтения.

– Но ты должен был прочесть ее, чтобы напечатать, – сказал Сервантес.

– Если бы я, а не другой, служащий у меня, прочел ее, – сказал Роблс, – то лишь как корректор, а не читатель. Только чтобы проверить, например, ровны ли строки или просветы между литерами.

– Но содержание злобно, – сказал Сервантес, – и убеждает читателей верить лжи.

Роблс взглянул на него с ироничным изумлением и сказал:

– Или ты лелеешь иллюзию, будто все книги содержат одну только правду? Возможно, ты говоришь так, потому что печатание книг началось с Библии. Предпосылка, будто все оттиснутое на странице тем самым уже правда, изначально неверна. Я бы сказал, что вероятнее как раз обратное, и чем дальше что-то отстоит от истины, тем раньше ты увидишь это напечатанным на странице. И, не сомневаюсь, ты прекрасно сознаешь эту иронию, Сервантес.

– Ирония в том, что среди такого множества врагов, – сказал Сервантес, – я обнаруживаю друга фальшивой чеканки. Разве ты не знаешь, что мое уважение к тебе составляет приложение к твоей профессии? Не скажешь же ты мне, что раз уж злобно-клеветнические памфлеты в моде, ты обязан печатать их елико возможно больше.

– Вижу, – сказал Роблс, оборачиваясь к Педро, – что наш взаимный знакомый тут сердит на меня за то, что я не обладаю щепетильностью в его духе. Другими словами, он бы хотел, чтобы мы отпускали одинаковые бороды, говорили одними и теми же словами и испустили дух в один и тот же день. Послушай, Сервантес, ты волен иметь меня другом и восхищаться моей профессией. Но это не значит, что ты определяешь мое обхождение с тобой или можешь оценивать его, исходя из своего неудовольствия. Наша дружба – это деловые отношения, и, на мой взгляд, поэтому одна из благороднейших, какие только бывают. Иначе каждому, пожалуй, следовало бы обзавестись одним-единственным другом, которого можно будить в глухие часы ночи в полную луну. А остальные пусть будут деловыми знакомыми. Так лучше всего.

– Ну, умей я писать и запечатлей все сказанное, – вмешался Педро, – этого вполне хватило бы для памфлетика под заглавием «Как отталкивать друзей и наживать врагов. Диатриба, записанная со слов нашего достославного и на редкость богатого печатника Роблса».

– Взгляни на Педро, – сказал Роблс, и глазом не моргнув от инвективы меняльщика. – Он подружился со всеми в этом городе ради своих целей. Всем известно, что за каждой сделкой здесь кроются обмены, подготовленные Педро. Вот человек, которого тебе стоит изучить.

– Но ты с ним в обмен не вступаешь, – сказал Сервантес.

– Потому что я ему не нравлюсь, – сказал Педро.

– «Нравлюсь, не нравлюсь» тут ни при чем, – сказал Роблс. – Дело и ничего больше.

– Ну да, – сказал Педро, – ведь сколько раз я видел, как желток разыскивает белок, а король разыскивает корону. Природа многого и многого – быть нераздельными.

И Сервантес, и Роблс посмотрели на него с недоумением.

– Иными словами, они неразделимы, – сказал Педро. – То есть чистого дела без друзей не бывает, а потому вести дело без «нравится, не нравится» попросту нельзя.

– Педро, ты меня сразил, – сказал Роблс. – Угодил прямо в цель. – Он достал из шкафчика бутылку и стаканы. – Моим чувствам к тебе, – сказал он, держа бутылку, – полагалось оставаться незамечаемыми. Я горжусь своей способностью хранить беспристрастность ко всякому, с кем веду дело, не важно, каковы они, начиная от глупенькой невесты на выданье и кончая книжным червем, который уже испустил дух и не знает этого. Если я проявил хоть тень неприязни к тебе, Педро, то это лишь отражение к тебе пристрастных, – он кивнул на Сервантеса, – оно, подобно моли в гардеробе, подточило мое уважение к тебе.

– Я? – сказал Сервантес. – Какое отношение я имею к тому, что ты недолюбливаешь Педро?

Роблс наполнил три стакана и расставил их на столе.

– Насколько я понимаю, – сказал Роблс, – Педро подбил тебя писать этот фарс…

– Роман, – сказал Сервантес.

– …чтобы подзаработать денег. Ты воспользовался идеей и пока имеешь поразительный успех. Собственно, ты получал прибыль и от меня. Но тебя это не удовлетворяет. Ты носишься с мыслью о философском сочинении. Твое честолюбие требует всеобщего признания. Ты хочешь стать знаменитым. И теперь ты разозлен, потому что на тебя напали за попытку стать выше своего положения. Сдается мне, что тебе надо следовать тем путем, который ты избрал добровольно, и не останавливаться посетовать на удары, которые ты заработал.

– Знаешь, Роблс, – сказал Сервантес, – правда в том, что не нравится тебе не один, но очень многие. А стоит тебе найти одну причину для неприязни, как остальные плодятся будто мухи. И все-таки ты объявляешь себя абсолютно беспристрастным человеком. Сдается, ты по локти не в чернилах, а в скверных мнениях о других.

– Ну, ты изловил меня в наихудший момент, – сказал Роблс. – Выпей-ка еще.

– Я тебе не нравлюсь? – сказал Педро.

– Я наказываю мальчишек за шалости и иногда топлю котят, – сказал Роблс.

– Запомни, не нравлюсь ему я, а не ты, Педро, – сказал Сервантес, – и сверх большого числа упомянутых есть еще многие «не нравящиеся», про которых он не упомянул. А теперь, друг Роблс, объясни мне, какое «не нравится» тебе особенно по вкусу, чтобы я мог его заимствовать и применить на досуге когда-нибудь после.

Роблс и Педро засмеялись.

– Ты человек разборчивый, – сказал Роблс, – и с юмором. Моли Бога, чтобы эти качества помогли тебе на том пути, который ты избрал.

– Если трудишься с Богом, другого пути нет, – сказал Сервантес.

– Но ты все еще помалкиваешь, кто написал сатиру, – сказал Педро.

– Это оглашению не подлежит, – сурово сказал Роблс. – Как тебе хорошо известно. Я ведь никому в городе не проболтался, что ты меняешь фазанов на шляпы и подзорные трубы. Так что позволь и мне хранить конфиденциальность.

– Но тут ведь речь идет о страданиях, – простонал Педро. – Разве ты не можешь чуточку отступить от своих принципов?

– Какой толк от принципов, – сказал Роблс, – если ими вертеть?

– Я залезу ночью и загляну в твои расписки, – сказал Педро.

– А я буду в засаде с раскаленной кочергой, – сказал Роблс.

– Сочинение указывает на образованность, – сказал Сервантес. – Автор располагает досугом. – Он немного подумал. – Кто-то, кто встал на сторону женщины. – Он бросил на Роблса проницательный взгляд. – Кто-то, кого ты заботливо оберегаешь даже от своих друзей.

Роблс промолчал, а Педро шутовски впился в него глазами.

– Я заметил дрожь, – сообщил он Сервантесу. – Его ужалила правда.

– И этот кто-то, – продолжал Сервантес уже насмешливо, – располагает деньгами на то, чтобы опубликовать и распространить сатиру, храня свое имя и намерения под покровом тайны.

– Разве недостаточно, что у тебя есть враг, – сказал Роблс, – без того, чтобы стараться узнать его имя?

– Ты крайне осторожен, – сказал Сервантес. – И очень ловко избежал обозначения, – тут он улыбнулся, – «ее».

Педро вихрем повернулся к нему.

– Что-что?

– Ты из меня ничего не выжмешь, – сказал Роблс.

– Герцогиня Альканарес, хозяйка литературного салона, – сказал Сервантес. – Автор сатиры – она.

– Неужели она стала бы так развлекаться? – сказал Педро.

– Сатира эта сочинена отлично, – сказал Сервантес. – И очевидно, что сатира вместе с предисловием – это средство представить мое сочинение крамолой. Она славится своими высокими требованиями к литературе.

Понадобилось время для осознания сказанного им.

– Это правда так? – спросил Педро.

– А зачем тебе, собственно, знать? – сказал Роблс.

Вот так Сервантес сделал вывод, что и сатиру, и предисловие написала герцогиня.

Письмо герцогине

Предположение и быстрый отклик

Многозначительные препирательства с Роблсом, его практическая, если временами и неподатливая честность, а также забористый напиток, которым они втроем подкрепились, – все это пробудило в Сервантесе вдохновенный жар и сложилось в решение написать герцогине и попросить, чтобы она объяснила свое поведение. Жар этот сохранялся все время, пока он шел домой – путь не длинный, – и поостыл, едва он сел к столу и приготовился писать.

Трудность заключалась не столько в самом решении. Ему, пусть оно и могло привести к опасным последствиям, он знал, что последует. И не мог подавить в себе нетерпение поскорее получить ответ. Но нельзя же прямо обвинить герцогиню в злопыхательстве. Пугающая ядовитость предисловия указывала, что ее власть и влияние зависнут над ним, как губительная туча. От подобного врага его защитить не мог никто. Поэтому любая обвинительная инвектива с его стороны, как того ни требовало его сердце, не удовлетворит его стремления понять и не толкнет ее откровенно объяснить свои побуждения.

И он снова спросил себя, почему она написала такой образчик яростной прозы. Что-то неладное творится с рассудком, если он подвергает сердце подобной опасности. Быть может, подумал он, она общается с растленными натурами.

Он подумывал написать мягкое опровержение сатиры, сыграв на презрении Дульсинеи к пылкой любви Дон Кихота: помешанный рыцарь так блаженно перетолкует ее угрозы, что поведет себя прямо наоборот ее настояниям. Рыцарь поблагодарит Дульсинею за ее милости (в которых ему было отказано в сатире), будет нести дозор перед ее домом (ревниво охраняемым в сатире ее семьей) и вскоре займется поисками красивой аллеи, чтобы на всех деревьях там вырезать ее имя (хотя сатира угрожала ему немедленной кончиной, если он приблизится с ножом даже к молоденькому дубочку). Все это он уже держал в уме. Ответ послужит только развитию характера Дон Кихота и эффективно преобразит вызывающее опубликование сатиры в увлекательную для публики борьбу остроумий. Так было бы предпочтительнее всего.

Но предисловие с его сексуальной язвительностью, крикливой ненавистью к его положению, уничижение его устремлений и его военных ран злобным тоном пренебрежительного мнения? Как на это все ответить? Эта ненависть застряла у него в горле будто кость, и она, если злопыхательству предисловия поверят, лишит его дыхания и жизни. Непостижимо, что он неведомо для себя приобрел такого врага.

Следовательно, его письмо должно быть учтивым, дышать почтением к ее рангу и репутации, признать в ней автора сатиры (а также, прости ей Бог, предисловия) и склонить ее к личному обсуждению с ним этой темы. Воззвание к ее цивилизованным понятиям. В любом случае, подумал он, я должен увидеть ее, чтобы лучше постигнуть сознание, которое, приходится полагать, претворилось в ненависть.

Но письмо должно быть выдержано в верном тоне. Иначе ей будет легко ответить безоговорочным отказом. Как солдат он знал, что некоторые битвы так и не произошли из-за того, что солдаты узнавали в своих противниках друзей или земляков. Иногда сознание, что враг – такой же простой бедняга, как ты сам, уничтожает самый смысл войны. Если только герцогиня не зашла в своей ненависти слишком далеко, подумал он, то, увидев меня, она почувствует симпатию. Он уже решил, что, если она исполнит его просьбу, он отправится к ней в мундире и захватит отзывы о своей храбрости, написанные его былыми командирами. В начале письма он указал годы своей службы, своих командиров, кампании, в которых участвовал, подчеркнув, что император Филипп II особо упомянул о его героизме в битве при Лепанто.

Ваша Светлость(начиналось его письмо), тот, кто хотел бы стать Вашим слугой, приветствует Вас и призывает на Вас благодать милостивого духа, который правит всеми нами. Это письмо смиренно выражает всю полноту почтения к Вашему рангу и доброму имени, которое принесли Вам многочисленные Ваши благотворения.

Эти строки писались легко – общепринятые образчики учтивости того времени. Теперь к просьбе об аудиенции.

Ищу я Вашего милостивого внимания и прошу уделить мне некую толику Вашего времени для беседы о происхождении и авторстве сатирического сочинения, недавно распространенного. Как Вы должны знать, сатира высмеивает созданный мной персонаж, который успел снискать некоторую популярность. Вдобавок к удовольствию увлекательного труда по созданию моих персонажей мне крайне лестно, что один такой персонаж был с готовностью воспринят другим творцом и наделен дальнейшей жизнью. Это комплимент, который я охотно обращаю тем, кто столь уместно расширяет своим талантом пределы выдумки.

И вот тут-то его осенила идея. Возможно, большая удача, что Старый Рыцарь, его персонаж, столь популярен, и что сатира, вернее, его персонаж Дульсинея, угрожающая ему из-под пера другого автора, попала в ту же жилу. Герцогиня, конечно, получала удовольствие сама, подумал Сервантес, увидев, как поразительная физичность Дульсинеи с такой легкостью обретает жизнь. Мы могли бы стать соавторами, подумал он. Эпизоды дополняли бы друг друга. Дон Кихот мог бы продолжать свое злополучное поклонение прекрасному образу, а Дульсинея продолжала бы трудиться по хозяйству и рассыпать бессвязные, но серьезные угрозы. Их диалог обрел бы двойную популярность.

Но согласится ли она на это? Предположительно сатиру она написала в осуждение литературной моды, которую сочла неэстетичной, оскорбляющей взыскательный вкус. Мода эта бросала вызов установлениям ее Академии. А потому она была придирчива, лелеяла честолюбивые планы для этой Академии, понимала, что новый двор возвысит ее статус, придаст ей важность в глазах императора… Впрочем, это только догадки. Истинная причина боли – предисловие, то, что она прибегла к таким личным выпадам. Но, с другой стороны, – еще одна догадка – предисловие могло быть не более, чем бессердечной шуткой. Каким-то образом ему надо будет узнать правду от нее. Он продолжал писать:

Чтение некоторых частей сатиры дарит большое удовольствие. Мне пришло в голову, что соавторство, разумеется, анонимное, в последующих эпизодах могло бы способствовать растущей популярности этих бурлесков среди публики, а также обогатить источник литературного наследия нашей страны.

Что же, эти тщеславности легко ложились на бумагу, но он не был уверен, что верит им. Ну, итак:

Поэтому для меня было бы великой честью обсудить с Вами Ваше мнение касательно этих вопросов и выводов из них.

Остаюсь Ваш верный слуга и прочее.

Он закончил. Сырые чернила блестели в лучах лампы, освещавшей его комнату. Он присыпал пергамент песком. Он чувствовал, что какое-то таинственное нечто одобряет подобное осушение письма. Оно будет отослано завтра с курьером. Письмо было чистым, будто он вскрыл тугой нарыв сложностей будущего.

Его мысли вернулись к герцогине. Быть может, сатиру для нее написал кто-то из кружка авторов ее Академии? Такое бывало. И это объяснило бы тональность, раз она принадлежала не ей, а тужащемуся дилетанту.

Ну, если он хочет узнать от нее правду, их встреча может оказаться очень трудной. Но, с другой стороны, его письмо было в высшей степени тактичным, и не исключено, что их встреча будет больше дышать веселостью, чем желчью. Если письмо так гладко убедительно, как он старался, а она действительно обладает взыскательно образованным вкусом, каким славится, тогда, быть может, он завоюет ее дружбу в той мере, в какой позволяет ее статус.

Быть может.

Сервантес отправил письмо герцогине с утра на следующий день. Его изумило, что она откликнулась так быстро: письмо от нее пришло еще к вечеру. Когда он прочел ее строки, написанные элегантным почерком, нервы у него затрепетали.

Сударь, Ваша просьба принята. Буду ждать Вас завтра утром. Пожалуйста, явитесь без опоздания. Ваше прибытие ожидается.

Ну что же. Завтра судьбоносный день.