Текст книги "Вечные поиски"

Автор книги: Джулиан Брэнстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Маркиз Дениа

Пассажир кареты и дерзкое решение

Карета, которая чуть было не прикончила нашего справочника и, подчиняясь высшей воле, обогнула старика, везла одного пассажира. Вскоре ему предстояло стать герцогом Лерма, и он направлялся к дому герцогини, чтобы отдохнуть от дороги, поделиться всеми новостями и сплетнями двора, а затем отправиться дальше в столицу страны Вальядолид. Так как и сам пассажир, и его новости весьма интересны, мы на минуту прервемся, дабы поведать о нем, а затем вернемся к интриге, которая хотя и опасна, как дороги той эпохи, но обещает развязку.

Пока пассажир носил титул маркиза Дениа. Он был властью на подъеме, решив прибрать к рукам эру поною императора и богатую добычу от политических назначений. Пока карета тряслась по дорогам безликой империи, мысли Дениа блуждали. Он воссоединял пряди истории последних лет и, чуя многочисленные возможности, строил планы торжества своего честолюбия. Он знал, что двор бурлит, преисполненный предвкушений. Двор, размышлял он, похоронил разочарование и короновал надежду – молодого императора. Моего императора, думал он, юного Филиппа III, который по моему совету даже и сию минуту консолидирует свое положение залпами новых назначений. Дениа удовлетворенно вздохнул, а за окном кареты подпрыгивали и покачивались поля и дороги. В конце-то концов, покойный император, этот тиранический, подозрительный, непомерно строгий отец, теперь стал прахом. Как его восславить? Посмотрим. Великий император Разочарований, чьим единственным достижением были крушения армад, теперь заключен в похоронном мраке, в безрадостном великолепии.

– В гробнице, – сказал Дениа вслух, – такой же огромной и пустой, как все его планы.

И какое количество планов! Ведь этот самодержец, подобно множеству других монархов и правителей, пытался править миром глазами только собственного трона. Влияние Дениа на покойного императора, как и других вельмож его ранга и положения, было ничтожным. В конце-то концов, как можно стать другом человека без друзей? Войско крестьян не может вести войну короля. Если бы его советникам дозволялось способствовать политике, если бы он стал их главой, это могло бы составить разницу между империей знающей себя и не знающей. Но покойный император не допускал даже шепоту совета пробраться за холодные складки его плоеного воротника. Смерть этого императора Дениа ощущал будто снятие древнего проклятия. Я думаю о нем каждый день, заключил Дениа. Дань уважения павшему врагу. Он стремился, – продолжал Дениа, мысленно представив крохотный кабинет императора внутри могучих каменных стен его дворца, – присваивать все и вся через посредство захвата, назначений, присяги, права наследства, верности, наведения ужаса. И, подумал Дениа с громким презрительным фырканьем, он пытался управлять миром с помощью бумаг. На протяжении своего долгого удушающего правления он породил генерации всяческих бумаг, докладов, документов. И каждый, получавший официальную бумагу, содрогался от ощущения вины. Внушить империи ужас перед бумагой – жалкий результат. Но теперь, когда этот стиль письменной власти утвердился, а старый император скончался, как извлечь из бумаги преимущества для себя?

Ответ Дениа уже был готов: пусть бумаги по-прежнему плодятся в изобилии. Надо всего лишь изменить их содержание. Моя империя, подумал Дениа, смакуя заложенную в этих словах государственную измену, будет управляться с помощью поэзии, пьес, исторических хроник, романов и новелл, сатир, трактатов, комментариев. И да! Не забудем про комедии. В сознании Дениа вспыхнуло имя автора, недавно прославившегося комическим сочинением. Он отложил это имя на потом. Но управляться империя, подумал Дениа, будет через поэтов и писателей.

– А я буду управлять ими, – сказал Дениа, повторяя то, что часто говорил подпрыгивающей внутренности своего экипажа.

Но покойный император? Его могила будет моим бальным залом, подумал Дениа. Его эпитафия будет моим гимном. Ну, кто вспомнил бы тело этого странного, маниакального, круглолицего императора? И таинственная загадка полного отсутствия у него бровей. Как будто осуществление власти лишило его сна и наложило на него печать холодного, красивого изумления. Бессонница – наследственная привилегия всех правителей, думал Дениа, чья беспокойная нетерпеливость была хорошо известна его кружку. Но как человеку использовать часы, дарованные ему бессонницей? Нет, не на изучение Бога, замороженного в теологии. Маркиз со Средиземноморьем в крови знобко поежился внутри своей надежно защищенной от холода кареты. Пусть мертвый император бродит в своем дворце смерти и заботится о гниющих порталах своих истлевающих предков. Пусть надписывает их имена и титулы на костях и других останках, пусть хранит свою бессонницу в служении своему «грозно карающему Богу» на протяжении вечности. А я предпочту служить более теплому господину, думал Дениа. Теперь новый век. Пиры, празднества, песни, титулы, фиесты – вот что послужит ему темой.

И комедии, вновь вернулась эта мысль.

Разум Дениа часто таким образом подсказывал ему план действий, и эту способность он использовал в сложной шахматной партии, которую вел в политике со своими противниками при дворе. Да, думал Дениа, всего несколько дней назад новый император, мой император, очнулся от своей всегдашней бычьей сонливости, когда кто-то рассказал ему сюжет и тему новой комедии. А затем для полной ясности несколько дней спустя император увидел студента, который шел с книгой в одной руке, хлопая другой себя по лбу и заливаясь смехом. Это была та же самая комедия.

Так как же зовут автора?

Однако предыдущая тема все еще его не отпускала, и Дениа вернулся к ней. Испания слепила каблук для своей империи из территорий Нового Света. Поскольку миссией мертвого императора было уничтожение антикатолического заговора в остальных королевствах Европы, испанские армии рассылались повсюду. Но это была империя, не знавшая собственной силы. Как можно насильно заполнить колоссальную территорию, населенную главным образом крестьянами и мелкими землевладельцами, одним-единственным ревностным устремлением монарха, чьего имени во многих деревнях даже не знали?

Придя к выводу, что испанский народ в империю не верит и полностью к ней равнодушен, Дениа сформулировал следующую политику: грабить богатства новых территорий, оставить крестьян и мелких землевладельцев их привычному образу жизни, которому они следуют из поколения в поколение, и никому не уступать. Коррупция, быть может, постулируете вы. Дениа обратит на вас взгляд хищной мудрости и скажет: «Я предлагаю вам альтернативу несравненно более справедливую. Чего вы, собственно, хотели бы? Вспомните, как мертвый император драл налоги со своих подданных за все, забирая даже урожаи, собранные ими в голодные годы, для прокормления своих смехотворных армий. Даже мертвый он не оставляет их в покое. Теперь его дворец, его мемориал, гнетет вместо него. Эскориал – гигантское подобие решетки, на которой поджарили святого Антония, [1]1
  Автор, в свойственной ему манере, сознательно заменил св. Лаврентия на св. Антония, умершего своей смертью. – Примеч. пер.


[Закрыть]– против их воли заклеймил его подданных в смертельном унижении как благочестивых защитников истинной веры, зодчих истинной Церкви. И так далее, и так далее. А поглядите, что случилось с Золотым Веком служителей литературы и искусства, знатоков, которые, заразившись нелепой ревностностью, посвятили себя войнам или подняли паруса завоеваний. Но их хрупкие претензии на индивидуальность разбились о чужеземные берега. Так же, как их мольбы о признании, не получили никакого ответа от императора, подумал Дениа с саркастической осведомленностью. Места для них у него нашлось бы не больше, чем за корсажем куртизанки.

Ну а теперь у нас в императорах сонный бычок. Разве это не лучше, чем император, который, стоило человеку проявить признаки индивидуальности, стирал его с лица земли? Вспомните, тот император заморил голодом своего старшего сына. Бесспорно, мальчик был сумасшедшим, кровожадным паразитом, и любому отцу было бы трудно любить такого сына. Император не мог простить мальчику его уродливость и порочную натуру, как и то, что он, величайший христианский монарх на земле, породил такую химеру себе в наследники. И поберегитесь! Если человек был уродлив, или нехристианином, или еще как-то снискивал эстетическое неодобрение, он превращался в навоз для полей.

Не осознав причины, Дениа отвлекся от своих мыслей и поглядел наружу. Окутанные дымкой поля, древние стены, сложенные из бессердечных камней. Вздыбленные позы олив. Ему нравились оливы. Они походили на закаленных крестьян, безмолвные, но хранящие таинственную душу природы. Их мелкие невзрачные плоды, предназначенные для сотворения золотого масла. В моем новом дворце, подумал Дениа, будет сад олив из самых лучших и с самым сильным характером.

Внезапно Дениа осенило, что несколько минут назад карета чуть не переехала какого-то старика. Погруженный в сложное переплетение своих замыслов маркиз оставил его без внимания, но теперь он будто вновь увидел старика перед собой. Белоснежные волосы, бодрое лицо, шагает, как солдат, поет. Без шляпы. Беззаботен на дороге до того, что карете пришлось мгновенно свернуть, и она свернула непонятно как. Старик помахал им вслед. Каким образом, подумал Дениа, он все это увидел, хотя и не видел? Слишком сложный вопрос для этого момента, и его мысли обратились к другому. Такой необычный старик. Никаких признаков обыкновенного нищенства, ни обезображиваний, ни струпьев. Ни намека на боязливое стуше-вывание бездомного бродяги. Прямой, как копье. Наверное, помешанный, подумал Дениа. Но марширует, поет песни. Видимо, солдат. Кто? Дениа пожал плечами и выкинул старика из головы.

Ибо маркиз в черном шелковом интерьере своей кареты ублажался некоторыми моментами, упоительно щекотавшими его самолюбие. Во-первых, он вез вести о новом назначении на пост Придворного Поэта, приближенного к особе императора, и он предвкушал, как с его помощью разворошит завистливый улей писателей и поэтов по всей стране. Во-вторых, он устроил переезд двора из Мадрида в Вальядолид – политический ход такой дерзости, что даже ночами из-за него не спал. И теперь, когда его усилия увенчались успехом и высшая знать спешно упаковывала вещи, а младшие придворные чины суетились и метались, чтобы сохранить свои должности, которые могли затеряться в пыльных милях между Мадридом и Вальядолидом, маркиз торговал своим влиянием и увеличивал свою власть, сообщая эти новости наиболее выгодным способом в каждом случае.

Маркиз, кроме того, ощущал на языке пряный вкус от приближающейся встречи с одной из красивейших женщин среди его знакомых – с герцогиней. У маркиза имелась веская причина нацелиться на нее, и его рассудок взвешивал все «за» и «против». Герцогиня содержала влиятельную Академию писателей и поэтов, которые, очень и очень вероятно, жаждут положения и влияния при дворе. Без сомнения, они уже все внесли изменения в свои карты влияний, включив старую и новую столицы и промежуточный тихий мир дома герцогини. Маркиз намеревался укрепить свое влияние на молодого императора потоком пышных и искусных восхвалений – история в популярном духе, полагал он, написанная так, чтобы лестью подтолкнуть императора стать лучше, а уж тут сгодится что угодно. Бог свидетель, мальчик непробиваем, как статуя. И пока полировка родословной и облагораживание крови будут заполнять страницы, имеет смысл разукрасить и самого себя добродетелями всех цветов радуги. Как-никак он же validos, королевский фаворит. Маркиз уже нанял немало писателей и дал им ряд поручений для содействия своим политическим целям. Он устроит так, что, повернув монету с профилем императора, на обратной стороне увидят дерзновенный загребущий лик Дениа.

Герцогиня, безусловно, входила в число тех, чье влияние могло воздействовать на двор, хотя маркиз уже инстинктивно знал, что у нее нет намерения покуситься на власть. Еще корыто, у которого я наемся, подумал он. Такова уж моя натура, недаром кормилице не удавалось оторвать меня от сосков, и я всегда хватал все обеими руками.

Герцогиня хранит себя настоящую. Но для чего? «Добрые люди, – сообщил он внутренности кареты, инстинктивно приписывая лицемерие этому определению, – восхищаются ею». Она любима своими слугами, родными, друзьями. Так почему мы никогда не видим ее при дворе? И почему она остается вдовой? Ведь после смерти ее мужа прошло уже несколько лет. Срок слишком долгий, если только не предаваться умерщвлению плоти. А согласно всем сведениям, она все так же красива. И отнюдь не отшельница. Ее Академия знаменита. Она и сама пишет, а также следит, чтобы ее сады оставались прекраснее некуда.

Следовательно, она сама не желает, чтобы ее принимали при дворе. Не желает, чтобы ее принимал император. И много лет покойный император ее не принимал. Да и неудивительно – возможно, он примеривал ее в очередные супруги, но, учитывая его отвращение к женщинам, кроме как к способу произведения на свет наследников, а также злополучное воздействие, которое он оказывал на своих жен, она благоразумно предпочла избежать этой участи. Но не исключена и иная причина. Ведь новый император уже сманеврирован в прочный брак. А раз так, я открою причину, решил Дениа.

Как можно будет ее смаковать, думал он, мою новую столицу, воющую от воинственных претензий и умиротворительных прошений всех этих поэтов. «Поручите мне, – умоляет один, – написать хвалебную эпиграмму для вас». «Поручите мне, – говорит другой, – написать эпическую поэму о вашей доблести». «Поручите мне, – говорит еще один, – написать вашу эпитафию, когда вы преставитесь, и, ну да, и заодно надгробные речи для членов вашей семьи». Я могу обрести по поэту для каждой моей руки и ноги и для каждого из моих пяти чувств, подумал маркиз, и у любого нужных слов и фраз окажется в избытке. Он громко засмеялся внутри своей кареты.

И тут ему вспомнилось то имя.

Некий Мигель де Сервантес Сааведра. Ветеран войн с турками. Родил комедию, каких свет еще не видывал, и уже почти весь мир хохочет. Комедия звучит в ушах всех и каждого, так как путешествует по всем харчевням и тавернам, деревням и городам империи. Что может лучше развлечь новый двор, чем такой добродушный дух? Я рекомендую ее императору, подумал Дениа, он любит, чтобы его развлекали, и, быть может, мозги у него чуточку полегчают, пусть даже двор и сочтет это вульгарным. Быть может, мы подыщем ему патрона и отведем место среди гордых поэтов и искательных ученых.

И тут Дениа нахмурился. Может быть, есть что-то неприличное в том, что солдат-ветеран будет звенеть шпорами в покоях императора, готовый рассказать последний эпизод комедии. Есть ли в ней сколько-нибудь философии? Может быть, она содержит какие-нибудь стихи, прячущие народную тему. Не то чтобы я имел что-нибудь против народной темы, думал Дениа, во всяком случае, не больше, чем против всех этих медитаций, песнопений, диспутов, стихов, гимнов и прочих им подобных покушений на мою духовную чистоту. Ничто не переменило мою натуру. Для моего досуга я предпочитаю веселый рассказ. После обильной трапезы и вина, когда я расположусь в своей гостиной, что может быть более приятным? Но таково было бы мое желание. Для двора же оно может оказаться неприемлемым. Новый император, абсолютно безмозглый, облизывающаяся толпа масля но улыбающихся сикофантов, а вдобавок парад поэтов и писателей, завистливо взыскующих должностей. У нашего комедиографа незамедлительно появятся враги, и в большом числе. Это сразу же выжмет из него весь смех.

И тут на Дениа снизошло озарение. Я могу распустить слух, будто этот Сервантес скорее всего будет избран новым поэтом императора. Такое известие вызовет ожесточенную борьбу за этот пост, думал Дениа, и, разумеется, повысит его цену… назначаемую мной. А затем мы найдем для Сервантеса набитый золотом карман, не подняв клубов пыли из-за его присутствия при дворе. Испробую это как одно из моих сведений при встрече с герцогиней и наличествующих у нее поэтов. А если поэты взовьются, будто от прикосновения смерти, это будет стоить целой страницы непристойных эпиграмм. Таковы мои намеченные цели, заключил он, загибая услужливые пальцы. Понять герцогиню. Перехватить ее писателей. Ошпарить поэтов.

Карета теперь находилась примерно на расстоянии двадцати минут пути от дома герцогини. Но маркиз уже садился ужинать там.

Тонкий томик

Подкуп империи

Пока карета мчалась, герцогиня шла в прохладной тени коридора. Она держала обильную охапку цветов с длинными стеблями для букетов на верхней площадке лестницы и думала о надвигающемся визите маркиза. Его посланец попросил, чтобы «тяжкие тяготы путешествия были бы облегчены слишком кратким угощением в ее доме». Маркиз ей не нравился, о чем, она чувствовала, он не знал, хотя остался бы равнодушен, если бы и знал. Он редко кому нравился. Он использовал людей для удовольствия или же с удовольствием, а иногда так и так одновременно. Но то, что он не знал о ее антипатии к его манерам узурпатора, к его змеиным глазам без ресниц, масляности его голоса и его накраденным деньгам, свидетельствовало о степени ее власти над собой. Ее манеры оставались безупречными, и она не осуждала. Она принимала гостей, вовлекала людей в разговоры, узнавала их подноготную потому лишь, что, как Диоген с его фонарем, искала человека чести.

И пока она шла со стеблями и яркими бутонами в объятиях, ей послышалось чье-то хихиканье, приглушенное закрытой дверью. Она догадалась, кто это, по тону веселья. Она ведь распорядилась, чтобы камеристка ждала ее помочь с цветами. Никого в доме эта обязанность не привлекала, но не потому, что была неприятной, а потому, что герцогиня все время и до конца оставалась такой категорически безмолвной и такой сурово красивой. Фигура Афродиты, глаза Афины.

Она остановилась у дверцы бельевого чулана.

– Кара? – сказала она. – Это ты?

Дверь стремительно открылась, и появилась камеристка с порозовевшим от хихиканья лицом и глазами, широко открытыми из-за страха перед тем, что могло произойти. Она что-то старательно прятала за спиной.

Герцогиня удивилась: обычно на Кару можно было положиться. Она протянула руку за спрятанным предметом и сказала своим серьезным размеренным голосом:

– Ты забыла про цветы, Кара?

– Да, ваша светлость, – смиренно сказала камеристка. Предмет перешел от нее к герцогине, словно в тайном рукопожатии.

– Принеси другую вазу, – сказала герцогиня. – Та, что на столе, слишком мала. Принеси майолику.

Камеристка стремительно застучала башмаками вниз по ступенькам. Герцогиня подавила вздох и посмотрела на то, что отобрала у своей камеристки.

Это был памфлет. Новая причина удивиться. Кара умеет читать! По какой-то причине, пока она смотрела на контрабанду, а башмаки камеристки все еще стучали по ступенькам вниз в подвал, сердце у нее забилось сильнее. Почему? Она прочла заголовок: «Еще Эпизод из Дальнейших Великих Приключений некоего Дон Кихота из Ламанчи». А, да. Она что-то слышала, будто почти все студенты в университетах пренебрегают занятиями ради самых последних эпизодов этого комического романа. Ну, ее он не рассмешит. Как и все прочее. Но почему сердце у нее так колотится? Потому что нечто, связанное с литературой, могло внести веселость в жизнь служанки. А, да, именно об этом сердце так быстро и предупредило ее крохотным секундным спазмом – каким образом нечто, имеющее подобный вид, может одновременно дышать такой беззаботностью. Но памфлет? Она поглядела на листы в руке, на дешевую, но четкую печать. Слишком ничтожно. Придется его отобрать. Кару можно похвалить за то, что она выучилась грамоте, но не за то, что она приносит в дом подобное.

Так продолжалось отрицание, которое еще больше забаррикадирует ее сердце от ее души. Миг примирения противоположностей миновал. Послышался стук колес, хрипение лошадей, налегающих на постромки. Маркиз приехал, а цветы еще не поставлены. Внизу лестницы появилось розовое лицо Кары.

Со своего места Кара увидела в вышине чарующе прелестную женщину с руками, полными цветов. Глаза, когда они опустились к ней, ни на йоту не пригасили впечатления чего-то безупречного, сочетания печали и власти над собой. А солнечные лучи, бьющие сквозь стеклянный купол, очертили ее фигуру ореолом предвечернего света. И тут богиня сказала ей:

– Маркиз приехал, проверь, готова ли его комната.

Возьми, – она протянула цветы, – мы найдем для них время попозже.

Кара послушно взбежала по лестнице, чтобы взять цветы. Когда она вновь взглянула на свою госпожу, ее лицо было спрятано, затемнено избытком света позади нее, его укрывала тень. Непостижимое – еще один лик богини. Она повернулась с цветами, чтобы снова сбежать вниз.

– Кара, – сказала ее госпожа, – о другом мы поговорим позднее. Придешь ко мне в спальню после вечерних молитв.

Кара испуганно покраснела.

– Да, ваша светлость, – сказала она и бессмысленно добавила: – Благодарю вас.

Когда Кара ушла, герцогиня повернулась к оконцу над диванчиком, чтобы взглянуть на двор перед крыльцом. Она ждала увидеть груды багажа и хлопочущих измученных слуг, которые всю дорогу цеплялись за раскачивающуюся крышу кареты или сидели форейторами на лошадях, скорчившись от взлетающих камешков и комьев грязи. Порой по приезде они проделывали с багажом всякие непотребства, особенно если думали, что на них никто не смотрит.

Однако за окном подобной суеты она не увидела. И тут же вспомнила. Маркиз редко путешествовал с такой свитой. Для достижения политических целей он предпочитал ездить быстро и налегке. Иногда при всех своих богатствах он, чтобы не терять времени, заимствовал чужой плащ. Следовательно, он уже на нее нацелился. В ней что-то заволоклось тучами: он был опасным человеком и требовал особого обращения. Он будет искать ее, тщательно обыскивать дом и пощадит разве только ее спальню. А может быть, и нет. Она вспомнила, что он обходится почти без сна. Значит, отдых, уединенность, тихий мир – все, столь необходимое для ее духа, для него лишь иллюзии. Возможность сравнения ее заинтересовала.

Затем ее обожгла настоятельная мысль о непосредственной близости маркиза. Божье проклятие на всех мужчин, подумала она, за их потребность в насилии, за их громкие голоса и незрелость, за их болтающие языки и за их неутомимую похоть.

Слово «похоть» показало ей, что ее рассудок обернулся против нее. Она быстро пошла по коридору. Первоочередной ее целью было встретиться с Дениа в нейтральном месте. Гостиная в блеске солнечного света поможет ей встретить одного из самых хищных мужчин империи. Она будет читать книгу, и ее молчание и спокойствие хотя бы создадут иллюзию безмятежности, пусть ее внутренний мир и затемнился при мысли о парировании хитрых ухищрений маркиза.

Но задуманной передышке сбыться было не суждено. Лакей только-только открыл перед ней дверь, она потратила всего секунды, созерцая свет, играющий на симметрии полок и на статуэтках, и уже раздался перестук мощных каблуков маркиза. Позади нее скрипнула распахиваемая дверь, и когда она обернулась, возможно, с одной из самых прекрасных улыбок в империи, в комнате уже обреталась смуглая физичность маркиза. Он уже завладел ее рукой, уже пометил изящные пальцы бессовестными губами, отвесил надлежащий поклон и все это время каким-то хитрым манером не спускал с нее глаз.

– Вы неизменно прекрасны, – прожурчал он и шершаво погладил ее руку. Это бесстрастное прикосновение показалось ей странным. Она улыбнулась и отняла пальцы.

– Добро пожаловать, ваша светлость, – начала она, отходя к одному из диванов, – комната для вас приготовлена. Возможно…

– Государственное дело – вот причина моего визита, – перебил он. – Вы должны извинить меня, если мои манеры принесены в жертву неотложности.

Избавив себя от необходимости соблюдать деликатность, он раскинулся на диване и посмотрел на герцогиню с улыбчатым благодушием.

Герцогиня все еще стояла, поражаясь его неучтивости. Затем грациозно села напротив и присоединилась к нему в молчании, которое сначала было вежливым, а затем превратилось в поединок характеров. Благодушный взгляд маркиза ни на секунду не отрывался от ее лица. И с каждой секундой выражение этого взгляда из попытки обрести общий язык все больше превращалось в надменную усмешку завоевателя. Однако герцогиня, окруженная лучшими умами всех веков в переплетах бережно хранимых книг, и статуями, и античными статуэтками, выдерживала его взгляд с невозмутимостью, готовой позаботиться обо всех его нуждах. То есть если это были нужды человека благородного.

Маркиз, подчеркнув, что его молчание было издевкой над учтивостью, прищелкнул языком, звук крайне неуместный среди этой утонченности.

Герцогиня осведомилась:

– Вы не желали бы подкрепиться после пути, или…

И снова он ее перебил:

– Ваши сады, пожалуй, лучшие во всей Испании. (Слово «пожалуй» он произнес с неподдельным взвешиванием их достоинств). Я возьму их за образец для моего дворца.

Она поняла, что он нарочно сказал «дворец», чтобы напомнить про свое возвышение.

Внезапно он вскочил и принялся мерить гостиную шагами. Она без малейшего юмора отметила, что его внушительный обхват обеспечивает надежный баланс широко шагающим ногам.

– А эта комната… – он снова прищелкнул языком, – хранит невинную чистоту высокого ума.

Он уставил на нее обсидиановые глаза. Коварные. Герцогиня, гордившаяся интуицией, которая одарила комнату ее изысканной прелестью, посмотрела вокруг и, чтобы почерпнуть новые силы, улыбнулась глубине света и благородному обществу статуй.

– Мой муж, – сказала она голосом даже более ровным, чем она надеялась, – собрал много прекрасных произведений искусства.

– Ваш муж, – сказал маркиз и умолк, глядя на статуэтку юного Диониса. Она поняла, что маркиз играет с формальностями светской беседы. Безапелляционные утверждения, внезапные паузы. Быть может, подумала она, он подбирает слова, которые причинят наибольший вред или же сложатся в наилучшую лесть. Его аморальность, знала она, делает его равно способным и на то, и на другое.

Внезапно он поглядел на нее, будто отгадав, что безупречная любезность прячет совсем другие ее мысли.

– Ваш муж, – сказал он, – сделал для империи очень много. – Он внезапно опустился на диван. – Вся эта добыча – лишь самое малое вознаграждение за его службу.

Ошеломленная таким предположением герцогиня скачала поспешно:

– Он был непричастен к грабежам. Подобное было запрещено императором. Все, что вы тут видите, принадлежало моему мужу законно.

Маркиз улыбнулся, словно снисходительно извиняя порок.

– Он был человеком чести, – сказал он, будто такое упоминание о его благородстве снимало грех с сомнительного способа коллекционировать предметы искусства. – Почему судьба предназначила ему раннюю могилу… – Он опять взглянул на нее. – Его кончина… когда она произошла? – продолжал он, поворачивая нож в ее ране.

Она вздрогнула.

– Почему вы спрашиваете?

Маркиз не ответил, обводя взглядом статуи.

– Империя, – ее зубы впились в это слово, – уже его забыла.

Маркиз улыбнулся, отнюдь не обаятельно.

– Империя не питает уважения к своим слугам. – Саркастический взгляд парализовал ее. – Герои, дипломаты, богачи, интриганы, сладострастники – вот их империя почитает. – Он снова прищелкнул языком. – Но как империя может сознаться в этом? Ей присуща политика бахвальства. Но способность чувствовать? Разве это возможно? – Он повернул голову, словно отметая ее чувства, как заблуждения неофита. – У империи есть земли, титулы, сундуки с золотом, завоевания, армии, правительство. Но отнюдь не сердце, совесть, сострадание. – Его глаза вновь обратились на нее – язвящие, беспощадные, растленные. – Остается надеяться, что ваш муж умер в согласии со своим кодексом чести. Вот за это его могут помнить.

– Этого мало! – сказала она и сразу пожалела о своей вспышке.

– Да? – Вопрос оледенил ее. – Для него? Или для вас? – Его взгляд скользнул по полкам бесценных книг. – Но ведь вы же, несомненно, находите облегчение в этой библиотеке величия. – Он зевнул. – Ну а меня никогда не трогала преданность смерти кого-то другого. Какое бы диво они собой ни являли, – теперь в его тоне появился несомненный сарказм, – пока жили, после кончины они уже не могут значить для живых столько, сколько прежде. – Она смотрела на него с омерзением. Он так быстро докопался до ее чувств. – Что означает кончина кого-то другого? Что мы остались одни, без утешения, или без кого-то, кому можно с наступлением полнолуния исповедоваться в наших слабостях. – Он потянулся, откинулся, лениво посмотрел на нее. – Меня забудут, едва я испущу дух. В соответствии с этим я и живу мою жизнь. Моя цель – обретение материальных благ, ибо духовные – это область, о которой мы почти ничего не знаем, или вовсе ничего. Вот почему я уклоняюсь от обычаев, обрекающих почти всех нас на унизительную глупость. – Он посмотрел прямо перед собой. – Новый император, в сущности, только самую чуточку избежал абсолютной глупости. – И тут он посмотрел на нее без притворства. – Но это обратилось ему на пользу, потому что он редко поддается иллюзиям.

Отгадав потаенный гнев ее сердца, маркиз устроился на подушках поудобнее и лениво прослеживал взглядом сложные узоры на потолке.

Однако еще один персонаж, направлявшийся в те минуты к герцогине, не уступал маркизу в беспощадности, но только в совсем иной сфере. Этот человек, ехавший в карете, которая была ему не по карману, обладатель такой роскоши, как любовница, совсем недавно ублаготворявшая все его чувства, был одним из придворных прихвостней в сфере искусства, в век, когда кошельком художника управлял его патрон. Поэт, он считался одним из литературных светочей своего времени. Он был другом герцогини, знакомым маркиза и вскоре по нарастающим причинам стал беспощадным врагом Сервантеса.