Текст книги "Сын теней"

Автор книги: Джульет Марильер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

– Так вот… это был такой бой, какой нечасто можно увидеть. Суровый, опытный воин против быстрого, пылкого юноши. Они бились на мечах и на топорах, кружились то в одну, то в другую сторону, то туда, то сюда, приседали и распрямлялись, подпрыгивали и изгибались так быстро, что временами сложно было разобрать, кто из них где. Один из наблюдателей на стене заметил, что фигурой и осанкой они были как две горошины из одного стручка. Солнце опускалось все ниже и ниже и, наконец, достигло вершины самого высокого вяза. Кухулин подумал было прекратить поединок, поскольку на самом деле он всего лишь играл с нахальным мальчишкой. Его собственное боевое искусство далеко превышало способности безымянного противника, и он планировал длить испытание не дольше отмеренного им самим срока, а после протянуть руку дружбы.

Но Конлайх, в безумной надежде продемонстрировать свои способности с лучшей стороны, сделал искусный выпад мечом и хоп! В его руке оказалась рыжая прядь волос Кухулина, аккуратно срезанная с головы. На секунду, на одну лишь секунду, безумие битвы обуяло Кухулина, и не успел он сам понять, что происходит, как издал дикий рык и погрузил свой меч глубоко в тело противника.

Вокруг меня зашумели голоса: лишь некоторые слушатели видели, как это бывает, но все поголовно ощутили ужас происходящего в сказании.

– Как только Кухулин это сделал, безумие оставило его. Он выдернул меч, и кровь Конлайха рекой потекла на землю. Люди Кухулина спустились, сняли с незнакомца шлем, и тут обнаружилось, что он всего лишь мальчик, чьи глаза уже затуманились от дыхания смерти, чье лицо все белело и белело, пока солнце садилось за вязы. Тогда Кухулин расстегнул одежду мальчика, пытаясь облегчить его последние страдания. И увидел маленькое золотое кольцо на цепочке. То самое кольцо, которое подарил Уатах почти пятнадцать лет назад.

Бран приставил руку ко лбу, скрывая глаза. Он по-прежнему, не мигая, смотрел на огонь. Что я такого сказала?

– Он убил собственного сына… – прошептал кто-то.

– Своего ребенка, – произнес кто-то, – собственного ребенка.

– Было слишком поздно, – коротко сказала я. – Слишком поздно сожалеть. Слишком поздно даже для прощания, поскольку в тот самый момент, когда Кухулин понял, что он наделал, последняя искра жизни покинула его сына, и дух Конлайха отделился от тела.

– Это ужасно, – потрясенно произнес Пес.

– Это печальная история, – согласилась я и подумала, возможно ли, чтобы хоть один из них как-нибудь связал ее с собственными деяниями. – Говорят, что Кухулин внес

мальчика в дом на собственных руках и позже похоронил его со всеми почестями. Но история умалчивает о том, что он говорил и что чувствовал.

– Мужчина не может сотворить такое и просто отбросить в сторону, – очень тихо заметил Альбатрос. – Это останется с ним навсегда, хочет он того или нет.

– А что же его мать? – спросил Пес. – Что она сказала, узнав об этом?

– Она была женщиной, – сухо ответила я. – В истории о ней не говорится более ни слова. Полагаю, она оплакала свою потерю и жила дальше, как это свойственно женщинам.

– Это ведь в какой-то степени и ее вина, – произнес кто-то. – Если бы он мог назвать свое имя, с ним бы не стали драться, а пригласили войти.

– Его тело пронзила мужская рука. Мужская гордость направляла удар Кухулина. Мать ни при чем. Она хотела только защитить своего сына, поскольку знала, каковы мужчины.

Мои слова встретило молчание. Похоже, история наконец-то заставила их задуматься. После предшествовавшего смеха настроение у всех было мрачное.

– Вы считаете, я сужу вас слишком строго? – спросила я, поднимаясь.

– Ни один из нас никогда не убивал своего сына, – в ужасе произнес Паук.

– Вы убивали чужих сыновей, – тихо ответила я. – Любой мужчина, умирающий от удара вашего ножа или от взмаха тонкого шнурка, сын или возлюбленный какой-нибудь женщины. Каждый из них.

Никто ничего не сказал. Я решила, что оскорбила их. Через некоторое время кто-то встал и снова наполнил кружки элем, а кто-то подкинул дров в огонь, но все молчали. Я ждала, что заговорит Бран и, возможно, прикажет мне заткнуться и не сметь огорчать его славных бойцов. Вместо этого он поднялся, развернулся на каблуках и ушел без единого слова. Я смотрела ему вслед, но он исчез как тень под деревьями. Ночь была очень темной. Мужчины начали вполголоса переговариваться.

– Посиди немного, Лиадан, – ласково попросил Альбатрос. – Выпей еще эля.

Я медленно села.

– Что с ним такое? – спросила я, глядя за освещенный круг. – Что я такого сказала?

– Лучше оставить его в покое, – пробормотал Пес. – Он дежурит сегодня ночью.

– Что?

– Новолуние, – ответил Альбатрос. – В такие ночи он всегда дежурит. Сказал нам обоим, чтобы шли спать. А сейчас ушел, чтобы снять с караула Змея. Довольно разумно.

Раз он все равно не спит, может и покараулить.

– А почему он не спит? Только не говорите мне, что в новолуние он превращается в какое-нибудь чудовище, эдакого получеловека-полуволка.

Альбатрос прыснул.

– О, нет, он просто не спит. Я не знаю, почему. Так было все время, что я его знаю. Шесть-семь лет. Бодрствует до самого рассвета.

– Он что, боится спать?

– Он? Боится?! – Похоже, сама идея казалась им смешной.

Альбатрос повел меня обратно к пещере и оставил. Бран был внутри, он положил руку кузнецу на лоб и что-то тихо говорил. Горел лишь один небольшой светильник, он отбрасывал золотистый свет на каменные стены и мужчину на тюфяке. Он освещал узоры на лице Брана, и игра света смягчала мрачный изгиб его рта.

– Он не спит, – произнес он при моем появлении. – Тебе нужно с чем-нибудь помочь, пока я не ушел?

– Я справлюсь, – произнесла я.

Змей по моей просьбе приготовил сосуд с водой и некоторым количеством лечебных трав и оставил на стуле у тюфяка.

– Ты славная девушка, – слабо сказал Эван. – Я уже говорил это, но я повторюсь.

– Лестью ты ничего не добьешься, – произнесла я, расстегивая пропитанную потом рубаху.

– Кто знает, – он выдавил из себя кривую усмешку. – Не каждый день меня раздевает красивая женщина. Ради этого почти стоило потерять руку.

– Ну, тебя! – Я стянула с его тела влажную одежду. Он страшно похудел. Я чувствовала под кожей его ребра, видела глубокие впадины у основания шеи. – Ты все равно слишком тощ на мой вкус, – сказала я. – Надо нам тебя подкормить. И ты знаешь, что это означает. Еще бульона перед сном.

Я отирала его лоб, а он глядел на меня преданно, как пес.

– Бран, Змей должен был оставить горшочек с бульоном остывать у костра. Ты не мог бы принести мне немного в чашке?

– Бульон… – с отвращением произнес Эван. – Бульон! Ты что, не можешь как следует накормить мужчину?

Но в данный момент ему было тяжело проглотить даже ту пару ложек, что я ему дала. И мне пришлось попросить Брана помочь мне и подержать голову кузнеца, когда я потихоньку, каплю за каплей, вливала в его рот целебный отвар. Эван давился, несмотря на все старания.

– Дыши медленно, как я учила, – тихо напомнила я. – Ты должен попытаться удержать это в себе. Еще ложку.

Он очень быстро устал. А проглотил всего ничего. Бисеринки пота стекали у него со лба. Мне придется окурить его дымом ароматических трав, невозможно влить в него столько успокоительного, чтобы боль ушла. Он никогда не говорил о ней, но я знала, что он очень страдает.

– Ты не мог бы подвинуть угли дальше внутрь?

Бран молча подчинился. Он тихо следил за мной, пока я доставала все необходимое и сыпала смесь на раскаленные угли. Ее почти не осталось. Но, в конце концов, три дня – не такой уж долгий срок. Я не позволяла себе думать о том, что случится потом. В ночном воздухе разлился резкий запах: можжевельник, сосна, листья конопли. Если бы мне только удалось влить в него хоть немного чая! Какие-нибудь полчашки лаванды и березового листа могли бы здорово облегчить его боль и вызвать здоровый сон. Но у меня не было ингредиентов для этого отвара. Да Эван и не смог бы проглотить его. И вообще, стояла середина лета. А березовые листья хороши для этой цели только весной и только свежесорванные. Вот бы мама была здесь! Уж она-то знала бы, что делать. Кузнец затих, закрыл глаза, но дыхание его оставалось тяжелым. Я отжала его рубаху и взялась за уборку.

– А что если бы Конлайх так никогда и не узнал, кто его отец? – вдруг спросил Бран. – Что если бы он вырос, скажем, в семье фермера, или со святыми отцами в молитвенном доме? Что тогда?

Я была так удивлена, что ничего не ответила, только руки мои автоматически продолжали работу: я вылила отвар из чашки, сполоснула ее и расстелила на голой земле одеяло.

– Ты сказала, что в его жилах текла кровь его отца, и что отцовское желание стать воином жило глубоко в его сердце. Но мать обучила его военному искусству, она поставила его на эту дорогу задолго до того, как он вообще услышал о Кухулине. Ты хочешь сказать, что какое бы воспитание ни получил этот мальчик, он был обречен стать копией отца? Что даже то, как он умер, было предопределено в самый момент его рождения?

– Да нет же! – его слова поразили меня. – Говорить так, значит утверждать, что у нас совсем нет выбора, и все в нашей жизни предопределено. Я этого не говорила. Только то, что мы – кровь от крови наших матерей и отцов, а значит, несем в себе что-то от них, неважно что. Если бы Конлайх вырос среди святых отцов, возможно, прошло бы гораздо больше времени, пока в нем пробудился бы дикий, воинственный нрав отца и его отвага. Но он все равно обнаружил бы их в себе, так или иначе. Он был таким, каким был. Этого ничто не могло изменить.

Бран оперся о скалу, я не видела его лица.

– А что если… – снова заговорил он, – если эту сущность, эту искру, это… что бы там ни было, эту маленькую часть отца в нем… разрушили бы… что если бы он потерял ее еще до того, как узнал, что она существует. Она могла быть… отнята у него…

Я почувствовала странный холод, у меня по телу побежали мурашки. Мне показалось, будто вокруг меня… вокруг нас обоих сгущается тьма. Перед моими глазами пробегали видения столь стремительные, что я еле могла рассмотреть их.

«…темно, как же темно. Дверь захлопнулась. Я не могу дышать. Молчи, не смей плакать, ни звука! Боль… Треск, как от огня. Мне надо двигаться! Я боюсь двинуться, меня услышат… Где вы? Где вы?.. Куда вы ушли?»

Я усилием воли заставила себя вернуться в реальный мир. Я вся дрожала, сердце стучало, как молот.

– В чем дело? – Бран выступил из тени и теперь пристально рассматривал мое лицо. – Что-то не так?

– Ничего, – прошептала я, – ничего.

И отвернулась, не желая глядеть ему в глаза. Что бы ни означало мое темное видение, эти картины принадлежали ему. Под внешне спокойной оболочкой таились глубокие, неизведанные воды, странные и опасные миры.

– Тебе стоит поспать, – сказал он, и ушел еще до того, как я повернулась.

Костерок догорал. Я убавила огонь в светильнике, но не погасила его, на случай, если кузнец проснется и позовет меня. Потом я легла и приготовилась ко сну.

Глава 9

Что-то разбудило меня. Я резко села, сердце билось, как сумасшедшее. Костерок догорел. Светильник отбрасывал круг неяркого света. Вне этого круга было абсолютно темно. Стояла тишина, я встала и со светильником в руке подошла к тюфяку. Эван спал. Я поправила ему сбившееся одеяло и собиралась уже вернуться обратно в постель. Для летней ночи было довольно прохладно.

И тут я услышала. Звук, похожий на сдавленный вдох, легкий свист воздуха, не больше. Неужели я мгновенно пробудилась от такой малости? Я вышла наружу, неверно ступая босыми ногами и запахнув мужскую рубаху, которую использовала вместо ночной сорочки. Я дрожала, но не только от холода. Вокруг стояла глубокая, густая, непроглядная тьма. От ее присутствия замолчали даже ночные птицы. Я со своим тусклым светильником чувствовала себя совершенно одинокой в этом непроницаемом черном мире.

Я сделала шаг вперед, потом еще один, и увидела сидящего у входа в грот Брана. Он опирался спиной о скалу и глядел прямо перед собой. Может, он тоже что-то слышал? Я открыла было рот, чтобы спросить его, и тут он выбросил руку в сторону и крепко схватил меня за запястье – не глядя на меня, не говоря ни слова. Я подавила крик боли и попыталась удержать в руке лампу. Он сжимал так крепко, что мне казалось, рука вот-вот сломается. Он не говорил ни слова, но я снова слышала это у себя в голове. Голос испуганного ребенка. Голос мальчишки, который плакал так долго, что не осталось ни сил, ни слез. «Не уходи. Не уходи!». И в свете светильника, дрожавшего у меня в свободной руке, я разобрала, что на самом деле Бран меня не видит. Он схватил меня, но глаза его смотрели прямо перед собой, пустые, ослепленные безлунной ночью.

От его хватки у меня болела рука. Но это уже не казалось мне важным. Я вспомнила, что я целительница. Я осторожно присела рядом с ним на землю. Он дышал быстро и неровно, весь дрожа и, похоже, переживая жуткий кошмар.

– Успокойся, – произнесла я тихо, чтобы не напугать его и не ухудшить ситуацию. Потом поставила светильник. – Я здесь. Теперь все будет хорошо.

Я прекрасно знала, что он звал не меня. Тот мальчик плакал по кому-то, давно ушедшему. Но я-то была здесь. Интересно, пришло мне на ум, сколько таких ночей ему уже пришлось пережить – ночей, когда он не спал, отгоняя темные видения, пытавшиеся затопить его.

Я постаралась ослабить его пальцы, больно врезавшиеся мне в руку, но с этой хваткой ничего нельзя было сделать. Наоборот, едва я коснулась его руки, как он сжал меня еще сильнее, словно утопающий, в панике готовый утянуть за собой своего спасителя. На глазах у меня выступили слезы.

– Бран, – мягко позвала я, – ты делаешь мне больно. Все хорошо, ты можешь меня отпустить.

Но он не ответил, только сжал еще сильнее, и я невольно застонала. Нельзя было просто резко выдернуть его из транса. Подобное вмешательство крайне опасно, ведь эти видения появляются с определенной целью, надо позволить им течь своим чередом. Но ему не стоило противостоять им в одиночку, хотя именно это он, похоже, и делал.

Поэтому я постаралась сесть поудобнее, медленно и спокойно вдохнула и сказала себе то, что столько раз говорила своим больным: «Дыши, Лиадан, боль пройдет». Ночь была очень тихая. Тьма, словно живое существо, окружала нас. Я чувствовала, как напряжено тело Брана, я ощущала его ужас, его попытки справиться с кошмаром. Я не надеялась, что смогу достучаться до его разума и не хотела более смотреть на мрачные сцены, хранимые в его памяти. Но я могла говорить, и мне казалось, что слова – единственное, чем я могу прогнать тьму.

– Рассвет обязательно наступит, – тихо начала я. – Ночи бывают очень темными, но я останусь с тобой, пока не взойдет солнце. Пока я здесь, никакие тени до тебя не доберутся. Скоро мы увидим, как небо постепенно сереет, приобретая цвет голубиного пера, а потом пробьется первый солнечный луч, и какая-нибудь птичка, достаточно нахальная, чтобы проснуться первой, запоет нам о высоких деревьях, о синем небе и о воле. И все снова станет светлым и цветным, земля проснется и наступит новый день. А пока я с тобой просто посижу.

Постепенно его хватка слабела, и мне стало легче переносить боль. Было очень холодно, но придвинуться ближе к нему я никак не могла. Это совершенно точно было бы нарушением правил. И утром он счел бы такой поступок весьма странным.

Время шло, а я все говорила и говорила. О безобидных, безопасных вещах: о картинах, полных света и тепла. Я плела из слов защитную сеть, готовую отогнать тени. В конце концов, стало так холодно, что я признала свое поражение и наклонилась, чтобы сесть поближе к нему, прислонившись к его плечу и положив вторую руку на сжимающие мое запястье пальцы. Эван в гроте не издавал ни звука.

Так мы сидели очень долго. Я непрерывно говорила, а Бран молчал и только дрожал, да временами втягивал воздух и что-то бормотал. Я не знала, что и подумать. Невозможно было поверить, что где-то в глубине этого сурового головореза прячется маленький мальчик, боящийся оставаться один в темноте. Мне ужасно хотелось понять, как такое возможно, но я знала, что никогда не смогу спросить его об этом.

В тот самый момент, о котором я ему рассказывала – когда небо едва начало сереть, он внезапно пришел в себя. Дрожь прекратилась, и он стал совершенно неподвижен, его дыхание замедлилось. Прошло некоторое время, и он, видимо, понял, что сидит не один. Наверное, он почувствовал прикосновение моей руки, вес моей головы на своем плече, тепло моего тела. Светильник стоял перед нами на земле, все еще тускло освещая небольшой круг в предрассветной тьме. Некоторое время мы оба молчали и не двигались. Потом Бран заговорил:

– Не знаю, чего ты пытаешься добиться и на что надеешься, – сказал он. – Предлагаю тебе тихо встать и вернуться в грот к твоей работе, а в будущем не пытаться вести себя, как дешевая шлюха, а чуть больше походить на целительницу, каковой ты, вроде как, являешься.

Зубы у меня стучали от холода. Я не знала, плакать мне или смеяться. Мне безумно хотелось залепить ему пощечину, но я не могла сделать даже этого.

– Если ты будешь так любезен и отпустишь мою руку, – сказала я так вежливо, как только смогла, впрочем, не сумев до конца подавить дрожи в голосе, – то я с удовольствием так и сделаю. Здесь, знаешь ли, несколько прохладно.

Он поглядел на свою руку так, будто никогда ее раньше не видел. Потом, очень медленно, разжал пальцы и отпустил мое запястье, которое сжимал всю ночь. Горло у меня саднило от многочасовой болтовни, рука онемела, и ее словно кололо тысячей иголок. Он что, совсем ничего не помнит? Он повернул голову, глядя на меня в неверном свете зарождающегося дня, а я сидела рядом с ним, босая, в своей старой рубахе, сжимая и разжимая руку, чтобы вернуть ее к жизни. Во имя Дианехт, как же больно! Я неловко поднялась на ноги, мне не хотелось находиться в его присутствии ни секунды дольше, чем необходимо.

– Нет, стой! – вдруг приказал он.

И когда первая птица послала первую трель в холодный утренний воздух, он встал, снял куртку и накинул ее мне на плечи. Я на мгновение подняла лицо и поглядела ему прямо в глаза. И тут почувствовала нечто такое, что испугало меня больше, чем все демоны этой ночи. Я молча развернулась и влетела внутрь, в грот. И как раз вовремя, поскольку кузнец начал просыпаться. Наступил новый день. Четвертый.

***

Утро выдалось напряженное. Пес помог мне поднять кузнеца и снова вымыть его, снять мокрую от пота одежду и надеть чистую. Оба они спросили, почему я постоянно зеваю. Я ничего не ответила. Рука болела. В голове стоял полный сумбур. Я пыталась представить себе, как все будет, когда я вернусь наконец домой. Если только я вернусь домой. Девушка, которая возвратится в Семиводье, будет здорово отличаться от той, что так недавно оттуда выехала. Что скажут мама, отец и Шон, когда увидят меня? Что скажет Эамон? Я пыталась представить себе Эамона, нервно расхаживающего по саду и пытающегося объяснить мне, что у него на сердце. Мне никак не удавалось вспомнить его лицо. Из головы начисто вылетело, как он выглядит. У меня задрожали руки, и из чашки, которую я держала, выплеснулась вода.

– Эй, опа!

Пес быстро подхватил чашку, и его большие руки стукнулись о мои запястья. Я зашипела от боли. Эван взглянул на меня со своего места, а Пес внимательно изучал меня, пока я аккуратно ставила чашку.

– Что случилось, детка? – Голос Эвана был слаб, но глаза смотрели пронзительно и изучающе.

– Ничего страшного. Просто потянула руку или что-то в этом роде. Пройдет.

– Потянула, значит, – произнес Пес, аккуратно взяв двумя пальцами мой рукав и приподняв его, обнажив при этом огромные, пурпурные синяки, горящие на бледной коже запястья.

– Кто это сделал, Лиадан? – Хорошо еще, что кузнец был слишком слаб, чтобы встать.

– Ничего страшного, – повторила я, – забудь.

Они обменялись одинаково мрачными взглядами.

– Пожалуйста, – добавила я. – Это случайность. Никто не хотел делать мне больно.

– Мужчина должен следить за тем, чтобы избегать подобных… случайностей, – рявкнул Эван. – Ему следует держать свои руки при себе.

– И думать головой, – сердито кивнул Пес. – Такая хрупкая малышка как ты… да тебя порывом ветра может унести! Тебя так легко ранить. Головой надо думать!

– Правда, все будет в порядке, – ответила я. – Давайте забудем об этом и займемся делами. Как, например, насчет бульона и пары кусочков хлеба?

Эван закатил глаза.

– Пощадите! Она убьет меня своим бесконечным потоком бульона!

Он немного поел и снова заснул, а я болтала с Псом и играла с ним в самодельные пирамидки. Это было непросто. Мы собрали самые плоские камешки, какие нашли, но их никак не удавалось как следует уравновесить, и в итоге мы только что по земле не катались от смеха, когда оказалось, что оба мы бесславно проиграли. Я сгребла все камешки в одну кучку, рукой стирая аккуратно начерченный круг и перекрещивающиеся линии в нем. Когда я подняла глаза на Пса, оказалось, что он смотрит на меня внимательно и серьезно.

– Я слышал, у тебя дома есть мужчина.

– Не совсем, – ответила я осторожно. – Мне сделали предложение. Дальше дело пока не пошло.

– Тогда ты, возможно, обдумаешь еще одно, – он говорил нарочито небрежно. – Предложение, я имею в виду. Я кое-что поднакопил. Я с Командиром уже три-четыре года. Хватит, чтобы купить хороший кусок земли, немного скотинки, да дом построить – где-нибудь подальше отсюда. Может, на северных островах. Или уплыть куда-нибудь кораблем и все начать сначала. Никогда раньше я не встречал таких женщин, как ты. Я бы о тебе заботился. Может, я с виду и неказист, зато силен. И умею работать. Ты бы со мной горя не знала. Так как? – Он крутил между пальцев один из длинных когтей, висящих на шее, и неуверенно смотрел мне в лицо своими желтыми глазами.

У меня от изумления открылся рот. Я представила себе, как возвращаюсь домой в Семиводье с Псом в качестве жениха. Представила, с каким лицом отец будет разглядывать наполовину обритую голову, разрисованный подбородок, лисьи глаза, побитое оспой лицо, куртку из волчьей шкуры и это варварское ожерелье.

– Ты надо мной смеешься. – На грубоватом лице Пса читалось глубокое уныние. – Так и знал, что ты откажешь. Но я не мог не спросить.

– Прости, – мягко попросила я, накрыв ладонью его руку. – Я не смеюсь, честное слово. Я вовсе не хотела тебя обидеть. Я польщена твоим предложением, правда, и ценю его, поскольку вижу, что ты хороший человек. Но я не могу пока выбрать себе мужа и не смогу, пока не настанет следующее лето. Ни тебя, ни кого-либо другого.

Я пальцами почувствовала жесткие борозды на его руке. Перевернула ее и увидела жуткие, жесткие пересекающиеся шрамы.

– Откуда они у тебя? – Кто-то ведь посоветовал мне расспросить Пса о его истории. Часть ее я могла угадать без слов.

– С корабля викингов, – ответил он. – Я с Альбы, как та твоя воительница, Скатах. Мы с братом ловили сельдь и вполне сводили концы с концами. На нашу деревню напали викинги. Нас с братом забрали как гребцов: увидели, что мы сильные, понимаешь. Ох, и время это было… – Глаза его затуманились, и он провел руками по черепу. – Мы до-о-о-лго для них гребли. Слишком долго. В основном они использовали своих, но людей всегда не хватало, и они постоянно держали шесть пар цепных гребцов. У нас с Дугалом все время были проблемы. Но нас не убивали, мы были самыми сильными, понимаешь? Однажды Дугал слишком зарвался и получил хлыстом пол лицу. Он умер. Может, это и к лучшему. Он видел, как насиловали его жену и дочерей. Он был полон ненависти. А я продолжал держаться дальше. Слишком сильный, на свою голову.

– Как же ты убежал?

– О, это целая история. Меня выручил Командир. Тогда я считал, что он сумасшедший. Мы стояли в каком-то восточном порту, там было жарко как в печке, а воздух ножом можно было резать. Нас приковали к скамьям: это обычное дело, когда команда сходит на берег. Там умереть от жары и жажды было проще, чем дышать. И постоянно воняло мочой и потом, прости за такие подробности. И вот однажды ночью мы спали как могли: задница на скамье, а голова где придется – не самая удобная в мире постель. И вдруг раздается тихое звяканье ключей и между скамьями идет черный человек, свежий, как подснежник и спрашивает нас: «Кто хочет заключить с нами соглашение?». А мы все пялимся на него и ждем, что вот-вот появится викинг и его прикончит, но ничего такого не происходит, только корабль начинает скрипеть и стонать, будто отходит от причала. И при этом никто не гребет. А мы молчим. Половина вообще ничего не поняла, там говорили на полудюжине языков, не меньше. А потом черный… Это был Альбатрос, понимаешь? Перо в волосах, и все такое… так вот он говорит, что Командир на борту и готов отплыть. Вы, ребята, больше своих викингов не увидите. И у вас есть выбор. Либо догрести на этом корыте до Галлии, а когда причалим, получить мешочек серебра и свободу. И грести будете без кандалов, если не станете бузить. Как вам такая идея?

Я спросил: «А другой вариант?». И тут из-за спины черного выходит еще один человек, это был Командир, но тогда его лицо было чуть поменьше разукрашено. Он был совсем молодой, мальчишка еще. И что задумал этот наглый щенок, подумал я? И тут Командир говорит: «Это зависит от того, как ты плаваешь в цепях. Северяне не вернутся. Сколько времени пройдет, прежде чем хоть кто-нибудь обратит внимание, что гребцы викингов кормят рыб под причалом? Может, совсем немного, а может, порядочно. Место здесь бойкое и всем наплевать, что с тобой станет. Вот такой выбор», – говорит он. И показывает знаками то же самое, чтобы и остальные поняли. – «Гребите для меня хорошо», – говорит, – «и получите свободу еще до следующего полнолуния». А я слушаю и думаю, что он спятил. А как насчет пиратов по пути? А как насчет того, что северяне захотят отомстить за своих? И, кроме того, их здесь двое, а нас-то двенадцать: место моего брата давно занял длиннолицый парень из Ольстера. Кто нам запретит бросить их за борт, как только с нас снимут цепи?… Но мы все согласились, конечно. Запах свободы очень помогает принимать решения.

…и он сдержал слово. На пути в Галлию у нас была парочка приключений, но мы доплыли, и он предложил мне выбор: остаться с ним или идти своей дорогой. С тех пор я с ним.

– А сколько ему… сколько лет вашему командиру? Ты сказал, что провел с ним года три-четыре, но когда вы встретились, он был почти мальчишкой. Как это возможно?

Пес сосчитал на пальцах.

– Да, все, вроде, верно. Двадцать два, двадцать три. Что-то вроде этого. Не намного старше тебя, детка.

– Но… – Я просто не находила слов. – Он кажется намного старше. То есть… как можно в таком возрасте стать тем, кто он есть? Он, похоже, пережил уже столько, сколько другой, бывает, и за всю жизнь не испытал. Он слишком молод, чтобы быть таким вождем. И чересчур юн, чтобы скопить столько… столько горечи.

– Этот парень состарился еще в детстве, – глухо произнес Пес.

Около полудня в лагере поднялось необычайное оживление: звон сбруи, шум хорошо организованной, но спешной деятельности. Разглядеть мне удалось немного, но увиденного оказалось достаточно, чтобы по спине у меня поползли мурашки. Разбирались шалаши, паковались седельные сумки. Аккуратно уничтожались все признаки человеческого присутствия. Они снимаются с места. Они уезжают, а меня никто не предупредил. Он же обещал мне шесть дней! Даже и их мне едва хватит!

– Сходи, посмотри, что происходит, – попросила я Пса, пытаясь говорить спокойно, хотя во мне боролись страх и гнев.

Я вернулась в грот и занялась делами, прислушиваясь к шуму у входа. Я как раз сидела на коленях, моя посуду в ведре и пытаясь отвлечься размышлениями о том, что следует сделать во время осенних посадок в Семиводье, когда за спиной раздался знакомый голос:

– У нас изменились планы.

Я медленно поднялась. С пальцев у меня стекала вода, рукава были засучены по локоть.

– Да, я вижу. Вижу, как легко ты, оказывается, нарушаешь свое слово. Он не может ехать. Я говорила это и раньше. Ничего не изменилось.

Бран быстро взглянул на кузнеца – тот не спал и все слышал.

– Он должен ехать, или его оставят здесь, – мрачно ответил он. – У нас нет выбора. Нам необходимо сняться с места уже сегодня.

– У нас было соглашение. Шесть дней, ты сам так сказал. Полагаю, уже тогда ты не собирался держать свое слово.

– Ты судишь слишком поспешно, как и всегда. Я в ответе за этих людей. Я не могу приказать им сидеть здесь и ждать, пока их переловят, если могу тайно перебросить отряд в другое место до того, как здесь окажутся враги. И я не могу удерживать их, когда в них остро нуждаются в другом месте. Пожертвовать жизнью целого отряда ради одного человека – это чистое безумие.

Некоторое время он молчал, словно обдумывая собственные слова.

– Кузнец не может ехать, – наконец произнесла я. – Ты же видишь, какой он еще слабый. Он и сидеть-то один едва может. Как ты сможешь безопасно перевезти его? И кто за ним будет ухаживать?

– Это уж не твоя забота. – Он бросил взгляд через плечо. – Пакуй это все, – приказал он Псу, неуверенно застывшему в дверях.

– Минуточку, – сказала я. – Я находилась здесь и выхаживала этого человека, потому что у нас с тобой было соглашение. Честная сделка. Ты ее нарушил. Но я-то осталась верна своему слову. Я все еще ответственна за него, точно также, как ты отвечаешь за своих людей. Он – моя работа. И я не позволю просто так взять и выбросить ее из-за твоего… твоего каприза.

Бран, похоже, едва слушал. Он, не отрываясь, смотрел на мое запястье. Рукав был засучен, и синяки, оставленные его пальцами, четко выделялись на руке. Я сердито расправила рукав, чтобы скрыть пятна. Пес безо всякого выражения принялся паковать вещи.

– Сядь, – скомандовал Бран. В ответ я только посмотрела на него. – Сядь, – повторил он тише, сцепив на груди руки и опершись плечом о каменную стену.

Я села.

– Это не каприз, – произнес он. – Я никогда ничего не делаю из прихоти. Я просто не могу себе этого позволить. И у меня не было намерения нарушать слово, иначе, зачем бы мне его давать? Произошло непредвиденное, вот и все. Понимаешь, во многих уголках этой страны и за ее пределами меня и моих людей не встречают с распростертыми объятиями. У нас множество врагов. Поэтому мы должны постоянно перемещаться, причем незаметно. Увечье кузнеца и твое присутствие и так уже вынудили нас оставаться на одном месте гораздо дольше, чем мы собирались, а это очень рискованно. А теперь я получил донесение, что сюда движется большой вооруженный отряд, у нас осталось совсем немного времени, чтобы спокойно исчезнуть. Если мы останемся, нас перебьют. Мне лично на это наплевать. Но я не собираюсь по столь несерьезной причине рисковать жизнью своих людей. К тому же, скоро нам предстоит работа на севере, и те, кто нас нанял, просили прибыть поскорее. Я принял решение, и оно должно быть выполнено как можно быстрее. К закату на этом месте не останется и следа нашего пребывания.