Текст книги "Призрак былой любви"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

И когда я довела цепочку своих размышлений до логического завершения, мне вспомнился мой первый разговор с Патриком в саду Красного дома. Саркастическим тоном я поинтересовалась у него, почему он против, чтобы я писала биографию его бабушки – уж не из-за того ли, что я недостаточно знаменита? На что он ответил: «Думаю, вы ничем не хуже других. Может, и лучше многих». И тут меня посетила пренеприятнейшая мысль, от которой мне стало не по себе: вполне вероятно, что Патрик одобрил мою кандидатуру на роль биографа Тильды именно из-за моей неопытности – в его глазах это достоинство, а не недостаток. Патрик – юрист, и он догадывается – или знает наверняка, – что Тильде есть что скрывать, а я, по его мнению, дилетантка и слишком глупа, чтобы заметить расхождения и несоответствия в биографии его бабушки.

Здание, что я возвела, рушилось, потому что стояло на зыбком фундаменте. В наши дни люди не верят в дурную кровь, но верят в гены. В незаметные точки в структуре ДНК, определяющие индивидуальность человека. Существует ли ген порока, который от Эдварда де Пейвли передался одной его дочери и не передался другой? Бедняжка Джосси была глупа, но не порочна. А Тильда, какая она? Может, она унаследовала жестокость своего отца, его деспотичность? Может, когда она поняла, что Дара, разрушив ее брак, свою семью бросать не собирается, отомстила своему лживому, неверному возлюбленному, свершив собственное правосудие? «Я верю в справедливость», – сказала мне однажды Тильда, когда-то давно. Но в какую справедливость она верит? Вероятно, в ту, что зародилась еще в древности, в справедливость Сары Гринлис. Око за око, зуб за зуб…

Если не веришь в то, о чем пишешь, лучше не писать – ничего хорошего из этого не выйдет. А моя вера в Тильду, которую я полюбила, пошатнулась. Я понимала, что не должна быть орудием в руках Тильды – этому противилось все мое существо. Но без дохода от книги о Тильде я не смогу содержать себя, не говоря уже про ребенка. Я снова легла. Почему-то вспомнились кусты самшита в саду Красного дома, клейкая паутина на его ветвях, липнувшая ко мне, так что я не могла ее стряхнуть. Из глаз опять брызнули слезы. Я знала, что потеряла Патрика, в которого позволила себе немного влюбиться.

На следующее утро я проснулась в десять часов. Ужасы предыдущего дня, минувшей ночи отступили. Я сказала себе, что моя тошнота, скорее всего, вызвана страхом, а не беременностью. В конце концов, после выкидыша менструальный цикл у меня был нарушен, а мы с Патриком проявили неосторожность лишь один раз: с тех пор как вернулись из Камбрии, предохранялись как ответственные взрослые люди. Что касается работы, я убедила себя, что не следует принимать скоропалительных решений. «Лучше устрою-ка я себе выходной, – подумала я. – А то слишком увлеклась работой над книгой, утратила способность мыслить объективно, а это всегда мне помогало». Я убрала квартиру, взяла у соседей стремянку и заменила лампочку в коридоре, позвонила плотнику и оставила сообщение на автоответчике, в котором просила приделать шпингалет на кухонном окне. Потом сходила в супермаркет и, наконец, в библиотеку, где заплатила штраф и заказала еще с полдесятка изданий о Болотном крае, упоминавшихся в библиографии книги, которую я только что с запозданием вернула.

По возвращении домой я увидела мигающий красный огонек автоответчика. Меня ждало два сообщения. «Патрик», – обрадовалась я, но, когда комнату заполнил сначала голос Чарльза, потом – Тоби, меня захлестнуло безмерное горе. Наверно, я могла бы позвонить Патрику, но я ему больше не доверяла. Он обвинил меня в бессердечии и чрезмерной амбициозности, и я была глубоко оскорблена. Сообщение Тоби я пропустила мимо ушей, поэтому мне пришлось заново его прослушать: у него есть два билета на балет на сегодня. Не хочу ли я с ним пойти?

Я уже хотела позвонить ему и отказаться, но потом решила, что могу извлечь кое-какую пользу из этой встречи. Я связалась с Тоби по телефону – он находился в своей конторе – и договорилась встретиться с ним возле Королевского оперного театра. Давали «Жизель», и эта история предательства, безумия и обреченной любви глубоко меня взволновала, я едва не плакала. В антракте я, не щадя собственных чувств, расспрашивала Тоби о Патрике. Мне было плевать, что Тоби меньше всего хочется говорить о Патрике, поэтому, полагаю, я получила по заслугам. Выяснила, что Дженнифер и Элли живут в Камбрии и что ферма, где мы с Патриком впервые занимались любовью, находится всего в нескольких милях от города, где ныне жила жена Патрика.

В следующую длинную бессонную ночь я пришла к выводу, что Патрик никогда меня не любил, а с первых дней нашего знакомства просто использовал в своих интересах. Приглядывал за мной, отвлекал, добиваясь, чтобы я видела лишь одну сторону личности Тильды – ту, что вызывает всеобщее восхищение. Как верно заметил Чарльз, репутация для Патрика значит очень много. Как и Тоби, Патрик стремился сделать блестящую карьеру. Если Тильда причастна к смерти Дары Канавана и я предам этот факт огласке, скандал неизбежно затронет и Патрика. Патрик был против того, чтобы кто-то писал биографию Тильды, но, не в силах противостоять настойчивости бабушки, пошел другим путем: попытался оказывать влияние на ее биографа. И богатому, красивому Патрику Франклину ничего не стоило очаровать маленькую, пухленькую, закомплексованную Ребекку Беннетт. Более униженной я себя еще никогда не чувствовала.

На следующий день ближе к обеду зазвонил телефон. Это была Джоан, домработница Тильды.

– Тильда в больнице, Ребекка. Я решила вам сообщить.

– Ангина?

– Кое-что посерьезнее. Ночью сердце прихватило. Вчера к ней приходили из полиции. И еще позвонила та мерзкая женщина… – Я услышала сердитый вздох Джоан. – Я была в магазине, и Тильда сама сняла трубку…

– Кейтлин?

– Да, – мрачным тоном подтвердила Джоан. – В общем, Тильда в тяжелом состоянии. К ней пускают только близких родственников. А я в понедельник, конечно, буду здесь, как обычно.

Я задала еще несколько вопросов, пожелала ей всего доброго и положила трубку. Весь отвратительный уик-энд я пыталась решить, стоит ли мне позвонить Нэнси и сказать, что я расторгаю контракт. А заодно пыталась придумать, из каких средств вернуть аванс. А еще нужно было купить тест на беременность, но я никак не могла заставить себя сходить в аптеку.

В итоге, отложив все решения на несколько дней, в понедельник утром я, как обычно, поехала в Оксфордшир. Ожидала, что проведу спокойный день, перебирая старые письма, но, когда я позвонила в дверь, Джоан, поприветствовав меня, сказала, что Тильда просила меня навестить ее в больнице.

Неохотно я поехала в больницу имени Джона Радклиффа. Тильда лежала в небольшой одноместной палате.

– Мы разрешили навещать ее только самым близким, но она настояла, чтобы к ней пропустили и вас, – неодобрительным тоном сообщила мне медсестра, ведя меня по длинному коридору.

Тильда, маленькая, хрупкая, бледная, полусидела на подушках. Я коснулась губами ее обтянутого тонкой, как бумага, кожей лба: поцелуй Иуды.

– Пять минут, не больше, – строго наказала медсестра.

Я начала расспрашивать Тильду о ее самочувствии, но она схватила меня за руку. Дышала она с трудом – учащенно и неглубоко.

– Мне необходимо было встретиться с тобой, Ребекка, – прошептала она. – Кейтлин сказала, что она говорила с тобой о Даре.

Я отвернулась от взгляда ее больших, исполненных муки глаз. Казалось, в Тильде едва теплится жизнь, и я боялась, что одно мое неверное слово или неправильно сформулированный вопрос просто убьют ее. Поэтому я промолчала.

– Я должна рассказать тебе о Даре. – Почти то же самое я слышала всего несколько дней назад – от Кейтлин. «Я хочу рассказать вам об отце». – Дара был разрушителем. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Он разрушал не умышленно – так получалось. Дара губительно действовал почти на всех, с кем он так или иначе соприкасался. Джосси… Макс… Кейтлин… я, конечно. – Она на мгновение смежила веки, слово зрение лишало ее сил. – Дара погубил ту глупую девочку, что забеременела от него… уничтожил наследство своей дочери. Кейтлин потеряла все – дом, земли, все… В конце концов он и до моих детей добрался.

Тильда открыла глаза, посмотрела на меня.

– Я не говорю, что я ни в чем не виновата. – Ее голос окреп. – Не говорю, что не любила его когда-то. Это было бы ложью. Но главное – в результате я поняла, что он за человек. В отличие от Кейтлин.

– Кейтлин поехала с вами в Оксфордшир, да?

– Да, поехала. – Ее слова были похожи на вздох. – Нам пришлось покинуть Саутэм. В Длинном доме нам всем было очень тесно, и вообще Саутэм стал мне ненавистен. Пошли сплетни… слухи. Деревня маленькая, трудно что-то утаить. Мне не терпелось уехать, но денег было мало, да и жилья по-прежнему не хватало. – Тильда едва заметно улыбнулась. – Кит де Пейвли нашел мне работу. Я взяла на себя заботу о Кейтлин, и он решил оказать мне услугу. У бедной девочки из родных никого, кроме него, не осталось, а Кит, это было очевидно, не смог бы ее вырастить.

Тильда умолкла, будто собираясь с силами.

– Кит нашел мне место домработницы в доме одного своего старого приятеля, полковника Реншоу. Тот жил в Оксфордшире. Для меня это был идеальный вариант: большой дом с одним-единственным обитателем, так что для нас всех места было предостаточно. Конечно, мне пришлось немножко солгать, – добавила она, многозначительно глядя на меня, будто бросая вызов. – Не забывай, в ту пору законы нравственности были иные. Более строгие, менее снисходительные. Я сказала полковнику, что мой муж заболел во время войны и теперь живет на юге Франции, поправляет здоровье. Я убедила его, что мои родители были женаты и что они оба умерли, когда я была ребенком. Я была в отчаянии, Ребекка, понимаешь? Я должна была начать все сначала. Должна была оставить позади свое прошлое.

По глянцевому полу коридора застучали каблуки массивных черных туфель.

– Вам пора отдохнуть, дама Тильда, – сказала за моей спиной медсестра.

В глазах Тильды промелькнуло знакомое нетерпение. Потом она прошептала, вторя Патрику:

– Поговори с Мелиссой, дорогая. – И отвернулась от меня.

Глава 12

Макс уволился с работы и уехал во Францию. В Париже в жару было так же противно, как и в знойную пору в Лондоне, и даже в приличных отелях подавали лишь суррогат кофе, поэтому он сел на поезд и отправился в долину Луары. Сначала посетил Анже, где сидел в кафе и, потягивая красное вино, любовался замком. Франция была такая же убогая, как и Англия, – на дверях и окнах облупливалась краска, – но в солнечную погоду это как-то не бросалось в глаза. Из Анже он поехал в Шинон, где бродил по развалинам замка, возвышавшегося на горном отроге, и смотрел на перекинутый мост через реку, украшенный флагами по случаю праздника. Потом наведался в Сомюр, потом в Тур. По мере продвижения на юг темп его жизни замедлялся, словно солнце и жара просочились в его жилы, подавив неуемность и нервную активность, которые всегда были от него неотделимы.

В каждом городке он проводил несколько дней, ночевал в дешевых пансионах, ужинал в тесных маленьких кафе. В сельской местности, где подсолнухи на полях тянули к небесам свои желтые головки, кухня была лучше: прилавки на деревенских рынках были завалены дикими утками и банками с домашним вареньем. Чем дальше на юг, тем жарче пекло солнце, и Макс после обеда устраивал себе сиесту, подражая французам, будто ящерицы снующим в тени. Поначалу отдыхал десять минут, потом полчаса, потом час. Однажды проспал до четырех часов дня, а после встал и бродил по улицам, глазея на людей. Его изумляло, что он способен так долго спать. Будто он отсыпался за все те годы, когда ему приходилось спать урывками в окопах и джипах.

В конце концов наступили такие дни, когда им перестало овладевать желание свернуться в маленький дрожащий комочек при воспоминании о Берген-Бельзене. Он все еще оплакивал тех несчастных страдальцев, похожих на серые тени, и это было естественно. Но их образы постепенно бледнели, и жизнь для него становилась чуть более сносной. Правда, с ослаблением этой боли обострилась другая. Какое-то время ему удавалось не думать о Тильде; теперь же каждая светловолосая женщина, звук тихого мелодичного смеха всякий раз заставляли его оборачиваться. Он был готов убить Дару Канавана, доказавшего ему то, чего он всегда опасался: что Тильда никогда по-настоящему не любила его. Для нее он всегда был на вторых ролях: и когда она выходила за него замуж, и все годы их супружества. Макс думал о ней с горечью и гневом, никак не мог простить ей предательства. Через банк он посылал деньги на обучение Джоша, на детскую одежду и питание и часто писал своим детям короткие письма, в которых рассказывал о тех местах, где побывал, о людях, с которыми говорил. Думая о Тильде, он представлял ее обнаженное золотистое тело в объятиях Дары Канавана и презирал себя за то, что когда-то ее любил.

Добравшись до селения, расположенного в нескольких милях от Сента, Макс дальше не поехал. Это была небольшая деревня: церковь, mairie, [54]54
  Mairie (фр.) – ратуша, мэрия.


[Закрыть]лавка мясника, пекарня, табачная лавка и полуразвалившееся здание автомастерской с вывеской «Fermé» [55]55
  Fermé (фр.) – закрыто.


[Закрыть]на воротах. Вокруг – выгоревшие пыльные поля и виноградники. Макс спросил, где можно снять комнату, и его направили в маленькую каменную гостиницу на площади. Ночью он смотрел на звезды, сверкающие на синем бархате неба, и слушал стрекот цикад.

Через несколько недель он купил автомастерскую с вывеской «Fermé»: во время войны он много узнал о машинах. К зданию автомастерской примыкал дом – строение из светлого камня, благодаря которому в помещениях было прохладно в жаркое время суток. Крыша частично обвалилась; Макс нарубил древесины, заменил сломанные стропила и заново настелил шифер. Поскольку в доме не было ни электричества, ни водопровода, вечером он зажигал масляные лампы, а воду черпал из колодца. Он отремонтировал старый ржавый бензонасос, на рынках и распродажах приобрел подержанные инструменты. Женщина из булочной, где он утром покупал свежий хлеб, примерно с начала нового года стала приветствовать его по имени. В полдень он обедал в маленьком кафе, в баре на углу площади пил красное вино или водку из выжимок винограда. Если раньше он курил «Плейерс», то теперь пристрастился к сигаретам «Голуас». С местными жителями он был учтив и приветлив – неизменно здоровался с женщинами в черных платках, что сидели на солнышке, и с сельскохозяйственными рабочими, которых встречал в баре. Но держался особняком: не хотел ни к кому привязаться, ибо это грозило душевной встряской, в чем он не раз убеждался. Вечерами он любил сидеть на улице, наблюдая закат, потягивая местное терпкое красное вино, играя сам с собой в шахматы. Однажды проходивший мимо кюре признался ему, что тоже любит шахматы, и Макс был вынужден предложить ему сыграть партию. После кюре часто заглядывал к нему. Шахматистом он был хорошим и болтливостью не отличался.

Макс знал, что он был плохим отцом Мелиссе и Джошу и что без него им лучше. Пока они были маленькими, он часто пропадал за границей, потом, во время войны, они снова жили врозь. Как и его собственный отец, стремясь вырастить из своих детей достойных людей, он был с ними суров и холоден. Макс подозревал, что дети боялись его в той же мере, что и любили, и его отсутствие вызывало у них лишь чувство облегчения, а не печаль.

Зачастую ему было одиноко, его разъедал гнев, но тяжелый физический труд настолько выматывал его, что на размышления не оставалось сил. Южное солнце прогревало его до костей, снимало напряжение мышц, стирало со лба морщины тревоги и беспокойства.

Дом полковника Реншоу, Пуна, стоял на краю оксфордширской деревни Вудкотт-Сент-Мартин. Построенный на рубеже веков, он представлял собой огромное безобразное здание из красного кирпича с лепниной на фасаде, грандиозными эркерами, слуховыми окнами и балконами. В доме было три этажа. Тильда со своей семьей занимала верхний этаж, полковник и его коллекции – два нижних. Большой сад возделывался исключительно с целью выращивания фруктов и овощей и обеспечения топливом громадной норовистой печи, что шипела и фыркала на кухне. Полковник Реншоу, получивший ранение в Первую мировую войну, остаток своей жизни посвятил тому, чтобы быть экономически независимым человеком.

– Отрава, – говорил полковник, тыкая тростью в кочан капусты – он показывал Тильде свой сад. – Купишь овощи в магазине, и окажется, что они напичканы отравой. Вырастишь сам – так хоть будешь знать, что ешь.

Хозяйство у полковника было большое: помимо сада – свиньи, козы, несметное количество кур и уток. Он и овец бы держал, предположила Тильда, сам бы ткал материю на одежду, не будь его руки скрючены от артрита. Артрит и больные легкие – в битве на Сомме он надышался горчичным газом – вынудили полковника в возрасте шестидесяти семи лет нанять домработницу.

Тильда упомянула их общего знакомого, Кита де Пейвли.

– С этим юношей я познакомился, когда он учился в Оксфорде, – сообщил полковник. Они шли по периметру сада, и он ударами трости пригибал крапиву. – Нас свел общий интерес – археология. Умный парень. Раз или два мы вместе ездили на раскопки.

Официально обязанности Тильды заключались в том, чтобы готовить еду, убирать в доме и стирать одежду и белье полковника. На самом деле в те дни, когда у полковника обострялся артрит, она также писала за него многочисленные письма-жалобы, которыми он досаждал приходскому совету, требуя отстрела голубей, отравлявших ему жизнь. Тильда трудилась не покладая рук, но не роптала, ибо напряженный физический труд отвлекал ее от безрадостных мыслей. Поднимаясь в шесть утра, растапливая печь дровами и сухим торфом, который, по утверждению полковника, был отличным топливом, она думала лишь о том, как бы не обморозить пальцы, так что ей некогда было горевать о последних ужасных месяцах своего супружества. В середине зимы ей часто приходилось ломать голову над тем, как разнообразить их меню из пастернака, картофеля и капусты, и это отвлекало ее, хотя бы временно, от тревоги за детей. Натирая полы пчелиным воском, извлеченным из ульев полковника, она настолько выматывалась, что про Дару уже и не вспоминала и не пыталась решить загадку его исчезновения.

Их жилище на верхнем этаже было достаточно просторным, так что наряду с мебелью, предоставленной им полковником, они спокойно разместили там и ту, что привезли с собой. В их распоряжении были четыре спальни: Мелисса с Кейтлин занимали самую большую из них, Джош с Эриком – комнату с мансардным окном, Рози и Ханна, приезжая на каникулы, останавливались в самой дальней спальне, а сама Тильда спала в маленькой комнатке с эркером. Также в их распоряжении находились маленькая кухня, большая гостиная и ванная комната с раковиной, ванной и унитазом – ржавыми, гремящими и таких необъятных размеров, будто они предназначались для великанов. В сравнении с Длинным домом, где комнаты с низкими потолками больше походили на клетушки, Пуна была настоящим дворцом.

Вудкотт-Сент-Мартин некогда был такой же маленькой деревней, как и Саутэм, но с тех пор, как там вырос целый район с муниципальными домами и появился ряд одноэтажных коттеджей из красного кирпича, он расширился втрое. Граница между районом муниципального жилья и коттеджами, часто думала Тильда, имела символическое значение: отделяла бедных от богатых. Те, кто жил в муниципальных домах, посещали рабочий клуб; обитатели коттеджей и старинных особняков, расположенных в зеленой зоне, были членами теннисного клуба или Драматического общества. Каждые полчаса из городка отходил автобус на Оксфорд, на котором Мелисса и Кейтлин ездили в школу. Джош продолжал учиться в школе-интернате, где ему надлежало пробыть до сдачи общего вступительного экзамена. [56]56
  Общий вступительный экзамен(Common Entrance) – сдается в приготовительной школе (preparatory school) в возрасте тринадцати лет для поступления в привилегированную частную среднюю школу.


[Закрыть]

Чеки, что Макс ежемесячно высылал на содержание детей, приходили без писем с добрыми пожеланиями, и это каждый раз причиняло Тильде боль, будто она сдирала тонкую корку с едва зарубцевавшейся раны, нанесенной его уходом. Порой, когда она чистила картофель или гладила теплые кальсоны полковника, ее скорбь сменялась гневом. Она злилась на Макса за то, что он бросил своих детей. За то, что он столь суров и необъективен. За то, что идеализировал ее.

Кейтлин ненавидела дом полковника Реншоу. В Саутэме, до того, как они переехали, она каждый день ходила в Холл: боялась, что отец вернется и не найдет ее дома. Но потом на воротах Холла появилась вывеска «Продается», и в один прекрасный день туда въехали чужие люди. В оранжерее зацвела алая пеларгония, что ее мама непременно сочла бы пошлостью, и однажды Кейтлин, убедившись, что за ней никто не наблюдает, швырнула на крышу камень. Звон разбитого стекла доставил ей удовольствие.

Поначалу Кейтлин держалась холодно с Тильдой, ей не нравилось, когда та ее обнимала. Потом стала грубить, но Тильда не теряла терпения, и это Кейтлин раздражало еще больше, чем ласка. Потом она принялась мстить – бросала в жаркое столовую ложку соли или сбивала шест, к которому крепилась веревка с выстиранным бельем, в результате чего простыни и наволочки падали в грязь. Но пару раз она поймала на себе вопрошающий взгляд Тильды и после была более осторожна.

Потом они переехали в Оксфордшир, и Кейтлин поняла, что к прежней жизни возврата уже не будет. До этого она еще надеялась, что отец вернется, что они снова будут жить в Холле, что все наладится. Переезд лишил ее этой надежды. Ей пришлось поселиться в одной комнате с Мелиссой, а ведь в Холле у нее была отдельная комната, притом более просторная, с маленькой гардеробной. Кейтлин возмущало, что ей не выделили отдельную комнату – какая несправедливость! Сама Мелисса взирала на нее с безусловным восхищением – хоть какое-то утешение. Правда, когда Мелисса показывала ей письма и рисунки, присланные Максом, Кейтлин чувствовала, как в ней поднимается ярость: какая подлость, что эта тупая Мелисса знает, где ее отец, а она нет.

Полковник, по мнению Кейтлин, был сумасшедшим, и она по возможности старалась избегать его. Кормили ее отвратительно, пресной невкусной пищей; новую одежду ей не покупали. В январе она пошла в обычную среднюю школу. В классах было по тридцать девочек; некоторые носили стоптанную обувь и сползающие чулки, говорили с деревенским акцентом. Хуже того – казалось, ее вообще никто не замечает. В школе Бервуд все знали, кто она такая. Знали, что она – Кейтлин Канаван, живет в большом доме, в школу ее привозит на машине красавец отец, что она занимается балетом и посещает курсы ораторского искусства. А в новой школе некоторые учителя даже не знали ее имени, и если в Бервуде она была первой ученицей в классе, здесь ей с трудом удавалось удержаться в середнячках. Если она рассказывала про своих пони, про чаепития, что отец устраивал для нее, про каникулы в Довиле, ей никто не верил. Твоя мать служит в доме чокнутого старика, говорили ей, и Кейтлин сгорала от стыда. Тильду, прислугу, считали ее матерью – какое унижение, бесчестье!

Никто, казалось, не сознавал, что она особенная. Никто не замечал, что она красивее, умнее и гораздо интереснее, чем все остальные девочки ее возраста. Никто ею не восхищался. А Кейтлин, глядя на себя в зеркало, была убеждена, что она особенная. Так ей сказал папа.

Однажды, уже живя в доме полковника, она нашла отчет частного детектива. Когда Холл выставили на продажу, все бумаги матери уложили в картонные коробки и перенесли в Длинный дом в Саутэме. После переезда в Оксфордшир Тильда предложила Кейтлин вместе разобрать коробки. Кейтлин сказала, что сама управится: эти бумаги были последней драгоценной ниточкой, связывавшей ее с прежней жизнью. Почти все, что она нашла, интереса у нее не вызвало. Скучный дневник, что Джосси вела в детстве, письма, счета, магазинные чеки. Все, что касалось отца, Кейтлин откладывала в сторону. Потом она обнаружила отчет мистера Одди. И когда поняла, что именнопопало ей в руки, пришла в невероятное возбуждение. Быстро просмотрела отчет, будучи уверенной, что теперь-то уж точно узнает, куда ушел отец. Потом, свернувшись в комочек на кровати, стала читать отчет более внимательно. И постепенно возбуждение сменилось потрясением, затем тошнотой. Они кинулась в ванную, где ее вырвало, а когда вернулась в комнату, там уже была Мелисса. Та, глянув на Кейтлин, справилась о ее самочувствии, и Кейтлин, видя, что Мелисса стоит всего в шаге от шокирующего отчета, сказала холодно:

– У тебя на подбородке уродливый прыщ.

Мелисса охнула и побежала к зеркалу.

Кейтлин быстро собрала бумаги и пошла в уборную на улице – единственное место, где можно было уединиться. И там, в темной маленькой каморке, где всюду висела паутина, она дочитала отчет мистера Одди. Кое-что в нем ее смутило (что такое «половые сношения» или «физическая связь»?), зато она поняла, что, по сведениям мистера Одди, у ее отца было много женщин. Мистер Одди составил список, который возглавляла некая Эльза Гордон, а замыкала Тильда Франклин.

Эрик ежедневно трудился в саду полковника Реншоу. Ему приходилось обрабатывать более акра земли, а также ухаживать за животными, пернатой дичью и кустарниками. Полковник, называвший его не иначе как «тот Ганс», на первых порах внушал ему ужас, но постепенно Эрик привык к старику. Он догадался, что полковник Реншоу просто не запомнил их имен, – Мелиссу он называл «Лиззи», путая ее со своей давно почившей сестрой, – и в конце концов пришел к выводу, что в устах полковника «тот Ганс» – это вовсе не оскорбление. Заикаясь, Эрик попытался объяснить ему, что он австриец еврейского происхождения, но тот, не слушая его лепет, пустился в пространные описания футбольного матча между людьми полковника и солдатами кайзера, который состоялся на поле между окопами на Рождество 1914 года. Эрик понял, что в сравнении с его умением добросовестно копать землю и убирать куриный помет его национальность и вероисповедание для полковника ничего не значат.

Деревня его пугала. От случая к случаю ему приходилось наведываться к кузнецу, чтобы наточить ножницы, или продавать излишки яиц раздражительному лавочнику. Эти «выходы в свет» были для него испытанием. От волнения он начинал заикаться так сильно, что его речь превращалась в невнятное бормотание и, хотя по-английски он говорил бегло, самые простые слова вылетали у него из головы. Он чувствовал, что люди косятся на него. Их осуждающие взгляды преследовали его – когда он шел мимо зашторенных окон, мимо живой изгороди из бирючины. Его прошибал холодный пот, сразу хотелось в туалет, хотя еще минуту назад, выходя за ворота Пуны, он чувствовал себя превосходно.

Тильда хотела, чтобы Эрик посещал церковь. Один раз он сходил, а потом каждое воскресенье у него стали появляться неотложные дела в саду. Ему было невыносимо находиться в закрытом помещении вместе с глазеющими на него чужими людьми. К его облегчению, несколько недель спустя Тильда сказала, что он может не ходить в церковь, если не хочет. Правда, она настояла, чтобы он каждый вечер после ужина принимал участие в игре, в которую они играли всей семьей. Эрик не возражал, потому что иногда к ним присоединялась Кейтлин, а лишь одно ее присутствие наполняло его странной щемящей радостью.

Рождество в Пуне выдалось довольно необычным, и у Тильды почти не было времени на воспоминания о рождественских праздниках прошлых лет. Утром поломался генератор, и хотя Джош, неплохо разбиравшийся в технике, колдовал над ним несколько часов, вечером им пришлось зажигать масляные лампы и свечи. Полковник настоял на том, чтобы они ужинали все вместе, налил каждому, в том числе Джошу, очень старого и очень светлого хереса. Нарядившись в свои лучшие одежды, они ели индейку, приготовленную Тильдой. После Ханна и Рози играли с полковником в маджонг, Джош с Эриком вновь занялись генератором, а Мелисса с Кейтлин помогли Тильде вымыть посуду.

Лишь гораздо позже, когда младшие дети легли спать, Тильда ощутила всю тяжесть своего одиночества. Ей и прежде случалось встречать Рождество без Макса, но то были военные годы, и тогда отсутствие мужа было неизбежно. И он всегда присылал что-нибудь: письмо, открытку, а однажды, из Северной Африки, восхитительный шелковый шарф, который он купил для нее на базаре. На это Рождество Макс прислал подарки детям, а ей – ничего. Ни письма, ни открытки. Вообще никак не дал понять, что ему небезразлично, жива она или умерла. Свернувшись калачиком на диване, укутавшись в пледы и шали, чтобы защититься от задувавшего в оконные щели ветра, Тильда представляла себе дальнейшую жизнь: мужа нет, только озлобленность и недовольство.

Ханна поставила на очаг поднос с чаем. Рози села на коврик.

– А по мне так Рождество лучше встречать без электричества. Гораздо романтичнее.

Ханна налила чай.

– Здорово было, да? Хотя полковник обыграл нас в маджонг. Дважды.

– Он жульничает. – Рози расплетала свою длинную косу.

– Рози! – укорила ее Тильда.

– Правда! Он жульничает. Почти так же, как Кейтлин.

– Рози.

– Ой, Тильда… а то ты не замечала, что Кейтлин жульничает. И главное, во что? В «змейки и лесенки». [57]57
  «Змейки и лесенки»/«верх и вниз» (snakes and ladders) – детская настольная игра: игроки передвигают фишки на доске после броска игрального кубика; название – по рисункам на игральной доске.


[Закрыть]

– Замечала, конечно. Но подумала, что лучше ничего не говорить.

– Потому что она потеряла мать и отца и т. д. и т. п.

– Рози. – На этот раз ее одернула Ханна.

Рози подняла голову.

– Мы все потеряли родителей – я, Ханна, Эрик. Но мы ведь не жульничаем. И не читаем чужие письма и дневники. Не крадем чужую губную помаду.

Рози закрутила бурный роман с Ричардом Воном, врачом-стажером из больницы имени Д. Адденбрука. Обнаружив, что Кейтлин читает письма Ричарда, она ее отшлепала.

– Боюсь, Кейтлин думает, что ее отец жив, – медленно произнесла Тильда. – Она не может его оплакивать, ибо надеется, что он вернется.

– Но ты так не думаешь? – спросила Ханна, посмотрев на нее.

– Нет. – Тильда вспомнила, как в своем номере в отеле «Савой» Дара разложил перед ней на столе фотографии маленькой дочки. «Она для меня как свет в окошке», – сказал он тогда. – Он ее обожал. Только смерть могла разлучить его с Кейтлин.

– Тогда неудивительно, что она все никак не успокоится, – рассудила Ханна.

Тильда попыталась улыбнуться.

– Ну и, конечно, бедняжка Кейтлин не привыкла к такой жизни. У родителей она была единственным ребенком и вдруг оказалась в большой семье. Ей пришлось переехать в другой дом, поменять школу. А прежде она жила, не зная забот, имела все самое лучшее. Я пыталась поговорить с ней об отце.

Разговор не удался. Кейтлин делала вид, будто ей все равно, но Тильда заметила, что под ее напускным безразличием кроются враждебность и страх. В итоге она так и не решилась убить в девочке последнюю надежду на возвращение отца: сочла, что не имеет на то морального права. Недоброжелательность, злость Кейтлин не давали Тильде покоя. Возможно, девочке известно, что она была любовницей Дары Канавана, промелькнуло у нее в голове, но она отмела эту мысль. Откуда Кейтлин могла это знать? Вряд ли Джосси или Дара стали бы обсуждать такие вещи с дочерью. Однако тревога не проходила, разгоралась с новой силой каждый раз, когда она видела свое отражение в полных укоризны темных глазах Кейтлин.