Текст книги "Сказитель из Марракеша"

Автор книги: Джойдип Рой-Бхаттачарайа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Вопрос Айши

Напряженное молчание прервала маленькая Айша, дочка Азизы. Она спросила бывшую гостиничную горничную, известно ли ей, где теперь портрет, который нарисовал Тофик.

Пожилая женщина отвечала, как всегда, с поспешной готовностью:

– Детка, портрет забрали полицейские. Завернули в бумагу и забрали. И такие довольные были, словно саму чужестранку нашли, а не изображение. Когда они уехали, я открыла ставни и впустила в комнату свет. На улице жизнь шла своим чередом. Помню все, точно это было вчера. Возле пекарни стоял фургон со свежими лепешками. Какой-то человек перебегал улицу, и его чуть не сбила машина. А подальше, в мечети Кутубия, муэдзин созывал правоверных на молитву.

Она замолчала и с улыбкой посмотрела на Айшу.

– Я ответила на твой вопрос, детка?

Айша закивала, заулыбалась возбужденно, показывая зубы. Я шагнул к ней, погладил по макушке и обратился к слушателям.

Зеллий

– Мой средний брат Ахмед, – начал я, – маалем. Он делает зеллий, несравненные мозаики, на которые идут сработанные вручную эмалевые плиточки. Его искусство составлять орнаменты во многом сродни моему искусству низать слова. Наверно, поэтому я, когда рассказываю истории, вспоминаю Ахмеда. Я часто наблюдал, как он работает, и вот что меня поражало – в каждом его орнаменте за основу взяты одни и те же три мотива – геометрический, эпиграфический [4]4
  Эпиграфический орнамент состоит из отдельных букв или элементов текста, выразительных по своему пластическому рисунку и ритму.


[Закрыть]и цветочный. Вариации дозволяются только в расположении плиточек. Прямоугольники, подогнанные один к другому, составляют шахматные доски; круги и полукруги сплетаются в розетки и арабески. Это искусство, прославляющее симметрию и повтор, имеющее цель сохранить математический посыл рисунка. Ахмед уподобляет его гармонии тела и духа, которая достигается посредством особых суфийских медитаций. Во время работы мой брат практикует особое, глубокое и ритмичное, дыхание, раскалывает плиточки стальным молоточком, часто делает надрезы одним ударом, отличающимся фантастической точностью.

Ахмед у нас прагматичный, не то что остальные члены семьи. Осмотрительность сочетается в нем с твердостью. Еще мальчиком он решил не следовать путем нашего отца. Когда он впервые сказал мне об этом, я ушам не поверил. Мне было четырнадцать, Ахмеду – двенадцать. Был яркий солнечный день, щебетали птицы, журчали речки. В горах таял снег. Мы шли проведать нашего приятеля Джалала, который пас овец на склонах долины. К тому времени как добрались до места, оба изрядно запыхались. Мы остановились полюбоваться лавровой рощей, утопавшей в розовых цветах. Потрясенный этим зрелищем, Ахмед распростерся на сырой земле, лицом к небу. Щурясь на солнце, он сообщил, что не хочет быть уличным рассказчиком – его привлекает нечто совершенно иное.

– Что же именно? – спросил я.

– А, пока не придумал! – нетерпеливо отвечал Ахмед. – Просто не хочу рассказывать истории, и все. Ты же знаешь, как не по сердцу мне болтовня. Я буду несчастен, если выберу это поприще.

– Ты слишком молод, чтобы так далеко заглядывать, – небрежно сказал я. – И давай-ка лучше к этому разговору через годик вернемся. Сейчас нет смысла продолжать.

Ахмед повернулся на бок и стал смотреть на долину, где, словно на шахматной доске, розовые цветущие квадраты перемежались зелеными лиственными.

– Правда, красиво, Хасан? Такая упорядоченная красота, просто глаз отдыхает. Как по-твоему, похоже на мозаику зеллий?

– Действительно, очень красиво, – согласился я.

– Как думаешь, на мозаиках можно зарабатывать?

– В смысле, если самому их делать?

– Ну да.

– Думаю, можно. Это достойное ремесло.

Ахмед на секунду словно забыл о моем присутствии. Затем резко сел.

– Тогда решено! – воскликнул он. – Теперь я знаю, чем хочу заняться. Я выучусь делать зеллий.

– На это потребуется не один год, – заметил я.

Сквозь полуопущенные веки Ахмед рассматривал свои ладони.

– Как ты думаешь, Хасан, у меня получится? Сумею я овладеть искусством зеллий? В Марракеше я слышал разговоры маалемов. У них для каждого орнамента свое название: «перевернутые слезинки», «куриные лапки», «воловьи очи»… Это как стихи, правда? – только еще лучше. – Глядя на многоцветную мозаику лепестков, Ахмед проговорил почти с тоской: – Хочу делать что-нибудь руками – не важно, что именно.

Я уставился на брата, растроганный его порывом, но не представляя, как реагировать.

Шесть лет спустя этот разговор имел продолжение. Застигнутые врасплох упрямой решимостью Ахмеда, мы с отцом не нашли в себе сил напомнить ему, что принадлежим к племени берберов, обитателей Атласских гор, а берберы от века не занимались изготовлением мозаик. Это искусство всегда было востребовано аристократами – мозаики зеллий украшают роскошные дворцы на севере страны. Лично я не любитель мозаики – на мой вкус, слишком много деталей, слишком много виньеток. Вдобавок – на это я особенно упирал – зеллий не является частью нашей культуры. Даже в самом крупном городе, Марракеше, люди предпочитают покрывать полы раствором на основе извести, что гораздо скромнее. Поверхность получается либо шероховатой, довольно грубой – такой раствор называется «десс», – либо более гладкой, за счет раствора под названием «таделакт» – эта техника характерна для зажиточных домов. Иными словами, если Ахмед всерьез надумал стать маалемом, ему придется уехать на север, в Фес, где учат искусству мозаики.

Ахмед стоял босой, штанины болтались на тощих ногах. Солнечный свет усиливал белизну стен и полов, покрытых раствором на основе извести. Я превозносил достоинства такого рода простоты; Ахмед равнодушно слушал.

– Раз так, поеду в Фес, – подытожил он.

Отца чуть удар не хватил.

– Ты, значит, хочешь жить среди этих заносчивых арабов! – бушевал он. – У них одни деньги на уме, а культуры отродясь не бывало!

Ахмед рассмеялся;

– Культура, отец, у них такая, какая тебе и не снилась. Впрочем, ты сам знаешь.

Он проследовал в свою комнату, собрал в узелок пожитки, попрощался с нами и вышел на солнечный свет. На расстоянии нескольких шагов за ним трусила его поджарая черная собака.

В ту ночь мама горько оплакивала потерю среднего сына. Отец много дней ходил с каменным лицом. По вечерам он включал погромче радиоприемник, встроенный в деревянную панель; увы – в промежутках между репортажами о маневрах приемник выдавал исключительно помехи. Я поставил в комнате Ахмеда кувшинчик с горными маргаритками, но они почти сразу завяли от невыносимого света.

Когда через несколько месяцев Ахмед приехал проведать нас, я спросил о собаке. Я обожал ее; мне было жаль, что она ушла с Ахмедом.

– А, собака! – протянул Ахмед. – Собака потерялась на пути в Фес. Убежала куда-то. Но я себе почти сразу новую завел, породистую.

Годы спустя, уже встав на ноги и остепенившись, мы возобновили спор о наших достойных ремеслах. Ахмед к тому времени не только прошел все стадии ученичества, но и создал себе репутацию как превосходный мастер. Он даже получил награду за то, что выложил мозаикой бассейн для фонтана в Касабланке, в огромной мечети, носящей имя его величества короля. Мы все гордились Ахмедом; правда, я не мог понять, откуда у него стремление превозносить искусство мозаики за счет искусства рассказывать истории.

Вот что Ахмед написал в одном из писем:

«Умение рассказывать истории – мучительный дар, ибо рассказчика преследуют призраки и духи. Я бы предпочел чем-нибудь другим заниматься, чем-нибудь более реалистичным и значимым».

А вот что я написал в ответ:

«Не разделяю твоего мнения, ибо только любовь способна охватить и вынести справедливый приговор какому бы то ни было виду искусства. Твои оценки верны лишь в том случае, если ты наделен даром беспристрастности».

Ахмед ответил немедленно, длинной телеграммой:

«Я хочу как минимум оставить некий материальный след. Люди посещают дворцы, где я клал мозаику, и восхищаются моей работой. Я знаю: моя мозаика будет радовать людей и многие века спустя. Я бы не стал день за днем рассказывать истории и видеть, как слова мои тают в воздухе. Что в этом за интерес? Где неизбежные запахи дыма, горячей печи и глины? Где торжество, какое испытываешь, побеждая сопротивление материала? Пустой воздух материалом не считается. Эхо – тем более. Ты не видишь разницы между реальностью и ловкой выдумкой. Твоя работа – мираж. Это правда, хоть и неприятная. Когда человек всю жизнь только и делает, что рассказывает истории, реальность исчезает, и ее место занимает нечто другое, а именно – набор случайных подробностей, обработанных воображением».

Я не поддался искушению также ответить телеграммой. Хотя бы потому, что не мог себе этого позволить с финансовой точки зрения. Зато я написал письмо, и вот что в нем было:

«Даже твоя работа, дражайший мой брат, чистая фикция, просто тебе недостает смирения это признать».

Ахмед ответил:

«И где же в моей работе фикция?»

«Фикция, Ахмед, в твоей уверенности, что твоя работа сохранится навечно. Вот будешь следующий раз в Марракеше, сходи на развалины дворца Эль-Бади, которому в свое время не было равных по красоте, и вспомни, что сказал императору шут. А сказал он следующее: из этого дворца получатся великие руины».

Я ждал ответа, однако прошло несколько месяцев, прежде чем Ахмед подхватил нить нашего спора. За время молчания он переехал из Феса в Мекнес и там начал собственное дело. Он первый из нашей семьи поселился в кирпичном доме. Родители ездили к нему в гости. По возвращении отец с изрядной долей иронии обронил: «Материальные блага взяли верх над моим сыном».

В следующем письме, к которому не забыл приложить фотографию своего дома, Ахмед написал:

«Помнишь, что я много лет назад говорил о мозаике зеллий? Я сравнил ее с поэзией, только оценил еще выше. Так вот, Хасан, я по-прежнему так считаю».

Я ответил:

«Брат, к чему сравнения? Поэзия – это все, что представляется тебе возвышенным. Возвышенное доставляет наслаждение. Прочее – не более чем преходящие эмоции. Получай удовольствие от своего искусства, как я получаю от моего, и давай радоваться друг за друга».

«Искренне разделяю твое мнение, – написал Ахмед, однако счел необходимым добавить: – Я только что пристроил к дому третий этаж. Полы у меня покрыты мозаикой полностью, стены – на высоту плеча. Не следовало бы так писать, только мой дом – одно из лучших моих произведений. Местами узор создает сверхъестественные оптические иллюзии. Один мой друг, учитель математики, сравнил мои мозаики с фрактальными орнаментами; правда, я понятия не имею, что это за орнаменты такие. Амина, моя жена, утверждает, что от мозаики у нее голова болит, а все равно подругам хвастается. Мы, Хасан, будто во дворце живем. Приезжай – сам увидишь».

В постскриптуме Ахмед добавил:

«Пожалуйста, передай привет Мустафе. Не знаешь, чем он думает заняться? Отец в письме сетовал, что Мустафа все никак не определится. Скажи нашему брату, я с радостью возьму его в бизнес, если у него будет на то желание».

Атласский лев

В книгах написано, что некогда многочисленное племя атласских львов во времена римлян сократилось до нескольких десятков изможденных особей, которых содержали в неволе и использовали в гладиаторских боях. Ахмед однажды поведал мне, что римские руины в селении Волюбилис, что близ Мекнеса, до сих пор, если верить местным жителям, ночами оглашаются ревом пленных зверей, павших жертвами кровожадности одного безумного проконсула. Местные, сказал Ахмед, по ночам страшатся развалин как чумы. В других книгах есть свидетельства, что последний атласский лев – великолепный зверь с темно-рыжей гривой, подобно бороде окружавшей морду, – погиб в 1922 году. Однако Абдулхалек и Фаталла, наши деревенские пастухи, утверждают, будто с наступлением темноты на горных склонах эхом отзывается львиный рев. Абдулхалек и Фаталла оба люди достойные – нет причин сомневаться в их словах. Вдобавок имеются и другие доказательства. В соседних селениях, да и в окрестностях водопада, что извергается с горы Capo, то и дело пропадает скот – кто, как не львы, в этом повинен?

Группа зоологов из Рабата, воодушевленная слухами, провела в нашей долине несколько месяцев. Зоологи расспрашивали пастухов и ходили по следам, безосновательно сочтенных львиными. Правительство поддержало их, назначив внушительное вознаграждение. Правительству требовались вещественные доказательства: останки зверей, черепа, кости, отпечатки лап, фотографии. В окрестных селениях поднялся изрядный переполох. Зоологам были представлены многочисленные объекты. Например, торговец из долины Дадес притащил прекрасно сохранившуюся шкуру; правда, после выяснилось, что шкуру он украл у берберского вождя, который, в свою очередь, купил ее в мавританском караван-сарае. Один житель долины Тодра явил целый комплект клыков; увы – находке оказалось более ста лет. В конце концов рабатские зоологи прекратили поиски, так и не придя к определенному выводу, однако обещание правительственной награды за вещественное доказательство осталось в силе.

Мой одиннадцатилетний брат Мустафа услышал о награде от чиновников, что были в нашем селении проездом. Один чиновник упомянул награду отцу. Речь шла о крупной сумме; Мустафа развесил уши.

– Кто это – атласский лев? – спросил он.

Отец рассмеялся.

– Это, сынок, единственный крупный зверь, что по сию пору встречается в наших горах. Остальные давно истреблены.

– А как же атласский медведь и атласский леопард? – спросил я.

– На этих стали охотиться задолго до того, как взялись за львов. Их уже нет, – отвечал отец.

– А чем атласский лев отличается от простого льва? – спросил Мустафа.

Отец показал картинку в буклете, что оставил чиновник.

– Обратите внимание на густую гриву, – учил отец. – Она темно-коричневая, почти черная, а ближе к морде на ней светлая бахрома, которая спускается к брюху и тянется до задних лап. Атласские львы – самые крупные львы в Африке, – с гордостью добавил он. – Их ближайшие родственники – индийские львы, однако наши шире в кости, у них крупнее череп, не говоря уже о роскошной гриве. Поистине это великолепные создания. Римляне их сотнями ловили. Травили ими назаринов.

Мустафа притих, задумался. Мы с отцом еще довольно долго рассуждали о львах, затем переключились на более злободневную тему – предстоявшую нам поездку в Марракеш. Мустафа в разговоре не участвовал. Отец подмигнул мне и огладил белоснежные усы. Мы вышли из комнаты; Мустафа остался сидеть, уперев подбородок в ладони, глядя то на изображение атласского льва, то в окно, на дальние горы, взламывающие горизонт.

Поздно вечером он признался мне, что львы запали ему в душу.

– Я будто опьянен! – Мустафа говорил шепотом, чтобы не разбудить родителей. – Мне, Хасан, нынче было видение, пока вы с отцом разговаривали. Я видел льва; грива у него была не из волос, а из пламени; пока я смотрел, лев обернулся человеком.

– Ты знаешь этого человека? – с интересом спросил я.

– Не знаю; зато я уверен – львы существуют. Я должен найти их, ну или хотя бы их следы.

– Львы, Мустафа, водятся в горных лесах, – предупредил я. – Днем они прячутся, а выходят только с наступлением темноты. Многие смельчаки пытались их найти, но потерпели неудачу. Выследить атласского льва – дело непростое.

– А я вот возьму и выслежу, – заявил Мустафа. – Выслежу и убью самого крупного самца и получу награду. Дай руку, Хасан, пожелай мне удачи. Утром я отправлюсь на поиски атласского льва.

– Отправишься, отправишься, – пробормотал я в полудреме, ни на секунду не поверив брату. – Спи давай.

Мустафа действительно ушел на рассвете, когда все в доме крепко спали. Первой его отсутствие обнаружила мама, и мне потребовалось все мужество, чтобы сообщить родителям, куда, предположительно, делся мой брат.

На поиски Мустафы вышло все селение. Дело было спустя неделю после весенней страды; полагаю, людям требовался предлог, чтобы высвободить сдерживаемую энергию. Поиски больше напоминали пикник – никто не роптал, что на след моего заблудшего брата мы напали только на третьи сутки. И даже когда мы нашли Мустафу – высоко в горах, возле тизи, ущелья, что ведет из нашей долины, – ни у кого не хватило духу бранить его, так он был удручен. Напротив, мы добродушно посмеялись над пестрой коллекцией вещественных доказательств, собранных Мустафой во время львиной охоты: помятой медной фляжкой, выгоревшим на сгибах красным полотном, сухим трупиком длинноухого прыгунчика – это зверушка вроде мыши, у нее нос несоразмерно вытянут и напоминает хобот, – дубовой веткой, волею ветров принявшей вид копья, старым бикфордовым шнуром, большим плоским камнем с заметными белыми полосами – Мустафа утверждал, что об этот камень атласский лев точил когти.

С целью пощадить гордость брата я настаивал, что этот последний объект вполне может сойти за доказательство наличия у нас атласских львов; увы, этого было недостаточно. На обратном пути какой-то остряк назвал Мустафу атласским львом, и все, включая отца, так и прыснули.

Позднее Мустафа рассказывал: как раз когда он собирался за атласским львом, прямо с неба упала серенькая птичка и умерла у его ног.

– Это было дурное предзнаменование, – зловеще проговорил Мустафа. – Как я сразу не сообразил, что поиски ни к чему не приведут?

Желая смягчить его боль, отец сказал:

– Значение имеет мечта, а не трофеи.

Но Мустафа был безутешен.

Отец уверился, что именно это огромное унижение и заставило Мустафу покинуть нашу долину, с тем чтобы никогда не возвращаться. Но я-то знал истинную причину: Мустафа сам мне ее открыл. Его решение уехать никак не было связано с атласскими львами: оно было связано с событием, произошедшим несколькими годами позже и роковым образом изменившим наши судьбы. Я-то знал: отъезд Мустафы вызван чувством беспомощности, которое охватило его, когда моя юная красавица жена умерла родами. Мустафа обожал ее, как, впрочем, и вся семья.

Насиб

Захра получила имя по названию утренней звезды, Венеры. От нее всегда слегка пахло лавандой. Такого заразительного смеха я больше ни у кого не слышал. Суженая моя, сердцевинка моего сердца, любовь всей моей жизни…

Таковы были мои обрывочные мысли в тот вечер, когда мы похоронили Захру и нашего мертворожденного сына на склоне горы, за домом. Воспоминания не отпускают меня: я помню, как пыль поднималась над двумя могилами: помню безнадежность на лицах собравшихся: помню собственную опустошенность, что сдавливала горло; помню, как ночь беспорядочно зажигала звезды и как одна звезда вдруг исчезла, словно погашенная невидимой рукой.

Заснуть в ту ночь нечего было и пытаться. Мягкие туфли Захры стояли у кровати, как обычно. Я расстелил одеяло так, будто нас в постели двое. Я вдыхал запах лаванды, сохранившийся в подушках. Я мысленно повторял: «Захра! Захра! Захра!» – будто звал ее с того света.

Рано утром я сказал отцу, что хочу прогуляться.

Я вышел за дверь, повернулся спиной к долине и направился в горы. Сверху деревенские постройки казались домиками для сверчков.

Миновал день. Ночь пришла и ушла. Снова настал день; потом еще одна ночь. Я потерял счет времени. Бессмысленные дни сменялись бессонными ночами. Сияли звезды, белые и голубые. Облака тянулись над землей подобно дыму. Солнце дырявило густые древесные кроны на склонах гор. Я наблюдал спиралевидный орлиный полет. Восточный ветер, этот посланец любви, ворошил сухие листья и пыль.

Девочка пасла овец, жизнь шла своим чередом.

В селении, что раскинулось в соседней долине, праздновали второй брак зеленщика. Женские голоса тянули свадебную песню. Шиферные крыши вибрировали от пульсации барабанов. Из селения вела мощенная камнем тропа, ярко-белая на солнце. Тучные пастбища обрывались только у скалистых пиков, кое-где виднелись деревья со спутанными ветвями. Порывами налетал освежающий ветерок. Пахло осенью. Трава была уже наполовину желтая.

Я стал подниматься по крутому склону. Густые травы уступили место деревьям и кустарникам. Рядами стояли низкорослые сосны. Я миновал кедровую рощицу и вышел на узкий уступ. Подо мной было ущелье. Вокруг – только голые отвесные скалы. Внизу я разглядел ручей, в отдалении – снежную шапку Джебель-Тубкаль, [5]5
  Высочайшая (4167 м) точка в Северной Африке.


[Закрыть]неприступную, ослепительную.

Я сел на камни, солнце било в лицо. Прислонился к валуну, обмяк в его тени. Я не шевелился, и вот передо мной замелькали жалкие уголья, что остались от моей жизни. И только теперь, в полной тишине, я осознал, что ушло вместе с Захрой.

Наступил вечер, над кромкой гор пополз туман. Камни, на которых я примостился, покрылись росой. Окоченевший от холода, я наблюдал, как небо окрашивается в бледно-лавандовый цвет, как расплываются очертания неприступных гор. На краткое мгновение лавандовая бледность точно вода пропитала горы – и весь мир. И почти сразу всей мощью теней на мир обрушилась ночь.

Зажглись звезды; взошла ущербная луна. Из-за высокого гребня выплыла серая туча, принялась обволакивать мой уступ, и скоро все погрузилось во тьму. Ни звезд, ни неба не было видно. Я остался один в ночи; совершенно один.

Я вытащил из кармана туфли Захры и сбросил с уступа. Я следил за ними взглядом, пытался представить, каково это будет, когда мое собственное тело рухнет на камни. Я тешился этой мыслью; единственное мое ощущение было – что я сам по себе, отделен ото всего и вся.

Мое оцепенение нарушили звуки сдерживаемого дыхания.

Я обернулся: за камнями, не сводя с меня глаз, прятался Мустафа. Он осунулся, посерел лицом – никогда я не видел его таким несчастным. В тот миг меня охватило неестественное спокойствие. Жестом я пригласил Мустафу сесть рядом и отодвинулся от края уступа.

– Как ты меня нашел?

– Я следил за тобой с той минуты, как ты покинул дом, – глухо отвечал Мустафа. И воскликнул: – Хасан, ты уже трое суток по горам ходишь!

– Так долго? – не поверил я.

Мустафа обнял меня за плечи и разрыдался.