Текст книги "Сказитель из Марракеша"

Автор книги: Джойдип Рой-Бхаттачарайа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Я обнял ее, задыхаясь от сдерживаемых слез.

Мустафа не возвращался до позднего вечера и еще много дней не разговаривал с нами. Красное пятно на его лице потемнело, сделалось багровым, затем – мраморно-черным.

Пагуба

В тот вечер на Джемаа, глядя вслед быстро удалявшемуся Мустафе, я вспомнил случай с прививками. Мустафа растворился в сумраке прежде, чем я успел остановить его; манера ухода тяготила меня не меньше, чем тогда, давно, в раннем детстве Мустафы. Я боялся за брата и не мог продолжать свою историю.

Я окинул взглядом площадь и вспомнил предупреждение Саида. Мне хотелось сослаться на плохое самочувствие, попросить прощения у слушателей и вовсе уйти с площади. Мне хотелось даже пуститься на поиски моего заблудшего брата с целью вразумить его.

Но я ничего этого не сделал. Блюдя обязательства перед слушателями, я заставил себя вернуться к начатой истории. Я отмахивался от собственной совести, требовавшей следовать за братом; я стал пленником своего ремесла.

Вот почему вскоре я поймал себя на том, что говорю о площади Джемаа в нехарактерно мрачных выражениях, что изображаю ее колдуньей, старой как мир, но с лицом и голосом юной девы; непостоянным существом, которое порой заботится о своих детях – тех, что живут здесь, и тех, что появляются от случая к случаю, – а порой вредит им и ввергает в великое горе.

– Она опасна, – вещал я, – но таковы и некоторые женщины из плоти и крови: над ними тяготеет их темное прошлое, оно сильнее их красоты. Остерегайтесь таких женщин, ибо с ними шутки плохи.

Один из слушателей осведомился с некоей долей негодования, что я разумею под темным прошлым.

– Лично я множество раз приходил на Джемаа из своего селения и всегда покидал ее очарованным и на душевном подъеме. Самый воздух здесь подобен терпкому напитку. Он бодрит меня и заставляет желать большего. Так почему же ты, рассказчик, изобразил нашу Джемаа этакой злодейкой?

Я напомнил ему, что до недавнего времени Джемаа была местом публичных экзекуций и казней через повешение. Здесь находили свой конец как виноватые, так и правые; одни умирали с криками отчаяния, другие – с вызовом, который порождается безнадежностью.

– Приникни ухом к мостовой, – сказал я, – и услышишь их крики.

– Это было давно, – отвечал он, явно с намерением прекратить дискуссию. – Такими же словами говорили чиновники, что вздумали построить здесь автостоянку и временно прекратить все сборища и торжества. Возвращайся в свое селение, если тебе здесь не нравится. Но если намерен заработать с помощью Джемаа, хоть из приличия похвали ее.

Я поблагодарил за высказывание и продолжил:

– Я люблю Джемаа не меньше вашего. А как рассказчик, глубже многих понимаю ее красоту. Каждый вечер на закате я вижу, как Джемаа поворачивается к заходящему солнцу своим юным ликом и купается в золотых лучах. Но мне также известно о ее темной стороне, ее пороках.

В эту секунду я услышал смешок среди зрителей. Смеялся мой друг, пухлый Мохаммед, что держит суконную лавку в торговом ряду Смарин.

– Эй, Хасан! – воскликнул Мохаммед. – Что это с тобой стряслось? Какой-то ты мрачный, прямо на себя не похож. А ведь как раз сегодня твое уныние совсем не к месту. Ибо я видел нечто поистине из ряда вон выходящее.

– Что же ты видел? – спросил я после паузы, не дождавшись продолжения.

– Я видел двух чужестранцев, которых сейчас только и обсуждают на базаре, – отвечал Мохаммед. – Я видел их собственными глазами. Они подобны ангелам, ибо прекрасны и заставляют забыть о ходе времен. Довольно тебе говорить о грустном. Пора воздать благодарность судьбе, что подарила нам этот вечер.

С этими словами Мохаммед сделал шаг из кружка слушателей и, кивнув на них, спросил моего дозволения рассказать об увиденном.

Ангел

Мохаммед рассказывал простыми словами, непосредственно, искренно и с обезоруживающей наивностью – она-то и не отпускала наше внимание.

– Событие, о котором я сейчас поведаю, – начал Мохаммед, – произошло нынче, перед вечером. Был час, когда закрываются лавки, а на Джемаа сходятся вечерние завсегдатаи. Всюду царила тишина. Пыль, поднятая за день, успела улечься. В костре заката догорали последние уголья.

Я запер лавку и собрался в мечеть Квессабен. Соседние лавки тоже закрылись до утра. Аллея была пустынна. Я положил ключи в карман джеллабы и уже хотел уходить.

Не успел я сделать и шагу, как застыл в оцепенении. Ибо в озерце света, что наполняется из отверстия в тростниковой крыше галереи, подобно язычку пламени, возникла самая восхитительная из когда-либо виденных мною женщин. Она была точно легендарная гурия, точно ангел, точно пери. Я тонул в ее сияющих очах, упивался видом черной гривы ее волос, ее невесомых рук и ног, ее улыбки, неуловимой, как ветерок. Голова моя закружилась, словно от хмельного напитка. Стало трудно дышать. Потрясенный красотой женщины, я попятился в тень и замер.

Не знаю, сколько времени я так простоял. Женщина, подобно бабочке, трепетала в столбе света, а во мне вдруг зазвучал дивный голос. Я не окликнул ее. Не попытался заговорить с нею. Я ничего не сделал.

Не знаю, когда в аллее появился хромой ишак. Видимо, его жестоко избили: на боках были кровавые раны, шея натерта веревкой. Даже я, не слишком терпеливый в обращении с этими упрямыми животными, почувствовал жалость. Ишак мотал головой, на губах пузырилась пена; прежде чем я успел что-либо предпринять, измученное животное двинулось к моей пери.

Я мысленно проклял ишака и хотел уже выйти из укрытия, чтобы прогнать его, но во второй раз кряду застыл в изумлении. Это дитя, восхитительнее райской птицы, с темными очами и прелестнейшей улыбкой, шагнуло вперед и принялось гладить несчастную животину прямо по ранам, а ишак, вместо того чтобы отпрянуть, повернул голову и ткнулся мордой в нежную ладонь.

Я не знал, что и думать. Прикосновение девушки было проникнуто нежностью, чистой, как вода. Бесконечное сострадание тронуло меня до глубины души. Я понял, что стал свидетелем проявления жалости, внезапной и всепоглощающей. То была сама любовь; я не заметил в поступке прекрасной девы ничего, кроме желания исцелить ишака. Конечно, такое поведение нельзя было назвать загадочным. Напротив, оно служило примером для каждого из нас. Ничто в нем не наводило на мысль о сверхъестественном или таинственном.

Наконец, утешенный ласками прелестной пери, ишак побрел дальше. Пери смотрела ему вслед, и в темных очах сверкали слезы. Затем она обернулась к своему спутнику – я только теперь его заметил. Он был стройный, с сильными мускулистыми руками, с задумчивым тонким лицом. Он взял ее за руку. Я молчал, и они молчали; молчание имело неуловимый оттенок благости. Не сознавая моего присутствия, они постояли немного и пошли прочь. Я мысленно попрощался с ними. Мелькнула и скрылась кошка. Я словно очнулся ото сна.

Мохаммед помедлил. Голос его до сих пор был тих и нежен от пережитой встречи. Он оглядел наши лица одно за другим и мягко, едва шевеля губами, произнес:

– Я ношу их чары в себе. Когда ты заговорил, Хасан, я опечалился и потому попросил дозволения рассказать свою историю.

Его серые глаза блеснули, и он продолжал более громким голосом:

– О вы, потерявшие дар речи! Друзья мои, эти два чужестранца – не из плоти и крови. Они – высшие существа. В них нездешняя невинность, неземная чистота. Подобные встречи питают душу, как дождь питает землю. Каждый носит в себе Вселенную, но чтобы понять мир и наше в нем место, нужно направить взгляд вовне.

Мохаммед повел плечами и стал смотреть поверх голов. После секундного размышления он добавил:

– Вот и весь мой рассказ.

Алый ибис

Пылкие слова Мохаммеда прозвучали как оправдание всем дурным знакам, отметившим тот вечер; помню, какой они сопровождались тишиной.

– Твои воспоминания озарили ночь, – сказал я тогда. – Они выше любопытства или плотского желания. Мы привыкли всякого чужестранца считать не похожим на нас, а женщина, описанная тобой, – поистине существо иной природы.

Я секунду помедлил и обратился к Мохаммеду, который также присутствовал в моем кружке – сидел, внимательно слушая, как я передаю его давние слова.

– Верно ли, Мохаммед, я изложил твой рассказ о происшедшем в тот вечер?

Он улыбнулся и в знак согласия наклонил голову.

– Совершенно верно, Хасан. Я бы и сам лучше не сумел. Я тогда был очень тронут чистотой этой пары, на меня снизошли мир и покой.

– Вот и хорошо, – сказал я и хотел было продолжать, но тут прозвучал новый, более глухой и гулкий голос:

– По-моему, история твоя подобна стеганому одеялу, сшитому из разноцветных лоскутов.

Я взглянул на говорившего. Передо мной был туарег, с юга. Это племя еще называют синими людьми, ибо их ладони и лица, постоянно скрытые тканью цвета индиго, с годами окрашиваются в этот оттенок. В осанке и жестах туарега сквозила спокойная отчужденность, присущая всем обитателям Сахары.

Со сдержанным изяществом он отвернул свой тагильмуст – полоску ткани, что, по обычаю туарегов, закрывает лицо.

Он простер руки к Мохаммеду. В голосе звучало эхо безлюдных равнин.

– Прости мне, брат, эти слова, только во всякой влюбленной паре есть непонятное очарование, ты же своим рассказом скрыл ровно столько же, сколько явил.

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся Мохаммед.

Туарег казался смущенным.

– Только это, – отвечал он. – Порой, под влиянием событий, нам непонятных, мы теряем способность верно оценивать реальность. Я выслушал твой рассказ, и вот что я думаю: ты был слишком потрясен чужеродностью этой пары, и потому истинный смысл их присутствия здесь от тебя укрылся. Я тоже встретил чужестранцев, о которых ты говорил столь красноречиво. Увы, женщина не произвела на меня впечатления, а вот прекрасный юноша, ее спутник, носил на лице отпечаток трагедии. Вместе же они вызвали мысль о бездне, которая есть наша жизнь; объяснить свое ощущение я могу лишь посредством аналогии из личного опыта.

За отправную точку я возьму твое сравнение женщины с райской птицей. Чтобы проиллюстрировать мысль, я стану говорить о другой птице, впрочем, по-моему, не менее восхитительной.

Вам всем, конечно, доводилось видеть лысых ибисов? Это крупная черная птица с довольно короткими лапами, массивными крыльями и ярко-красным крючковатым клювом. В полете лысый ибис неизящен, даже неуклюж, и только на земле его черные перья приобретают металлический пурпурный блеск, придающий этой птице своеобразную красоту. Вероятно, поэтому наш марабут называет их священными птицами, и мы часто наблюдаем этих обитателей бесплодных равнин, в других местах почти истребленных. У нас же, на скалах, окаймляющих русла и устья ручьев, лысые ибисы встречаются до сих пор.

Прошлым летом у нас обосновалась колония этих птиц. Они, как обычно, построили гнезда прямо на голых камнях. То было во время ежегодного праздника лучников, благодаря которому наше селение широко известно. Это моссем в память одного святого – он скончался много лет назад, а прославился способностью исцелять эпилепсию. Поскольку в дневное время на реке кормятся ибисы, состязание лучников начинается с наступлением темноты, когда ибисы летят к скалам на ночлег. Вдоль основного русла на одинаковом расстоянии устанавливают мишени в виде тлеющих деревяшек. По сигналу лучники со всего Сахеля выпускают в них зажженные стрелы. Тем и славится наш праздник.

Насколько мне известно, нет свидетельств, чтобы хоть одного ибиса сразил случайный выстрел. Но прошлым летом нарушился привычный ход вещей. Лучники прибыли из отдаленных северных районов, из Тетуана, а также с Рифа, с юга, из Тимбукту, Уалаты и Агадеза. Праздник был в разгаре, когда в колонии ибисов появилась новая пара птиц. Без сомнения, они состояли с ибисами в близком родстве – сходство бросалось в глаза, – но были изящнее наших ибисов и имели более длинные шеи и крылья. А самое главное – от клюва до хвоста они были алого цвета, лишь кончики крыльев поражали блестящей чернотой. Эти птицы произвели неизгладимое впечатление, так что даже самым упрямым скептикам – таким как ветераны войны – пришлось признать: их красота бросает вызов нашей суровой доле.

Сначала мы терялись в догадках, откуда эти посланцы, но вскоре один наш соплеменник, более образованный, чем мы, разузнал об их происхождении и заявил, что это алые ибисы и прилетели они из далеких земель, из-за океана. Мы сразу почувствовали, каким опасным искушением станут ибисы для пришлых лучников. Чтобы предотвратить беду, мы организовали патруль из наших юношей. Юноши должны были охранять скалы и следить за парой алых путешественников.

Первые три дня праздника – обычно он продолжается неделю – не были отмечены ничем дурным. Все мы следили за птицами. Даже малые дети каждый час докладывали родителям: все в порядке. На четвертый день случилось страшное. Пропал один из алых ибисов. Мы удвоили патруль и после многочасового совещания решились обыскать гостевые шатры. Взбешенные поступком, который они сочли позорным нарушением традиций гостеприимства, лучники из Гурма-Рарус собрали вещи и покинули деревню. Нам было все равно. Мы хотели защитить оставшегося алого ибиса. Наши юноши постоянно придумывали новые способы день и ночь держать птицу под наблюдением. Они патрулировали оба берега реки, весьма полноводной в это время года, а несколько человек даже по ночам дежурили в песках, что лежат за желто-серыми скалами.

К предпоследнему дню мы ослабили надзор, ибо птица осталась цела, хоть атмосфера праздника была испорчена. Лучники-гости хмурились и ко всему придирались; им не по нраву были подозрения и тем более обыск.

Наши усилия пошли прахом. Трагедия случилась в последний день, несмотря на предосторожности. А может, она была послана в качестве знака, что все в мире предрешено. На рассвете разыгралась песчаная буря, каких и старожилы не припомнят. Буря бушевала целый день, и все, в том числе патрульные, были вынуждены сидеть по домам. Правда, один-два юных смельчака вышли из шатров, но колкий, рвущий кожу песок оказался сильнее их отваги. Смирившиеся, хотя и полные дурных предчувствий, мы поняли: ничего не поделаешь, придется пережидать бурю.

Увы, когда буря наконец утихла и в прояснившееся небо занозой впился желтый месяц, мы не нашли бесценной птицы. Мы прочесали скалы и берега реки, но не обнаружили следов. Не осталось ни единого перышка, которое намекало бы на ее судьбу. Птица исчезла, будто никогда и не существовала.

В ту ночь мы не нашли в себе сил устроить гостям пышное прощание, и наутро они разъехались с громкими проклятиями и угрозами более не возвращаться. Мы равнодушно смотрели им вслед. Ни у кого не повернулся язык просить их приехать в следующем году. Наш старинный праздник больше никогда не будет прежним.

Медина

Теперь туарег обратился непосредственно ко мне. Вот что он сказал:

– Девятью воротами пронизана крепостная стена, со времен Средневековья охраняющая этот город, а в лабиринте его переулков гнездится вдохновение. Я думаю об этом всякий раз, когда позволяю воображению воспарить, подобно птице, и с высоты птичьего полета обозреть дома и улицы, что стекают к подножию гор. Подо мной, под моим ковром-самолетом – плоские крыши и благоуханные сады медины. Вдалеке, в тумане, едва виднеются заснеженные горные пики. Над ними встает солнце, ибо там – восток. А садится солнце в увенчанные пеной морские волны. Между горами и морем звенит Марракеш, этот западный Багдад, город, непредставимый без площади Джемаа, не существующий без нее, как не существует снежная шапка без горной вершины.

Он помолчал, внимательно глядя на меня. В лице застыли настороженность и ожидание.

Я ничем не нарушил этой речи, но теперь, когда туарег сделал паузу, произнес:

– Вижу, ты сам инаден – тот, в чьих устах оживают слова.

– Это так, – отвечал он с улыбкой.

– Как твое имя, синий человек? – спросил я.

– Мое имя Джауд.

Я поблагодарил его за участие, и он снова улыбнулся.

– На равнинах поднимается пыль, – сказал он. – Спадает дневная жара. А мы с тобой стоим в тени Вороньего дерева и нижем слова.

В нашем непостоянном кружке, как всегда, нашлись нетерпеливцы, пожелавшие услышать продолжение истории. Один из них выкрикнул:

– Как же насчет двух чужестранцев? Что с ними случилось?

Вместо ответа Джауд встал лицом к тому углу площади, где высятся груды апельсинов, и сопроводил свой поворот жестом.

– Вон где они теперь – они не могут покинуть площадь, – сказал Джауд. Мы же никого не заметили.

Джауд пожал плечами. В глазах его было лукавство.

– Они неуловимы, точно глубоководные рыбы, – добавил он. – Иной раз их видишь, иной раз – нет.

Отовсюду послышался неловкий смех, один только мой друг Мохаммед, до сих пор погруженный в молчание, не находил слова Джауда забавными. Напротив – он встал и подошел к туарегу. Скрестив на груди руки, Мохаммед холодно произнес:

– Если мне не изменяет память, ты употребил слова «бездна, которая есть наша жизнь». Будь добр, объясни, что ты имел в виду.

Бездна

Смешки стихли от этого вопроса. Туарег поджал губы. Из глаз его исчезло лукавство. Напротив, взгляд стал торжественно-печальным.

После паузы, насыщенной нетерпением, туарег произнес:

– Я имел в виду возможности. Жизнь меняется, когда стараешься полностью отдаться тому, что любишь. Это ввергает человека в бездну – которая есть реальность, хоть и выдуманная, и падение в которую чаще всего мучительно.

Он сделал паузу, чтобы плотнее закутаться в синий плащ. Взгляд его тяготил нас. Мрачность контрастировала с общим благодушием.

Покосившись на Мохаммеда, Джауд продолжал речь, по-прежнему полную точных метафор:

– Поскольку красота, строго говоря, есть одно из сугубо человеческих качеств, она обычно берет верх над мудростью и здравым смыслом. Зритель, привилегированный свидетель, живет в прекрасном сне. В этом сне он прячется от реальности. Это таинственный брак, союз, где радости и света ровно столько же, сколько отчаяния и тьмы. Каждый, кто узрел подобную красоту, навек меняется. Он никогда больше не взглянет на мир прежними глазами. Скорее всякий раз его будет постигать очередная порция прискорбного разочарования. Такова бездна – состояние человека, не знающего ни удовлетворения, ни счастья.

Он снова сделал паузу, чтобы точнее оформить мысли. Где-то в темноте скрипнула колесами повозка. Я ждал, что Джауд заговорит теперь о прекрасной чужестранке, покорившей Мустафу, однако он выбрал другую аналогию.

– Возьмите, например, – сказал туарег, – тускло-красную крепостную стену, окружающую Марракеш; подумайте о тени, манящей жарким полднем, об искушении прилечь в этой тени и через некоторое время пропитаться ее прохладой, раствориться в ней, потерять свою суть. Такова бездна. – Избегая смотреть Мохаммеду в глаза, туарег повернулся ко мне и произнес: – Природа берет над нами верх. Песок проникает сквозь наши двери. Из глубин души, подобно буре, поднимается желание. Перед его мощью все остальное – логика, добродетель, осторожность – бесполезно.

Никто не нарушил тишины, воцарившейся после того, как Джауд закончил речь. Мы обдумывали его слова, а над площадью парили длинные паутинки. Откуда они взялись? – недоумевал я. Кто-то, явно земледелец, объявил:

– Будет добрая жатва.

Туарег улыбнулся, вероятно, тронутый ненамеренной иронией фразы. Мы с ним стали смотреть на две черные колонны – Воронье дерево и минарет мечети Кутубия. Полная луна была в самом зените. Держа средний палец так, чтобы он образовал прямую линию между минаретом и деревом, Джауд шепнул:

– Мы с тобой наделены мучительным даром.

Я понял, что он имеет в виду. У нас, рассказчиков, средний палец считается символом смерти.

– Жаль, что это так, – добавил Джауд. – Это тяжкое бремя. Из-за него мы не совсем люди.

Затем он обратился к Мохаммеду.

– Прощай, – сказал он и прижал ладонь к сердцу.

Мохаммед не сделал ответного жеста.

Быстро оглядевшись, туарег покинул кружок слушателей. Я с сожалением провожал его глазами.

Перелом

Нечто в его словах вызвало у меня воспоминания о давнем разговоре между мною и братьями. Это было на рассвете нашей юности; каждый из нас пестовал свои идеалы, уже тогда вполне оформившиеся.

Мы устроились на скале, под нами была долина. На самом дне приютилось селение. Наш дом стоял на уступе, несколько возвышаясь над остальными домами. Вдалеке темнели дождевые тучи; вскоре мы увидели, как они пролились на пики Высокого Атласа. Небо стало черным, затем приобрело жутковатый лиловый оттенок; на этом фоне линия белоснежных гор казалась зазубренной молнией.

– Как красиво! – воскликнул я и даже присвистнул от восторга.

– Я бы выбрал другое слово, – остерег Мустафа. – Слово «красота» я обычно употребляю по отношению к слабому полу.

– Еще бы, – усмехнулся Ахмед. – Ты помешался на девчонках.

– А что в этом плохого? У меня здоровый интерес. И вообще, я не ребенок, мне уже четырнадцать.

– И все же гроза – красивая, – невозмутимо повторил я. Закурил, предложил сигарету Ахмеду, а Мустафе не стал предлагать.

– Эй! А я что, не в счет? – возмутился Мустафа.

– Право на сигарету нужно заслужить, – заметил Ахмед. – Это тебе не обычная привилегия, для которой достаточно достигнуть определенного возраста.

– Отлично, – сказал Мустафа. – И что же надо сделать?

Ахмед хихикнул.

– Потерять невинность, вот что!

– Ишь ты! – отвечал Мустафа. – В таком случае я тут единственный, кому можно курить.

Мы вытаращили глаза. Ахмед спросил, не шутит ли Мустафа.

– Почему вы мне не верите?

Ахмеду, не имевшему убедительного ответа, оставалось только замолчать.

Я почувствовал необходимость спасти его и, откашлявшись, спросил:

– О чем ты говоришь, Мустафа?

– А как ты думаешь?

– Мы тебе не верим, – заявил Ахмед. Однако не выдержал: – С кем ты переспал?

– Со всеми девчонками, – расплылся в улыбке Мустафа.

– Где? У нас в селении?

– А где же еще?

– Ахмед! Мустафа! – осадил я. – Ведите себя прилично.

Ахмед не слушал.

– Тогда назови их поименно.

Мустафа принялся загибать пальцы:

– Салима, Зюбейда, Дойя, Худа… Всех и не упомнить.

– Что за чушь! – перебил я.

– Так вот зачем он околачивается у пруда, – презрительно бросил Ахмед.

Мустафа принял вид оскорбленной добродетели.

– Ничего подобного, я у пруда не «околачиваюсь». Просто мне не нравится наш ледяной ручей. В пруду вода приятнее.

– Наверно, ее нагревают горячие сердца твоих многочисленных поклонниц, – съязвил я.

– Не исключено, – согласился Мустафа, потупившись.

– Бесстыжий ты, – констатировал Ахмед и сплюнул. – Небось переспал заодно и с Хайат, Шеймой и Зайной! – Ахмед наобум назвал имена своих ровесниц.

– Помилосердствуй! – воскликнул Мустафа. – Не такой уж я неразборчивый. Хайат – толстая, Шейма – косоглазая, а у Зайны борода растет.

– Дурак ты, – гнул свое Ахмед. – Неправильно приоритеты расставляешь. У отца Хайат куча денег, отец Шеймы – ростовщик, а братья Зайны держат таксопарк в Тафилалете. В конце концов, значение имеют только деньги.

– Деньги нельзя трахать, – грубо заметил Мустафа.

– Зато в них можно купаться, – не смутился Ахмед. Помедлил секунду и на сей раз без небрежности назвал по имени девушку, к которой, мы знали, был неравнодушен: – А как насчет Малики?

– Расслабься, – отвечал Мустафа. – Она вся твоя, как только дозреешь.

– В любом случае, – возобновил атаку Ахмед, – наши с тобой вкусы не совпадают. Девчонки, которых ты перечислил, мажут губы красной помадой. Особенно усердствуют Салима и Зюбейда. Они выглядят как шлюхи. Мне такие не нравятся. По-моему, девушка, которая пытается усилить привлекательность с помощью краски да тряпок, заслуживает только презрения. Правда, подозреваю, именно на это ты и повелся.

– Я, дорогой мой Ахмед, повелся, как ты выражаешься, на красоту. Впрочем, тебе этого не понять. Ты не видел того, что видел я.

– Замолчи, хвастун.

– Я хвастун? А ты тогда кто? Не ты ли в тот день, когда впервые узрел свою бесценную Малику, лег спать без штанов, чтобы, по твоим же словам, сны были слаще?

– По крайней мере я не надевал сервалей, как некоторые!

– Вы, двое, прекратите, – не выдержал я.

Братья будто не слышали.

– Подумаешь, пару раз надел на ночь гаремные шальвары. Что тут предосудительного? – сказал Мустафа, прежде чем выдать провокационную фразу: – От этого сны разнообразнее, а ты ведь знаешь, как я люблю фантазировать и как помогает фантазировать ощущение шелка на голом теле. А самое лучшее – наутро можно добавить эротики. Знаешь как? Вот как: поджигаешь сервали и смотришь, как их охватывает пламя. А вечером – все сначала.

– Пожалуй, тебе имеет смысл открыть лавку и торговать исключительно сервалями, – посоветовал Ахмед.

– А я опасаюсь иллюзий, когда речь идет о любви, – сказал я. Это был мой первый существенный вклад в дискуссию.

– Это потому, что ты неисправимый зануда, – объяснил Мустафа. – До четырнадцати лет дожил, а все в облаках витаешь.

– Мне восемнадцать, если кто не помнит, – высокомерно заметил я. – И у меня хватает забот поважнее мальчишеских фантазий.

– Да ну! – вскинулся Ахмед. – Расскажешь об этом, когда женишься и начнешь настоящие деньги зарабатывать, как я уже сейчас зарабатываю, в букмекерской конторе. Я в отличие от вас обоих не хочу к старости нищим остаться, как наша Лалла Найзам.

– Лалла Найзам, может, и нищая, – сказал я, – зато в ней есть благородство и милосердие. Лишь те, у кого совесть чиста, получают самое важное. Милосердие и еще один бесценный дар Господа – здравый смысл.

– Лично я пока не готов к узколобому благоразумию, – заявил Мустафа. – Я хочу с головой окунуться в жизнь – и поладить с ней. Жизнь для того и дана, чтобы дойти до крайней черты, а после каждого тумака знай отряхиваться и двигать дальше. Мне ни к чему ни здравый смысл, на который молишься ты, Хасан, ни деньги, на которые молится Ахмед. Моя цель – искать красоту, а вместе с ней обрести и свободу.

– По-моему, и красота, и богатство эфемерны, – примирительно сказал я. – Любовь нужно строить на более постоянной основе. Во-первых, любовь должна вести к супружеству, а супружество следует рассматривать как остров, на который возвращаешься из плавания в непредсказуемом океане.

– Нужно, должна, следует… – скучливо передразнил Мустафа.

– Да, нужно, должна и следует, – повторил я, уязвленный. – Потому что самая прекрасная девушка – та, что существует в действительности, пусть даже она и не соответствует отвлеченным стандартам, которые установило твое воображение.

– Нет! – с жаром возразил Мустафа. – Какой смысл в красоте, если ее нельзя выдумать?

– Я с тобой в корне не согласен.

Рассерженный, Мустафа достал лютню-джиэнбри, что была у него с собой, и принялся теребить струны.

– Боже, – закатил глаза Ахмед, – неужели мы обречены всюду слушать твое бренчание?

– Тебе, Ахмед, медведь на ухо наступил, – ответил Мустафа. – Не нравится музыка – уходи, никто не держит.

Я решил вернуться к теме любви:

– Знаешь, Мустафа, что говорит дядя Моханд, тот, который в Марракеше? Он говорит, самое трудное не влюбить в себя женщину, а удержать любовь.

– Много он понимает, – фыркнул Мустафа. – У него жена – сущая ведьма, всю жизнь с ней мучается.

– А ты что, больше понимаешь? – подначил я. – Говоришь так, будто у тебя над женщинами волшебная власть.

Со своей всегдашней дерзкой самоуверенностью Мустафа отвечал:

– Конечно, у меня над женщинами власть. – Он широко улыбнулся и послал воздушный поцелуй собственной промежности. – Власть эту дарует мне мой Сайди, мое божество. Иногда он подобен ягненку, но чаще – льву. Сайди знает, как околдовать женщину.

– Ты пьян от плотских желаний, – сказал я. – И это отвратительно.

– Плотские желания отвратительны?

– Отвратительно, когда плотские желания управляют человеком. Отвратительно и опасно.

– А чем плоха опасность?

– Ты не понимаешь, Мустафа. Ты еще мальчик.

– Зато не девственник, – многозначительно произнес он. – И, не в пример тебе, влюблюсь – ведь рано или поздно я влюблюсь – в воплощение чистой красоты. А твой идеал – клуша, что знай толчется у печи, сообразуясь с твоими представлениями о здравом смысле.

– Вот как! Выходит, девушки, имена которых ты треплешь, ничего для тебя не значат? Но раз ты не влюблен ни в одну из них, что ты тогда делаешь?

– Играю и флиртую, Хасан, неужели непонятно? Опыта набираюсь.

– И что, в твоем понимании, есть любовь?

– Настоящая любовь?

– Да.

Мустафа помолчал. Впервые за весь разговор взгляд его затуманился. К нашему изумлению, он вытащил пачку сигарет и неторопливо закурил.

Наконец он произнес:

– Известно ли вам, что полная луна не зря зовется «квамар», ибо это слово обозначает также неземную красавицу? «Квамар» говорят о луне, когда она достигает высшей точки своей красоты. Посмотрите на полную луну – взгляд словно бы взбежит по лесенке из тени к свету. Так вот, когда мне встретится моя квамар, уж я не ошибусь.

– И как же ты ее узнаешь? – подначил Ахмед.

– Ее сияние ослепит меня. Ее горящий взгляд охватит меня подобно пламени. Наша встреча будет нежданной, как сон, и в ее очах я увижу свою судьбу.

– Валяй продолжай! – усмехнулся Ахмед.

– Я не шучу, – сказал Мустафа, и нечто в его голосе встревожило нас. – Мне кажется, дело в интуиции. В интуиции, которая заставит узнать и поверить. Когда это произойдет… – Мустафа перевел дух. – Когда сердце подпрыгнет у меня в груди, я стану молить эту красавицу, эту квамар об искуплении грехов.

– Шпарит как по-писаному, – не сдавался Ахмед.

– Вообще-то, – добавил я, – это не любовь, а безрассудная страсть.

Мустафа бережно положил лютню на землю и поднялся в полный рост.

– Знаете, что я вам скажу? По-моему, влюбиться – это все равно что быть ударенным молнией, которая несколько минут назад рассекла вон ту вершину. Или все равно что упасть с высокого утеса и, лежа на камнях, осознать: жизнь никогда не будет прежней.

– Конечно, умник ты наш, – перебил Ахмед. – После такого падения жизни вообще не будет.

Мустафа пропустил мимо ушей это замечание. Серьезно, даже торжественно он заявил:

– В игре под названием «любовь» ставки всегда очень высоки. Нужно быть готовым рискнуть всем. Абсолютно всем.

И снова Ахмед усмехнулся:

– Тут кое у кого язык без костей.

Мустафа взглянул на него с улыбкой и вдруг раскинул руки, точно изображал самолет. Нагнувшись вперед, он помчался к обрыву, быстро набирая скорость.

– Ты куда, дуралей? Там же высоко! – испуганно закричал Ахмед.

Не глядя под ноги, Мустафа бежал по плоской площадке, нависшей над обрывом.

Мы с Ахмедом вскочили.

– Он что, спятил? – возмутился было Ахмед.

Не успели эти слова сорваться с его губ, как Мустафа оттолкнулся от отвесного края – и пропал. Боясь вдохнуть, мы очертя голову бросились к обрыву и стали смотреть вниз.