Текст книги "Сказитель из Марракеша"

Автор книги: Джойдип Рой-Бхаттачарайа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Высшая правда

Самир вздохнул и посмотрел на небо. Луна, одинокая и величественная, висела низко над горизонтом. Лицо Самира было печально и омрачено раскаянием; казалось, воспоминание тьмою окутало его черты.

Самир повернул голову и несколько мгновений вопросительно смотрел на меня.

Я выпрямился.

– Разумеется, человек крепок своим домом, – сказал я, – но еще крепче – историей, где концы сходятся с концами, чего не скажешь о нашей истории, ведь мы не можем прийти к общему мнению даже относительно основных деталей, таких как внешность чужестранцев. Вероятно, это потому, что каждый из нас, говоря о своей встрече с ними, старается быть честным и в то же время полностью доверяется памяти, которая в нас, рассказчиках, при нашей жадности до осязаемых подробностей, будоражит нечто, называемое нами воображением. Вот и получается, что, даже выпутавшись из силков времени, мы попадаем в силки гораздо более хитрой работы, причем нами же и сплетенные. И опять я задаю прежний вопрос, только оформленный в другие слова: что такое правда? Мы ли выдаем правду, или разнообразные, зачастую несовместимые вариации правды выдают нас? Особенно здесь, на Джемаа, где в каждый момент времени значение имеет лишь обстоятельство, наиболее важное. Лишь то, что способно удержать внимание. Лишь то, что способно убедить – сейчас, в следующие несколько часов или несколько лет. Лишь то, что прекрасно, то, что выковано в горниле любви, ибо правда – родная сестра красоты. Подобно излучающей свет молодой женщине и ее мрачному молчаливому спутнику правда и красота суть оправдание друг для друга.

Дурман

После моей речи послышался новый голос:

– Я всегда задавался вопросом, а как бы выглядел Ангел Смерти, вздумай он явиться людям, принять земное обличье. Может, он был бы похож, к примеру, на того индийца: держался бы гордо и холодно, имел бы изжелта-бледное лицо, неестественно прямой нос; может, как индиец, смотрел бы затуманенными глазами из-под тяжелых век? Может, однажды он, повинуясь капризу, материализовался бы в самом сердце древнего мусульманского города в сопровождении молодой женщины, приговоренной им к безвременной кончине? Кто из нас может поручиться, что мужчина и правда был, что женщина была не одна, что присущий нам страх перед бренностью невиданной доселе красоты не обрел вид мрачного индийца? Еще: у многих ли достанет смелости признать, что, обуянные недостойной жадностью, свойственной мужчинам, мы вожделели к этой женщине, однако, понимая, что обладание невозможно, придумали ей мрачного спутника, угрожающе молчаливого, словно глухие стены, из-за которых каждый дом у нас кажется не столько надежным кровом, сколько гробницей?

Вот мои вопросы, ибо и я имел несчастье узреть красоту этой женщины, хоть и мельком, и самого себя удивить чувствами, о наличии которых и не подозревал: чувствами, что окрасились грустью, едва пролетел дивный миг, ибо, подобно туарегу из рассказа про алого ибиса, я понял: отныне спутницей моей будет горечь опыта.

Мой одноногий племянник Ибрагим, произнесший эти печальные слова, работал сторожем в школе богословия Али ибн Юсуфа, здание которой примыкает к торговым рядам. С детства Ибрагим проявлял удивительные способности. Ежедневно по многу часов он занимался каллиграфией, в которой преуспел. Для него это был подвиг, ведь от недуга, которым страдал Ибрагим, кисти его рук непрестанно тряслись. В кружке моих слушателей он был завсегдатаем; его ученые речи, произносимые дрожащим голосом, служили к правдоподобию моих историй. В голосе Ибрагима слышалась разнородная музыка медресе. Эта музыка успокаивала; я чувствовал, что мое смиренное ремесло благословлено свыше.

Самое ценное, что было у Ибрагима, – дневник из верблюжьей кожи, в котором он вел записи своим бисерным почерком, результатом многолетних упражнений в каллиграфии. Однажды я спросил:

– Ибрагим, что ты станешь делать, когда в дневнике кончатся страницы?

Он ответил, что к этому дню намерен достичь совершенства в своем искусстве.

– А что потом? – настаивал я. – Потом, когда некуда будет совершенствоваться?

Глаза Ибрагима затуманились мечтой.

– Я бы хотел построить собственный дом, – отвечал он. – Я бы писал на стенах. Это был бы дом поэзии, причем самые лучшие стихи были бы написаны под потолком, чтобы взгляд читающего поднимался все выше, словно бы созерцая небеса.

– А потом, когда строительство будет закончено и все стены заполнены стихами?

Его смеющиеся глаза излучали снисхождение.

– Тогда, дядюшка, моя жизнь подойдет к естественному финалу. Я взгляну в лицо судьбе, я буду рад окончанию этой бренной суеты.

Теперь же я спросил Ибрагима:

– Расскажи, как ты встретился с парой чужестранцев. Расскажи, как понял, что отныне обречен горечи опыта.

Ибрагим не заставил себя ждать с ответом. Но ответил не напрямую, не так, как обычно. Напротив, Ибрагим испустил вздох, передернул плечами, как бы сбрасывая груз, и начал:

– Некоторые станут утверждать, будто красота скрывает ядовитое зерно, будто она заражает все, к чему прикасается. Я так не считаю, ибо красота, как сказал Хасан, подобна истине, а истина есть энергия, а энергия подразумевает постоянное движение. Поэтому, пусть даже я и проклял день, когда увидел эту женщину, я чувствую, что красота не есть только добро или только зло. Нет, это мы, ее лицезрящие, отзываемся на увиденное по-разному, ибо пребываем на разных этапах жизненного пути.

Ибрагим помолчал. На лицо его легла смутная тень печали.

– Как некоторым из вас, должно быть, известно, я, помимо изучения Корана и упражнений в каллиграфии, занят тем, что обихаживаю садик – узкую полоску земли между нашей мечетью и медресе. Цветоводство сродни каллиграфии – эти два искусства используют один язык. Чтобы вдохновиться перед письмом, я смотрю на розовые и жасминовые кусты, на апельсиновые и фиговые деревья и бамбук. Однако мой любимец – дурман. Меня всегда восхищала лучезарность этого растения семейства пасленовых. Лепестки кажутся светящимися, словно сделаны из лунного света. Каждый миг, что я провожу среди этих цветов, я размышляю о своем искусстве. Мне нравится думать, что мой садик отчасти подобен вечному райскому саду, описанному в Коране. Эта мысль – мое утешение.

Ибрагим надолго замолчал. Руки его лежали на коленях, лицом он отворотился от нас. Печальный взгляд был устремлен на площадь. Наконец неестественно ровным голосом Ибрагим заговорил:

– Утром того дня, что оказал влияние на всех нас, я возился с кустиком дурмана. Подняв глаза от земли, я увидел стройную, тоненькую молодую женщину – она пила из фонтана на краю сада. На ней была традиционная одежда – черный хиджаб, джеллаба цвета охры и коричневые шальвары. Если бы не ее рыжебородый спутник, я бы и не понял, что эти двое – чужестранцы.

– Разве у него была рыжая борода? – перебил я, ибо подробность показалась существенной.

Ибрагим посмотрел внимательно и задумчиво.

– Некоторые вещи, – сказал он, – надолго запоминаются благодаря характеру или оттенку. Чужестранец имел изжелта-бледный цвет лица; можно также назвать этот оттенок песчаным. Но борода у него была как шафран.

– Как шафран, – с улыбкой повторил я. – Такую бороду не скоро забудешь.

Знакомым жестом Ибрагим провел ладонью по голове. Я ждал продолжения рассказа. Глядя прямо перед собой, Ибрагим произнес:

– Это было много лет назад, Хасан. Подробности несущественны, коль скоро я помню главное.

– Конечно, – поспешил я согласиться, ибо хотел услышать всю историю. – Пожалуйста, продолжай.

Ибрагим облизнул губы. Взгляд его был устремлен вдаль, голос тих, изрезанный морщинами лоб странно безмятежен. Ибрагим воссоздавал для нас давно прошедший день.

– Сначала я видел женщину только в профиль, – заговорил он, – когда она наклонилась к фонтану, чтобы напиться. Ее лицо, обращенное долу, казалось, нарочно создано для размышлений о безмятежности. Я смотрел на нее, как стал бы смотреть на перевернутый водопад, я вдыхал ароматы сада, я чувствовал, как на меня изливается счастье. Я пребывал в блаженном параличе, как человек, услышавший пение сирены; даже цветы отозвались на него – потянулись из черной земли своими полными света чашечками. Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я грелся в этом сиянии.

Ибрагим тряхнул головой и откашлялся. Снова он заговорил уже заметно изменившимся голосом. Теперь голос был глуше и сдавлен горечью.

– Порой за одно мгновение меняется целый мир, – сказал Ибрагим.

И еще он сказал:

– Слушайте меня. Мы по-прежнему у фонтана. Женщина пьет подобно газели, губы ее влажны, капли воды сверкают на хиджабе.

Ибрагим встал и наклонился, чтобы наглядно выразить свою мысль. Мы не отрывали от него взглядов. Внезапно он сделал поворот вокруг своей оси. И со вздохом сказал:

– Утолив жажду, женщина выпрямилась и повернулась ко мне. То, что я увидел, потрясло меня до немоты. На миг все образы и звуки исчезли. Я совершил прыжок в бездну, а когда вынырнул – почувствовал страх, ибо понял, что красота этой женщины перевернула мой мир с ног на голову. Она затмила все когда-либо виденное и создаваемое мной; в ее свете потускнела самая суть моей души, источник моего существования, страсть к каллиграфии, что я питаю с детства. Я понял: отныне бессчетные часы, посвященные размышлениям над абстрактным совершенством каллиграфии, будут осенены этой встречей. Я был сломлен, раздавлен.

Меня тянула к ней какая-то посторонняя сила. Я вышел из сада. Мой деревянный протез стучал по булыжной мостовой, но за плечами выросли крылья. Сердце пустилось вскачь, дыхание стало учащенным. Я бросился к незнакомке. И тут увидел, как она склонилась к своему бородатому спутнику, и услышал его слова: «Я люблю тебя». Затем он улыбнулся и пошел прочь, оставив ее одну, вблизи от меня.

Охваченный нежностью и отчаянием, я вскричал:

– Моя бесценная! Что за джинн занес тебя сюда? Ты разбила мне жизнь!

Женщина вздрогнула, повернула головку, совсем как газель, и воззрилась на меня. Хиджаб соскользнул, темные волосы сверкнули золотом. Весь дрожа, я простер к ней руки. Я хотел взять ее лицо в ладони.

– Что ты наделала? – выкрикивал я. – Этот мужчина тебя недостоин. Каждый, кто в любовном признании ставит слово «я» прежде слова «тебя», низок и скрывает истинный смысл своих слов. О ты, посланница зачарованного мира! «Я» не смеет предшествовать предмету своей любви! Иначе это не любовь, а себялюбие. Понимаешь ли ты меня? Я бы на его месте сказал так: «Тебя я люблю! Тебя я люблю! Тебя я люблю!» – а никак не «я люблю тебя». Никогда, ни в коем случае не «я люблю тебя». Ангел мой!

Неправильно истолковав мои намерения, женщина попятилась. Лицо ее исказил ужас. Глаза расширились, щеки побледнели. С испуганным криком она бросилась бежать. Я пытался догнать ее, да только куда мне было, на одной-то ноге. Я только-только поравнялся с фонтаном, а она уже свернула за угол и исчезла из виду. Я миновал фонтан, оглядел пространство перед мечетью, но женщины нигде не увидел. Наверно, она скрылась в одном из многочисленных переулков, которыми изрешечена медина.

Я пал духом. Судьбе больше не было до меня дела. Опаляющий солнечный жар блуждал в крови; снедаемый этим жаром, я стал пить из того же фонтана, из которого минуту назад утоляла жажду она. Но вода не погасила внутреннего огня, лишь немного уняла его. Охваченный отчаянием, я тяжело опустился на землю.

Снова подняв глаза, я увидел Рыжебородого. Он стоял возле фонтана, величественный в своем равнодушии, неумолимый и холодный. Он взглянул на меня сверху вниз, но в его плотно сжатых губах не было ни сострадания, ни доброты. Мы смотрели друг на друга, его глаза под тяжелыми веками казались почти сонными. Наконец, устрашившись его неподвижности, я опустил взгляд. Я почувствовал движение Рыжебородого и вскинул руки к лицу, чтобы защититься от удара. Рядом раздался звон. Монета покатилась по камням и упала в водосточный желоб. Вдали стихали шаги Рыжебородого.

И такова всепоглощающая сила любви, что, несмотря на унижение от того, что меня приняли за попрошайку, я решил последовать за Рыжебородым в надежде, что он приведет меня к женщине-газели.

Рыжебородый миновал магазин, у входа в который стояло прислоненное к стулу зеркало. Я глянул в зеркало, когда он проходил. Зеркало не отразило его. А ведь оно было большое, я бы успел рассмотреть.

Изумленный, я перевел взгляд на Рыжебородого, но он исчез. Только что был – и вот уже осталось одно подобие тени, а там и оно растаяло. Казалось, мне больше не за что держаться; реальность потеряла значение.

На лице Ибрагима мелькнула печальная улыбка. Он отвернулся.

– Порой, когда я в своей тесной комнате возвращаюсь к этому дню, ужас охватывает меня. Я пытаюсь подавить его: начинаю думать о хорошем; занимаюсь пустяками; стороной обхожу сад; молю о забвении. Я называю это сопротивлением смерти. Но этот страх – красного цвета, как огонь. Он обжигает, как горящая смола. Я не в силах погасить его.

Последнюю фразу Ибрагим произнес очень громко. Топнул деревянной ногой. Страх был неподдельный. Мы отвели глаза.

Ибрагим снова улыбнулся – улыбка была полна тоски.

– Все это описано в моем дневнике, дядя Хасан, – сказал Ибрагим. – Какая несправедливость: чтобы написать о событии, требуется много дней, а чтобы рассказать – считанные минуты. Причем рассказ кажется неполным, едва приближенным к происшедшему в действительности.

Прежде чем я успел ответить, Ибрагим добавил:

– И опять возникает вопрос: разве это не сама правда жизни?

Я молчал.

– Разве нет? – повторил Ибрагим, с мольбой глядя на меня, словно ждал утешения. Затем обратил взгляд в собственную душу. Голос стал таким тихим, что мы не разбирали слов. Некоторое время слышался только таинственный шепот. Раз или два Ибрагим собирался заговорить, но не мог. Наконец, когда я уже хотел вмешаться, он широко открыл рот, словно вытащенная на берег рыба. Мы уставились в этот зев как зачарованные. Казалось, Ибрагим способен заглотить всю Джемаа целиком.

Он вытер губы тыльной стороной ладони.

В его улыбке проглядывал вызов.

– Я обрадовался, узнав, что женщина исчезла. От ее исчезновения словно бы восстановилось равновесие моей жизни. Я широко распахнул окна, впустил в комнату свежий воздух. На Джемаа грохотали барабаны. Гудели полицейские автомобили. Тогда я решил спуститься в мое святилище, в мой сад. У фонтана бродячие собаки дрались из-за кости. Я заснул под кустом дурмана. Что еще сказать? Да: я с чувством облегчения вернулся к занятиям каллиграфией.

Вот вам моя исповедь.

Хадиджа

– Должно быть, это дитя явилось ко мне вскоре после столкновения с тобой. В лице ни кровинки, и дрожит как листок на ветру, бедняжка. Ты напугал ее своим выпадом. Впрочем, что ты можешь знать о том, каково это – быть женщиной и иметь дело с типами вроде тебя? Стыдись, Ибрагим!

В первый раз за вечер мы услышали женский голос, и был он подобен грому. Голос принадлежал грозной Хадидже, одной из старейшин таинственного и великого клана предсказателей с площади Джемаа. Хадиджа говорила – будто жалила; весьма провокационная «исповедь» моего племянника явно не вызвала у нее сочувствия. Ибрагим ни слова не сказал в свою защиту, но весь съежился под уничтожающим взглядом Хадиджи.

Хадиджа происходила из берберского племени санхайя, что обитает в Западной Сахаре, из региона, известного как Саквийат-аль-Хамра, или Красный Канал. Так назвали его из-за русла реки, даром что большую часть года оно сухое. Край этот зовут еще Землей Святых – он привлекает жаждущих знания и благости, коими богат. Хадиджа утверждает, что ее прямые предки – воины-монахи Альморавиды из Одахоста, ныне – мрачных руин в земле Шингетти, лежащей вдали от моря, а прежде – города-крепости. Оттуда вышли могущественные покорители земель и основатели Марракеша. Хадиджа пользовалась огромным уважением; ее даже боялись. Говорили, ее предсказания способны изменить судьбу.

Неизвестно, как Хадиджа оказалась на Джемаа. Вероятно, она пребывала тут всегда. Одни утверждали, что она – вечная, что жила уже во времена печально известного паши Марракеша, Тами Эль-Глауи, а может, и за сто лет до него, когда султаны-распутники мулла Хасан и мулла Абдель Азиз правили империей, находившейся в упадке. Что не оспаривалось, так это древний возраст Хадиджи. Складки ее одеяния скрывали упругую мощь древесного ствола, противостоявшего многим векам.

Днем Хадиджу можно было найти на тесной площади Рахба Кедима, в аптекарском шатре, где она продавала яды растительного и животного происхождения для черной магии, а также по мозолистым ладоням читала судьбы кочевников – торговцев шерстью и овцами.

Зато вечером Хадиджа перебиралась на Джемаа-эль-Фна, где была известна привычкой перед началом гадания вынимать свой стеклянный глаз. Одни говорили, что из стекла у нее правый глаз; другие – что левый, причем доказательства своей правоты видели в стальном блеске, который считается признаком высококачественного английского хрусталя. Возможно, оба глаза Хадиджи были стеклянные; возможно, оба были настоящие. В любом случае слухи о стеклянных глазах придавали таинственности этому персонажу площади Джемаа. Подобно прочим я трепетал перед способностями Хадиджи; полагаю, на мои упражнения в словесном искусстве она смотрела снисходительно, ибо и отца моего, и деда помнила в расцвете славы.

Теперь, несколькими фразами уничтожив беднягу Ибрагима, Хадиджа пристрастно обозревала аудиторию, преимущественно мужскую. Мы все отвели глаза и покраснели в знак раскаяния.

– Бедная девочка была в ужасе, – со значением повторила Хадиджа. – Дрожала как листочек. Я увела ее под сень своего шатра, усадила, дала ей воды с ароматом роз и ласково с ней заговорила. Почувствовав, что девочка несколько пришла в себя, я предложила погадать ей по руке, главным образом чтобы отвлечь ее. Она согласилась и спросила, откуда я родом.

– Из пустыни, – отвечала я. – Из земель под названием Саквийат-аль-Хамра. Пески там безбрежны и бездонны как океан. Караваны плывут по ним как по волнам. А ты? Ты откуда родом?

– Я дитя прерий, – скромно отвечала девушка. – Мне раньше никогда не гадали по руке. Я первый раз в Марракеше.

– Добро пожаловать. Мы рады всем и каждому. Люди приезжают в Марракеш со всего света, они здесь счастливы, они не хотят обратно. Многие покупают дома в старом городе. Или уходят в пустыню и исчезают. Милостью Господа, старая Хадиджа гадала по ладоням граждан ста пятидесяти шести государств. Я брошу это занятие, уйду на покой, когда достигну магического числа.

– Какого магического числа?

Я рассмеялась.

– Магическое число – общее количество стран в Организации Объединенных Наций. В одних демократия, в других диктаторский режим. Я гадала атеистам и верующим. Когда я достигну магического числа, которое есть «сто девяносто два», то сверну шатер и вернусь домой, в пустыню. А пока меня ждет прочтение многих судеб по многим ладоням. Я должна расшифровать многие линии, предречь людям счастье и отвести беду.

Девушка казалась встревоженной.

– Но ведь в мире сто девяносто четыре страны. Стоит ли игнорировать две лишь потому, что они не являются членами ООН?

Эти слова потрясли меня.

– Ты уверена, дитя мое? – спросила я.

– Абсолютно уверена. Если вы задались целью достичь магического числа, включите в список Тайвань и Ватикан.

– Бисмилла ир-Рахман ир-Рахим! – воскликнула я. – Клянусь Господом милосердным и сострадающим, ты утяжелила мое бремя, девочка моя. Еще целых две страны! Иншалла, да будет так, если на то воля Господня.

– Простите, – сказала девушка. – Я просто не хотела, чтобы пропущенные страны отягчали вашу совесть.

Ее участие растрогало меня. Я подалась вперед и погладила ей руку.

– Не стоит раскаиваться, – сказала я. – Прости невежество старой сахрави. Я вела счет своим дням, глядя на ложную веху. Теперь, благодаря тебе, я спокойна. Истинное знание дает уверенность, уверенность же приносит мир. Ты посланница света, и я не возьму с тебя платы за гадание.

Девушка чуть покраснела и после некоторого замешательства протянула руку.

Я вытащила стеклянный глаз. Расправила ее пальцы. Как обычно, равнина, слегка волнистая от линий, на первый взгляд показалась неправдоподобно широкой. Я тронула кончиками пальцев нежное запястье. Пульс девушки участился. Исчезли все внешние шумы.

Между линией жизни и линией сердца мне открылись фиговое дерево, магнит и военный галеон с множеством парусов. Еще я увидела крылатую тень, летящую над пустыней, полной кактусов опунций.

Истолковать эти знаки нелегко, поэтому я решила оставить пока ладонь и заняться гороскопом. Я начала задавать обычные вопросы: когда, где, в котором часу родилась девушка. Оказалось, ее знак зодиака – Рак. Я учла и другие ответы. Затем стала перечислять присущие ей черты.

– Большое влияние на тебя имеют люди, родившиеся под знаком Стрельца, – начала я. – Тебе обычно принадлежит первенство, ты смелая, любишь путешествовать и обладаешь поэтическим даром.

Юпитер в пятом доме. Это значит, что подобно пустынной ящерице, что живет в песке, ты любишь детей, чтишь семейные отношения и предана своему племени.

Юпитер вдобавок в Тельце. Это значит, что, подобно чистокровной холеной арабской кобыле, ты отмечена изяществом и грацией. Ты притягиваешь богатство, привыкла к комфорту и живешь среди состоятельных людей.

Солнце, Меркурий и Венера находятся в седьмом доме и говорят о том, что для тебя, как для птиц небесных, обитающих в раю, жизнь неполна без спутника.

Солнце и Венера также в созвездии Рака, а это значит, что, как и для аиста, который строит гнездо на крыше минарета, для тебя семейная жизнь – ключ к счастью. От замужества ты ждешь благосостояния и безопасности.

Меркурий в созвездии Близнецов – верный знак, что, подобно цветочной пыльце, преодолевающей большие расстояния, ты видишь цель, ты любопытна, а непосредственность, с какой ты общаешься с людьми, невесомей воздуха.

Луна в восьмом доме и в созвездии Льва, а значит, словно огонь, что разгорается в очаге, ты существо, способное на глубокие чувства. Ты порывиста, горда и артистична; ты любишь, чтобы тобой восхищались, и не боишься стать центром внимания.

В заключение я сказала девушке, что она энергична, обладает огромной силой воли, творчески подходит ко всему, а еще – что в любви она горяча и независима и легко покоряет мужские сердца. В то же время она очень чувствительна к чужому мнению. Она честна, не терпит обмана, предпочитает вести себя открыто, но порой неправильно оценивает ситуацию и бывает сочтена нескромной. Упрямая, волевая и своенравная, она любит жизнь без притворства и отстаивает свое право поступать как вздумается. Традиционно признанные любезности она считает помехами при общении.

На сем я отложила свои записи, показывая, что сеанс окончен. Однако девушка смущенно улыбнулась и протянула руку ладонью кверху, словно напоминание, что я забыла предсказать будущее.

Мне не хотелось гадать по руке, но слово надо выполнять. Я снова взяла ее ладонь. Я решила оставить без внимания прочие знаки, а толковать одну крылатую тень, ибо она тревожила меня более остального.

– Это знак Сатурна, – сказала я. – Берегись его. Тьма наступает на тебя. Нынче и еще несколько суток бойся ночи. Старайся не ходить по черной земле и по темному песку. Держись подальше от поверхностей, отражающих лунный свет. Избегай зеркал, побелевших от солнца. Никому не доверяй, передвигайся только безопасными дорогами да почаще оглядывайся по сторонам.

С этим весьма кратким наставлением я отпустила ее руку.

Бледная как полотно, девушка смотрела на меня несчастными глазами.

Я попыталась успокоить ее, не проливая свет на свои предупреждения.

– Ты только что столкнулась с человеком, который тебя напугал, – веско произнесла я, – но тебе удалось скрыться. Не знаю почему, только ты избрана, чтобы пройти через огонь, – и вот знаки, это подтверждающие. Если ты снова оступишься, для тебя велика вероятность лишиться жизни.

Произнеся этот мрачный приговор, Хадиджа начертала в воздухе знак, показывающий, что речь ее окончена. Мы с удивлением повторяли перечисленные Хадиджей дурные предзнаменования, строили догадки относительно тех из них, что остались неистолкованными, – фигового дерева, магнита и галеона. Однако все мы знали – вопросов Хадидже лучше не задавать.