Текст книги "Когда под ногами бездна (ЛП)"

Автор книги: Джордж Алек Эффинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Так что ты хочешь, Марид? Узо и рецина твоей даме? Или просто пиво? Решайте быстрей, я не могу ждать целую ночь: у меня собралась целая толпа только что прибывших со Скорпиоса греков. Их корабль перевозит полные взрывчатки ящики для революции в Голландии, парни проделали долгий трудный путь и трясутся, словно золотая рыбка на съезде котов. Морячки опустошили запасы спиртного в моем заведении! Говори наконец, что будешь пить, черт тебя дери! Вытягивать из тебя ответ все равно, что добиваться чаевых у китаезы!

На мгновение поток слов иссяк, и я воспользовался паузой, чтобы сделать заказ. Я получил джин и бингару, Ясмин стакан «Джека Дэниелса» с кока-колой. Потом Джо-Мама принялась рассказывать новую историю, и я, как коршун, следил за ней, потому что иногда, заслушавшись, можно забыть, что тебе причитается сдача. С некоторыми этот трюк проходит, со мной – никогда.

– Дай мне мелкими, Мама, – тактично напомнил я на тот случай, если хозяйка заведения слишком увлеклась и такой пустяк вылетел у нее из головы.

Джо-Мама выразительно посмотрела на меня и протянула деньги, а я отвалил ей целый киам. Могучая дама засунула чаевые в бюстгальтер. В нем хватит места для всех денег, которые я когда-нибудь видел в жизни. Выслушав три-четыре колоритных рассказа, мы опустошили свои стаканы, расцеловали Джо-Маму на прощанье и продолжили странствие вверх по Улице. Сделали привал в заведении Френчи, потом в паре других мест и, когда добрались домой, чувствовали, что набрались вполне удовлетворительно.

Мы не произнесли ни слова, даже не подумали, что нужно включить свет или зайти в ванную; не помню, когда успели сбросить одежду…

Мы лежали на матрасе, тесно прижавшись друг к другу. Я провел ногтями вдоль бедер Ясмин: ее это возбуждает. Ясмин легонько царапала мне спину и грудь: это возбуждает меня. Я, чуть касаясь, слегка щекоча, гладил бархатистую кожу от подмышек до запястья, коснулся ладоней и длинных красивых пальцев. Потом проделал обратный путь; добрался до ее потрясающих маленьких упругих ягодиц, и наконец, до нежных складок между ними. Ясмин негромко охнула; ее пальцы, словно обретя собственную жизнь, вцепились в потертую ткань под нами, потом стали ласкать соски. Я дотянулся до рук и, прижав к матрасу, распял ее. Она, будто пробудившись от сладкого сна, изумленно раскрыла глаза. Я тихонько хмыкнул и нарочито грубо отбросил ее правую ногу в сторону, потом, надавив коленом, заставил отодвинуть левую, так что бедра широко распахнулись. Стон; легкая дрожь пробежала по телу.

Ясмин попыталась освободиться, чтобы дотронуться до меня, но я не отпускал. Она беспомощно лежала, распластанная подо мной, словно пленница, покорная повелителю… Меня охватило пьянящее, почти жестокое по примитивной, первобытной сути ощущение полной власти над этой прекрасной плотью; однако я навязывал свою волю так нежно с такой любовью и чуткостью! Звучит нелепо; кажется, одно противоречит другому. Если вы никогда не испытывали ничего подобного, я не смогу объяснить. Ясмин безмолвно и покорно отдавала мне себя без остатка; в то же время я владел ею, потому что она сама хотела. Ей нравилось, чтобы время от времени я изображал необузданного жеребца; небольшая доля насилия еще больше раззадоривала мою подругу… Я вошел в нее, мы оба застонали от наслаждения. Потом начали медленно двигаться; она крепко обхватила мои бедра, словно хотела слиться со мной, а я старался проникнуть как можно глубже, чтобы соединиться с ней… Мы не торопились, упиваясь каждым прикосновением, каждым нюансом, каждым возбуждающим уколом принуждения. Это длилось долго, целую вечность. Потом мы не разжимали объятий, с трудом переводя дыхание, чувствуя, как бешено колотится сердце. Мы не разжимали объятий, пока мускулы не расслабились, но и тогда продолжали ощущать себя единым целым, опьяненные новой уверенностью в том, что полностью доверяем, нужны и, главное, принадлежим друг другу. Наверное, в какой-то момент мы утомились изображать зверя о двух головах и заснули. Но когда я пробудился утром, обнаружил, что наши ноги по-прежнему сплетены, а головка Ясмин покоится на моем плече.

Итак, все устроилось, мир вокруг действительно стал прежним. Что еще нужно для счастья: у меня есть любовь – Ясмин, деньги, которые помогут продержаться несколько месяцев; а если заскучаю, обязательно найду себе целую кучу дел. Уж чего-чего, а разных занятий в Будайине навалом – стоит только захотеть. Я улыбнулся и снова погрузился в сладкую пучину сна.

6

Это был один из редчайших моментов абсолютной близости, общего счастья, довольства и умиротворения. Нас не покидало радостное ожидание: жизнь восхитительна, но станет еще прекрасней. Подобные секунды, пожалуй, самая необыкновенная и хрупкая вещь на свете. Надо использовать их на сто процентов. Перебери в памяти, словно кучу грязного белья, все мерзкое и унизительное, что пришлось испытать, чтобы получить в награду удивительное состояние полного покоя и душевной легкости, и не забывай – сейчас ты чувствуешь, что оно не уйдет никогда, но у судьбы другие планы на твой счет. Так что торопись насладиться каждой минутой, каждым часом. Человек должен благодарить небеса, если они подарили ему даже мгновение чуда, но он просто не способен на такое. Увы, нам по природе не дано умение ощутить божественный дар сполна. Вы замечали, что, казалось бы, отмеренные равными долями порции радости и страданий на самом деле длятся отнюдь не одинаково. Боль тянется, пока не начинаешь сомневаться, что жизнь когда-нибудь снова станет нормальной; а вот удовольствие, достигнув вершины, вянет быстрее, чем растоптанная гардения, и ты лихорадочно пытаешься воскресить в памяти ее дурманяще-сладкий аромат.

Когда мы наконец полностью проснулись, опять занялись любовью; теперь я лежал на боку, прижавшись к ее спине, к упруго-податливому заду. Когда все кончилось, мы, обнявшись, немного понежились, но отдых продолжался лишь несколько секунд, потому что у Ясмин снова возникла потребность ощутить божественный дар сполна… Я напомнил ей, что подобное умение не дано людям по природе, – во всяком случае, применительно к нашей ситуации. Мне хотелось еще немного насладиться благоуханием не потерявшей свой аромат гардении; Ясмин желала сорвать новый цветок. Я сказал, что буду готов через минуту-другую.

– Ну да, конечно, – отозвалась она язвительно, – завтра, когда поспеют абрикосы! (левантийский вариант «после дождичка в четверг».) Я бы с радостью продолжил ее трахать, пока она не попросит пощады, но плоть моя еще не окрепла.

– Понимаешь, – сказал я проникновенно, – сейчас наступило состояние, которое называют моментом осмысления. Разносторонние, чуткие люди с богатым внутренним миром вроде меня ценят его не меньше самого совокупления.

– Да пошел ты со своими моментами, – ответила моя нечуткая подруга, – просто стал дряхлым!

Я знал, что она говорит в шутку, вернее, пытается меня раззадорить. Вообще-то я почувствовал, что уставшая часть тела вновь набралась сил, и собрался уже доказать, что вовсе не старею, но тут в дверь постучали.

– Ну вот, утренний сюрприз, – сказал я. – Что-то уж слишком много гостей в последнее время навещает мою скромную келью.

– Кого там принесло? Ты ведь сейчас ни киама не должен.

Я схватил джинсы и торопливо влез в них.

– Значит, кто-то надеется попросить взаймы, – бросил я, направляясь к двери.

– У тебя-то? Да ты не одолжишь медный грош нищему, даже если тот пообещает открыть великую тайну сущего!

– У твоего сущего нет никаких тайн, ни великих, ни малых, – только ложь и ловкий обман. – Я посмотрел в глазок, и мое благодушное настроение сразу испарилось.

– Ах ты черт, – я вернулся к кровати и вполголоса обратился к подруге:

– Ясмин, дай сумочку.

– Зачем тебе? И кого ты там увидел? – Она протянула ее.

Я знал, что Ясмин всегда носит с собой парализатор, на всякий случай. Мне самому оружие казалось ненужным: я в одиночку, вооруженный лишь своим природным интеллектом, работал среди отборных головорезов в самом опасном квартале города, потому что считал себя особенным. Да, я был гордым, как горный козел, и глупым, как ишак. Понимаете, меня еще грели детские иллюзии, я жил в придуманном романтическом мире. Конечно, я вел себя не более эксцентрично, чем обычный, средний… буйнопомешанный. Итак, я вытащил парализатор и возвратился к входу.

Встревоженная Ясмин молча наблюдала за моими действиями.

Я открыл дверь и уткнул ствол прямо между глаз одной из Сестричек – Селимы.

– Как приятно снова тебя увидеть, – воскликнул я злорадно. – Входи, входи, мне не терпится расспросить тебя об одном дельце.

– Тебе не понадобится оружие, Марид, – сказала Селима.

Не обращая внимания на парализатор, она шагнула вперед, протиснулась мимо меня, растерянно посмотрела на Ясмин и обвела глазами комнату в безнадежной попытке найти место, чтобы сесть. Черная Вдова вела себя как потерянный ребенок, и выглядела ужасно расстроенной.

– Что, Сестричка, – произнес я безжалостно, – хочешь напоследок отколошматить кого-нибудь, пока тебя саму не располосовали, как Тами?

Селима обожгла меня взглядом, размахнулась и отвесила сильную пощечину. В принципе, я заслужил это.

– Садись на кровать, Ясмин немного подвинется. Насчет оружия – оно бы очень пригодилось, когда ты со своими подружками забежала ко мне позавчера утром и очень славно взбодрила. Или ты уже запамятовала, а?

– Марид, – протянула она, нервно облизывая багрово-красные губы, – мне очень жаль, что так получилось. Мы совершили ошибку.

– Ну понятно, значит, все в порядке, никаких обид?

Ясмин торопливо, прикрылась простыней. Она подобрала ноги и прижалась к стене, стараясь как можно дальше отодвинуться от незваной гостьи. Не считая неестественно большого бюста, фирменного отличия Сестер, остальные части тела Селимы практически не подверглись модификации. Она от природы намного привлекательней, чем большинство изменивших свой пол. Тамико превратила себя в нелепую карикатуру на скромную и сдержанную гейшу; Деви довела до гротеска образ уроженки Восточной Индии, включая даже кружочек на лбу, указывавший на касту, к которой она на самом деле не принадлежала, а в свободное время носила отделанное золотом яркое шелковое сари. В отличие от них, Селима прятала лицо под легким покрывалом, носила накидку с капюшоном, употребляла духи с нежным пряным ароматом и ее манеры соответствовали нормам поведения мусульманской женщины-горожанки из среднего класса. По-моему, она действительно была религиозным человеком; правда, не могу представить, как Селима умудрялась совмещать воровство и частые акты насилия с заповедями ислама, переданными нам посланцем Аллаха, да будет с ним мир и молитвы каждого! Как видно, я не единственный занимающийся самообманом идиот в Будайине…

– Пожалуйста, Марид, позволь мне объяснить. – Никогда не видел Селиму, или ее Сестер, в подобном, близком к полной панике, состоянии. – Ты знаешь, что Никки ушла от Тами?

Я кивнул.

– Думаю, она сделала это не по своей воле. Ее заставили.

– У меня другие сведения. Никки написала мне письмо. Там говорилось об одном германском бизнесмене, о том, какой замечательной жизнью она теперь с ним заживет, и что на сей раз она надежно подцепила крупную рыбку и собирается выжать немца досуха.

– Мы все получили одинаковые послания, Марид. Но неужели оно не показалось тебе странным? Возможно, ты не знаешь почерк Никки так, как я, не обратил внимания на необычный выбор слов. В тексте везде рассыпаны намеки, которые убедили нас, что она пыталась сообщить что-то между строк.

Думаю, когда Никки сочиняла его, кто-то стоял рядом и заставлял выводить буквы так, чтобы никто ничего не заподозрил после ее исчезновения. Наша девочка, как и большинство людей, пользовалась правой рукой при письме, а записки зачем-то наскребла левой, к тому же почерк ужасный – совсем не похож на тот, что я видела раньше. Они составлены на французском, хотя она отлично знает, что мы ни слова не поймем. Никки объяснялась на английском, Деви и Тами говорили с ней на этом языке и сумели бы прочитать без переводчика. Она раньше никогда не упоминала «старинного друга семьи»; правда, такой человек мог существовать на самом деле, но вот фраза насчет «застенчивого маленького мальчика» разом подтвердила наши сомнения. Девочка много рассказывала о своей жизни до перемены пола, и в общем избегала касаться деталей – ну, скажем, откуда она родом и так далее, – зато не раз со смехом вспоминала, каким жутким она в детстве была – то есть, конечно, был – хулиганом. Понимаешь, Никки не хотела ничем нам уступать, и подробно описывала бандитские подвиги юности. Так что наша девочка в бытность мальчиком отличалась чем угодно, только не застенчивостью и нелюдимостью. Марид, письмо – явная липа от начала до конца!

Я опустил парализатор. Все, что сказала Селима, казалось вполне логичным.

– Вот почему ты так трясешься, – произнес я задумчиво. – Считаешь, что Никки грозит опасность.

– Да, верно, – ответила Селима, – но дело не в этом. Деви мертва, Марид. Ее убили.

Я закрыл глаза и застонал; Ясмин громко охнула и пробормотала еще одну ритуальную формулу – «далеко от тебя», чтобы защитить собравшихся в комнате от зла, которое только что упомянули. Я чувствовал себя разбитым и подавленным, словно принял слишком большую дозу жутких известий, и организм не способен справиться с перегрузкой.

– Не говори, я сейчас догадаюсь сам. С ней разделались так же, как с Тами. Следы от ожогов, содранная кожа и кровоподтеки вокруг запястий; перед смертью ее трахали во все дыры, потом задушили и перерезали горло. Думаешь, кто-то решил покончить с Сестрами, и ты станешь следующей жертвой. Правильно?

– Нет, неправильно, – с удивлением услышал я. – Я нашла ее лежащей в постели, словно она безмятежно спала… Ее застрелили, Марид, из старинного пистолета, который убивает маленькими кусочками металла. Он попал прямо в кастовую метку на лбу. Никаких признаков насилия, в комнате ничего не тронуто. Привычная картина – только Деви, у которой снесено пол-лица, и кровь на кровати и стене… Господи, сколько крови! Меня стошнило. Никогда не видела ничего подобного. Старое оружие действует так примитивно и жестоко, так… грубо!

Удивительно слышать это от женщины, располосовавшей на своем веку немало физиономий.

– Уверена, за последние пятьдесят лет не случилось ни одного убийства с помощью пули. – Селима явно ничего не слышала о русском (забыл его имя); неудивительно, ведь в Будайине насильственная смерть обычно не вызывает особой сенсации, такое происходит слишком часто. Трупы здесь рассматривают, в основном, как неприятную помеху. Выводить большие красные пятна с дорогого шелка или кашмирского ковра – довольно-таки утомительное занятие.

– Ты уже позвонила Оккингу? – спросил я.

Селима кивнула:

– Тогда дежурил не он. Приехал сержант Хаджар и допросил меня. Жаль, что так получилось.

Я хорошо понимал ее. Хаджар представлял из себя классический тип легавого; именно такая свинья возникает в моем воображении, когда я думаю об их проклятой породе. Он вышагивает по кварталу, словно в задницу засунут штопор, вынюхивая мелкие происшествия, чтобы подвести их под солидную статью. С особым сладострастием Хаджар доводил арабов, которые пренебрегали своими религиозными обязанностями, то есть людей вроде меня, а такие в большинстве и жили в Будайине.

Я сунул парализатор в сумочку Ясмин. Мой настрой полностью изменился: впервые в жизни я сочувствовал Черной Вдове. Моя подруга положила ей руку на плечо, чтобы как-то ободрить.

– Пойду принесу кофе, – сказал я, взглянув на последнюю из Сестер. – Или ты предпочитаешь чай?

Селима была благодарна за доброту и участие, и просто рада, что оказалась рядом с нами в такой трудный момент.

– Если можно, чай. – Она начала успокаиваться.

Я поставил воду кипятиться.

– Ладно, теперь объясни мне, почему вы трое позавчера живого места на мне не оставили?

– Да простит меня Аллах! – произнесла Селима. Она вынула из сумочки сложенный клочок бумаги и протянула мне. – Обычный почерк Никки, но по всему видно, она страшно спешила.

Послание нацарапали по-английски на обратной стороне конверта.

– Что там написано? – спросил я. Селима бросила на меня взгляд и быстро опустила глаза.

– Только: «На помощь. Быстрее. Марид». Вот почему мы так поступили. Обычная ошибка. Мы решили, что ты виноват в случившемся, – что бы ни произошло. Теперь я знаю, что ты помог ей, договорившись с мерзкой скотиной Абдуллой, и она задолжала тебе деньги. Наша девочка хотела, чтобы мы тебе передали призыв спасти ее, но времени хватило лишь на несколько слов. Наверное, ей повезло, что вообще что-то удалось нам сообщить.

Я подумал о кошмаре, который они мне устроили; о том, как несколько часов пролежал без сознания; о мучительной боли, которая до сих пор дает себя знать; о жутком, бесконечно долгом ожидании в госпитале; о бешеной злости на Никки и тысяче киамов, потерянных по ее вине. Я сложил все это и попытался разом выбросить из памяти. Нет, не получается. Внутри не унималась неведомая прежде ярость, но теперь, кажется, я лишился объекта ненависти… Я посмотрел на Селиму.

– Ладно, забудем.

Ее совсем не тронуло мое великодушие и благородство. Сначала я даже немного обиделся – неужели трудно хотя бы из вежливости показать, что она ценит подобный жест – но потом вспомнил, что имею дело с Черной Вдовой.

– Еще остались нерешенные проблемы, Марид, – напомнила мне Селима. – Я до сих пор тревожусь за Никки.

– В принципе, история с немцем может оказаться правдой, – произнес я, разливая чай. – А неувязки объясняются вполне невинными причинами.

На самом деле, я сам не верил в то, что сказал. Просто хотел немного успокоить ее.

Она взяла чашку и сжала ее в ладонях.

– Не знаю, что теперь делать.

– Возможно, какой-то тронутый тип решил всех вас укокошить, – предположила Ясмин, – и лучше на время спрятаться.

– Я думала об этом, – отозвалась Селима.

Теория моей подруги выглядела не очень убедительно. Тамико и Деви убиты совершенно разными способами. Конечно, здесь мог орудовать убийца, наделенный творческим воображением; несмотря на старые полицейские изречения насчет «неповторимого почерка», я не понимал, что запрещает нашему маньяку разнообразить методы. Но свои соображения оставил при себе.

– Ты можешь пожить в моей квартире, – сказала Ясмин, – а я переберусь к Мариду.

Мы с Селимой были одинаково ошарашены таким предложением.

– Спасибо, ты очень добра, – ответила Сестра, – я подумаю, моя сладенькая, но сначала хочу попробовать несколько других вариантов. Я дам тебе знать.

– С тобой ничего не случится, если просто проявишь бдительность. Несколько дней не занимайся работой, не связывайся с незнакомыми людьми…

Селима кивнула. Она протянула мне чай, который даже не пригубила.

– Я должна идти. Надеюсь, теперь между нами не осталось никаких обид.

– Сейчас у тебя есть заботы посерьезнее, Селима. Мы никогда не поддерживали особо дружеские отношения. Кто знает, возможно, нынешние страшные события в конце концов сблизят нас.

– Слишком высокую цену пришлось заплатить, – ответила Селима.

Да, верно. Она хотела что-то добавить, но передумала, повернулась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Я стоял возле плиты с тремя непочатыми чашками.

– Ты будешь пить чай?

– Нет, – сказала Ясмин.

– Мне тоже что-то не хочется, – Я вылил все в раковину.

– Одно из двух, – задумчиво пробормотала Ясмин, – либо по кварталу бродит совершенно сдвинутый ублюдок, либо еще хуже – парочка психов убивает людей почти одновременно. Знаешь, даже страшно идти на работу.

Я сел рядом и погладил благоухающие духами волосы.

– Там как раз бояться нечего. Главное, помни, что я сказал Селиме: не связывайся с типами, которых не встречала раньше. Оставайся здесь, со мной, вместо того чтобы в одиночку добираться до дома.

Ясмин слабо улыбнулась:

– Я не могу водить сюда клиентов.

– Да уж, – сказал я значительно. – Вообще, забудь о таких вещах, пока убийцу не поймают. У меня хватит денег, чтобы какое-то время содержать нас обоих.

Она обняла меня за пояс и положила голову на плечо.

– Ты парень что надо.

– Да и ты ничего, когда не храпишь, как ифрит, – ответил я.

В наказание она провела длинными кроваво-красными ногтями по моей спине. Потом мы плюхнулись на подушки и порезвились еще полчасика.

Я вытащил Ясмин из постели примерно в половине третьего, в промежутке между душем и одеванием заставил немного перекусить и чуть ли не силой вытолкал из дома, чтобы ее опять не оштрафовали за опоздание: полтинник есть полтинник, не уставал я твердить ей.

– Ну что ты дергаешься? Все бумажки в пятьдесят киамов совершенно одинаковы. Отберут одну, принесу домой другую, тебе-то какая разница?

Никак не могу растолковать своей подруге, что если она немного соберется и перестанет опаздывать, то будет приносить в наше гнездышко две бумажки вместо одной.

Ясмин спросила, что я собираюсь делать вечером. Она немного завидовала тому, что я уже заработал достаточно хрустиков, чтобы протянуть несколько недель, и мог позволить себе целыми днями сидеть в какой-нибудь кофейне, болтать о том о сем, обмениваясь сплетнями с дружками разных танцовщиц и девочек. Я заверил ее, что тоже займусь делом.

– Хочу выяснить, что на самом деле приключилось с Никки.

– Ты что, не поверил Селиме? – удивилась Ясмин.

– Я давно ее знаю. В таких ситуациях она всегда преувеличивает. Могу поспорить, что Никки сейчас в полной безопасности нежится в роскошном доме парня по имени Сейполт. Селиме надо было выдумать эффектную историю, чтобы показать, какая у нее неординарная и насыщенная жизнь.

Ясмин окинула меня недоверчивым взглядом.

– Селиме не приходится ничего сочинять. Она сама необычная, и сталкивается с опасностью каждый день. Как ты «преувеличишь» простреленную насквозь башку? Убийство есть убийство, Марид.

С ее доводами не поспоришь, но мне не хотелось баловать девочку подобным признанием.

– Иди работать, – сказал я ей, поцеловал, обнял и выпихнул за дверь.

Ну вот, я снова один. Один… Это слово сегодня звучит как-то неприятно; наступившая тишина не принесла покой. Кажется, я предпочел бы шумную толпу и суету вокруг. Плохой признак для отшельника, и уж совсем тревожный для агента-одиночки, крутого парня, живущего ради схваток и постоянной опасности, одним словом, для уверенного в себе профессионала, которым я себя воображал. Когда даже отсутствие звуков начинает действовать на нервы, понимаешь что ты, оказывается, вовсе не супергерой. Конечно, я знал парочку ну очень серъезных типов, и провернул немало опасных дел. Я оставался в центре событий и был акулой, а не одним из пескарей, да и собратья-хищники признавали меня за собрата. Проблема в том, что, когда ко мне переедет Ясмин, жизнь станет довольно приятной, что не очень соответствует образу одинокого волка.

Так я рассуждал, пока подбривал бороду, любуясь своей физиономией в зеркале ванной. Пытался убедить в чем-то собственнные серые клеточки, но когда добился цели, вывод меня не обрадовал: я немногого добился за последние несколько дней; уже трое, обитавшие совсем близко от меня, переселились в морг. Одних я знал, других нет. Если ситуация не изменится, в опасности окажется Ясмин.

Черт возьми, в опасности окажусь я!

Я заявил Ясмин, что у Селимы нет никаких оснований тревожиться. Ложь. Когда Черная Вдова рассказывала нам свою историю, я вспомнил неожиданно прерванный кем-то звонок, задыхающийся голос: «Марид? Ты должен…» Раньше у меня не было твердой уверенности, что со мной пыталась связаться Никки, но сейчас никаких сомнений не осталось, и я чувствовал себя виноватым, потому что тогда даже не попытался ничего сделать. Если Никки хоть как-то пострадала, придется нести эту вину в душе до конца жизни.

Я облачился в белую галабийю [10]10
  Галабийя– просторное длинное одеяние, которое носят кочевники-бедуины и крестьяне, иногда – городские жители.


[Закрыть], надел традиционный арабский головной убор, белоснежную кафию, и закрепил ткань веревкой «укаль», сунул ноги в сандалии. Теперь я выглядел как типичный неотесанный парень, приехавший из деревни попытать счастья, – здесь их великое множество. Думаю, так я одевался всего раз десять за многие годы жизни в Будайине. Всегда предпочитал европейский стиль, и в юности, в Алжире, и позже, когда отправился на восток. Сейчас я не походил на выходца из стран Магриба: надо было, чтобы меня принимали за здешнего крестьянина-феллаха. Неплохо; разве что рыжеватая борода не вписывается в образ, но вряд ли немцу подобная деталь что-то скажет. Выходя из дома, пробираясь к Воротам по Улице, я ни разу не привлек чужого внимания, ни один из знакомых меня не окликнул – никто не мог даже вообразить Марида Одрана в традиционном облачении. Я чувствовал себя невидимкой, а это сразу создает иллюзию силы и власти над окружающими. Растерянность и подавленность испарились, вернулась прежняя уверенность, помноженная на самомнение. Я снова стал крутым профессионалом, с которым лучше не ссориться.

Сразу за Восточными воротами тянется широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высятся пальмы. Два потока машин разделяет широкая полоса – на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхают все новые и новые краски, а воздух напоен свежим ароматом; каждый невольно повернет голову, привлеченный яркими островками среди моря зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белым, голубым, – бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков… Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетают певчие птицы, жаворонки – целая пернатая армия. Глядя на эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг. Решив выйти за пределы Будайина в истинном обличье – араба с парой киамов за душой, неграмотного, без каких-либо возможностей и перспектив, – я не ожидал, что испытаю настолько сильный прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я ощутил, что меня с ними опять связывают нерушимые узы, включая – по крайней мере, так сейчас подсказывали чувства – религиозные обязанности мусульманина, которыми я столько пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.

Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем собственного такси и, как обычно, осматривающего прохожих с любопытством и холодным страхом. Билл – парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, настолько старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок трудно; неясно даже, что там изображено. Он не бреется, не стрижет волос песочного цвета уже много лет и выглядит, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в местах, которые Билл подставлял солнцу, пока раскатывал по улицам, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкают бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника: я, как правило, не выдерживаю и отворачиваюсь. Конечно, Билл законченный псих, но псих сознательный: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей неотразимо сексуальный вид.

Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в их сомнительное общество. Билл родился еще в Соединенных Штатах Америки – да-да, лет ему было порядочно, – в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, он навеки покинул родину. Не представляю, как чужак умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл ни черта не помнит. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какую именно отраву он выбрал, но, судя по путанной, напыщенной манере выражаться и интенсивности бредовых видений, в нем постоянно вырабатывался рибопропилметионин – РПМ, либо аксетилированный неокортицин.

И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик выбивает природного «связного» человеческого мозга – ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Насыщенность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за удовольствие слишком высокую цену. Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, одну клетку за другой. Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцгеймера. Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает влиять на работу центральной нервной системы, чаще всего смерть.

Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда более слабое психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что «не смогу вернуться»: довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает тебя собственное сознание. На сей раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего отчаяния, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего «Я». Но в конце концов жуткое чувство проходит, действие наркотика заканчивается, ты попросту забываешь, как плохо тебе пришлось в прошлый раз, и делаешь новую попытку: а вдруг судьба улыбнется, и перед тобой откроется обещанный рай…

Но для Билла благосклонность фортуны ровным счетом ничего не значит. Ему уже не суждено «вернуться». И когда накатывают моменты абсолютного, непереносимого ужаса, он бессилен, не может даже сказать себе, что нужно только продержаться, а утром все пройдет. Что ж, именно этого он и хотел. Что касается неминуемой гибели – постепенно, клетка за клеткой – нервной системы, Билл только пожимал плечами: