Текст книги "Срединное море. История Средиземноморья"

Автор книги: Джон Джулиус Норвич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)

Глава XVI
МАЛЬТА И КИПР

Начало истории Мальты положили финикийцы, основавшие здесь факторию примерно в 800 г. до н. э. Учитывая количество греческих надписей, на острове, как это ни удивительно, по-видимому, никогда не было греческих колоний. Его стратегическое значение стало очевидно в ходе Пунических войн; Рим и Карфаген боролись за него, и он несколько раз переходил из рук в руки, пока наконец не попал под власть Рима в 218 г. до н. э. В течение следующих полутора тысячелетий история его была достаточно предсказуемой: он принадлежал Риму, Византии, арабам, норманнам. Первый из норманнских правителей, граф Рожер I, завоевал его в 1090 г. Существует предание, что он отрезал часть от своего алого знамени и дал ее мальтийцам, чтобы у них появился собственный флаг. Найдя, что она слишком мала, они прибавили к ней кусок белой ткани; белый и красный и поныне остаются цветами мальтийского флага (впоследствии на нем начертали еще и крест Святого Иоанна).

С падением норманнской Сицилии в конце XII в. Мальта была дарована в качестве феода Великому Адмиралу, но вскоре вместе с Сицилией стала владением Карла Анжуйского, а затем, после войны Сицилийской вечерни, – Арагонского королевского дома. Примерно в 1250 г. король Хайме I Арагонский изгнал отсюда всех мусульман – которые до этого момента, по-видимому, составляли значительное большинство населения острова – и Мальта осталась, по крайней мере формально, под властью испанцев, пока в 1530 г. Карл V не даровал ее рыцарям ордена Святого Иоанна. Всего через тридцать пять лет ей суждено было оказаться в центре средиземноморских событий.

На международной политической сцене в течение девятнадцати лет, прошедших со времени смерти Хайраддина Барбароссы в 1546 г. до осады Мальты в 1565 г., произошли значительные изменения в составе действующих лиц. Генрих VIII Английский и Франциск I Французский умерли один за другим с разницей всего в два месяца в 1547 г., а император Карл V в 1556 г. отрекся от престола и удалился в монастырь Юсте в Эстремадуре, где и последовал за ними в могилу два года спустя. Испанию он оставил своему сыну Филиппу II, империю – брату Фердинанду, но Фердинанд умер в 1564 г. и ему наследовал его сын, принявший имя Максимилиан И. В центре событий оставался лишь один из главных протагонистов прежнего времени. Султан Сулейман Великолепный разменял уже седьмой десяток, но на его физических и умственных способностях это никак не сказалось. То же можно сказать и о его амбициях.

Не раз и не два Сулейману пришлось пожалеть о том, что в свое время он столь милостиво обошелся с рыцарями ордена Святого Иоанна после падения Родоса. Он гарантировал им безопасность на том условии, что они никогда впредь не поднимут на него оружие, но ни одно обещание еще не нарушалось столь вопиюще часто. Очевидно, настало время изгнать их с Мальты, как в свое время он изгнал их с Родоса: ведь теперь они укрепились в новом обиталище и грозили стать таким же постоянным источником неприятностей, как и раньше. У султана были и другие причины строить подобные планы. Мальта располагалась в стратегически важной точке Средиземноморья; она напоминала камень, по которому, фигурально выражаясь, можно было перешагнуть из Триполи, находившегося в руках турок, на Сицилию, принадлежавшую Филиппу Испанскому. Если бы Сулейману удалось завладеть ею, она бы обеспечила идеальный плацдарм для завоевания Сицилии, после чего высадка в Южной Италии стала бы столь же неизбежной, как смена дня и ночи.

Карл V полностью осознавал это, когда в 1530 г. дозволил членам ордена занять остров. Мог ли он избрать лучшее средство защитить подступы к своей империи с юга, причем без ущерба для себя? Правда, рыцари поначалу не проявляли энтузиазма: за шесть лет до этого они рассматривали возможность перебраться на Мальту и отправили восемь уполномоченных, чтобы те исследовали, какие он обеспечивает возможности. «Остров, – сообщали те, – представляет сплошной утес из мягкого песчаника, именуемого туфом, примерно 6–7 лиг в длину и 3–4 в ширину [223]223
  Это действительно песчаник; размеры острова – примерно восемнадцать миль в длину и девять – в ширину.


[Закрыть]; скалистая поверхностью покрыта слоем земли, в толщину едва ли превышающим 3–4 фута. Почва также каменистая и совершенно не подходит для выращивания пшеницы или прочих злаков. Тем не менее здесь произрастают в некотором количестве фиги, дыни и другие фрукты. Главными предметами торговли, производимыми здесь, являются мед, хлопок и семена гмина. Все это жители обменивают на зерно. За исключением нескольких источников в центре острова, здесь нет ни проточной воды, ни даже колодцев, так что жители собирают в цистерны дождевую воду. Древесина настолько редка, что ее продают на фунты и жителям приходится использовать высохшие на солнце коровьи лепешки или чертополох, чтобы готовить себе пищу».

Надо признать, что Мальта не являлась местом, созданным для того, чтобы выдерживать осаду. С другой стороны, она могла похвастать тремя неоспоримыми преимуществами. На острове имелись бесконечные запасы мягкого строительного камня, желтого, словно мед; испокон веков здесь жили рабочие, добывавшие его, строители, каменотесы и резчики; наконец, тут находилась наилучшая во всем мире естественная стоянка для судов. И в наши дни при первом взгляде на Большую гавань с высот Ла-Валетты неизменно захватывает дух. Несомненно, именно это убедило рыцарей – после восьми лет бездомного существования – принять предложение императора о найме. Плата была вполне разумной: один-единственный сокол; вносили ее ежегодно в День всех святых.

Рыцари никогда не забывали, что в первую очередь они госпитальеры – в течение более пятисот лет уход за больными был смыслом существования ордена. Они обустроились на Бирже (ныне Витториоза) – одном из двух длинных мысов (том, что севернее) на дальней стороне гавани – не прежде, чем начали строительство больницы. [224]224
  Первый госпиталь до сих пор стоит на Трик Санта Схоластика. Теперь здесь находится женский бенедиктинский монастырь.


[Закрыть]Ее предшественница на Родосе прославилась на весь христианский мир; ее посещали больные всех национальностей западных стран, и рыцари твердо намеревались добиться того, чтобы подобное учреждение на Мальте стало столь же известно. Действительно, вскоре так оно и случилось. Вторым приоритетом рыцарей была оборона: следовало укрепить превосходную гавань и создать флот. Строительство кораблей на безлесном острове оказалось непростой задачей, однако благодаря значительным поставкам дерева с Сицилии за следующие тридцать лет они построили значительное количество кораблей. К 1560 г. их могущество на море достигло уровня, как во время их житья на Родосе. Они успели как раз вовремя: когда они получили первые известия о приближении экспедиции Сулеймана, их флот наконец был готов.

Конечно, они не питали иллюзий по поводу того, сколь велика предстоящая опасность. Они понимали, что без мощных подкреплений окажутся перед лицом во много раз превосходящего их (и по количеству людей, и по числу кораблей) противника, а скудная каменистая почва почти не давала пропитания. Однако они также знали, что эта почва окажется еще более негостеприимной для осаждающей армии. Родос отделяло от Турции всего десять миль; Мальту – почти тысяча. Небольшие подкрепления могли прибыть из Северной Африки, тем не менее было ясно, что силы, которые султан бросит против них, с самого начала в основном вынуждены будут действовать самостоятельно. Неудивительно, что говорили, будто флот интервентов, везший не только целую армию численностью 40 000 человек вместе с лошадьми, артиллерией, амуницией и боеприпасами, но и воду, и пищу, и даже топливо для ее приготовления, был одним из самых больших, когда-либо выходивших в открытое море. Он состоял более чем из 200 судов, включая 130 галер, 30 галеасов [225]225
  Галеас можно описать как нечто среднее между галерой и галеоном. В основе своей он представлял собой грузовое судно, в основном передвигавшееся под парусами, однако также с веслами и значительным количеством пушек.


[Закрыть]и 11 тихоходных торговых судов, которые перемещались, подобно галеонам, исключительно под парусами; в остальном это были разнообразные суда меньшего размера, по большей части барки и фрегаты. Еще более число судов увеличивалось за счет каперов (хотя и подчеркивалось, что они не участвуют в экспедиции официально); они кружили близ других судов словно коршуны.

В 1557 г., в возрасте 63 лет, Жана Паризо де ла Валетт – они с Сулейманом были почти ровесники – избрали сорок восьмым великим магистром ордена Святого Иоанна. Этот гасконец, по словам аббата де Брантома, был исключительно красив и свободно говорил на нескольких языках, включая итальянский, испанский, греческий, турецкий и арабский. Он также был суровым, непреклонным защитником христианской веры. Двадцативосьмилетним рыцарем он сражался во время последней осады турками Родоса, впоследствии попал в плен и год провел на турецких галерах. Он думал лишь о служении ордену; о нем говорили, что этот человек «равным образом способен обратить в истинную веру протестанта и управлять королевством». Вера, сила, лидерство, стальная дисциплина – все эти качества были ему присущи. И все они потребовались ему в предстоящем тяжелом испытании.

Вряд ли нужно говорить о том, что в Константинополе у рыцарей были свои шпионы. Как только султан начал приготовления, они тут же узнали об этом, и с момента своего избрания Ла Валетт заставил всех здоровых мужчин на Мальте трудиться изо всех сил, чтобы подготовиться к предстоящей битве. Он обратился в командорства ордена, разбросанные по всей христианской Европе, с просьбой прислать людей и материалы, но даже после этого к началу осады мог рассчитывать лишь примерно на 540 рыцарей с оруженосцами, а также на испанских пехотинцев и аркебузеров числом около 1000 и приблизительно на 4000 человек мальтийцев из ополчения. Он также отдал приказ о доставке экстренных запасов зерна с Сицилии и дополнительного вооружения и боеприпасов из Франции и Испании. Все цистерны до краев наполнили водой, и Ла Валетт без сожаления приказал приготовиться забросать трупами мертвых животных Марсу – низменный район за Большой гаванью, который, как он знал, должен будет стать главным источником воды для любой армии, ведущей осаду, – когда придет время.

Огромный флот показался на горизонте 18 мая 1565 г. Султан с сожалением понял, что он слишком стар, чтобы предводительствовать, как он это сделал при нападении на Родос. Поэтому он вверил командование двоим людям: ответственность за морские силы возложил на своего молодого зятя Пиали-пашу (который несколькими годами ранее отбил Джербу у испанцев), а за сухопутную армию – на военачальника Мустафа-пашу, ветерана и своего родича. Это решение оказалось роковым – они ненавидели друг друга; Мустафа глубоко завидовал успеху своего младшего товарища и хорошему отношению к нему со стороны султана.

Было ясно, что Большая гавань слишком хорошо защищена, чтобы в ней удалось высадиться, и Пиали в конце концов выбрал гавань Марсаширокко (ныне Марсашлокк) на юго-восточном конце острова, примерно в пяти милях от которой, если считать по прямой, отстоял Бируо. Рыцари не пытались остановить их. Они мало что могли сделать с такими огромными силами в открытом море или даже на берегу: единственное, на что могли надеяться, – это на свои укрепления, из-за которых собирались показываться разве что в случае крайней необходимости. Турки, высадившись на берег, затем продвинулись по направлению к городу и разбили лагерь на склоне, сбегающем в сторону Марсы, откуда они могли озирать всю стоянку судов. Там, прямо перед ними, протянулось центральное водное пространство, которое можно было охватить взглядом, с тремя более узкими бухтами справа. Налево же виднелся длинный гребень горы Шиберрас (где в наши дни стоит Ла Валетта); в самой отдаленной точке горы вздымались, охраняя вход, стены форта Сант-Эльмо.

Если бы Пиали-паша решил оставить свой флот на юге (где он находился бы в полной безопасности в течение летних месяцев), форт Сант-Эльмо не сыграл бы большой роли в расчетах турок. Вместо этого он принял другое решение – отвести свои корабли, поднявшись вверх вдоль северо-восточного берега, в гавань Марсамушетто (Марсамшетт), тянущейся вдоль северного склона горы Шиберрас. Это, конечно, обеспечивало лучшее укрытие, но привело к яростным протестам со стороны Мустафа-паши. Кроме того, нужно было плыть прямо под пушками большой крепости, и в связи с этим ее уничтожение стало первоочередной задачей.

Беглый осмотр форта Сант-Эльмо наводил на мысль о том, что эта крепость традиционного типа, имевшая форму звезды, не будет слишком крепким орешком. Главная трудность состояла в том, чтобы перетащить тяжелые орудия на расстояние около двух миль по хребту горы Шиберрас, где они окажутся в зоне обстрела пушек с мысов Биргу и Сенглеа на противоположном берегу. Рытье траншей здесь представлялось невозможным: прокопав несколько дюймов, саперы наталкивались на твердый камень. Если бы войска вручную тащили огромные пушки вверх по склону и вдоль гребня и их в этот момент надо было бы защищать, то сделать это можно было лишь одним способом: перенести огромную массу земли из Марсы и построить из нее укрепления. Все это потребовало бы усилий большей части султанских войск и дало желанную передышку Ла Валетту и его людям, трудившимся круглые сутки и дополнительно укреплявшим защитные сооружения форта Сант-Анджело – их главного редута на оконечности Бирго.

23 мая атака на Сант-Эльмо началась всерьез. Обстрел продолжался круглые сутки. Через несколько дней прибыл самый знаменитый изо всех османских командиров – Драгут. Казалось, возраст (ему было уже 80) не имеет над ним власти. Он лично принял командование над осаждающими войсками и установил новые батареи к северу и югу от форта, который теперь подвергался беспощадному обстрелу сразу с трех сторон. К концу месяца стало очевидно, что стены вскоре неминуемо разрушатся. Каждую ночь под покровом темноты лодочки из форта Сант-Анджело проскальзывали через вход в гавань, доставляя свежие силы и продовольствие для гарнизона, увозя раненых в госпиталь в Биргу (Борго); лишь благодаря этому форт продержался так долго. Однажды ночью, однако, лодка, вернувшаяся назад, привезла с собой нечто большее – депутацию от осажденных, которые сообщили великому магистру, что продолжать сражаться не могут. Ла Валетт холодно взглянул на них и заявил, что в таком случае заменит их теми, кто может биться, и возглавит их лично. Пристыженные, они вернулись на свои посты. Сант-Эльмо мог быть обречен, однако не должен сдаться.

Форт как-то продержался в общей сложности тридцать один день. Когда 23 июня турки наконец пробили себе путь внутрь, в живых оставалось всего около 60 бойцов из первоначально насчитывавшего 150 человек гарнизона. Всем им, кроме девяти, немедленно отрубили головы, а тела прибили – в насмешку над распятием – к деревянным крестам и пустили вплавь через вход в гавань в воды, омывавшие Сант-Анджело. Увидев их, Ла Валетт распорядился немедленно казнить всех турецких пленных. Затем их головами зарядили две пушки, стоявшие на верхнем бастионе, и выстрелили по руинам Сант-Эльмо. Невозможно было неверно понять это послание. С этого момента никто из противников не давал и не просил пощады.

Итак, турки достигли своей первой цели, однако потратили на это целый месяц и потеряли около 8000 своих лучших солдат – почти четверть всей армии. Они также лишились Драгута, убитого пушечным ядром на последних этапах осады Сант-Эльмо. Он успел дожить до известия о падении крепости; сообщают, что, услышав его, «он выразил свою радость несколькими жестами, и, возведя очи к небу, как будто охваченный благодарностью за его милости, немедленно испустил дух». По преданию, Мустафа-паша стоял среди руин, глядя сквозь знойное летнее марево на ту сторону гавани. «Если такой маленький сын так дорого обошелся нам, – промурлыкал он, – то какую цену мы должны заплатить за отца?»

Говоря «отец», он, разумеется, имел в виду сам форт Сант-Анджело. За ним находился мыс Биргу, где стоял укрепленный город госпитальеров, за узким заливом к юго-востоку лежал соседний мыс – Сенглеа. Именно от того, удастся ли отстоять эти два параллельных полуострова, к тому времени полностью окруженных османской армией, или нет, зависело выживание ордена Святого Иоанна. Их соединял между собой непрочный мост через залив (ныне именуемый заливом Верфей); между понтонами через выход из залива тянулась цепь. У самого берега в глинистое дно был вкопан палисад из кольев, однако после падения Сант-Эльмо вход в саму Большую гавань уже нельзя было заблокировать: турецкие корабли могли плавать в ней повсюду, и препятствовали им только пушки Сант-Анджело.

Но кое-что служило и утешением. Чтобы передвинуться на новые позиции южнее Сенглеа и Биргу, туркам пришлось тащить все свои тяжелые пушки, амуницию и припасы назад вдоль горы Шиберрас, а затем вокруг гавани. Путь насчитывал добрые четыре мили; дороги были немногим лучше, нежели колеи от повозок; к тому же стояла ужасная жара мальтийского лета. Более того, в тот самый день, когда пал Сант-Эльмо, корабли с Сицилии, которые везли подкрепление, насчитывавшее 1000 человек и в том числе 42 рыцаря, сумели причалить к берегу. Войску удалось неделю спустя пробраться ночью в то место, которое ныне именуется Калькара, за еще одним хребтом, расположенным к северо-востоку от Биргу. Не только прибытие самих этих сил, но и то, что им почти чудом удалось избежать встречи с турецкой армией, оказало чрезвычайно благотворное воздействие на боевой дух рыцарей.

Но борьба продолжалась. В середине июля турки предприняли мощную атаку на Сенглеа с моря. Им помешали коренные жители Мальты: превосходные пловцы, они сбрасывали турок с лодок и сражались с ними врукопашную прямо в воде. Стрельба замаскированной пушки довершила разгром. 7 августа итальянский пушкарь, служивший в испанской армии, Франческо Бальби ди Корреджо, который впоследствии написал захватывающий свидетельский отчет об осаде, отмечал:

«7 августа: Генеральный штурм – 8000 человек у Сан-Микеле, 4000 у Кастильского порта… но когда они покинули траншеи, мы уже были на своих постах, обручи были подожжены, смола кипела… Когда они полезли на укрепления, их приняли как дорогих гостей… Штурм продолжался девять часов, от рассвета до послеобеденного времени. К туркам подошло более дюжины подкреплений, мы же подкрепляли себя вином, сильно разбавленным водой, и несколькими кусочками хлеба… Победа вновь досталась нам… хотя никто из нас не стоял на ногах из-за ран или усталости».

Но к этому времени стало ясно, что турецкая армия также ослабела. Жара стояла немилосердная. Пищи не хватало, а недостаток воды ощущался еще сильнее, так как к трупам животных, с помощью которых рыцари нарочно загрязнили колодцы Марсы, теперь прибавилось множество трупов самих турок. К концу августа в османском лагере распространилась дизентерия; ее жертв сносили на жаркое солнце в импровизированные палатки для больных, где они умирали сотнями. Турки также знали, что приближается равноденствие и вскоре настанет время бурь, за которыми налетят первые зимние штормы. Мустафа-паша готовился при необходимости провести зиму на острове, надеясь уморить осажденных голодом; с другой стороны, Пиали и слышать об этом не хотел. Флот, доказывал он, куда важнее армии, и он не может рисковать, оставив зимовать свои корабли при отсутствии подходящей стоянки и (выражаясь современным языком) средств технического обслуживания в полном объеме. Он двинет флот в путь не позднее середины сентября; если армия желает остаться, это ее дело, но ей придется действовать самостоятельно.

Если бы силы Сулеймана остались на острове, трудно сказать, удалось ли бы рыцарям продержаться до конца. Но затем, 7 сентября, пришло спасение – Гран Соккорсо (как его назвали), Великая Помощь, посланная испанским вице-королем Сицилии. Прибыли 9000 человек – меньше, чем рассчитывал Ла Валетт, но их оказалось достаточно. Мустафа более не медлил. Внезапно пушки умолкли; крик прекратился; вместо дыма клубилась лишь пыль, поднятая при отходе остатков некогда гордой армии. Всего четверть от прежнего числа солдат тащилась к готовым отчалить кораблям. Но и христиане понесли ужасающие потери. 250 рыцарей погибли, практически все выжившие были ранены или искалечены. Лишь 600 человек были в состоянии носить оружие. От города Биргу не осталось камня на камне; со стратегической точки зрения его позиция оказалась катастрофически неудачной, так как он был уязвим для обстрела со всех сторон. По этой причине, когда старый Ла Валетт, хромая, вышел вперед, чтобы заложить первый камень в основание своей будущей столицы, он сделал это не на руинах старой, но поодаль от них, напротив, на высотах горы Шиберрас, господствующей над Большой гаванью. Город был назван в его честь – Валетта [226]226
  Появление дополнительного «л» в названии не поддается удовлетворительному объяснению. (В русской транскрипции второе «л» опускается. – Примеч. пер.)


[Закрыть], и он вполне заслуживал этого. Три года спустя, 21 августа 1568 г., он скончался. Сэр Оливер Старки, его секретарь – и, кстати, единственный англичанин, в течение всей осады сражавшийся на его стороне, – написал эпитафию по-латыни, которую и поныне можно прочесть в соборе Святого Иоанна. В переводе она читается так:

«Здесь лежит Ла Валетт, достойный вечной славы. Он, кто некогда был бичом для Африки и Азии и щитом Европы, изгнавший язычников мощью своего священного меча, – первый, кто похоронен в сем возлюбленном городе, основателем которого он был».

Одним из больших зданий, возведенных в городе в первую очередь, конечно, стал госпиталь. Он стоит до сих пор, подобно своему предшественнику в Биргу, однако был задуман с несравненно большими претензиями: его Большая палата длиной 155 метров является самым длинным бесстолпным залом в Европе. Около 1700 г. он мог принять почти 1000 пациентов; зимой его стены завешивались шерстяными гобеленами, летом – холстами Маттеа Прети. [227]227
  Прети (1613–1699) – художник неаполитанской школы; провел на Мальте последние тридцать восемь лет своей жизни.


[Закрыть]Здесь в изобилии свет, пространство и свежий воздух – средства, в которые рыцари верили (будучи в этом отношении, пожалуй, единственными из служителей медицины XVI в.). Более того, в отличие от служителей других госпиталей того времени, как правило, кормивших своих пациентов из деревянных тарелок, кишевших бактериями всех видов, орден пользовался серебряными тарелками и чашками и, таким образом, радикально – хотя и неосознанно – снижал риск заражения. Каждый предмет находился на учете; на каждом имелся оттиск эмблемы Святого Духа. Наконец рыцари осознавали, насколько важен хороший уход за больными: каждый из них независимо от своего ранга дежурил в палате, и сам магистр, в свою очередь, заступал на этот пост по пятницам. Для «господ наших больных» годилось лишь самое лучшее.

«Мои армии побеждают лишь вместе со мной!» Слова Сулеймана, произнесенные им, когда он получил известие о катастрофе, были совершенно справедливы. Если бы он взял командование на себя, как в 1522 г., между Пиали и Мустафой не возникло бы пагубного соперничества; высший авторитет, которым он обладал, вкупе со вдохновением, с которым он руководил военными действиями, мог спасти ситуацию. Повинуясь первому побуждению, он поклялся, что следующей весной сам поведет на Мальту новую экспедицию, однако изменил свое мнение, решив вместо этого предпринять еще одну кампанию против Венгрии и Австрии. Но когда 5 сентября 1566 г. его войско располагалось лагерем близ венгерской крепости Сигетвар, он умер от внезапно последовавшего инсульта (а может быть, сердечного приступа). Десятый по счету османский султан был величайшим из них. Сулейман не только невероятно расширил свою империю, но и создал для нее прочный базис в виде институтов и законов и во многом благодаря своему личному престижу поднял ее статус до уровня мировой державы. Если бы его преемники обладали хотя бы частицей его талантов, история Средиземноморья могла бы пойти совершенно иным путем.

На христианском Западе, по-прежнему воодушевленном героическим сопротивлением мальтийских рыцарей, известие о смерти султана встретили с ликованием. Но остановлена ли экспансия турок, или это лишь временная задержка и они будут и далее продвигаться вперед? Вопрос оставался открытым. Наследником Сулеймана стал его старший сын от любимой жены, дочери украинского священника, широко известной европейцам под именем Роксоланы. Селим II Пьяница – прозвище это он вполне заслуживал – был совершенной противоположностью своего знаменитого отца. Низенький, толстый, закоренелый распутник, он нимало не заботился о делах государства и предпочел вверить управление империей своему великому визирю (вскоре ставшему его зятем), Соколли-Мехмет-паше. Соколли, по происхождению боснийский серб, последний из визирей Сулеймана – именно он закрыл глаза старому султану, когда тот скончался, – был вполне подготовлен к тому, чтобы в период нового царствования проводить политику своего прежнего повелителя. Он давно вынашивал замысел построить канал через Суэцкий перешеек, соединив Средиземное море с Красным. Если бы он преуспел в этом начинании (за три столетия до Фердинанда де Лессепса), то также изменил бы ход истории, но тут – в первый и последний раз в жизни – Селим отказал ему.

Дело было в том, что Селим, так сказать, положил глаз на Кипр. Все всегда говорили – и это, вполне возможно, была правда, – что его стремление осадить остров возникло из-за его любви к необычно крепким винам. Правда, стратегическая важность Кипра была столь же очевидна, как и плодородие его земель; удивительно, что Сулейман за многие годы не предпринял никаких действий, чтобы избавиться от присутствия христиан, тем более нежелательного, что остров находился в пятидесяти милях от южных берегов его собственного государства. Кипр представлял собой колонию Венецианской республики, и именно в Венецию в феврале 1568 г. пришло несколько тревожных сообщений. Говорили, что турецкие агенты активизировались на острове: они подогревали недовольство среди местных жителей, многие из которых не питали особенной любви к своим господам – венецианцам. Турецкие корабли прощупывали кипрские гавани. Более всего вызывало опасения, что султан недавно заключил перемирие на восемь лет с новым императором Максимилианом II и, следовательно, мог сосредоточить все внимание на новом предприятии. Правда, при восшествии на престол он подписал мирный договор и с Венецией, но до сих пор в значительной степени было непонятно, чего следует от него ожидать; более того, о нем говаривали, что он становится все более психически и эмоционально неуравновешен.

Все эти (и многие подобные им) слухи такого рода продолжали распространяться в течение 1569 г., а ближе к концу января 1570 г. Венеции достигли новости, не оставлявшие сомнений в намерениях султана. Венецианский бальи в Стамбуле был вызван к Соколлу, который недвусмысленно объяснил ему, что султан считает Кипр исторически неотъемлемой частью Османской империи. Через день-два последовали массовые аресты венецианских купцов и захват их судов в гавани, а 28 марта посол отправил специальный ультиматум дожу: либо Венеция должна добровольно сдать Кипр, либо Турция отнимет у нее остров силой. Венецианцы ответили быстро и точно. Венеция находится в крайнем недоумении по поводу того, что султан, столь недавно заключивший с нею договор, уже хочет разорвать его; она, однако, является хозяйкой Кипра и у ее жителей найдется достаточно храбрости, чтобы с Божьей помощью защитить остров.

Республика уже разослала просьбы о помощи христианским государствам, но ответили ей, мягко говоря, без энтузиазма. Император Максимилиан подчеркивал, что заключенное им перемирие с турками должно продолжаться еще восемь лет. Во Франции Екатерина Медичи, фактически являвшаяся регентшей и ссорившаяся с Испанией из-за Фландрии, сослалась на свой давний договор с султаном. Король португальский заявил, что у него по горло дел на востоке и что в любом случае его страна опустошена чумой. Рыцари Святого Иоанна – которые, кстати, владели лучшими землями на Кипре – оказались более обязательны и предложили пять кораблей. Увы, четыре из них захватили турки, едва суда покинули Мальту. К королеве же Елизавете Английской, над которой тяготело отлучение от церкви, за помощью не обратились.

Оставались лишь папа Пий V и Филипп II Испанский. Папа согласился снарядить дюжину судов, если Венеция предоставит для них готовые корпуса. Со своей стороны Филипп предложил прислать флот из 50 кораблей под командованием Джан Андреа Дориа, внучатого племянника и наследника того самого Андреа, чья ненависть к Венеции около тридцати лет назад дважды заставила его обмануть доверие республики при Корфу и Превезе. Даже этот вклад был весьма невелик: сама Венеция построила 144 корабля, причем 126 из них военных галер. Но Филипп никогда не доверял венецианцам, которых подозревал (не без некоторых оснований) в том, что они готовы в любой момент заключить перемирие с султаном, если представится возможность. Как показали дальнейшие события, он дал Дориа, который питал к республике не менее враждебные чувства, чем его двоюродный дед, тайные предписания не вмешиваться в бой, предоставив сражаться венецианцам, и привести испанский флот обратно в целости и сохранности как можно скорее.

С самого начала экспедицию преследовали несчастья. Венецианский капитан-генерал Джироламо Дзане, который понял дело так, что испанская и папская эскадры должны присоединиться к нему близ Зары (Задара) на побережье Далмации, напрасно ждал там в течение двух месяцев. За это время его матросы, пораженные какой-то неизвестной эпидемической болезнью, не только лишились многих своих товарищей, но и были деморализованы, в результате чего дезертировали сотнями. 12 июня 1570 г. Дзане отплыл на Корфу, где взял на борт бывшего генерального проведитора [228]228
  Должностное лицо Венецианской республики, призванное наблюдать за действиями капитана наемников, которые нанимались республикой. – Примеч. пер.


[Закрыть]этого острова, недавно назначенного на ту же должность на Кипре. Здесь он узнал, что папская эскадра под командованием Маркантонио Колонна ожидает испанцев близ Отранто, однако о флоте, обещанном Филиппом, по-прежнему не было ни слуху ни духу. Не ранее июля стало известно, что Джан Андреа Дориа просто остался на Сицилии под тем предлогом, что не получил инструкций двигаться далее. После настойчивого протеста со стороны папы Филипп наконец отправил своему адмиралу приказ отправиться в путь, который пришел на остров 8 августа, но даже после этого прошло еще четыре дня, прежде чем испанский флот отплыл из Мессины, и еще восемь – прежде чем достиг Отранто (путешествие это, учитывая, что стояла прекрасная погода, должно было занять не более двух дней).

Соединившись наконец с союзными силами папы, Дориа не предпринял никаких усилий, чтобы призвать Колонна или хотя бы снестись с ним; когда же Колонна решил не обращать внимания на его поведение, могущее послужить образцом намеренной неучтивости, и сам проявил инициативу, тот «вознаградил» его долгой речью, в которой обиняками советовал отменить всю экспедицию. Сезон навигации подходил к концу; испанские корабли были не в том состоянии, чтобы участвовать в бою; наконец – Дориа всячески старался это подчеркнуть, – хотя он получил инструкцию плыть за флагманским кораблем папской эскадры, он также имел приказ от своего повелителя сохранить свой флот невредимым. Каким-то образом Колонна сдержался, чтобы не напомнить Дориа, по чьей именно вине произошли две первые неприятности; он просто повторял: и король, и папа ожидают, что их флоты поплывут вместе с венецианцами на Кипр, и поэтому они должны отправиться в путь. Наконец Дориа неохотно согласился с ним.