Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XVII
Картер одерживает победу, еще не начав кампанию

К концу зимы 1862/63 года место Батлера занял Бэнкс;[98]98
  Бэнкс Натаниель (1816–1894) – американский политический деятель и генерал северных войск, сменивший Батлера в ноябре 1862 г. на посту военного губернатора Луизианы и командующего армией Мексиканского залива.


[Закрыть] Новоанглийская дивизия была тогда же развернута в Девятнадцатый армейский корпус. Каждый, кто жил в Новом Орлеане в те дни, помнит, с каким изумлением все наблюдали, как транспорт за транспортом поднимался вверх по реке. Экспедиционные силы в городе и в окрестностях Нового Орлеана возросли разом на десять тысяч бойцов (а досужие комментаторы называли цифру в двадцать пять тысяч). Откуда их всех привезли, куда пойдут они дальше и что впереди? С начала войны ни одна операция не планировалась столь таинственно; и многие полагали, что командующий, который так скрытно готовит удар, нанесет его столь же нежданно и сильно. Сторонники мятежа помрачнели, замкнулись, утратив, как видно, надежду спасти Луизиану от власти северных вандалов, а Равенел и другие сторонники Севера ликовали, предвидя скорый и триумфальный конец войны.

– Смотрите, три новых транспорта! – восклицал Равенел, возвращаясь с прогулки по набережной. – Сколь радостно видеть военную мощь республики! Дела, достойные великой военной державы! Как тут не вспомнить о Риме, сражавшемся с Ганнибалом в Италии и снарядившем при том две новые гигантские армии в Африку и в Испанию. Я делаю ставку на анаконду генерала Скотта.[99]99
  Речь идет о популярном на Севере в начале гражданской войны плане кольцевого окружения мятежной конфедерации (в дальнейшем северное командование от него отказалось).


[Закрыть] Она задушит мятеж, сокрушит ему кости, поглотит его с потрохами. Мы можем порадоваться, не так ли, полковник?

– Лично я не могу, – ответил полковник, мрачновато посмеиваясь.

– Почему? Вы меня удивляете.

– Я теряю свой губернаторский пост.

– Да… Конечно… Но война ведь еще не закончилась. Продлится еще – самое малое – год. И вы за это время успеете…

– Я не о том. Речь идет о смене командования. Тепленькие места достанутся новым людям. Нам придется уйти.

– Но они не посмеют сместить вас! – вскричала Лили и покраснела при мысли, что ее вспышка будет неправильно истолкована.

– Увидим, – задумчиво, даже печально ответил полковник. Он так был влюблен в эту девушку, что мирную жизнь в Капуе предпочел бы сейчас любой победе при Каннах.

– А вот и решение моей судьбы, – сказал он, придя на другой день к Равенелам, и показал два официальных приказа. Одним он освобождался от своего губернаторства, вторым назначался командиром бригады.

– Значит, вам снова в бой, – воскликнула Лили, стараясь хранить спокойствие.

– Да, и я сожалею об этом. Ведь мы расстаемся.

Ее стоицизм и гордость рухнули, и она уткнулась лицом в свое рукоделие. Это сразило Картера, до того обновленного своей нынешней страстной любовью, что он стал ранимым, почти что чувствительным, позабыл свою прежнюю выдержку солдата и бонвивана. Сев рядом с невестой, прижав ладони к ее вискам, он покрывал поцелуями ее пушистые, с янтарным отливом локоны. Он ощущал сотрясавшие Лили рыдания, беззвучные, полуподавленные и постепенно стихавшие, как мерный прибой в камышах. Как он хотел бы утешить ее в своих крепких объятиях! Картер готов был поддаться соблазну, который он лишь нынче утром твердо отверг. Жениться с одним лишь полковничьим жалованьем было безумием. И все же сейчас он готов был на этом настаивать. И Лили дала бы, конечно, согласие на брак; такова уж природа женщины. Да и кто откажет возлюбленному, идущему в смертный бой! Оба были близки к безрассудному шагу, но тут раздался звонок. Лили, вскочив, убежала; она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в слезах и растрепанной. Появилась миссис Ларю, с обычным своим лукавством поздоровалась с Картером, внимательным взглядом изучила его лицо, проглотила какую-то фразу, как видно, ему предназначенную, извинилась и выскользнула из гостиной.

– Черт бы ее побрал! – буркнул полковник, справедливо считая, что она явилась не вовремя.

А когда бедная Лили, осушив свои слезы, вымыв лицо и посидев перед зеркалом, вернулась в гостиную, миссис Ларю, к добру или к худу, тоже была там. И хотя Картер сидел до позднего вечера, ему уже не представилось новой возможности проститься с невестой наедине.

Назавтра, первым же поездом, он выехал в Тибодо. В качестве командира бригады он проявил все ту же свою энергию, то же, направленное к общему благу, тиранство и практический смысл. Полковым командирам было тотчас приказано проинспектировать каждому свою часть и о всех недостачах в снабжении полков немедля сообщить интенданту бригады. Несколько суток подряд он проверял лично караульную службу бригады, включая все дальние сторожевые посты и выбирая нарочно глухое полночное время или бурю с дождем, чтобы увериться в бдительности пикетов. Как-то раз, когда дождь лил потоками, словно река Миссисипи, вздыбясь, ушла на небо, чтобы затем обрушить свои воды на луизианскую землю, Картер набрел на пикет из пяти человек, который укрылся от непогоды в лежавших без дела пустых сахарных бочках. Солдаты сидели в своем укрытии, оборотясь к дороге, но встречный ветер завывал с такой силой, что никто не услышал в ночи стука подков. Осадив коня, полковник скомандовал:

– Сдавайся! Кто шевельнется, убью на месте!

Ответом было молчание. Картер с зловещей усмешкой недвижно сидел на коне; дождь хлестал его по лицу и стекал с плаща. Повременив с минуту, он крикнул!

– А ну, выходи кто-нибудь. Хочу поглядеть, что за люди.

Капрал вылез из бочки, оставив ружье; он был бледен от страха, но побелел еще пуще, когда увидел перед собой командира бригады.

– Я… я думал, это мятежники, – пробормотал он.

– И потому решил сдаться! – вскричал полковник. – Сперва проворонил врага, потом решил сдаться в плен. Ваше имя, капрал, и ваших солдат!

Через двадцать минут пришла смена, и провинившийся караул был отправлен на гауптвахту. Назавтра двоих, капрала и покинувшего пост караульного, судили военным судом и отправили на Шип-Айленд на каторжные работы с цепью и ядром на ноге.

А следующей ночью Картер поднял боевую тревогу и объехал бригаду, проверяя готовность своих полков.

Его штабной персонал, особенно адъютанты, не знал по коя. Каждую ночь, от полуночи и до рассвета, один из этих юных господ объезжал все посты и тотчас по возвращении должен был доложить полковнику, как прошла караульная служба и каковы недостатки в расстановке пикетов. Когда людей поднимали в три часа пополуночи, чтобы сделать внезапный бросок или занять оборону от условного нападение врага, то они ухмылялись при мысли, что адъютантиков разбудили на полчаса раньше – развезти приказ по полкам, Штабные присутствовали при каждом разводе пикетов, при каждом учении, чтобы потом доложить обо всем командиру бригады. Каждое утро они объезжали биваки и рапортовали о санитарном состоянии полков. Если где-либо слышался шальной винтовочный выстрел, адъютант уже через пять минут был на месте, выясняя все обстоятельства дела; виновный шел под арест, а адъютант отправлялся докладывать о происшествии командиру бригады. Если доклад был недостаточно четким, неминуемо следовал строжайший допрос.

– Все лично проверили, лейтенант? – вопрошал адъютанта полковник.

– Он чистил винтовку, сэр, и признался, что выстрелил, чтобы выгнать засевшую в стволе пулю.

– Кто он такой?

– Рядовой Генри Браун, первая рота, Девятый Баратарийский, сэр.

– Что ж, мистер Брейтон (в регулярных войсках лейтенанты именуются «мистерами»), пожелайте доброго утра командиру Девятого Баратарийского и дежурному по бригаде и скажите обоим, что я приказал им явиться ко мне.

Первым является к Картеру командир полка, где случилось чрезвычайное происшествие.

– Заходите, полковник, – говорит командир бригады. – Присядьте, прошу. В вашем полку был сегодня недозволенный винтовочный выстрел. Я жду объяснений, сэр.

– Нарушение приказа, сэр. Виновный на гауптвахте.

– Но ведь это уже не первое нарушение. Третье или даже четвертое за неделю.

– Вся беда в том, сэр, что у людей нет шомполов. В пикете сыреют винтовки, а потом не выгонишь пулю. Вот и стреляют в нарушение приказа.

– Отучите их раз навсегда от нарушений приказа. Почему у вас нет шомполов? Как это так?

– Я не знал, что их не хватает.

– Не знали, что их не хватает! Черт побери, полковник! Не знать о такой нехватке в своем полку!

– Виноват, сэр, – отвечает злосчастный полковник, гадая, чем все это для него может кончиться; он всего три месяца в армии, но он старательный офицер и сознает свой воинский долг.

– Напишите немедленно требование на шомполы и на все, чего у вас не хватает, – говорит командир бригады. – Я отправлю его в штаб и самолично добьюсь выполнения. Но хотел бы я знать, как этот солдат с винтовкой миновал полковые посты? Здесь что-то неладно. Взыщите с дежурного по полку; внушите ему, что он отвечает за это и будет в другой раз разжалован за халатность. Я кончил, полковник. Не желаете ли коньяку? Можете быть свободны.

Потом, адресуясь уже к старшему адъютанту:

– Капитан, составьте немедля приказ командирам полков – всех часовых обязать при смене постов стрелять по мишеням. О лучших стрелках докладывать мне и освободить их на двадцать четыре часа от всяких нарядов.

Теперь наступает очередь дежурного по бригаде.

– Капитан, заходите. Присядьте. Известно ли вам о сегодняшнем винтовочном выстреле за пределами лагеря? В нарушение данного мной приказа.

– Я… я слышал какой-то выстрел, – заикаясь от страха, говорит капитан, понимая, что он виновен, но не зная еще, в чем именно.

– Известно ли вам, кто стрелял? – вопрошает полковник и темнеет лицом, как грозовая туча.

– Я не знаю. Но тотчас выясню, если вы прикажете, сэр.

– Если я прикажу? Разумеется, я прикажу. Почему вы, черт побери, до сих пор ничего не узнали, сэр? В чем, по вашему, черт побери, заключаются ваши обязанности?

– Я не знал, что это моя обязанность, – бормочет виновный.

– Вам неведомо, сэр, что дежурный по лагерю отвечает за все непорядки в бригаде и во всей охраняемой зоне? Вам неведомо, кто отвечает за этот винтовочный выстрел?

– Я отвечаю, – говорит капитан, еще не поняв всего до конца, но сильно напуганный.

– Вот именно, сэр. При любом происшествии ваше дело немедленно выяснить все обстоятельства, обнаружить виновных, представить их ко взысканию. Когда вы услышали выстрел, надо было схватить виновника, посадить под арест и проследить, чтобы он был наказан. Вы не сделали этого, сэр. Из-за того, что дежурные по бригаде не знают и не выполняют своих обязанностей, я должен гонять день и ночь адъютантов. А вот адъютант, который работал сегодня за вас. Мистер Брейтон, сообщите теперь капитану имя виновного, а также и все остальное. Кстати, скажите мне, капитан, почему нашим людям нельзя стрелять из винтовок, когда им захочется?

– Мы должны экономить боевые припасы, сэр.

– Черт возьми! Мы должны экономить, бесспорно, но не в этом же дело! Главное то, что выстрел – сигнал тревоги, может значить встречу с противником. Если наши солдаты будут стрелять где попало, как мы узнаем о приближении врага? Без приказа командования никто не имеет права стрелять; разве что часовые, если на них нападают, это для нас вопрос жизни и смерти. Никаких исключений тут быть не может. Все, капитан. Можете быть свободны.

Бедняга дежурный, весь в поту, покидает палатку Картера. Небо грозно нависло над ним, как командир бригады; а земля изобилует чрезвычайными происшествиями; и за все он один в ответе.

– Кто стрелял, мистер Брейтон, и что там случилось? – спросил однажды полковник, когда адъютант вернулся в глухую полночь с расследования.

– Часовой в Девятом полку застрелил человека, сэр, ослушавшегося приказа.

– И правильно сделал (так-перетак!)! – восклицает полковник. – Девятый, я вижу, искупает свои грехи. За неделю убили двоих. Учатся (так-перетак!) воинской дисциплине. Как звать часового?

– Рядовой Генри Браун, сэр. Первая рота. Тот самый, которого наказали на прошлой неделе за недозволенный выстрел.

– Клянусь Юпитером, значит, он поумнел с тех пор и кое-чему научился. Знает, как исполнять караульный устав. Мистер Брентон, прямо с утра поезжайте в Девятый. Передайте полковнику, что я приказал представить при первой возможности в капралы этого Брауна. И завтра же объявить ему благодарность, пусть прочтут перед строем. Кто убитый?

– Рядовой Мэрфи того же полка. Ходил в Тибодо по отпускному свидетельству, сэр, и просрочил время. Наверно, был выпивши; у него в кармане нашли фляжку с виски.

– Тоже недурно, значит, умер счастливым, – засмеялся полковник. – Ложитесь спать, мистер Брейтон. Благодарю.

Несколько дней спустя, просматривая протоколы военно-полевого суда, назначенного им накануне, командир бригады разразился проклятиями:

– Идиоты! Тупые болваны! Ординарец, мое почтение майору Джексону, и чтобы он, – голос полковника перешел в рев, – прибыл ко мне немедленно.

В ожидании майора Джексона полковник испещряет пометками весь протокол.

– Черт побери, сэр! – так начался разговор. – Вот как, по-вашему, надо судить в военное время! Как председатель суда вы обесчещены, сэр, и я вместе с вами, потому что доверил вам этот пост. Слушайте, что я скажу. Солдат избил офицера, начальника караула; это тягчайшее преступление, подрывающее основы воинской дисциплины. Каков же ваш приговор? Три месяца гауптвахты с принудительной тяжелой работой по три часа в день. Детский лепет! Здесь пахнет расстрелом! Три года каторги с ядром на ноге – самое малое. Да ясно ли вам, сэр, что значит избить офицера, к тому же при исполнении служебных обязанностей? Полный развал дисциплины! Там, где нет почтения к офицеру, нет и армии! Вместо нее – толпа. Значит, вам непонятно, майор Джексон, что значит быть офицером. Вам чуждо сознание воинского достоинства. Я кончил, сэр. Можете быть свободны.

– Капитан, – говорит полковник старшему адъютанту, – приготовьте приказ, отменяющий приговор. И другой – майора Джексона, пока я в этой бригаде, не назначать впредь в состав суда.

Все в бригаде боялись Картера, от бестолковых дозорных до лейтенанта – начальника караула; от ротного командира до штабных адъютантов – его ближайших помощников и вплоть до начальников, равных ему по званию. Он до тонкостей знал свое дело, подмечал каждый промах, безошибочно разбирался в уставных статьях и приказах, в которых другие отчаянно путались; и столь усердно и яростно внедрял дисциплину, что все кругом трепетали. Если воспользоваться остротой лейтенанта Ван Зандта, он был вест-пойнтским быком в волонтерской посудной лавке. Все боялись его, но при этом глубоко почитали; похвалу от Картера и солдаты и офицеры бригады приравнивали к медали. А что еще удивительнее, погрязнув по уши в этом (на взгляд цивильных читателей) жестоком тиранстве, он умудрялся три раза в неделю писать нежнейшие письма одной прехорошенькой девушке.

Говоря о любви немолодого мужчины к совсем юной девушке, мы часто иронизируем. Считается, что, когда человеку под сорок, отметины прошлых амуров должны выступать у него на лице, как оспины, и он неизбежно будет смешон или даже жалок в своей новой нежной любви. Но натура Картера была столь вулканической, столь склонной к драме страстей, что я не решаюсь посмеиваться над его влюбленностью в Лили, пусть даже то будет не первый его роман, и даже не двадцатый. Если рассматривать страсть как стихийную силу, то ее и оценивать надо не по объекту, на который она направлена, а по интенсивности чувств. В данном же случае и предмет влюбленности Картера был, к его чести, выше всяких похвал. Несмотря на юные годы, мисс Равенел была самой разумной и самой сердечной женщиной из всех, встречавшихся Картеру в жизни, и любил он ее нежнее, чем всех остальных.

Долго оставаться вдали от нее он не мог. И как только он подтянул бригаду до уровня, хоть сколько-нибудь удовлетворявшего его солдатскую совесть, он испросил семидневный отпуск и отправился в город. С этой поездкой связано одно из важнейших событий в моем рассказе. Не одобряя его, я не стану входить в подробности. С первых шагов моего знакомства с мисс Равенел я возымел к ней симпатию и потому не могу согласиться с принятым ею решением выйти замуж за Картера, человека сомнительных качеств, который вполне способен сделать ее несчастной. Вместе с ее отцом я всегда отдавал предпочтение Колберну; вместе с ним я считал, что, хотя молодой человек по врожденной скромности и вследствие пуританского воспитания не проявил еще пока себя в полную силу, задатки у него превосходные. Однако Мисс Равенел, руководимая более чувствами, нежели разумом, отдала себя в руки Картера. Для нее, да, пожалуй что, и для огромного большинства женщин, пылкость мужской натуры, сказывающаяся в могучем сложении, смуглом лице, сверкающих черных глазах, и молодецких усах, исполнена непреодолимой магнетической силы.

Результатом недельного отпуска Картера явилась поспешная свадьба. Полковник был побуждаем тропическим жаром в крови, Лили же поддалась его страсти и настояниям. Сжимая ей руки и вперив в нее пламенный взор, он молил ее о согласии, убеждал, что ему будет горько идти в огонь и сражение, не зная наверное, что Лили навеки его. Что иное могла ответить она, как только склонить головку ему на плечо и в слезах согласиться? Сколько подобных же свадеб было сыграно в годы войны – урожай любви на кровавых полях сражений! Сколько нежных невест отказалось от сладости долгой помолвки, веселых покупок, возни с приданым, неспешной любовной игры ради того, чтобы броситься в объятия своих женихов за день или два до смертного боя! И солдаты-мужья простились с юными женами и не вернулись назад!

 
Отважные мальчики едут в бой;
Как же нам быть,
Ведь нам не забыть,
Что они не вернутся домой!
 

И Лили вместе со всеми твердила этот грустный припев популярной песни, твердила, роняя слезы и забывая при том, что ее «отважному мальчику» было уже под сорок.

Доктор немало страдал, согласившись на свадьбу, но тоже поддался господствующему настроению. Для свадебных приготовлений, как и для свадебных путешествий не было времени. Их повенчал полковой священник за два дня до отъезда полковника, в присутствии доктора Равенела, миссис Ларю и десятка зевак, оказавшихся в церкви. Ни в тот год, ни позднее Лили, как ни старалась, не могла ясно припомнить свое венчание; оглушенная переизбытком чувств, она весь этот день говорила и действовала как в лунатическом сне. Те, кто видел ее в церкви, не приметили в ней никакого волнения, разве что лицо ее было словно застывшим и белым как мел. Казалось, невеста спокойна, отлично владеет собой. Но, отвечая громко и отчетливо на вопросы священника, она втайне тревожилась, уж не сошла ли она с ума. Она словно застыла: огонь ее чувств был в ледяной оболочке, вулкан на Северном полюсе.

Когда, выйдя из церкви, она оказалась в наемной карете, наедине с человеком, который отныне был ее мужем и повелителем, душа ее чуть оттаяла, и она тихонько поплакала у него на груди. Она не была несчастной, разумеется нет, но и радости не испытывала. Если то было счастьем, значит, блаженство бывает неотделимо от боли. Она не страдала от недобрых предчувствий вроде тех, какие еще и сейчас мучили Равенела, заставляя его часами шагать взад-вперед по своему кабинету. Нет, думала Лили, этот сидящий рядом с ней человек, ее любящий муж, будет ей в жизни надежной опорой, обеспечит ей счастье. В его доброту она веровала больше, чем в собственную; он был для нее божеством. Он не разлюбит ее никогда, она тоже будет любить его вечно. Чего же еще желать? Весь тот день она словно страшилась остаться с ним наедине, но при том не могла оторваться от него ни на мгновение. Его слово было законом; его взгляд, прикосновение, голос подавляли ее настолько, что почти повергали в отчаяние. И, однако, его господство было таким желанным, что она не хотела свободы; напротив, всем существом жаждала этого рабства. Я не сообщаю здесь, что она говорила. Слов было совсем мало. Словоохотливая, почти что болтушка, она стала безгласной. Взгляд Картера, самая мысль о нем лишали ее дара речи, как если бы он в самом деле вселился в нее и поглотил ее личность. Слова, что она шептала ему, – тайна любящей женщины, и я не могу разглашать их. А те, что она говорила при посторонних, не имели значения, и о них можно забыть.

Через два дня наступила минута прощанья, кто знает, горестно думала Лили, быть может, последнего.

– О, как я тебя отпущу? – шептала она. – Я не в силах. Я просто не в силах. Скажи, ты вернешься ко мне? Вернешься ко мне хоть когда-нибудь? Ты будешь беречься? Тебя не убьют? Обещай мне.

Она была слабой женщиной, совсем не похожей на тех амазонок, которыми так гордился мятежный Юг. Наверно, она еще горше пережила бы разлуку, будь она замужем не сорок восемь часов, а несколько месяцев или же несколько лет. Близость с мужем еще не вошла глубоко в ее жизнь; клятва в верности оставалась пока для нее основным содержанием брака; венчальный обряд и кольцо на пальце обещали ей счастье. Не ведая, чем может стать в ее жизни страсть, она тем спаслась от излишних страданий.

Лили сидела, раздумывая об уехавшем муже, когда миссис Ларю в первый раз назвала ее миссис Картер. Погруженная в свои мысли, Лили никак не могла догадаться, о ком идет речь, пока миссис Ларю не сказала со смехом:

– Лили, я обращаюсь к вам!

Покраснев до корней волос, она вздрогнула так, точно Картер был рядом и коснулся ее плеча.

По прошествии нескольких дней Лили снова потребовала от доктора, чтобы он ее утешал, и, завидев его, каждый раз задавала вопросы, на которые в наш прозаический век – за неимением пророков – едва ли кто смог бы ответить.

– Как ты думаешь, папа, будут бои этим летом?

Или еще:

– Как ты думаешь, папа, оставят бригаду мистера Картера под Тибодо?

Она называла его мистер Картер. Имя Джон ей не нравилось, казалось чрезмерно простым для такой замечательной личности, а полковником она его называть не хотела; это было бы слишком сухо, недостойно ее пылкой любви. Мистер Картер – звучало отлично в ее устах; в этом было почтение к супругу и повелителю, к человеку значительно старше ее и – как думалось ей – совершеннее.

Бывало, что доктор из отцовской любви и жалости отвечал ей именно так, как она хотела; говорил, что летом, конечно, боев не будет, а бригаду Картера, безусловно, оставят под Тибодо. Но Лили пугалась тогда еще пуще и начинала допытываться, почему ее папа считает именно так. И под градом ее новых расспросов доктору приходилось отрекаться от своих непродуманных утешений. Потому в порядке разумной самозащиты он принял за правило внушать своей дочери не очень приятную, но зато полезную истину, что ей надо лучше владеть собой и учиться терпению.

– Дорогая моя, – говорил он, – в поисках счастья мы непременно ставим себя под удар. Замужество не менее рискованно, чем, скажем, торговая сделка. Впереди либо барыш, либо банкротство, и не считаться с этим нельзя. Потому, принимая радость, принимай и печаль. Если ты можешь сказать сегодня: «Я счастливее, чем вчера», – то старайся быть этим довольна. Пожалей ты себя, перестань ты всего бояться. Нам еще надо дожить до конца войны. Ни один человек на свете, а тем более слабая женщина не вынесет вечной тревоги. Перестань быть дитятей, ты взрослая.

Лили старалась жить по советам отца, только ей не всегда это удавалось.