Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

Пусть не считает читатель, что я представляю Картера как типическую фигуру всего офицерского корпуса. В армии были, конечно, и офицеры, не бравшие в рот спиртного, воздержаннее на язык и не пустившие свое родовое состояние на ветер, – образчики джентльмена и христианина, которых нам с вами решительно не за что было бы упрекнуть. В нашей армии, как и в английской, были свои Ньюкомы, Гэвелоки[42]42
  Полковник Томас Ньюком – герой романа У. М. Теккерея «Ньюкомы» (1853) – человек долга и высоких нравственных качеств. Гэвелок – прямодушный доблестный воин, герой английского рыцарского сказания XIII столетия – «Песнь о Гэвелоке-Датчанине».


[Закрыть] и Хэдли Викары. Однако, позволю себе заметить, хватало там и таких, как наш подполковник Картер, – богохульствовавших, как англичане во Фландрии, пивших, как Дугалд Далгетти,[43]43
  Ловкий наемник в романе Вальтера Скотта «Легенда о Монтрозе» (1819), сражающийся за того, кто ему больше заплатит.


[Закрыть] и имевших еще иные пороки, о которых я умолчу.

Не прошло и недели после приведенного разговора, и Колберн открыл свое вербовочное бюро под названием «Путнэмские волонтеры» и украсил дверь транспарантом, на котором старина Путнэм[44]44
  Генерал Израиль Путнэм (1718–1790) – герой войны США за независимость.


[Закрыть] в новом мундире, со шпагой стремительно мчался верхом по каменистому склону Хорснека. Пребывавшая пока еще в самом зародыше рота Колберна вошла тем не менее в десяток уже утвержденных (из девятнадцати ранее заявленных) рот картеровского полка. Считалось, что слава Картера как кадрового офицера будет много способствовать притоку людей, и вербовщики рекрутов по всей Баратарии старались использовать этот шанс. Очень скоро, однако, Колберн почувствовал, что вербовка унылое дело, по сравнению с которым даже практика начинающего адвоката имеет свои радости. Миновали денечки, когда роту набирали за день, когда забракованные за малый рост добровольцы исходили в горе слезами, а состоятельные молодые люди выкладывали сотню долларов за право получить пулю в лоб. Булл-Ран охладил романтиков, мечтавших о поле сражения, а форсированный летний набор истощил приток волонтеров. Вдобавок Колберну пришлось встретиться с трудностями, которых по большей части не знали его соперники. Интеллектуал по профессии, связанный с узким и замкнутым кругом, – не бизнесмен, не рабочий, не полисмен, не пожарник, не содержатель бильярдной или хотя бы распивочной, – он не имел на кого опереться; не имел за спиной ни дружков, ни товарищей по совместной работе, ни даже тех пьяных подонков, которых приводят на вербовочный пункт, предварительно накачав алкоголем. Он не имел связей с теми слоями общества, которые поставляют солдат – основу основ всякой армии. Первые дни он проводил на своем вербовочном пункте почти в одиночестве, подобно славному Путнэму, скакавшему очертя голову на вывешенном им транспаранте. В общем, набрать роту даже с поддержкой полковника было делом совсем не легким, сопряженным и с расходами и с неприятностями.

Мисс Равенел втайне весьма досадовала, узнав, чем занят теперь мистер Колберн, но была слишком гордой, чтобы высказать вслух свое недовольство. Да и к чему было ей удерживать Колберна или беречь его? Как большинство южанок, она не страшилась войны, и мужчина, поднявший оружие, что бы он там ни отстаивал, мог рассчитывать на ее одобрение. И как только к Колберну вернулась его жизнерадостность, Лили втянула его в их обычные полушутливые разговоры, предрекая ему поражения вроде Булл-Рана и рисуя блистательные ретирады, которые он совершит во главе своей роты, прежде чем попадется в плен к ее землякам.

– Когда вы будете пленником в Ричмонде, – говорила она, – я напишу своим друзьям луизианцам в южную армию и поведаю им, какой вы отчаянный аболиционист. И они посадят к вам в камеру – для компании – одного из ваших чернокожих друзей. Как вы будете недовольны! И как быстро подпишете обязательство вернуться домой и заняться юридической практикой, лишь бы вашего черного друга отослали назад на плантацию.

Доктор со своей стороны был полон симпатии к Колберну и предсказывал своему юному другу скорый успех. Он мерил баратарийцев луизианской меркой; в Луизиане не было бы сомнений, что офицером должен и может быть только лишь джентльмен. При всей своей ненависти к рабовладению, доктор хранил еще некоторые из аристократических предрассудков. Он не понял еще до конца, что война ведется народом против поднявшей мятеж олигархии и что в народе зреет решимость не только драться в этой войне, но и отдавать команды. И ему не верилось, что рабочему-северянину под силу одержать верх над джентльменом-южанином, не заручившись советом людей с университетским дипломом.

– Не падайте духом, – так говорил он Колберну, – все образуется. Как только они узнают, кто вы такой и какая у вас репутация, от рекрутов не будет отбоя. Не верю, что к этим кабатчикам и жестянщикам люди пойдут скорее, чем к вам, джентльмену с университетским дипломом. Возможно, конечно, что к ним потянется шушера, но только первое время. Заявляю вам твердо, что вы скомплектуете роту первым в полку и что она будет лучшей по людскому составу. Предпочесть вам жестянщика было бы верхом нелепости, все равно что отдать метеорит за пять фунтов старых гвоздей.

Доктор изобретал оригинальные, но не очень практичные способы, как ускорить набор волонтеров для Колберна. Например, он советовал Колберну разослать циркулярные письма священникам и во все воскресные школы в округе, чтобы каждый церковный приход делегировал в роту по одному волонтеру.

– Если они вас послушают, – аргументировал он свой совет, – а почему бы им не послушать, раз письмо покажется им убедительным, рота у вас готова.

Он посоветовал также Колберну совершить поездку по окрестный селениям и выступить там с патриотической речью на митингах, вербуя при том солдат. Еще он советовал Колберну воззвать к собратьям юристам как в Новом Бостоне, так и в других городах, чтобы они поспособствовали, каждый чем мог, подъему народного духа. Доктор и сам написал две-три похвальных статьи, посвященных Колберну и его будущей роте, и поместил их в местных газетах. Однажды, вернувшись домой в большой спешке, он с ликующим видом извлек из кармана вечерний выпуск «Новобостонского патриота».

– Какой молодец наш друг, – сказал Равенел дочери. – Он обратился за помощью к музам. В сегодняшней газете напечатан прекрасный патриотический гимн его сочинения. Лучших стихов никто не писал за все время войны. (В похвалах друзьям доктор бывал неумерен.) Они, без сомнения, будут замечены и вызовут шум. Ручаюсь, что эти стихи дадут ему еще пятьдесят волонтеров.

– Позволь мне прочесть, – попросила Лили, пытаясь забрать газету. Но доктор хотел насладиться триумфом Колберна и прочитать стихи дочери вслух. Прочесть что-нибудь вслух окружающим, так же как, скажем, размешать кочергой жар в камине, всегда радость – простейшая, но и бесспорнейшая —, которой никто и ни с кем не любит делиться и которая, я полагаю, принадлежит по праву главе семьи. Доктор устроился поудобнее в кресле, поправил воротничок, потом вставил монокль, уронил его, вытащил из кармана очки и под громкий протест Лили прочитал нижеследующее:

 
Национальный гимн (исполняется на мотив «Америки»)
 
 
В годину этих тяжких бед
Да воссияет нам твой свет,
        Всесильный бог.
Стране свой грозный лик яви,
Змею-измену раздави,
Сынов заблудших призови
        В урочный срок.
 
 
И звездный флаг родной страны
Возьми средь ужасов войны
        В свою ты длань.
Бог воинств, нас веди вперед
Там, где врагов разит наш флот,
Где с наших армий смерть берет
        Свирепо дань.
 
 
Пусть будет гнет цепей разбит
И справедливость пусть царит
        Меж двух морей.
И пусть в твоих святых глазах
Закон наш каждый будет прав.
Веди, господь, наш твердый шаг
        Стезей твоей.
 
 
Благослови родной наш край
И все невзгоды силу дай
        Нам побороть.
И миром озарен твоим,
Пусть будет он повсюду чтим.
Ты свой покров святой над ним
        Простри, господь![45]45
  Перевод И. Гуровой.


[Закрыть]
 

– Позволь мне самой прочитать, – снова сказала Лили и на этот раз завладела газетой. Она прочитала стихи про себя, порозовев от волнения, и тихо сказала отцу, что они ей понравились. Скорее всего, она спрятала эти стихи на память; потому что когда наутро Равенел стал искать газету, чтобы вырезать гимн и наклеить его в альбом, то найти ее не сумел; Лили, хоть и сделала вид, будто помогает отцу в его поисках, на прямой вопрос – куда подевалась газета – отвечала весьма уклончиво. Те, кто лучше меня знают обычаи юных девиц, утверждают, что, спрятав на память такой пустячок, они потом почему-то бывают сконфужены и несогласны признаться в своем поступке даже родному отцу. Из этого, впрочем, никак не следует, что мисс Равенел утратила интерес к другому, более яркому представителю мужской половины людского рода – полковнику Картеру. Он так во всем походил на луизианских плантаторов, что не мог не понравиться Лили, истосковавшейся по родине на новоанглийской чужбине. Когда Картер бывал у них, что случалось не часто, она встречала его с неизменной, однако же лестной вспышкой румянца и тотчас же оживленно вступала в беседу, причиняя тем Колберну немало душевных страданий. Признаваясь себе, что он непритворно страдает, Колберн притом опасался вникать в свои чувства; он сумел внушить себе мысль, что вполне бескорыстно печется о будущем Лили и тревожится лишь потому, что этот полковник Картер, как бы ни был хорош он как боевой офицер и бывалый в свете мужчина, может вдруг оказаться неподходящим супругом для мисс Равенел.

Невзирая на эти подспудные противоречия, которые могли бы в иной обстановке стать причиной раздора, дружба полковника и капитана с каждым днем крепла. Картеру и в голову не приходили ревнивые мысли, – он ценил в капитане Колберне единственного во всем полку офицера, который пришелся ему по вкусу. Его замысел подобрать офицерский состав из сыновей новобостонских священников и профессоров потерпел неудачу: во-первых, их было очень немного, во-вторых, они вовсе не рвались на войну. Аристократически замкнутые в пределах своего круга, они не состояли в милиции или в пожарных командах, не участвовали в местной политической жизни, были чужды всяким общественным начинаниям, не имели связи с рабочими массами. Потребовалось еще два года суровой войны, чтобы раскачать этих отшельников и аскетов и бросить их в гущу боя. Пока же полковник только пофыркивал от отвращения, повествуя о своих жестянщиках и портных, как он окрестил назначенных к нему офицеров, – хотя надо сказать, что они в большинстве были усердными строевиками и старались что было сил постигнуть другие важные стороны своей новой профессии. В регулярней армии, говорил полковник, всех этих типов просто погнали бы в шею. От его нежелания якшаться с простым народом веяло кастовым духом Вест-Пойнта. Лишь после многих сражений, в которых волонтеры показали подлинно воинский пыл, с этими вест-пойнтскими предрассудками в армии было покончено.

Однажды Картер пришел поделиться с доктором последней новостью, крайне его раздосадовавшей. Губернатор позволил ему самому подобрать себе подполковника, и он отыскал офицера, воевавшего третий месяц и уже показавшего свои боевые качества. Майором же, поразмыслив, он решил сделать Колберна. Об этом и был у него разговор с губернатором, разговор весьма неприятный.

– Хочу просить у вас, губернатор, должность майора для моего личного друга, – заявил ему Картер, – он способнейший офицер в полку, лучшего майора мне не найти во всем штате.

Губернатор сидел в своем крохотном кабинетике, откинувшись на высокую спинку кресла и вытянув ноги к камину. Он был высокого роста, костляв и сутул, нетороплив в движениях по причине плохого здоровья обладал приветливой, внушавшей почтение манерой себя вести. У губернатора были голубые глаза и светло-каштановая шевелюра, слегка уже поседевшая (ему было за пятьдесят); лицо его, некогда усеянное веснушками, казалось еще молодым, а на губах то и дело играла конфузливая улыбка. Как и президент Линкольн, он был выходцем из простого народа, которому суждено было победить в этой войне, и, подобно Линкольну, накапливал мудрость и моральную силу по мере того, как события толкали его вперед. Сдержанный, лишенный тщеславия, всегда готовый прийти всем на помощь, патриот до мозга костей, богобоязненный в новоанглийской суровой манере, известный своей неподкупностью, безукоризненный семьянин, он в целом с честью справлялся с обязанностями, возложенными на него его штатом.

Сейчас он привстал с кресла и приветствовал Картера весьма уважительно. Не одобряя замашек полковника в частной жизни, губернатор высоко ценил его как офицера и был рад поручить ему Баратарийскии полк. На тихого губернатора этот воинственный аристократ производил довольно сильное впечатление. У Картера был устрашающий взгляд, заносчивый или насмешливый попеременно; на этот же раз губернатору было особенно неуютно под немигающим и уверенным взором полковника. Почти боязливо он опустился, в кресло, страшась ответить отказом этому вест-пойнтскому офицеру и не видя другого выхода.

– Это – капитан Колберн.

– Колберн? Знаю, – сказал губернатор, – и полностью разделяю вашу оценку. Надеюсь, у нас еще будет случай его продвинуть. Но в данный момент, – он улыбнулся с почти виноватым видом, – нам не удастся назначить его майором. Майорскую должность я обещал капитану Газауэю.

– Газауэю?! – вскричал вне себя полковник. Он яростно выпятил грудь и даже, быть может, покраснел от досады, только едва ли кто мог заметить румянец на его бронзово-красном лице. – Вы хотите назначить майором в мой полк этого вахлака?

– Действительно, он простоват, – кротко откликнулся губернатор, сам начинавший жизнь фабричным рабочим.

– Не простоват! Хамоват! Угощает, подносит шкалики, панибратствует черт знает с кем!

Губернатор был озабочен ходом беседы, но, не имея личных претензий к Картеру, лишь нервно посмеивался.

– Готов согласиться с вами, – сказал он, – и мне он не очень нравится. Что до меня, я предпочел бы назначить Колберна. Но все дело в том, что у Газауэя много заступников. – Он помолчал, беспокойно потер руки, улыбнулся еще раз своей кроткой улыбкой и продолжал: – Хочу посвятить вас, полковник, в одну небольшую тайну. Нравится мне это, нет ли, но я принужден участвовать в некоторых политических сделках. Газауэй – из округа, где мы не очень сильны. Он контролирует там голоса, у него там свои люди; вы видели сами, с какой быстротой он набрал себе роту. Он требует от меня чин майора, и за него просят его друзья. Представьте, что мы ему отказали – мы терпим фиаско на выборах, теряем место в конгрессе. Сейчас не время для риска; если у правительства не будет прочной поддержки в конгрессе, страна может погибнуть. И все же, будь на то моя воля, я назначал бы в наши полки офицеров, исходя из их личных качеств. Потому что военный успех будет лучшей поддержкой правительству, лучшим путем увлечь за собой массы. Но пока что Барли, наш кандидат в этом округе, на грани провала. Барли и Газауэй – друзья. Газауэй говорит: дайте мне чин майора, и я обеспечу победу Барли на выборах. Теперь поймите мое положение. Нет такого туза в республиканской партии, который не просил бы меня за Газауэя. Поверьте, мне горько, что я не могу назначить майором вашего друга, которого тоже очень ценю. Быть может, удастся что-нибудь сделать позднее.

– Когда выборы не будут так поджимать, – подсказал Картер.

– Вот именно, – подтвердил губернатор, не замечая иронии. – Теперь я сказал вам решительно все, как есть, и прошу вас – в обмен – проявить немного терпения.

– Поверьте, вас лично я ни в чем не виню, губернатор, – сказал полковник, – и ясно вижу подоплеку этого дела. Машина вертится, и выхода у вас нет. Но черт побери, сэр! Не лучше ли было бы, чтобы офицеров назначал военный министр?

– Быть может, и лучше, – вздохнул губернатор все так же беззлобно и, как видно, ничуть не обидясь.

И вот как-то раз, когда Равенел в беседе сказал полковнику, что было бы хорошо исхлопотать для Колберна чин майора, тот передал ему слово в слово весь разговор с губернатором.

– Расскажите все это нашему юному другу, сказал в сердцах доктор. – Пусть он хотя бы узнает о ваших стараниях. Это его утешит.

– И не подумаю, – ответил полковник. – И вас попрошу молчать. Неразумно и не в традициях армии рассказывать что-либо, что может ослабить воинский пыл солдата.

ГЛАВА VIII
Храбрецы прощаются с милыми дамами

Еще одна новость взбесила полковника Картера посильнее, чем спор с губернатором, кому быть в полку майором. Военное министерство известило его приказом, что Десятый Баратарийский полк входит в состав Новоанглийской дивизии, и посему полковнику Картеру надлежало явиться за дальнейшими указаниями к генерал-майору Бенджамину Ф. Батлеру. Прочитав приказ до конца, Картер разразился проклятиями такой продолжительности, как если бы фландрская армия, о которой мы знаем со слов дяди Тоби,[46]46
  Дядя Тоби – один из героев романа Лоренса Стерна «Тристрам Шенди», английский отставной офицер, сражавшийся под начальством герцога Мальборо во Фландрии.


[Закрыть] принялась бы браниться побатальонно, по очереди.

– Крючкотвор! Интриган! Шпак! Ополченец несчастный! – завопил вне себя этот высокородный южный аристократ, выпускник Вест-Пойнта, в прошлом кадровый офицер. – Что он смыслит в военном деле, как и кем он может командовать! Да ему не управиться с ротой, а в бою и со взводом. И я должен явиться к нему, а не он ко мне!

Если представить, что некий могучий волшебник превратил бы вдруг полковника Картера в главу юридической фирмы и определил бы младшим партнером к нему этого прославленного массачусетского адвоката, именно так завопил бы, наверное, Батлер, получив подобный приказ.

«Буду официально просить о переводе в другую дивизию, – размышлял сам с собой полковник. – Не поможет, пойду на прием в министерство; пусть меня осуждают за подрыв дисциплины. А не поможет, я так затяну с боевой подготовкой, что генерал-крючкотвор поедет на фронт без меня».

Если бы Картер попытался реализовать любой из названных планов, то без труда убедился бы, что в Вашингтоне генерал из штафирок имеет куда больше веса, чем любой вест-пойнтский полковник. Но, видимо, в силу вкоренившейся накрепко в нем дисциплины Картер вообще не оказал никакого сопротивления приказу военного министерства и воздержался от критики его при подчиненных ему офицерах. Верно, что Десятый Баратарийский полк бесконечно тянул со своей боевой подготовкой, но виной тому был лишь недобор волонтеров, и Картер досадовал на это не меньше других. И даже Колберн, с кем он был всего откровеннее, не услыхал от полковника за все это время ни единого слова в поношение дивизионного генерала Бенджамина Ф. Батлера.

Пока тянулась возня с формированием и полк проходил строевую муштру, полковник частенько сиживал у Равенелов и имел, таким образом, совершенно достаточно времени, чтобы влюбиться по уши в Лили, когда бы имел к тому склонность. Но склонности он не имел. Он охотно беседовал с милыми девушками, дразнил их, чуть флиртовал, но не давал себе воли, не увлекался серьезно. Самомнение и, я бы сказал, нечувствительность к переживаниям других вместе с юмористическим складом ума сделали Картера профессиональным насмешником. Он признавал прелесть Лили, очарование ее внешности и манер, но обращался с ней как с ребенком, попеременно то балуя ее, то добродушно поддразнивая. Она же боялись его и потому не могла платить той же монетой; капризно-кокетливая манера, в которой она любила беседовать с Колберном, не удавалась ей в разговорах с этим не столь молодым, повидавшим жизнь человеком.

– Принимаю получения в Новый Орлеан, – однажды сказал ей полковник. – Я думаю, мисс Равенел, что мы едем как раз туда. Генерала Батлера ждет там большая добыча.

В гостиных полковник Картер разрешал себе больше свободы в оценке своих начальников, чем при подчиненных ему офицерах.

– Двенадцать миллионов золотом в банке, – перечислял он, еще хлопок и сахар. Вдобавок мы украдем ваших негров, чтобы тем освятить свои прочие подвиги. Страшно подумать, как мои люди будут свирепствовать! Мы перебьем там всех ваших поклонников.

– Оставьте хоть одного.

– Одного мы, конечно, оставим. Я еще не намерен кончать с собой, – заявил полковник с дерзкой галантностью, и девушка вспыхнула, смутно почувствовав, что ее собеседник недостаточно с ней учтив.

– Вы в самом деле пойдете к Новому Орлеану? – спросила она немного спустя.

– Не задавайте таких вопросов. Я – к вашим услугам, но, ради бога, не заставляйте меня выдавать военную тайну.

– Вы начали сами, – возразила она, раздосадованная не столько ответом полковника, сколько его тоном.

– Я не мог отказать себе в этом. Речь идет ведь о вашем прошлом, а быть может, и будущем.

Будь полковник серьезен в эту минуту, я думаю, что мисс Лили было бы лестно и даже очень приятно услышать его слова. Но он все шутил, улыбался предерзко и обращался по-прежнему с ней как с маленькой девочкой. А ей было восемнадцать лет, ее задевала его фамильярность, и она в простоте души проявила на сей раз свое недовольство, быть может, несколько резче, чем принято в свете. Тогда, уставившись на нее немигающим взором, он вдруг изменил свой тон, стал учтив и корректен. Хоть он и любил поддразнить свою собеседницу, он был неглупый, воспитанный человек и не переходил рамки дозволенного.

– Я буду счастлив, – сказал он, – если мне выпадет честь помочь вам вернуться домой.

– Вот было бы славно! – вскричала радостно девушка. – Вернуться в Луизиану! Но не ценой поражения южан. Я мечтаю о мире.

– А мне он совсем ни к чему, – отозвался полковник с характерной для него откровенностью и подумал, что без ежемесячного полковничьего оклада ему будет просто не на что жить. Что до старого долга в несколько тысяч долларов – портному, сапожнику, ресторатору и виноторговцу, – то Картер даже не вспомнил о нем; он не привык затруднять себя пустяками.

По странной особенности, свойственной некоторым женским натурам, полковник нравился Лили (или мог бы понравиться ей) именно теми чертами характера, которые больше всего ее в нем страшили. А известно, что тот, кто способен внушать подобные страхи, может внушить и любовь. И эта застенчивая, чистая в своих помыслах восемнадцатилетняя девушка могла бы, увы, влюбиться без памяти в деспота и прожигателя жизни, стоило только ему того пожелать. В ее оправдание скажем, что она, конечно, мало что ведала о его непохвальных обычаях. В ее присутствии он не промолвил ни единого грубого слова, не напился ни разу, не рассказывал о своих кутежах. В церкви молитвенно наклонял голову и не поднимал ее вновь, не просчитав про себя предварительно до двадцати, а на приветствия отвечал сдержанно и любезно. Выпады доктора Равенела Лили считала несправедливыми, полагая, что от офицера нельзя требовать добродетели штатских людей. Девушке и не снилось, конечно, что даже при самых умеренных требованиях из Картера все равно не получилось бы праведника; да что там, даже обыкновенного приличного человека. Лили казалось, что она достаточно строго судит полковника, когда говорит, что Картер «гуляка», но при этом она не вполне представляла себе то значение, какое придается этому слову в мужской компании. Она называла его гулякой потому, что своим неколебимым апломбом, дерзким изяществом, непринужденностью речи, всей манерой себя вести он походил на тех джентльменов, которых так называли в новоорлеанских гостиных и о которых судачили шепотом старые дамы. Что еще она знала о них? Только то, что это были безукоризненно светские люди, пользующиеся большим успехом у дам. И Лили казалось, что слыть гулякой не так уже худо, хоть она и не знала, что при этом имелось в виду. Она не могла ни понять, ни представить себе, что полковник Картер успел приобщиться ко всем видам порока да и сейчас при малейшем соблазне готов был вступить на ту же тропу. Бальзак говорит, что порочные люди часто бывают приятными; этот видимый парадокс имеет, по-моему, простейшее объяснение. Порочные люди бесчувственны и ничего не принимают всерьез. Они не станут ссориться с вами из-за ваших правил и убеждений, потому что сами вообще таковых не имеют. Они ничего не отстаивают, ничего не оспаривают и легко подойдут вам по мерке, как разношенные башмаки. А моралист, человек строгих верований – это сапог, только что от сапожника, жесткий и неуступчивый. Попробуйте разойтись с ним в размере, и он набьет вам мозоль. А если он вздумает вам уступить, так у него отскочит подметка. И все же скажу, сколь ни мил ваш порочный приятель, не спешите доверить ему ваши чувства и ваши надежды; не мечите бисера перед свиньями.

Рассуждения эти не слишком, конечно, новы, но остаются и по сей день справедливыми.

Мысль о том, что Лили может увлечься полковником Картером, крайне тревожила Равенела. Если Картер бывал у Лили в его отсутствие, доктор впадал в меланхолию и долго потом ворчал, не объясняя причины. Не называя полковника и никак на него не ссылаясь, он принимался критиковать людей сходного с ним образца, и Картер заочно вдруг получал словесную взбучку через посредство какого-нибудь новоорлеанского джентльмена, в прошлом знакомого Лили или известного ей хотя бы по имени.

– Просто понять не могу, как это я мог жить среди таких негодяев, – заявлял в этих случаях доктор. – Мне кажется иногда, что я прожил двадцать пять лет среди отставных пиратов на острове Пиносе. Я удивлен, что кто-то меня почитает еще за приличного человека, что мне разрешают вращаться в порядочном обществе. Если новобостонец не захочет пожать мне руки потому, что я столько времени якшался с мерзавцами, мне придется признать, что он прав. Пока я там жил, я только и делал, что изумлялся долготерпению всевышнего. Поистине милость его там более наглядна, чем в среде людей добродетельных. Пожалуйста, вспомни, Лили, полковника Мак-Аллистера. Он слыл украшением новоорлеанского общества. Сказать о таком – «падаль», это значит просто смолчать. Зловоние неслось от него до самых небес. Представляю себе серафимов и ангелов, сморщившихся от омерзения, зажимающих нос, как этот король на картине Орканьи,[47]47
  Орканья Андреа (1308–1368) – итальянский живописец и скульптор флорентийской школы. Речь идет о его фреске «Торжество смерти».


[Закрыть] стоящий над трупом. Клянусь, что даже в анатомичке не было трупа, столь гнусно смердящего, как смердел Этот Мак-Аллистер в нравственном отношении.

– Папа, довольно, – взмолилась мисс Лили. – Когда ты увлекаешься, то говоришь ужасные вещи.

– Нет, он смердел страшнее, чем я описываю, – настаивал доктор. – Когда приходится говорить о таком вот Мак-Аллистере и других подобных ему, а их наблюдаешь повсюду, нет и не может быть достаточно крепких слов. Тут нужно трубить в трубу, как при втором пришествии.

– Но ведь сейчас полковник Мак-Аллистер пожилой, почтенный плантатор, – сказала Лили.

– Почтенный! Ты шутишь, Лили! Да самого Вилберфорса[48]48
  Вилберфорс Уильям (1759–1833) – английский политический деятель, знаменитый своими речами против невольничества и работорговли.


[Закрыть] и Блэза Паскаля,[49]49
  Паскаль Блэз (1623–1662) – французский ученый и философ. Здесь имеется в виду Паскаль – моралист и гуманист, беспощадный критик лицемерия и ханжества.


[Закрыть] даже апостола Павла я не сочту почтенными, если они будут владеть рабами!

Впрочем, при встречах с Картером доктор бывал неизменно учтив, как он оставался учтивым со всеми, включая обруганного Мак-Аллистера и других подобных ему. Но если бы даже доктор был много сварливее и резче настроен против полковника Картера, он все равно не позволил бы себе в эти дни, при своих патриотических взглядах, проявить нелюбезность к офицеру Соединенных Штатов, пролившему свою кровь в сражении против мятежников. Добавим еще, что он был признателен разгульному воину за то, что тот покровительствовал юному Колберну. А Колберна доктор любил почти как родного сына, не задумываясь почему-то о том, что молодой человек может претендовать и на роль его зятя. Должен, впрочем, оказать, что ни разу не видел в реальной жизни и не встречал даже в фантастичнейшем из романов американца-отца, который был бы искусным сватом для своей родной дочери.

Прошла осень, за ней половина зимы, и никто из наших героев за этот срок не влюбился, разве лишь Колберн. Правда, он сделал что мог, стремясь избежать «тяготения» к Лили, как он сам называл свое чувство (это ведь я утверждаю, что Колберн влюбился, сам он этого не признавал). Если прибегнуть к словам, ныне не модным, по все еще изумляющим своей силой и прямотой, надо будет сказать, что Колберн готов был отдать ей свою любовь, если бы Лили было угодно принять ее. Но в отношении Лили к нему было нечто совсем иное. То была неподдельная дружба без оттенка любви (так бывают прелестнейшие цветы без всякого аромата). Девушка будто говорила ему очень мило, но твердо: не торопитесь, сударь, с любовным признанием.

Иногда его просто обуревало желание с ней объясниться. Благоволивший к Колберну доктор несколько раз поручал ему сопровождать Лили в концерт или на лекцию; это было уступкой доктора простоте и добродетельным нравам Нового Бостона, где юным девушкам предоставлялась свобода, доступная в более крупных и более испорченных городах лишь почтенным матронам. Когда они шли в концерт или возвращались домой, когда он чувствовал на своей руке легкую ручку Лили и мог быть к тому же твердо уверен, что уличный сумрак укроет ее укоризненный взгляд, смелость вскипала в сердце у Колберна и страх становился меньше.

– Если о чем я и грущу, уходя на войну, – сказал он однажды, – то только о том, что надолго расстанусь с вами – быть может, навеки.

В его дрогнувшем голосе была некая сила, проникшая в душу девушки, и несколько мгновений оба молчали: он был не в силах продолжать свою речь, девушка старалась пересилить волнение. Лили чувствовала себя как во сне, на краю бездны, когда не знаешь, что будет – устоишь на ногах или ринешься вниз, в неведомое. Это была, без сомнения, одна из решающих минут в ее жизни, но она взяла себя в руки прежде, чем Колберну удалось развить свой успех. Лишних десять секунд молчания, и дело могло завершиться помолвкой.

– Да у вас просто нет сердца! – рассмеялась она. – Грустите только об этом! А растоптанные поля моей родины? А наш дом, который, наверное, вы сожжете? Нет, аболиционисты ужасны!

С грустью он понял, что Лили не велит ему говорить о любви, и подчинился приказу.

– Я превращу Луизиану в пустыню, – подхватил он, принужденно смеясь, – мы засеем ваши плантации солью.

И до самых дверей гостиницы они продолжали шутить, хотя им и не было весело.

Близился день отплытия полка, и Колберн со страхом, но также и с нетерпением ждал прощания с Лили. Порой он мечтал и надеялся, что в этот последний момент сумеет как-то пленить ее капризное сердце. Потом он впадал в рассудительность и тогда понимал, сколь опрометчиво и жестоко искать ответного чувства у девушки лишь для того, чтобы тут же ее покинуть на долгие месяцы, годы, быть может, навеки. А вдруг он в первой же битве лишится ноги или носа, что тогда ему делать: вести ее к алтарю или вернуть ей свободу? Прощальные встречи редко бывают удачными; весьма неудачной была и эта. Они встретились в общей гостиной отеля, в присутствии доктора и нескольких проживавших в гостинице незнакомых почтенных дам. Солдаты Колберна уже промаршировали по новобостонским улицам, сопровождаемые восторженными криками толпы, и погрузились на пароход каботажного плавания, который должен был доставить их к океанскому транспорту в нью-йоркском порту. Сам Колберн получил разрешение задержаться до вечера и приехать в Нью-Йорк скорым поездом.