Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XXXI
Страдания, которых могло и не быть

Через неделю после того, как сгорели суда, Картер получил звание бригадного генерала. Сперва он возликовал: невезение кончилось. Враги его были побиты, путь к успеху открылся, он мог нацепить наконец серебряную звезду. Но потом явились уныние и страх; он не в силах был позабыть о своем преступлении, к которому, как он теперь полагал (или хотел полагать), его толкнуло лишь нежелание начальства отдать ему должное. Как это горько, увы, сознавать, что удача пришла слишком поздно! «Месяцем раньше это спасло бы меня», – бормотал он, изливая проклятия на своих врагов в Вашингтоне, на кредиторов, на себя самого, на все, что его погубило.

«Мое первое преступление! Мой единственный неджентльменский поступок!» – внушал себе Картер. Многие, кто принадлежат к привилегированным слоям общества, держатся этой позиции. Аморальная трата денег дозволена джентльмену, но добывать их он должен законным путем. Пьянство, разврат и карты ему разрешаются, но мошенничать он не должен. Эти моральные тонкости хорошо известны в Европе, что и понятно. Их привносит наследственная аристократия; она поощряет одни пороки богатых дворян и возбраняет другие, которые им ни к чему. Слабое эхо этих воззрений пересекло океан и было у нас подхвачено, к добру или к худу.

Почти с изумлением Картер взирал на восторги жены (столь контрастировавшие с его собственной горечью), когда он сообщил ей о своем продвижении по службе.

– О мой генерал! – вскричала она, бросив быстрый взгляд на приказ и заливаясь счастливым румянцем. И тут же вскочила и, смеясь, отдала ему честь. Потом обняла его и принялась целовать. – Как я рада! Наконец они оценили тебя! Наконец-то! Я счастлива и горда. Мы вместе пойдем покупать звезду. Я выберу самую лучшую!

После чего, забежав эдак лет на пятнадцать вперед, она объявила:

– Рэвви тоже поступит в Вест-Пойнт и будет у нас в семье вторым генералом. Он ведь очень способный и смелый, никогда не робеет.

Картер расхохотался впервые за этот день.

– Дорогая моя, – сказал он. – Рэвви, возможно, и станет генералом, зато я перестану им быть. Я ведь давно не считаюсь кадровым офицером. И генерал я только на время войны.

– Но война еще долго не кончится, – возразила ему эта страшная женщина, любившая, видимо, родину меньше, чем мужа.

– У генералов имеются еще другие обязанности, – осторожно сказал Картер.

– Как? Снова – в бой?! – воскликнула Лили, хватая его за рукав. – Ни за что!

– Дорогая малютка, этого не миновать. Бригадному генералу не положено быть интендантом, даже на крупном посту. Мне надо подать рапорт и явиться к командующему. Меня, вероятно, направят на фронт, и, конечно, я должен пойти.

– Нет, не надо. Мы были так счастливы! Зачем тебе быть генералом?

– Дорогая, я должен вести себя как подобает мужчине, – возразил он, нежно ее обнимая. – Я награжден за отвагу и должен сражаться. Моя честь этого требует.

Слово «честь» он сказал по привычке, и что-то больно кольнуло его.

– Не просись сам на поле сражения, – умоляла его Лили, – подай, если нужно, рапорт, но не просись сам на фронт. Обещай мне, прошу тебя.

Обнимая жену и глядя в глаза ее, полные слез, Картер все обещал. Но вечером, составляя рапорт командующему, он не только просил об отставке с нынешней должности, но также потребовал назначения на фронт. А что же, скажите, ему оставалось делать? Он обанкротился как семьянин, провалился как бизнесмен, но – черт побери! – он всем им еще покажет, как надо вести под огнем бригаду в атаку. Умел это делать раньше, сумеет теперь. А кроме того, если он отличится при Гранд-Экоре, они как-нибудь прикроют это дело с судами и хлопком. Победителю и храбрецу прощается многое; простит и народ, и даже военный министр.

Через несколько дней он получил назначение на фронт. С легким сердцем он подписал последние документы в своей канцелярии, немного взгрустнул, обнимая жену и ребенка, и с первым же пароходом выехал вверх по реке.

Лили сперва была чуточку удивлена и даже встревожена, что так мало скучает о муже. Она бранила себя за черствость, за бессердечие, не слушала, когда ей объясняли, что она теперь мать. «Очень дурно, – отвечала она, – если женщина так легко забывает отца своего ребенка». И все нее она не грустила, с Рэвви ей было весело. Ах, какой изумительный мальчик! Всем хорош – и тем, что тяжел, тем, что ест, что спит и что плачет. Его плач беспокоил ее разве лишь потому, что она опасалась, как бы сыну не стало худо; сам же крик был ей только приятен. Если она его слышала неподалеку от дома, например возвращаясь с прогулки, то убыстряла шаги и говорила, смеясь:

– Ревет, значит, жив. Сейчас я его утешу.

Всякий, кто так с головой поглощен своим чувством, мало кому интересен; только лишь самым близким, готовым любить и прощать нас при всех обстоятельствах. И Лили тоже казалась бы скучной решительно всем, непричастным к таинству материнства. Ну, а она сама смотрела на мир только сквозь эту великую призму. Точно так же как ранее она была беззаветной невестой, а позже такой же супругой, теперь она стала беззаветно любящей матерью. И, кажется, эта последняя стадия ее женской судьбы была для нее наивысшей. Ее новая жизнь, безмятежная, в сущности, несмотря на волнения из-за младенца и самоукоры по поводу малой, как ей представлялось, тоски по супругу, была бы истинным счастьем для Лили, если бы только однажды она не нашла в кабинете отца на полу письмецо, которое стало причиной невыносимого горя. Расскажем, как это случилось.

Вот уже третий год, как лишенный привычных поездок в Европу или научных экскурсий на Север страны, где он мог изучать минералы, в поисках развлечения и какого-нибудь моциона Равенел пристрастился к прогулкам по Новому Орлеану и его жалким равнинным окрестностям. Лили, которая прежде была его верной спутницей, разъезжала теперь в экипаже или возила коляску с мистером Рэвви, так что прогулки доктора протекали довольно уныло. Земля без камней была для него все равно что лингвисту – язык, не рождающий литературы. Потому Равенел гулял, мало глядя по сторонам, погруженный в минералогические мечты и раздумья, вспоминая особо милые его сердцу образцы из своей коллекции, так же примерно, как его дочь вспоминала улыбки Рэвви. Однажды, блуждая в подобной задумчивости в трех-четырех милях от дома, доктор попал под ливень. На счастье, рядом нашлась пустая лачуга, когда-то, должно быть, жилье свободного негра. Только успел Равенел забраться под кровлю и отыскать в единственной комнате ветхого дома сухой уголок, как туда же вбежал офицер в промокшем насквозь мундире северной армии и, ставши в дверях, промолвил: «Черт подери! Мне в ром подливают воды!»

По богатырской фигуре вошедшего, бронзоволикости, крючковатому носу и черным глазам Равенел тотчас признал лейтенанта Ван Зандта. Он видел его только раз два года назад, но внешность и голос этого человека были незабываемы. Теоретически доктор был вполне либерален по отношению к грубым и необузданным людям, но практически их не терпел. Потому и сейчас он подумал – куда бы скрыться? Однако уйти было некуда. Пришелец стоял в дверях, а дождь лил по-прежнему. Тогда доктор стал к двери спиной и вернулся к своим минералогическим размышлениям.

– Всю жизнь пил и пью неразбавленный виски, – продолжал свою речь Ван Зандт, усмехаясь с презрением, – а мне, черт подери, наливают воды в грог. Терпеть не могу коктейлей. Подавай неразбавленный виски!

Поразмыслив с минуту, все с той же усмешкой он заявил:

– Дождик, я вижу, надолго, черт подери! Мы крепко застряли, Ван Зандт, милый мальчик. Что же, поищем приюта.

Пригнувшись, он двинулся вглубь и тотчас увидел, что он не один в лачуге.

– Почтение! – крикнул Ван Зандт, но тут же, вспомнив о светскости и о манерах, добавил: – Прошу извинить меня, сэр. Надеюсь, я вам не мешаю?

– Разумеется, нет, – откликнулся доктор. – Наши права на эту лачугу совершенно равны.

– Счастлив слышать. Не думайте, сэр, что я почел эту хижину вашим родным домом. Но, быть может, она стоит на вашей земле?

– Слава господу, нет.

Смех лейтенанта можно было сравнить разве что с грохотом двенадцатифуитовой мортиры, самой шумной пушки на свете.

– Замечательно сказано, сэр. Чем обширнее здесь у человека владения, тем он почему-то беднее. Таковы мои наблюдения, сэр. И я счастлив, что вы согласились со мной. У меня, черт возьми, никаких земельных владений. И это великое счастье при моем малом жалованье.

Вода сквозь дырявую крышу стекала ему на спину, но Ван Зандт был как будто к тому равнодушен, а быть может, и вовсе бесчувствен. Он уставил на Равенела немигающий взгляд, не узнавая его, но отдавая себе, конечно, отчет, что ведет разговор с джентльменом. Пьяный ли, трезвый, Ван Зандт всегда помнил, что он Никербокер, потомок славного рода, и был счастлив вести разговор с воспитанным собеседником.

– Покорно прошу извинить меня, – обратился он к доктору, – что беседую с вами в столь свободной манере. Я не сумел в этой тьме рассмотреть вас как следует, сэр, а потому и не смог судить ни о личности вашей, ни о вашем общественном положении. Но, разумеется, я имею честь говорить с джентльменом. Позвольте тогда мне заметить, что и сам я из тех Никербокеров, род которых восходит к бессмертным голландским дням Питера Стюйвезанта – храни господь его память! Нужно ли, сэр, пояснять, что, когда у вас в собственных жилах течет столь славная кровь, вы бываете счастливы побеседовать с джентльменом где угодно, когда угодно и сколько угодно – даже в этой премерзкой хижине, полу-разваленной, черт побери, давшей течь, словно мятежная Конфедерация. А по этому поводу я осмелюсь заметить, сэр, – и прошу не принять за обиду, если ваше мнение иное, – лично я полагаю, что южанам – конец. Мы им здорово всыпали на Ред-Ривер, сэр. Эх боевые ребята из Первой дивизии!.. Боже, храни их старое знамя!.. Когда я о них вспоминаю, просто слезы льются потоком, хотя я полагаю, что литься должно только виски… Ребята из Первой дивизии, сэр, стерли их всех в порошок в бою при Сабайн-Кросс-Роде. А при Плезевт-Хилле ребята из Первой и еще ребята из Западной – командиром у них Эндрю Джексон Смит – сплошь устлали телами убитых южан всю долину, две квадратные мили, не менее. И была бы у нас хоть какая-нибудь кормежка, мы взяли бы Шривепорт, будьте уверены – по сухарю на бойца и, конечно, фирма ВК. Вы спросите, что такое ВК? Поясняю: Вейтцель и Картер! Для наступления, скажу вам, это первейшая фирма. Наша бригада и наша дивизия делают ставку только на них. Вейтцель и Картер взяли бы Шривепорт с сухарем или без сухаря – все равно! Нам не хватило энергии. Если бы нам половину того порыва, внутреннего огня, который был у мятежников, мы прикрыли бы вовсе, раз навсегда, юго-западный фронт. Кое-что надо заимствовать и у врага. Fas est ab hoste doceri.[149]149
  Надо учиться и у врага (лат.).


[Закрыть] Надеюсь, цитирую верно. Если нет, сэр, поправьте меня. Кстати, сказал ли я, сэр, что имею диплом нью-йоркского Колумбийского колледжа? Если уже сказал, позволю себя повторить. И мне есть чем гордиться, сэр, поскольку и греческий и латынь я сдал с высоким отличием, вторым по колледжу, сэр. Вы сами учились в колледже, сэр, насколько я понимаю, и не станете слишком строго судить меня за тщеславие. Но я немного отвлекся. Насколько помню, речь шла о полковнике Картере. О генерале Картере, прошу извинить. Наконец-то правительство в Вашингтоне решило отдать справедливость одному из самых талантливых наших боевых офицеров. Что ж, это – дело, и я их за то уважаю. Полковник Картер, еще раз прошу извинить – генерал Картер, не только боевой офицер, но истинный джентльмен. Не из тех самозваных плебеев, которых наши глупцы-демократы именуют естественной аристократией, нет, джентльмен по крови, по воспитанию, un échantillon de bonne race,[150]150
  Образчик старого рода (франц.).


[Закрыть] струя чистейшей, старейшей sang d’azur.[151]151
  Голубой крови (франц.).


[Закрыть] Будучи сам из Никербокеров, сэр, – я имел уже, кажется, честь сообщить вам об этом, – я очень доволен, когда таких людей продвигают. А вы как считаете, сэр?

Доктор с любезной улыбкой сказал, что он тоже доволен, что Картер стал генералом.

– Я был в вас уверен, сэр. Вы и сами хороших кровей. Сразу видно по вашим манерам, по всему разговору. Так вот я считаю, что правительство в Вашингтоне очень правильно сделало, продвинув по службе Картера. Этот Картер – прошу прощения, я не хочу похваляться, что я с ним на короткой ноге – он мой командир и я сознаю значение субординации, сэр; я только хотел вам сообщить, что он, генерал Картер, рожден, чтобы быть командиром и победителем. Он всех и всегда побеждает. И на поле сражения, и в будуаре. Побеждает мужчин, побеждает и женщин. Черт побери! (Тут Ван Зандт вдруг осклабился и вакхически захихикал.) Я случайно набрел на забавное доказательство, сэр, что прекрасный пол не в силах перед ним устоять.

Доктор в тревоге глянул на дверь, но дождь лил по-прежнему, и спастись было некуда.

– Еще должен сказать вам, сэр, что я ранен, – продолжал свою речь Ван Зандт. – Один раз меня стукнули при Порт-Гудзоне, другой при Плезент-Хилле.

– Уважаемый сэр, тогда вы простудитесь насмерть на этом дожде, – сказал ему доктор.

– Благодарствуйте, сэр, – возразил Ван Зандт, отступая чуть в сторону от лившей сквозь ветхую крышу воды. Ничего со мной не случится. Вода не вредит мне, сэр, пусть только не льют ее в виски. Как наружное средство она тоже мало приятна, но, попавши в желудок, становится просто губительной. Не сочтите, прошу вас, что я против мытья. Мое первейшее правило – поутру обтираться губкой, разумеется, если не спишь под огнем противника. Значит, я получил на орехи при Плезент-Хилле, пулевое ранение в мякоть бедра, пустяки, ерунда, но меня отослали в тыл полечиться в Сент-Джеймский госпиталь. Я терпеть не могу лазаретов. Поят там молоком, сэр. – На лице у Ван Зандта заиграла гримаса испуга и отвращения. – Пришлось самовольно взять отпуск и поехать в Лейк-Хауз. А там у меня увели коня, и вот возвращаюсь пешком. Потому и имею честь беседовать с вами, сэр. Но, кажется, я не закончил рассказ о Картере. Боюсь, что винцо, которым меня угостили в Лейк-Хаузе, малость туманит мне голову. Пить надо только виски, чистый и неразбавленный. От души вам советую, сэр. Нам бы сюда на двоих фляжку виски, и мы без малейшей скуки скоротали бы ночку, сэр. Значит, выходит, я толковал вам о Картере, какой замечательный он у нас командир. Да-да, вспоминаю, речь шла о письме. Черт побери, да оно у меня в кармане и, наверно, совсем промокло под этим проклятым дождем. Не сочтите за труд почитать его, сэр, и увидите сами, насколько я прав, когда говорю, что наш Картер всегда и везде побеждает. Дама сама признается, что он ее победил, сдается на милость противника. Сдача без всяких условий, черт побери, в стиле Улисса Гранта.[152]152
  Грант Улисс Сидней (1828–1885) – генерал, с марта 1864 г. – главнокомандующий северными войсками, сыгравший крупную роль на последнем этапе гражданской войны; в 1868–1876 гг., – президент США.


[Закрыть] Опоссум сдается на милость охотника!

«Наверно, письмо от Лили, – подумалось доктору. – Этот пьяный болван не знает, что Картер женат, и принял нежность жены за излияния любовницы. Самое лучшее – все ему разъяснить и пресечь тем дальнейшие сплетни».

Он взял у Ван Зандта размокший бумажный сверток, в котором был спрятан сложенный вдвое конверт. На конверте было надписано «Полковнику Дж. Т. Картеру», а снизу в углу: «Лично». Нет, почерк не Лили, и странный какой-то, округлые крупные буквы, похоже, рука иностранца. Но когда доктор вынул письмо, то признал, как ему показалось, изящный и четкий почерк миссис Ларю. Пьяный Ван Зандт не заметил, как дрогнули руки у доктора и страшная бледность разлилась по его лицу.

– Притомился я, черт побери, – объявил наш гуляка. – С вашего разрешения, сэр, завалюсь и сосну; так сосну, как никто не спал еще со времен семерых спящих.[153]153
  Имеется в виду раннехристианская легенда о семерых молодых христианах, замурованных в пещере в Эфесе по приказу римского императора Деция и проспавших там двести лет до победы христианства при императоре Восточной Римской империи Феодосии II.


[Закрыть] И прошу не пугаться, сэр, если я захраплю. Это будет как взрыв парового котла на речном пароходе.

Оторвав пару досок от стенки, он уложил их в углу, потом раздобыл в очаге дочерна закопченный камень вместо подушки, на него положил свое кепи, растянулся во весь богатырский рост и уснул еще раньше, чем доктор принял решение. Читать или не читать письмо? Ему очень хотелось увериться в невиновности миссис Ларю; об ином Равенел пока не желал даже думать. Он старался припомнить сейчас все шаги этой дамы, ее поведение со дня замужества Лили и не мог привести ни единого факта, как-нибудь ее уличавшего. Кокетка, конечно, без твердых моральных устоев, но из этого вовсе не следовало, что она безнадежно порочна. Не понимая характера миссис Ларю и считая ее импульсивной и пылкой женщиной, Равенел допускал, что в какой-то несчастный момент она могла оказаться чувствительной к чарам такого мужчины, как Картер. Что касается Картера, доктор был совершенно спокоен: тот и в мыслях не мог обмануть свою молодую жену («мою дочь», как твердил себе доктор). Нет, надо прочесть письмо, покончить с дурацкой историей, отогнать эти низкие страхи. Равенел развернул письмо и вновь на минуту задумался. Вторгаться в чужую тайну, тем более женскую, едва ли достойное дело. Хорошо, но, с другой стороны, тайна уже нарушена, и храпящий в углу пьяница давно прочитал письмо. А вернее всего – это просто пустяк, первоапрельская шутка. Тогда его долг и прямая обязанность разъяснить все Ван Зандту. Ну, а если – все может быть – речь идет о преступной страсти, он обязан о том узнать и защитить свою дочь от удара.

Доктор прочел письмо до самой последней строки, после чего он присел на порог, не замечая дождя. Сомнения не было, эти двое, писавшая женщина и адресат, были любовниками. В письме говорилось ясно и более чем откровенно о прежних любовных свиданиях и назначалось новое. Правда, имени Картера доктор в письме не нашел, только лишь на конверте. Но распорядок служебных занятий был несомненно его; упоминалась в письме и поездка – вдвоем – в Нью-Йорк. Да, это был Картер! Столь нестерпимых душевных страдании Равенел не испытывал со времени смерти жены. С полчаса он шагал по натекшим глубоким лужам взад-вперед по лачуге, а потом, заметив, что дождь перестал, уныло поплелся домой.

Разорвать ли письмо? Вручить письмо миссис Ларю и тем ее уничтожить? Послать Картеру? Дать прочитать Лили? Любое решение казалось ужасным. Да что так карает его судьба? Ведь он ни в чем не повинен.

Дома, сменив намокшее платье и сунув письмо в бумажник, он сел за обед, стараясь казаться веселым. Но Лили, приметив неладное, тут же спросила:

– Что стряслось с тобой, папа?

– Промок до костей, дорогая. И тащился по грязи. Ужасно устал. Думаю лечь пораньше.

Еще раза два или три в течение обеда Лили спросила отца, что с ним приключилось. Она вполне доверяла его объяснениям; просто она беспокоилась о его самочувствии, а кроме того, любила о чем-нибудь спрашивать. Но, удрученный своей мучительной тайной, доктор вдруг рассердился и сухо сказал, что совершенно здоров и хочет только покоя. Тут же, раскаявшись, он укорил себя мысленно за раздражительность. Его вновь охватила тоска, когда Лили, вспомнив о муже, сказала:

– Уж пора бы ему написать. Как ты думаешь, папа, скоро придет письмо?

– Очень скоро, моя дорогая, – ответил он сумрачно, размышляя о страшном письме, лежавшем в его кармане; он даже сжал руки, боясь невзначай поддаться невольному импульсу и вынуть письмо.

– Война здесь, на юге, идет, наверно, к концу? И сражений больше не будет. Как ты думаешь, папа?

– Сражение ему пригодилось бы.

– Пригодилось бы? Что ты, папа? Он уже получил звезду. Не надо больше сражений.

Папа молчал, он не мог объяснить своей дочери, что Картеру было бы лучше всего погибнуть в бою. Доктор, заметим, не знал, что у Картера с миссис Ларю все покончено.

– А вот и наш маленький генерал, – объявила торжественно Лили, когда нянька внесла Рэвви, провести, как обычно, с мамой и с дедом послеобеденный час. – Ну скажи, разве он не прелестен? – вопросила она уже в тысячный раз, принимая ребенка от няньки и сажая на руки к деду. Гукающий, неугомонный, льнущий к нему младенец, хватавший деда за галстук, очки, часовую цепочку, милый, беспомощный и незлобивый, подарил Равенелу, впервые за эти ужасные три часа, минуту забвения, почти безмятежного счастья. Как они нас утешают, невинные, ищущие у нас покровительства, милые дети в момент, когда сами мы ищем у них спасения от измен и жестокости неверных нам взрослых людей! А другие несчастные, у кого нет детей, порой обращаются за утешением к собакам и кошкам, зная, что те хоть слабы и немы, но зато хранят верность хозяину. И сейчас, обнимая младенца, Равенел мучительно думал, как поступить им с его отцом, и, возвращая ребенка матери, молвил гораздо серьезнее, чем того требовал случай:

– Возьми его, дорогая. Вот в ком твое утешение.

– Папа, ты все-таки болен, – в беспокойстве сказала Лили. – Полежи на диване.

– Нет, я, пожалуй, пойду и лягу в постель, – возразил Равенел. – Уже восемь часов, и мне будет полезно поспать эту ночь подольше. Не провожай меня, Лили.

Поцеловав на прощанье ее и младенца, Равенел обратился в поспешное бегство, внезапно заслышав голос миссис Ларю; у невинного, как это часто случается, не было смелости поглядеть в глаза виноватому. Уходя, он успел с изумлением, почти с отвращением увидеть сквозь неплотно прикрытую дверь, как миссис Ларю, игриво склонившись к Лили, ласкала ребенка.

– Экое гнусное лицемерие! – пробормотал Равенел, негодуя даже на Рэвви, который встретил знакомую гостью заливистым смехом. Столь характерная для Равенела снисходительность к людям как бы временно испарилась; он считал сейчас миссис Ларю порочной насквозь и даже улыбку ее, обращенную к Рэвви, притворством. Если его спросить, он, наверно, сказал бы, что миссис Ларю ласкает ребенка с каким-то коварным умыслом.

Битых четыре часа Равенел промучился, не зная, как поступить, и в полночь еще не принял никакого решения. Полагаю, что большую часть луизианских отцов такое открытие касательно зятя не столь бы уж расстроило. Иной из подобных отцов попросту молвил бы зятю за добрым стаканом вина: «Знаешь, голубчик, уж ты последи, чтобы все было шито-крыто»; или еще отослал бы немедля письмо такой миссис Ларю и приписал бы в конце, что покорнейше просит оставить их дом в покое, «пребывая при том с совершенным почтением» и прочее. Но ведь эти отцы не любят так сильно своих дочерей, как он любит Лили! Да и дочери их не те! Изменить его дочери – это проступок ужасный, чудовищный, не подлежащий прощению; если такое прощать, оставлять без возмездия, будет нарушено моральное равновесие вселенной. И не лучше ли сразу ознакомить Лили с письмом и увезти ее прочь от недостойного мужа, подальше на Север, чтобы она никогда уже не увидела Картера. А вдруг ее это убьет?! Так ничего не решив, Равенел заснул поздно, одетым, не постлав даже на ночь постель; свет в его спальне горел, не потушенный с вечера, и в руке он сжимал письмо.

Под утро, вставая к Рэвви, Лили вспомнила об отце и, накинув капот, скользнула к нему в спальню, узнать, как он себя чувствует. Увидев, что он очень бледен и спит нераздетым, она сильно встревожилась. Еще не решив, как ей быть, оставить его в покое или будить немедля, она увидала письмо. Не в письме ли причина его тревоги? И о чем оно может быть? Его увольняют из госпиталя? В конце концов – не беда. Муж оставил ей в банке две тысячи долларов и, конечно, не скажет ни слова, если деньги уйдут на расходы по дому. Он так щедр, ее муж, и так любит ее. У Лили было в обычае читать все письма отца без его на то разрешения. Сейчас она тоже взяла письмо и быстро пробежала его. Доктор проснулся от страшного крика дочери; она лежала без чувств на полу, рядом валялось письмо.

Теперь ему было ясно, что надобно делать, – уехать отсюда немедленно, чтобы больше не видеть Картера.