Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Тело павшего генерала несли на носилках до позднего вечера, когда победоносная армия наконец стала на отдых. Прах предали земле на семейном кладбище местных плантаторов. В торжественной церемонии принял участие весь его прежний полк. Был тут и Колберн, мучительно переживавший горе, постигшее Лили. Вся армия горевала о боевом генерале, погибшем в расцвете сил и талантов. В письме к Равенелу Колберн сообщил обстоятельства гибели Картера и закончил хвалой ему как человеку и как офицеру, предав забвению и пьянство Картера, и другие его пороки. Молодые люди склонны вообще великодушно вспоминать об ушедших, а тем более когда молодой солдат отдает последний долг командиру, сраженному пулей врага.

ГЛАВА XXXIII
Лили целиком посвящает себя юному поколению

Лили сказала, что хочет, хотя бы на время, поселиться на прежнем месте, в Новобостонской гостинице. Может быть, в этом сказалось стремление вернуться к тем дням, когда она была счастлива; во всяком случае, она на этом настаивала, и Равенел уступил, хотя и боялся, что воспоминания о прошлом могут усилить ее меланхолию. Не прошло и трех дней, и он, потрясенный, прочел в газете отчет о сражении при Кейн-Ривер и сообщение о смерти в бою «всеми оплакиваемого генерала Картера». Он не решился открыть это Лили и спрятал газету подальше, чтобы она не нашла ее. Это легко было сделать: Лили все время либо возилась с сынишкой, либо что-нибудь шила, ни с кем не общалась, выходила гулять только вдвоем с отцом. Но несколько дней спустя, вернувшись к обеду после занятий в университетской читальне, доктор застал ее плачущей; на коленях у Лили лежало письмо. Она протянула его отцу, тихонько промолвив: «Ах, папа!»

Равенел проглядел письмо. Оно было от Колберна и сообщало о смерти Картера.

– Я знал, дорогая, – сказал Равенел, – но боялся сообщить тебе. Надеюсь, ты с этим справишься. В жизни приходится многое претерпеть. Однако все испытания – для нашего блага.

– Не знаю, – устало сказала она. Она сейчас думала не об утешениях отца, а о его словах, что она «с этим справится»; то был для нее действительно тяжкий удар, внезапная смерть мужа, хотя за последнее время она считала себя разлученной с ним навсегда. Помолчав, она снова заплакала.

– Мне так грустно. Мы были в ссоре. Если бы я написала, что не сержусь на него!

Она продолжала плакать печально и тихо, но это не были слезы нестерпимого горя, и, поняв ее чувства, Равенел стал надеяться, что скорбь ее преходяща, что Лили воспрянет духом. Она между тем положила письмо к себе в секретер и, оставаясь одна, много раз перечитывала, иногда прерывая вдруг чтение, чтобы взять на колени сынишку и молвить ему сквозь слезы: «Бедняжечка, твоего папу убили».

Только однажды она вдруг сказала с гневом:

– Не понимаю, почему я должна быть несчастной из-за того, что другой человек согрешил.

– Так уж устроена жизнь, – возразил Равенел. – Чужие грехи приносят к нашим дверям, как приносят чужих младенцев. Видно, богу угодно, чтобы мы помогли своим ближним тащить их тяжелую ношу, даже когда она вся из грехов. Быть может, в этом намек, чтобы мы не грешили сами. Я ведь тоже тащу свою долю чужих грехов. Я лишился дома и заработка потому, что кучка людей возжелала разрушить родную страну и учредить на останках олигархию рабовладельцев.

– Почему нам с тобой достаются одни лишь страдания? – вздохнула Лили.

– Все намного сложнее, – возразил Равенел. – В целом жизнь – это радость, перемежаемая страданиями. Но радость легко приедается, и мы мало-помалу перестаем ее замечать.

Жизнь Равенелов за последующие восемь месяцев я изложу здесь в немногих кратких словах. Ничего не зная, конечно, об операции с пароходами, Равенел посчитал, что деньги Картера, естественно, принадлежат его законному сыну, и потому разрешил Лили брать их и тратить. При любезном содействии доброжелательной грешницы миссис Ларю (и тоже об этом не ведая) доктор отдал свой дом в Новом Орлеане внаем военному ведомству. Итак, имея в запасе наличные деньги и получая в три месяца раз небольшую квартирную плату, доктор вернулся к прежним своим научным и литературным занятиям: переводил кое-что из французской энциклопедии для нью-йоркских издателей, иногда выполнял по заказу минералогические экспертизы. Они с Лили в какой-то мере вернулись к прежнему времени, когда жили вдвоем и были всем друг для друга. Им не под силу было, конечно, совсем уйти от горестных воспоминаний, но зато они обрели и новый источник радостей. Подобно тому как в «Тысяче и одной ночи» из медного кувшина вырвался злобный джинн, добравшийся до облаков и потрясший всю землю громовым голосом, – так из колыбели младенца воспарил к небесам ангел, проливший елей на их израненные страданием души. Более чем когда-либо доктор и Лили стали теперь едины. Чтобы симпатизировать Картеру, доктору приходилось делать всегда усилие, ну а малютку Рэвви он обожал всей душой. Так что теперь, согласные в главном, что имело для них значение, и подготовленные к тому прежней долгой привычкой, дочь и отец охотно вернулись к совместным заботам и беседам вдвоем. По счастью, Лили никогда не была молчаливой, скорее напротив, слыла веселой болтушкой. А тот, кто работает языком – как и всякий вообще, кто работает, – избегает многих страданий, от которых, увы, не уйти молчаливому и бездеятельному. Женщина, которая заказала портнихе вдовий наряд и ожидает его, сложив руки в молчании, будет больше страдать, чем другие, те, что шьют своими руками суровый убор, не раз примеряя при этом и вдовий чепец, и платье и принимая советы от матери, от сестер и прочих близких людей. И для Лили было целительно постоять перед зеркалом, подобрать аккуратно волосы и, примерив изящную новую шляпку, спросить у отца:

– Ну, как тебе кажется, папа?

– Превосходно, моя дорогая, – отвечал Равенел, не отрывая глаз от своего перевода. Потом, виновато вспомнив все горести дочери и всерьез принимая на себя роль консультанта, говорил: – Впрочем, не скрою, мне кажется, что материал жестковат, шляпка выглядит накрахмаленной, точно из стеарина.

– Уж такой материал, – отвечала Лили, – он и должен быть жестковатым.

– Почему бы не взять другой материал? – продолжал настаивать доктор, который, как все мужчины, бывал чуть-чуть туповат, когда брался судить о женских нарядах. – Шелк, например?

– Шелк исключается, папа, – отвечала Лили, смеясь от души. – Как ты можешь не знать, что женщины в трауре шелка не носят.

Поистине счастливы женщины, которые сами себя обшивают. Стоит им поручить это дело портнихам, и сколь многие сразу зачахнут, умрут от тоски и безделья, от незнания, что делать с собой.

Но подлинным утешителем и чудотворцем был, конечно, младенец. Как и многие женщины, Лили была рождена для материнства еще в большей мере, чем для любви. Она не бросала играть в куклы до четырнадцатилетнего возраста и, даже расставшись с ними, упрятала их в сундучок, чтобы время от времени тайно общаться с ними. И вот через семь лет ей досталась живая кукла, кукла ее мечты, кукла из кукол, которую можно было любить и лелеять. Любо-дорого было смотреть, как эта тоненькая Диана, напрягая все силы, склонившись, несла на руках своего толстого, важного маленького сынишку. Его розовое личико в белокурых кудряшках лежало у нее на плече, а ручками Рэвви тянулся к ее губам, дергал ее за волосы и за белый воротничок. Когда ребенка вывозили в коляске гулять, она тоже старалась быть непременно при нем, а порой и сама катила коляску, почитая это, как видно, за немалую честь. Утром Рэвви гулял с мамой и няней, а после обеда – с мамой и дедушкой. Согласные с луизианским обычаем, доктор и Лили считали полезным держать ребенка как можно больше на воздухе, давая ему загорать. Старая няня-ирландка, вырастившая на своем веку немало детей, вступала не раз по этому поводу в споры с Лили. Розанна не возражала против того, что ребенка держат на воздухе, она согласна была бы катать его хоть до вечера, но суть заключалась в том, что она хотела решать такие вопросы единолично и не расставаться с мальчиком ни на минуту. Потому каждый раз, когда Лили оставляла Розанну дома постирать и погладить, а сама отправлялась с ребенком гулять, нянька ворчала и грозилась уйти. Бывало, что Лили вдобавок еще насмешничала:

– Поскольку, Розанна, вы совсем не умеете нянчить детей, я займусь им сама.

На что Розанна хихикала и отвечала с ирландской находчивостью:

– Если господь потерпит это, сударыня, значит, и я потерплю.

– Держу ее только из-за ее любви к Рэвви, а то бы давно уволила, – говорила в сердцах Лили. – В жизни еще не видела такой эгоистки. Хочет быть с ним все время. Терплю ее только из жалости, папа. Просто боюсь, что она умрет, если расстанется с Рэвви.

– Ты называешь ее эгоисткой, – возражал Равенел, – но, может быть, лучше назвать ее преданной женщиной, любящей Рэвви больше всего на свете.

– Я ему мать, не она, – отвечала Лили, полусмеясь, но с досадой. – Пусть оставит свои замашки и раз навсегда запомнит, что я его родила.

И Лили тряхнула головкой, бросая вызов всем нянькам на свете и ясно давая понять, что горда своим подвигом.

Юный Рэвви не мог еще вымолвить даже единого слова, но она принялась беседовать с ним по-французски. Он прирожденный лингвист, решила она, и пора начинать с ним занятия. Попозже отец приохотит Рэвви к наукам и, если у мальчика будет желание стать медиком, обучит его теории и практике врачевания. Они не отпустят Рэвви ни в школу, ни в колледж, в том будет тройная выгода – они сэкономят немалые деньги, мальчик будет при них и в безопасности от всяких дурных влияний. Этот проект Лили встречал возражения у доктора. Он полагал, что мальчику лучше расти в среде своих сверстников, отвыкать от ласки и уюта родимого дома, обучаться не только одним языкам и наукам, но и знанию людей, проникнуться духом соревнования, найти себе верных друзей.

– Ты сама отлично поймешь, что твой план непрактичен, как только наступит пора проводить его в жизнь, – говорил Равенел. – Когда мальчику минет пятнадцать лет, его детский костюмчик будет ему не впору. И надо к тому готовиться.

Но Лили пока что не верила, что будет когда-либо жить в разлуке с любимым сынишкой. Она строила тысячу разных планов, но в каждом из них была неразлучной с Рэвви. В каждом воздушном замке, воздвигаемом ею, Рэвви сидел на центральном троне, одесную был Равенел и ошуюю – она впрочем, пока все ее главные помыслы были о том, как осчастливить малютку сегодня.

– Скажи, как ты думаешь, папа, ему понравится море? – спросила она отца, когда наступили первые летние дни.

– А что? – спросил Равенел.

– Хорошо бы нам провести недельку-другую на взморье. Я покупаюсь, побуду на свежем воздухе, окрепну, быть может, немного и потолстею. Хватит мне быть худышкой. И еще мне так хочется подвести Рэвви к самой воде и показать ему море и волны. Как раскроет он глазки! Помнишь, ему был всего только месяц, мы подносили его к окну, и он поднимал глазки к небу – настоящая кукла. Я хотела бы знать, что он думал тогда.

– Думал, наверно, не больше, чем думают мальвы, когда поднимают головки навстречу солнцу.

– Постыдился бы, папа! Ты считаешь его растением?

– Сейчас не считаю. А тогда он действительно недалеко ушел от цветов. Сознание в нем только рождалось. Допускаю, что он восхищался небом, но, быть может, и мальвы тоже им восхищаются.

– Послушать тебя, получается, что у Рэвви в ту пору не было вовсе души?

– Нет, почему же, была. У него и язык был во рту, а все-таки он не умел разговаривать. И душой своей тоже, наверное, не умел еще пользоваться.

– Папа, ты рассуждаешь как атеист. Выходит, если бы Рэвви умер в месячном возрасте, я не смогла бы встретиться с ним в раю – разумеется, если бы я и сама удостоилась рая?

– Встретились бы несомненно, – сказал взволнованно доктор. – Я никогда не оспаривал бессмертия его души.

– При чем же тут мальва?

– Ни при чем, дорогая. Это я зря сказал. Он ничуть не похож на мальву, да и не был похож.

– Если снимать здесь дом, то на окраине города, – перешла к другой теме Лили. – Подальше от центра, чтобы Рэвви дышал чистым воздухом. И комнату тоже ему отведем на солнечной стороне. Как ты думаешь, папа?

– Совершенно согласен, – ответил ей папа, размышлявший, как видно, сейчас о смититах и браунитах.

– Ты даже не слышал, о чем я тебя спросила, – сказала с укором Лили. – Ты ко мне невнимателен, папа.

– А к чему такой спех, дорогая? Пока ведь мы дома не сняли. У нас еще есть пять минут.

– И даже пять лет, папа. Я понимаю. Но мне нужно знать твое мнение, раз дело касается мальчика.

Тем временем Новый Бостон опять окружил их вниманием. Они бежали с мятежного Юга, пострадали за общее дело; Равенел занимался там трудоустройством освобожденных невольников, Лили – вдова павшего в бою генерала; словом, оба и каждый в отдельности были достойны восторгов новобостонского общества. Все с нетерпением ждали, когда Равенелы начнут выезжать в свет и принимать визитеров. Профессор Уайтвуд к этому времени умер, – можно считать, пал в сражении при Чанселлорсвилле[158]158
  Тяжелое поражение северных войск при Чанселлорсвилле в мае 1863 г, поразило общественное мнение на Севере.


[Закрыть] (хотя участвовал в битве только душой); его сын и наследник стоил теперь не менее восьмидесяти тысяч долларов – не считая семи сотен в год за лекции в колледже и вдобавок еще перспективы на отцовскую кафедру.

Этот богатый, ученый и добронравный молодой человек был несомненно влюблен в полунищую молодую вдову. Его сестра очень часто над этим задумывалась и даже молилась за брата, ибо заботилась прежде всего о его счастье. Многие видели, как Уайтвуд, презрев свои фолианты, отправлялся просить позволения покатать коляску с младенцем, причем никогда не искал этой милости у Розанны, а выбирал почему-то именно тот момент, когда с ребенком гуляла сама миссис Картер. Лили краснела, когда молодой Уайтвуд излагал свою просьбу, отвечала отказом, но не гнала его прочь. Ученый поклонник пришел в еще пущий восторг, узнав, что она помогает отцу в переводах; с детского возраста он был приучен ценить и в мужчинах и в женщинах прежде всего интеллект. По вечерам он нередко навещал Равенелов и сидел в их гостиной на четвертом этаже Новобостонской гостиницы. Лили была бы не прочь, чтобы он пришел вместе с сестрой и они вчетвером сыграли бы партию в вист. Но в семействе Уайтвудов никто не держал в руках карт, и учить их сейчас значило только терять время. К тому же в согласии со своей пуританской моралью они в глубине души считали игру в карты грехом. Уайтвуд беседовал с доктором, пожалуй, не меньше, чем с Лили, но, досыта наговорившись о химии и минералах, он робко старался затронуть иные материи, более близкие ей. Нетрудно было заметить, что если бы гость посмел, то предпочел бы вести беседы исключительно с Лили. Но ровно в десять часов он поднимался со стула и бочком пробирался к выходу; после чего, постояв на пороге и обменявшись последней ученой репликой касательно точных наук или древней словесности, он рывком открывал дверь и, уже исчезая из комнаты, говорил: «Доброй ночи!»

– Уж очень неловок, – отзывалась о нем порой Лили.

– Физически – да, – отвечал доктор. – Но никак не в моральном смысле. Не топчет ничьих нежных чувств, не разбивает сердец.

С уходом вечернего гостя хозяева шли в холл, и Розанна, раскрыв настежь окна, проветривала гостиную на ночь. После чего торжественно, всей семьей везли из соседней комнаты кроватку с младенцем, несли из чулана матрас и подушки, стелили постель на полу для няньки, дед целовал на прощанье дочку и внука и удалялся к себе. А Лили, готовясь ко сну, раздевалась и вела беседу с Розанной о Рэвви.

– Сегодня малютка такое выделывал – я просто глаза раскрыла, – начинала рассказ ирландка. – Стянул у меня очки и засунул их в ротик. Наверное, думал увидеть что-нибудь ртом. Так хитро на меня поглядел и подпрыгнул что было мочи. Малютки теперь пошли куда прытче, чем прежде, уж поверьте, сударыня.

Когда этот подвиг Рэвви вместе с нянькиным комментарием был доложен за завтраком доктору, он резюмировал так:

– Может статься, Розанна не так уж не права в своем заключении. Младенцы нашей цивилизованной эры превосходят в своем развитии младенцев античности или эпохи варварства. Например, когда я родился, то был впереди моего галльского пращура в том же младенческом возрасте. Возможно, что я уже мог проводить аналогии, а он не шел еще дальше элементарных оценок. Двухнедельный галл думал так: «Молоко превкусная штука!» А я уже размышлял: «Молоко превкусная штука и вкуснее микстуры Дэлби». Младенцам пришлось стать умнее, чтобы спасти себе жизнь. В нашу эпоху им угрожает тысяча новых опасностей, и прежде всего лекарства.

– Я вижу, куда ты гнешь, – воскликнула Лили. – Ты не терпишь микстуру Дэлби. А что же мне делать? Рэвви подвержен коликам.

– Я знаю, но Дэлби ему не поможет. Не терзай его бедный животик, еще не привыкший к жестокостям этого мира. Будь моя воля, я бы кормил фабрикантов детских лекарств продуктами их производства. Может быть, этим путем их удалось бы усовестить.

– Право, не знаю, – вздохнула Лили. – Я просто теряюсь. Дать лекарство – боишься, не дать – тоже опасно.

Тут ей пришел на ум косвенный довод. Женщины очень охотно прибегают к ним в споре, хотя подобные доводы ничего не доказывают.

– Но ты ведь и сам его пичкал каким-то лекарством, папа. Помнишь ту красную жидкость?

– Заблуждаешься, дорогая, – ответил ей доктор.

– Вспомни, ты вылил тогда за окошко микстуру Дэлби и дал мне другое лекарство.

– Ну и как, помогла ему красная жидкость?

– Помогла, и отлично, не хуже, чем Дэлби. Совсем неплохое лекарство.

– Так вот, Лили, знай, это была вода, – я ее чуть подкрасил. Клянусь тебе честью, как выражаются наши друзья на Юге. Я еще помню, как ты отмеряла малютке ровно пять капель, боялась капнуть шестую. А он мог спокойно выпить целый флакон.

– Папа, – сказала Лили, поняв, как ужасно она была одурачена. – Покайся в своих грехах.

– В самом страшном грехе – не повинен, – возразил Равенел. – Никогда не прописывал яда родному внуку.

– Ну, а если бы Рэвви тогда заболел? – воскликнула Лили.

– У меня чистая совесть, – сказал Равенел. – Я не был бы в том виноват.

– Он вырастет сильным, здоровым, высоким, – заявила вдруг Лили, находя новую тему. – Будет ростом с тебя. Хочешь, папа, пари, что в нем будет никак не меньше шести футов?

Равенел посмеялся, не приняв такого пари, результаты которого станут известны слишком не скоро, и вспомнил по этому поводу спорщика-каролинца, который хотел непременно побиться с ним об заклад, что к двухтысячному году система рабовладения охватит весь мир.

– Мировосприятие и взгляды младенцев довольно таинственны, – сказал в заключение доктор. – И каков был бы мир, если его перестроить в соответствии с этими взглядами, мы, конечно, не знаем. А каков будет мир, как его представляем мы, взрослые, в минуты душевной депрессии или в чрезмерном восторге, когда нами владеет досада, тщеславие, дурость? Только господу богу известно.

Время текло, миновала весна и сменилась летом, потом пришла осень, подступила седая зима. Восемь месяцев Равенел неустанно пекся о Лили, восемь месяцев Лили неустанно пеклась о младенце, и этот круговорот любви и заботы спас ей жизнь и не дал несчастью искалечить ей душу. Внешне Лили цвела, как и прежде, разве только переменилось выражение глаз. Когда она вспоминала о былой беззаветной любви и ее страшном крушении, глубокая боль отражалась в ее зрачках. Она не питала зла к мужу: он умер, он был отцом Рэвви. Но при том она знала, хотя и корила себя за это, что, будь Картер ей верен, она бы, конечно, больше о нем горевала; и второе – что, если бы он не умер, ей было бы много труднее его простить. Она и теперь возносила молитвы за мужа, и не потому, что считала, что он в чистилище и насущно нуждается в них, а потому, что, молясь, она лучше справлялась с тоской и с тревогой, победить которые одним только разумом не могла. Она стала религиознее после перенесенных несчастий, много религиознее некоторых чопорных новобостонцев, которые, глядя, как Лили играет в вист, как изящно она одевается и как живо беседует, судили о ней превратно. Она теперь никогда не отходила ко сну, не прочитав до того целой главы из Библии и не помолившись за отца, за Рэвви и за себя. Возможно, она забывала в своих молитвах некрещеных язычников, негров и иудеев, но Лили была такова, что не думала много о тех, о ком ничего не знала, а отдавала внимание тем, кто был рядом, бок о бок с ней, кого она могла осчастливить своими заботами. Однажды она напугала миссис Уайтвуд, заявив, что здоровье Рэвви ей в тысячу раз дороже судьбы Десяти колен[159]159
  В числе курьезных суеверий протестантской теологической литературы (особенно в США) фигурирует гипотеза, что уведенные в плен в VIII в. до н. э. ассирийскими завоевателями десять племен Израиля стали прародителями нынешних англосаксов.


[Закрыть] или, как называла их миссис Уайтвуд, «заблудших овец израилевых». Не сумела также эта почтенная дама привлечь интерес Лили к доктрине Предопределения;[160]160
  Доктрина Предопределения – исповедовавшаяся ранними американскими пуританами кальвинистская догма, согласно которой одни люди предназначены «свыше» к добру и спасению, а другие – к злу и вечной погибели.


[Закрыть] правда, тут внес свое веское мнение сам Равенел.

– Я полагаю, сударыня, – сказал Равенел, – нам надо стараться быть милосердными, сожалеть о своих недостатках и веровать в искупление грехов, а все прочие тонкости пре-доставим теологам. Все эти доктрины имеют не больше касательства к истинной вере, чем отпечатки на камне следов какой-нибудь доисторической птицы к живой и цветущей природе, окружающей нас. Это всего лишь следы благочестия прежних веков – не более. По ним мы можем судить, какими путями ходили богомольные наши предки в поисках истины. Веровать же в эти доктрины нельзя, и они не спасут наши души.

– Но создатели этих доктрин жили в согласии с ними и были при том великими и добродетельными, – возразила миссис Уайтвуд. – Разве не следует помнить о наших отцах-пуританах?

– А я их и не забываю, – ответствовал доктор. – И очень ценю. Они достойны того. Мы и сейчас еще чувствуем их влияние. Они давно умерли, но все еще правят страной. Думаю, впрочем, что не следует их приукрашивать. Веруя в эти доктрины, они были черствыми к людям. Памятуя о том, как жестоко они судили о слабостях своих ближних, как были суровы к ним и как беспощадны, я порой склонен думать, что грешники тех отдаленных дней были куда симпатичнее. Склонен думать так, миссис Уайтвуд, но отнюдь не настаиваю. А вообще же, касаясь всех этих доктрин и формальных догматов, я всегда вспоминаю такую историю. Один предприимчивый человек, – конечно, все это шутка, – прослышав, что, если потуже подтягивать пояс, чувство голода ослабевает, решил завести пансион на этой основе. К завтраку официанты опоясывали всех постояльцев крепким ремнем. К обеду затягивали ремень несколько туже, в зависимости от аппетита. К чаю – еще потуже. Говорят, что один пожилой холостяк, страдавший катаром желудка, к исходу вторых суток почувствовал облегчение. Но зато остальные подняли бунт и покинули пансион, проклиная его владельца. Иные из поставщиков нашей духовной диеты напоминают мне этого изобретателя. Они вас не кормят, зато надевают на душу вам пояс и все туже его затягивают.

Уместно заметить, что, например, капитан Колберн интересовал Лили тоже значительно больше всех «заблудших овец израилевых». С первых минут, когда она познакомилась с Колберном в этой самой Новобостонской гостинице, она никогда не теряла симпатии к нему, а сейчас все вокруг вновь напомнило ей те минуты. Именно здесь родилась его преданность ей, пережившая и ее страсть к другому, и брак, и рождение ребенка. Забыв обо всем и рискуя собственной жизнью, он спасал ее от врагов. Было-бы черной неблагодарностью, если бы после того она отвела ему в сердце меньшее место, чем третье, вслед за отцом и за Рэвви. И письма от Колберна тоже были теперь третьим по счету из главных ее удовольствий – после беседы с отцом и общения с малюткой. Письма были всегда адресованы доктору. Но если они сперва попадали к Лили, она, ничуть не колеблясь, распечатывала их и читала. Она же была хранителем всех писем Колберна.

– Если он не вернется с войны, – говорила она, – я опишу его жизнь. Ах, это будет ужасно, если его убьют.

– Через пять месяцев кончится трехлетний срок его службы,[161]161
  Добровольцы, вступившие в армию северян в начале войны, давали обязательство прослужить «не менее шести месяцев, не более трех лет» со дня зачисления.


[Закрыть] – подсчитывал доктор. – Будем надеяться, пуля минует его.

– Будем надеяться, – повторяла за ним Лили. – Неужели война так затянется, что и Рэвви придется идти воевать? Я не пущу его, папа, в Вест-Пойнт.

– У нас на раздумья еще четырнадцать лет, – возражал Равенел, посмеиваясь над дальними планами Лили.

Лили вздыхала, размышляя о Картере. Вест-Пойнт погубил его благородный характер. Да, это именно так, и она не пошлет туда сына.

В июле (шел уже 1864 год) они узнали, что Девятнадцатый корпус переброшен в Вирджинию, а осенью Колберн прислал им подробный обзор блистательных побед Шеридана в Шенандоа-Вэлли.[162]162
  Осенью 1864 г. генерал Филип Генри Шеридан (1831–1888) нанес южанам ряд поражений в долине Шенандоа в Вирджинии и опустошил эту плодородную местность, чтобы лишить врага продовольственной базы.


[Закрыть] Колберн участвовал во всех трех решающих битвах, он был раз упомянут в приказе за храбрость в бою, но повышения по службе не получил. Он мог получить повышение лишь с переводом в другую часть. Правда, в полку оставалось сейчас, считая его самого, всего два офицера, но полк стал так малочислен после последних боев, что им не давали полковника. Более двух третей рядового состава и более двух третей офицеров в полку были убиты и ранены в этих ужасных сражениях. Но в письмах своих капитан был по-прежнему весел, хвалился отвагой своих солдат, писал про лихие атаки навстречу пулям врага, рассказывал, как они отбивают орудия целыми батареями и захватывают знамена противника, с почтением отзывался о старике корпусном командире и восторгался совсем молодым главнокомандующим.

– Замечательное письмо, – сказал Равенел, прослушав послание Колберна, посвященное битве при Сидер-Крике.[163]163
  Битва при Сидер-Крике (река в Вирджинии) 19 октября 1864 г. была крупной победой северных войск, завершившей наступление армии Шеридана в долине Шенандоа-Вэлли.


[Закрыть] – Столь блистательного описания битвы я не встречал ни у древних, ни у новейших авторов, ни у Тацита,[164]164
  Тацит Публий Корнелий (ок. 55 – ок. 120) – крупнейший древнеримский историк. Нэпир Уильям (1785–1860) – английский военный деятель и историк, автор «Истории войны на Пиренейском полуострове». Элисон Арчибальд (1792–1867) – английский историк, автор многотомной «Истории Европы».


[Закрыть] ни у Нэпира. – Как обычно, доктор был склонен к неумеренным похвалам. – Элисон со своими лавинами кавалерийских атак, разбивающимися о гранитный утес пехоты, – дешевка и вздор по сравнению с этим письмом. Колберн вам все разъясняет. Я теперь в точности знаю, как было выиграно сражение при Сидер-Крике, мне кажется даже, я и сам смог бы выиграть его. У Колберна всюду ясно, где причина, где следствие и как причина и следствие связаны между собой. Когда он вернется домой, непременно заставлю его написать историю этой войны.

– Уж скорей бы вернулся, – живо откликнулась Лили и вдруг залилась румянцем.