Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XXII
Капитан Колберн вовремя присоединяется к Равенелам и помогает им спастись бегством

Колберн лежал в госпитале уже две или три недели, когда вдруг он увидел доктора Равенела, приближавшегося к нему с крайне встревоженным видом. Доктор прослышал о ранении Колберна и, рисуя в уме наихудшее, как обычно, когда его беспокойство касалось близких людей, сел на первый же пароход и поехал искать капитана. Ну, а тот, со своей стороны, решил по лицу Равенела, что с Лили что-то стряслось. Что с ней? Поссорилась с мужем? Картер убит? Она умерла? Он рассмеялся от радости и почувствовал подлинное блаженство, узнав, что доктор волнуется только из-за него.

– Я замечательно здесь поправляюсь, – сказал он. – Спросите хоть доктора Джексона. Выше левого локтя я в полном порядке. Правда, от локтя до кисти рука еще как чужая.

Равенел покачал головой, не оставляя, как видно, своих опасений.

– Полагаю, что вам оставаться здесь вредно, – сказал он. – Совершенно нечем дышать. Омертвленные ткани, гной и все прочее заражают здесь воздух. Я почувствовал это, как только вошел. Ваше мнение, доктор Джексон?

– Вы полностью правы, – ответил главный хирург, вытирая со лба пот. – Но что же поделаешь? Эта жара убийственна, воздух отравлен. Если бы только нам дали новое помещение. Любая хибара на воздухе была бы полезней для раненых.

– Вот и я то же думаю, – сказал Равенел. – Я сейчас – деревенский врач и хотел бы забрать капитана к себе на плантацию и полечить свежим воздухом.

– Как раз то, что вам требуется, – сказал Колберну доктор Джексон. – Лед вам больше не нужен, хватит холодной воды. Поезжайте, я вам советую. Я устрою вам месячный отпуск. Обещаю, что вы успеете и поправиться в Тэйлорсвилле, и вернуться на фронт. Предложил ведь отправить его на Север, – объяснил он доктору Равенелу, – так нет, ни в какую! Ему надо додраться под Порт-Гудзоном! Странствующий рыцарь – и только!

Колберн весь трепетал и душой и телом при мысли, что он увидится с миссис Картер (встречи с мисс Равенел никогда его так не пугали). Думаю, что из тех, кто читает эти страницы, многие испытали в своей жизни любовь, не нуждаются в дополнительных авторских разъяснениях и не будут чрезмерно удивлены, узнав, что наш Колберн, помявшись, сказал: «Я еду!» Знаю, бывают женщины, которые вовсе не в силах глядеть на того, кого однажды любили, а потом потеряли; они бросаются за угол и стремглав бегут переулками, лишь бы только не встретиться с ним, притом, может статься, не расставаясь с ним мысленно ни на минуту, но избегая всю жизнь встречи лицом к лицу. Но те, кто сильнее душой и могут выдержать встречу, бывает, что сами ищут ее, почерпая в ней некую сладкую грусть. Что касается Колберна, я допускаю, что он не поехал бы в Тэйлорсвилл, не будь он в ту пору так слаб и не нуждайся он, как и всякий больной человек, в заботе и утешении.

Притом я совсем не уверен, что жизнь в доме у Равенелов оказалась полезной для Колберна. Он еще не окреп для таких испытаний. Сначала ему рисовалось так: первая встреча с Лили будет, конечно, мучительной, а потом он привыкнет. Первая встреча прошла как раз легче, чем он ожидал, но зато все позднейшее можно было сравнить лишь с новым, горшим ранением. Колберна залихорадило, днем он томился, а ночью не мог уснуть. Сидя дома, он мучился, зная, что Лили рядом; уходя, не ведал покоя, ибо думал о ней одной. И трудно было сказать, что его больше терзало – стрела, застрявшая в сердце, или осколки – в руке.

А миссис Картер, надо признаться, была беспощадной; дважды пронзенного капитана она заставляла все время беседовать с ней о полковнике. Он должен был ежечасно рассказывать ей о подвигах и о воинской доблести Картера, углубляться во все детали и повторять свою сагу множество раз, причем миссис Картер и думать не думала, что ее грустному собеседнику приходится нелегко. Ей было приятно слушать – и вся недолга! И за что, собственно, было ей благодарить капитана? Разве не все, как она, без ума от полковника Картера и только ждут случая, чтобы восславить его? С бесконечным терпением, исполненный самопожертвования, Колберн вершил неблагодарный свой труд, и еще никогда ни один доблестный воин не был воспет с таким тщанием, с каким был воспет в эти дни удачливый Картер неудачником Колберном. Под каждодневным тяжким давлением невзгод и тревог наш пораненный розовый куст источал аромат. Было грустно почти до боли взирать на эти два любящих сердца; одно устремлялось со страстью за сотни миль, в окопы под Порт-Гудзоном; другое изнемогало от нежности к той, что была так близка, но оставалось немым и без всякой надежды. Если любовь и привязанность женщины не может не тронуть, то безответная и неразделенная страсть мужчины пробуждает у нас еще более высокие мысли.

Доктор увидел то, чего не могла (а быть может, и не желала) заметить Лили.

– Милочка, – как-то сказал он, – тебе следует все-таки помнить, что за полковника Картера вышла замуж одна только ты и больше никто.

– Папа, – ответила Лили, – неужели ты думаешь, что мистеру Колберну не хочется поговорить о полковнике Картере? Напротив, он очень доволен. Он обожает полковника, восхищается им.

– Возможно и так, возможно! И все же мне кажется, что ты преподносишь ему полковника в слишком обильных дозах.

– Нет, папа. Нисколько. Они – друзья, и ему это только приятно. Неужели ты думаешь, папа, что мистеру Колберну может не нравиться, когда мы с ним вдвоем говорим о моем супруге? Нет, ты не знаешь его, он не столь мелочен.

И все же признаем, что доктор во многом был прав. И можете, если угодно, считать это мелочным, но Колберн не извлекал из беседы о Картере того удовольствия, какое он должен был получать, по мнению Лили. Осколки один за другим выходили из раны, и она начинала затягиваться, но капитан оставался по-прежнему худ и бледен. Он по-прежнему дурно спал. Лихорадка не оставляла его. Не следует думать, что Колберн себя растравлял, терзал себя мыслью о неудаче, что он был озлоблен или желал кому-либо мстить. Природное благоразумие хранило его от отчаяния, а благородство и доброта – от низменных чувств. Притом, капитан вовсе не был моральным подвижником или каким-либо редкостным чудом среди людей; просто он был человек, сердцем которого движут высокие побуждения. Какой-то писатель (имя его не припомню) однажды сказал, что впервые влюбившийся юноша по благородству мечтаний и помыслов ближе всего стоит к праведной райской душе.

Был даже момент, когда Колберн совсем позабыл о себе, захваченный жалостью к Лили. Когда стало известно, что новый штурм северных войск 14-го июня был отбит с большими потерями, миссис Картер почти обезумела от тревоги за мужа. Три дня Равенел и Колберн, оба ее утешителя, не умолкая, твердили, что все обстоит прекрасно, что если бы Картер участвовал в штурме, то был бы назван в газетах, а уж тем более в случае, если он ранен. Лили цеплялась за них обоих, как утопающая, и их совместных усилий еле хватило, чтобы спасти ее от пучины отчаяния. Каждодневно по два, а бывало, и по три раза они отправлялись, то тот, то другой, в форт Уинтроп, чтобы встретить там пароход и узнать последние новости. И Колберн был истинно счастлив, когда он доставил Лили письмо от полковника, которое тот написал ей после трагической битвы, сообщая, что он невредим. Лили, конечно, рыдала над этим письмом, возносила над ним молитвы, целовала, прижимала к груди. И весь дом был заполнен ее несказанной радостью.

Вскоре, однако, события сложились так, что Равенелам и Колберну пришлось позаботиться о собственной безопасности. Чтобы продолжить осаду Порт-Гудзона, Брике нуждался в свежих войсках, и потому он был вынужден ослабить до минимальных размеров как гарнизон Нового Орлеана, так и защитный пояс на сто миль вокруг города. Тем временем Тэйлор оправился от разгрома,[114]114
  Речь идет о контрнаступлении южан летом 1863 г. в бассейне Атчафалайа-Ривер, имевшем целью ослабить давление северян на Порт-Гудзон.


[Закрыть] призвал в армию новых солдат, дождался техасских частей и перешел в наступление. Внезапной атакой он захватил Брешер-Сити на Атчафалайе со всеми огромными провиантскими складами; необстрелянный гарнизон северян сдался без боя в плен. В кровопролитном сражении при Лафурш-Кроссинге, близ Тибодо, стремительная техасская конница Грина[115]115
  Грин Томас (1814–1864) – генерал мятежных войск.


[Закрыть] нарвалась на нашу пехоту; в рукопашной смертельной схватке, защищая свои батареи, северяне выиграли бой. Тем не менее превосходящие силы южан заставили фронт податься, и конники Грина теперь невозбранно хозяйничали на всем пространстве Лафурша.

– Оставаться дольше опасно, – заявил Колберн на импровизированном военном совете – в составе троих. – Днем раньше, днем позже, но Грин будет здесь. Завладев фортом Уинтропом, он блокирует Миссисипи, отрежет снабжение Бэнксу и заставит его снять осаду. Значит, надо считать, что он двинется этим путем.

– Неужели же бросить плантацию? – спросил Равенел в чрезвычайном смятении. Потерять дом, все хозяйство и уже просвещенных и перевоспитанных им чернокожих питомцев было просто ужасно. Впрочем, знай Равенел в тот момент, что еще не забрезжит утро, и долговязые грязные конники Грина, погоняя косматых коней, уже вступят в усадьбу, он не стал бы столь долго раздумывать и рассуждать. Но и Колберн, хотя знал по опыту, как проворны в седле техасцы (он гнался за ними от Брешер-Сити до Александрии и ни разу не видел даже хвостов их коней), тоже поддался фальшивым иллюзиям.

– Ночь, пожалуй, пройдет спокойно, – сказал он. – А завтра с утра соберемся и двинемся в путь. Что касается миссис Картер, то ей я советую выехать в форт немедленно.

– И ты со мной, папа? – спросила Лили, не проявляя особой тревоги.

– Нет, моя дорогая, я пока остаюсь. Ведь здесь все наше имущество. Поезжай ты одна.

– Без тебя я не сделаю шагу, – сказала она, и на том порешили.

– А вот вам, капитан, надо ехать, – сказал Равенел Колберну. – Вы северный офицер, и они захватят вас в плен. Я считаю, что вам надо ехать.

Колберн знал, что совет справедлив, но ему не хотелось бросать Равенелов. Потому, пожавши плечами (да и то только мысленно), он решил, что останется. Негры были в сильнейшей тревоге. По всему бассейну Лафурша они уже поднялись и бежали в болота или в другие убежища. Только привязанность к доброму «масса» и к красавице «миссус» держала пока на месте равенеловских негров. Их ужас при мысли о возвращении к рабству весьма радовал доктора, который даже сейчас, в этой крайности, продолжал свои наблюдения и подкреплял свои выводы о тяге негров к свободе.

– Они явно уже сроднились с идеей личной свободы, – констатировал этот милый философ. – Теперь им осталось усвоить идею всеобщей свободы, эмансипации человечества в целом. Насколько они уже выше этих белых каналий, которые силой хотят возвратить их в неволю. Проливать свою кровь, убивать своих братьев, и ради чего – ради рабства! Просто чудовищно! Истреблять своих ближних, отдавать свою жизнь, и все для того, чтобы снова надеть оковы на негра. Ничего постыднее этого, нелепее, демоничнее мир не видывал. Варфоломеевская ночь и костры инквизиции и то были, наверно, разумнее и человечнее, чем наше восстание рабовладельцев. И эти убийцы еще почитают себя христианами! Более преданных учеников у дьявола не было. И при этом ведь вопят и беснуются на методистских собраниях, исповедуют пресвитерианство, возносят молебствия в епископальных церквах. Им остался теперь только один рекорд лицемерия; они не создали молитвы о сохранении и распространении рабства. Но я заверяю вас, что такая молитва пишется и будет под стать их бесстыдству. Я давно уже этого жду. Жду момента, когда их бессовестные священнослужители протянут кровавые длани к гневному небу и возопят: «Боже правый! Иисусе Христе! Защитник всех угнетенных! Помилуй, спаси и распространи всюду рабство; помоги нам продать жену от законного мужа и дитя от родителей; помоги превратить слезы и кровь наших братьев в презренный металл; дай нам силы унизить людей, которых ты сам создал по своему образу и подобию. Во имя отца, сына и духа святого!» Наверно, вам кажется, что к богу нельзя обращаться со столь гнусной молитвой? А я, например, от души удивлен, что они еще не додумались до такого кощунства. Но господь не попустит разврата. Терпение его истощилось, и он их уже карает.

– Пока что, как видите, доктор, силенка у них еще есть.

– Увы, это так. Вспоминаю одну гадюку. Ее разрубили надвое, а она все пыталась ужалить врага. И укус ее был бы, я полагаю, опасен.

– Негров надо отправить в форт.

– Вы действительно думаете, что опасность настолько близка? – полюбопытствовал доктор, блеснув в изумлении очками.

– С техасцами шутки плохи. Вы не знаете, доктор, какие они торопыги. Про них говорят, что они обгоняют свою тень.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Равенел, поразмыслив. – Пусть негры уходят. Никогда не прощу себе, если из-за меня на них снова наденут оковы.

– Это был бы прискорбный финал вашего эксперимента.

Доктор прошел во двор и вызвал майора Скотта.

– Майор, – приказал он, – собери всех людей. Вы уходите в форт.

– Мы готовы, масса. Ждем вашей команды.

– Отлично. Тогда выводи их. Я тебе дам письмо к коменданту форта, и он приютит вас на ночь. Утром, если все будет спокойно, вернетесь назад.

– А вы и мисс Лили, масса?

– Не беспокойся о нас. Все будет в порядке. Пока что веди людей.

Через четверть часа все негры – пятнадцать мужчин, шесть женщин и четверо ребятишек – собрались толпой во дворе; каждый нес на плечах что-нибудь из пожитков, одеяло, кастрюли, немного еды. Негры были взволнованы, женщины громко всхлипывали, ребятишки ревмя ревели, не отставая от матерей.

– Они схватят вас, масса, – говорила в слезах старая «мамми-стряпуха». – Ах, мисс Лили, пойдемте с нами.

– Мы возьмем ваши вещи, – сказал майор Скотт.

– Пожалуй, это разумно, – откликнулся Колберн. – Здесь вещи могут пропасть.

Негры взяли с собой кое-что наиболее ценное из имущества Равенелов.

Между тем майор Скотт, взяв письмо к коменданту форта, передал его Джулиусу, своему заместителю, и сказал: «Я останусь с масса». Майор был испуган ничуть не менее других, но он был человеком с чувством собственного достоинства и решил оправдать свое звание. К майору тут же примкнул «никудышный» Джим, быстроногий сметливый негр, который уже не раз на своем веку спасался в дальних болотах и вообще считал, что нет такой западни, из которой он бы не выбрался.

– Пусть остаются, – сказал Равенелу Колберн, – они будут у нас этой ночью дозорными.

Все прочие негры заколебались, идти или нет, но Колберн тут же решил их сомнения, громко скомандовав: «Шагом марш!»

– Знают, как выполнять приказ, – сказал майор Скотт, которому очень понравилась эта сцена. – Я воспитал их, масса, в воинском духе – обучил дисциплине.

Он был поистине счастлив в эту минуту, хотя до него доносились рыдания жены (известной под именем «мамми-майорши»), выделявшиеся в общем хоре стенаний и плача, с которым женщины и ребятишки тронулись в путь. Бедная мамми-майорша уже простила супругу его прегрешения месячной давности.

В опустевшем плантаторском доме Колберн принял командование.

– Если придется сражаться, – сказал он с усмешкой, – то под моим началом. Я представляю здесь армию и объявляю военное положение.

По его приказу они легли спать одетыми, чтобы в случае надобности быть готовыми к бегству. Колберн лишь посмеялся над предложением доктора забаррикадировать двери и окна, но зато приказал отпереть сундуки и разбросать кое-какие из менее ценных вещей. «Это будет приманкой, – сказал он, – и даст нам время уйти». Чтобы порадовать Скотта, он зарядил свой револьвер и двустволку доктора, но усмехнулся притом с самым скептическим видом: с такой огневой мощью техасцев, пожалуй, не сдержишь. Негров Колберн поставил в четверти мили от дома, вниз по дороге, и приказал им ни в коем разе не спать, не разводить огня, соблюдать тишину, а в случае приближения противника осторожно прокрасться домой и дать им сигнал. Майор умолял Колберна доверить ему двустволку, но тот отказал.

– С оружием в руках он будет вести себя хуже чем новобранец, – пояснил Колберн доктору. – Будет стрелять по пенькам и по каждой мелькающей тени. К утру перебьет всех полевых мышей на плантации.

Доктор был втайне взволнован приготовлениями Колберна и даже жалел про себя, что не ушел с вечера в форт или, по крайней мере, не отослал туда Лили. Лили молчала, была очень бледна и предпочла бы, наверно, окопы под Порт-Гудзоном, где ее охранял бы отважный супруг. Колберн велел им обоим скорее ложиться и постараться заснуть.

Во дворе, снаряженные, под седлом, стояли два мула, готовые в случае надобности немедленно тронуться в путь. Колберн вышел проверить упряжь на мулах, потом вернулся домой, надел саблю, пристегнул кобуру, потушил все огни и сел у распахнутого окна, вслушиваясь и пристально вглядываясь в окружающий мрак. Молодой ветеран был совершенно спокоен, хотя и успел принять больше предосторожностей, чем взбрело бы на ум боязливейшему из новичков. Каждый час он ходил инспектировать негров, стоявших в дозоре, потом забирался на насыпь послушать, нет ли шума шагов или конского топота на том берегу рукава, потом направлялся к упиравшейся в лес сахароварне проверить, что слышно в чаще, и вновь занимал свой пост у распахнутого окна. Было два часа ночи, луна заливала белесым светом окружающий плоский ландшафт. Колберну нездоровилось от усталости, да и рана побаливала. Только успел он поклясться, что завтра чем свет они непременно уедут, как две тени быстро скользнули под защиту ограды и дальше – на задний двор. Не дожидаясь доклада негров, Колберн прошел в соседнюю комнату и разбудил задремавших Равенела и Лили.

– Что случилось? – в тревоге спросил доктор, еще не пришедший в себя ото сна.

– Не знаю, – ответил Колберн, – но будьте готовы. – Вошли оба негра, задыхаясь от быстрого бега и от волнения.

– Они идут, капитан, – шепнул ему Скотт. – Быстро идут. Уже слышно коней. В четверти мили, не больше. Очень быстро идут. Дайте ружье, капитан. Я буду биться за нашу свободу, за масса, за мисс Лили.

– Бери, – сказал ему Колберн. – Доктор, вы едете в форт с миссис Картер. Джим поспеет за вами пешком. Мы с майором отправимся к лесу и откроем огонь; попробуем их отвлечь.

Все немедленно повиновались приказу. Когда мулы тронулись в путь своей неуклюжей рысцой, подгоняемые дубинкой шедшего сзади Джима, уже явственно слышался приближавшийся топот копей. Колберн даже зубами скрипнул с досады.

– Как я решился оставить их здесь на ночь? – бормотал он в горьком раскаянии.

– Скотт, нам придется драться, – сказал он негру. – Им ни за что не спастись, если мы не задержим этих мерзавцев. Сперва будем стрелять от дома, потом – перебежка к лесу и снова начнем стрелять. Мы им покажем, чего мы с тобой стоим.

– Слушаю, капитан, – ответил майор. Голос его прерывался, и он весь дрожал, по был твердо намерен сражаться и пасть, если надо, в бою за свободу и за своих благодетелей. Нехватку физической храбрости он восполнял моральной отвагой.

Колберн занял с майором позицию позади господского дома, откуда им было удобно следить за дорогой на Тибодо.

– Слушай меня внимательно, Скотт. Не вздумай стрелять, пока я сам не начну. И не вздумай стрелять, не прицелившись. Выстрелишь только раз, из одного ствола. Потом, под прикрытием ограды, мы побежим к лесу. Если они попробуют гнаться за нами верхом, мы будем скакать через изгородь туда и назад: это им затруднит погоню. Ну, а если они нас прижмут, будем драться. Не унывай, старина. Все это – дело привычки.

– Капитан, я готов драться, – сказал Скотт очень торжественно. – И живым ни за что не дамся.

Он начал читать молитву, а Колберн тем временем встал за углом, чтобы следить за противником. «Бди и молись», – подумалось Колберну, и он внутренне усмехнулся, – запавшая в память строка из псалма вдвойне подходила к моменту; почему-то в минуты опасности нас посещают самые странные мысли. У Колберна, вовсе не склонного философствовать, это было невольной игрой ума в полном отрыве от чувства. Ну, а чувствовал он в ту минуту сильнейшее беспокойство. Топот копыт, удалявшийся к форту, был, правда, почти не слышен, но поступь коней, приближавшихся к дому, раздавалась все громче и громче. Когда передние кавалеристы подошли на сто ярдов к усадьбе, они придержали коней, а потом весь отряд остановился. Но, должно быть, несколько всадников еще ранее спешились, потому что Колберн внезапно увидел, что четверо пеших солдат появились в воротах дома. Колберн нахмурился, сразу поняв, что противник коварен и опытен, и оглянулся проверить, не отрезан ли путь к отступлению. Лиц солдат он не мог рассмотреть, но то были явно техасцы, высокие и поджарые, в темных мундирах, с короткими охотничьими двустволками. В воротах все четверо замерли, словно к чему-то прислушиваясь, после чего один ткнул пальцем на дорогу к форту и что-то сказал остальным. Колберн рассчитывал, что они направятся к дому и займутся там грабежом. Но, как видно, они услышали топот мулов и решили вернуться назад, чтобы сесть на коней и пуститься в погоню. Значит, нужно немедля действовать: отвлечь, задержать их. Прицелившись, Колберн выстрелил в самого высокого из техасцев. Тот пошатнулся, с проклятием бросил ружье и прислонился к забору; двое других перебежали дорогу и улеглись за насыпью, как за бруствером; четвертый же яростно обернулся и вскинул двустволку, чтобы выстрелить в Колберна. В ту же минуту Скотт с рыком, подобным львиному, выскочил из укрытия, целясь в упор во врага; лицо его было искажено неистовством боя. Выстрелы грянули разом, и оба упали, сраженные насмерть. Последнее, что сказал негр, было: «О господи!»; техасец ответил проклятием.

В свете луны Колберн взглянул еще раз на своего боевого товарища; из раны на лбу у майора шла кровь и вытекал мозг. Колберн поднял взгляд на насыпь, выстрелил, тщательно целясь в широкополую шляпу, прислушался к стуку копыт, стараясь решить, с какой стороны приближаются всадники, с поля или с дороги. Потом повернулся, бесшумно, бегом пересек сад, направляясь к густой и высокой ограде плантации, и, прижимаясь к ограде, кинулся к лесу. До леса тут было не более четверти мили, но Колберн, добежав до него, совсем запыхался, и голова у него шла кругом, – он еще не успел окрепнуть после ранения.

На опушке он сел отдохнуть на поваленный сгнивший ствол. Если конный отряд поскакал по дороге, значит, они осторожничают и не очень спешат; так ли, иначе, пока их что-то не слышно. Не страшась теперь более за Равенелов, Колберн перезарядил револьвер и, обдумав, что делать дальше, двинулся лесом на Тэйлорсвилл. По прямой от усадьбы до форта было четыре мили, но Колберн вышел из чащи только к утру и увидел вдали, в желтоватом тумане, знакомую плоскую насыпь, словно приплюснутый кем-то холм. Ему оставалось пройти четыреста или пятьсот ярдов, но по открытому полю; впереди никакого укрытия, кроме трех деревянных хибар. В этот самый момент, когда Колберн почти уверился, что ускользнул от противника, он вдруг увидел, что справа, примерно в двухстах ярдах, движутся вдоль рукава шесть неясных в тумане фигур. Это скакали техасцы, и они были ближе к форту, чем он. Переменив на ходу направление, Колберн метнулся к реке, достиг ее выше форта и скрылся за дамбой: так он будет невидим врагу, а в случае необходимости сможет отстреливаться. Он не стал следить за врагом и что было сил побежал вперед, рассчитывая, что техасцы придержат коней, чтобы не попасть под картечь фортовой артиллерии. Он уже различал часового в казавшемся темным мундире, вырисовывавшегося на фоне серевшего неба. Колберну даже подумалось, что часовой на валу приметил его и, значит, он может считать себя в безопасности. Возликовав, он решил, что в целом ему повезло: операция удалась, доктор и Лили в форте. Правда, погиб майор Скотт и его очень жаль, но зато они вместе со Скоттом прикончили двух техасцев и, в конце концов, что тут поделаешь, война есть война. Колберн сейчас испытывал в миниатюрных масштабах то, что чувствует боевой генерал, проведший искусную ретираду и нанесший при этом большие потери противнику.

Впереди открылся обрыв, и Колберн вынужден был подняться на насыпь. Добравшись до верха, он изумленно, с великой досадой уставился прямо на всадника в орехово-желтом мундире, который сидел на мохнатой лошадке в тридцати с чем-то ярдах от насыпи с двустволкой на луке седла и был, разумеется, одним из разбойников Грина, сторожившим дорогу в форт. Вскинув двустволку и крикнув с привычной армейской учтивостью: «Стой, сукин сын!», техасец выстрелил, но промахнулся, и Колберн, минуя обрыв, мигом скатился за насыпь. После ответного выстрела техасец чуть поотъехал и насмешливо крикнул:

– Эй, янки, что пишут из Брешер-Сити?

Не отвечая, Колберн бежал со всех ног к форту. Оклик из крепости: «Стой! Кто идет?» – показался ему самым сердечным изо всех возможных приветствий.

– Свои, – отвечал Колберн.

– А ну-ка, ни с места! Капрала на пятый пост! – закричал часовой.

Появился капрал, сразу узнал Колберна и пропустил его за палисад, который спускался здесь прямо к реке. Люди уже были подняты по тревоге и лежали все за укрытиями в боевой готовности. Первой, кто встретился Колберну, была мамми-майорша.

– А где миссис Картер, тетушка? – спросил он ее.

– Все, слава богу, здесь. А теперь и вы с нами! – закричала толстуха, хлопнув в ладони от радости. – А где мой старик?

– В раю, – ответил ей Колберн серьезно и ласково.

С отчаянным криком она грохнулась на колени, и лицо ее выразило столь нестерпимую муку, что, я думаю, те из философов, которые все еще спорят, человечен ли негр, наверно, увидев ее, испытали бы стыд и раскаяние.

– Бог дал! Бог дал! – в забытьи повторяла она.

То ли мамми забыла последнюю часть столь памятной формулы, то ли не знала совсем, но и в эти два слова она сумела вложить и тяжкую горечь утраты, и поиски утешения.