Текст книги "Мисс Равенел уходит к северянам"

Автор книги: Джон Дефорест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XXVIII
Картер опять поддается соблазну

В поезде из Нью-Йорка в столицу Картер встретился с губернатором Баратарии. После обмена любезностями, после того, как полковник воспел родной штат, а губернатор отметил боевые заслуги Десятого Баратарийского, Картер сообщил, что вакансия подполковника в Десятом пустует и он предлагает продвинуть на нее Колберна. Губернатор замялся:

– Дело в том, что я обещал ее мистеру Газауэю.

– Газауэю! – взревел полковник, вне себя от изумления и ярости. – Тому самому Газауэю? Губернатор!.. Позвольте!.. Да известно ли вам, почему он ушел из полка?

Губернатор был явно смущен, но при том сохранял в лице выражение кроткой настойчивости.

– Известно… Конечно, известно, – сказал он все тем же тоном. – Достойная сожаления история.

– Какого там сожаления! Черт побери! Гнуснее подонка я в жизни еще не видывал. Всего вы, конечно, не знаете. А если бы знали, вам и в голову не пришло бы возвращать его в полк. Газауэя надо судить военным судом. Наша вина, что мы не расстреляли его за трусость в боевой обстановке. Сейчас я вам все расскажу…

По лицу губернатора можно было легко понять, что он считает подобный рассказ бесцельным. Но он склонил голову, устроился поудобнее, сунул пастилку в рот и, вздохнув, приготовился слушать.

– Газауэй – позорнейший трус, какого я встречал в своей жизни, – так начал полковник. – Второго такого на свете нет. При Джорджии-Лэндинг он слез с коня, тихонько пробрался в укрытие и просидел там весь бой, скорчившись в три погибели, так что я чуть удержался, чтобы не хватить его саблей плашмя по башке. В Кэмп-Бисленде он притворился больным, толкался по всем полевым госпиталям, просил его подлечить. Я тогда же составил рапорт, но он не дошел до начальства, – наверно, пропал по дороге. Негодяй сидел у меня под арестом. В Порт-Гудзоне я послал его на передовую в надежде, что его там пристрелят, велел полковому врачу не принимать никаких его жалоб и лично сказал мерзавцу, что заставлю его воевать. Но он спасся бегством при первых же выстрелах. Военная полиция обнаружила его в лазарете и прислала обратно в полк. Но офицеры полка отказались служить с ним, сказали, пусть прежде докажет, что он солдат. Ему вручили винтовку, но он отказался, дрожал как осиновый лист, рыдал, говорил, что болен, что не умеет стрелять. Тогда офицеры прогнали его из полка, прогнали буквально пинками. Больше он к нам не являлся. Генерал Эмори обнаружил его, инспектируя новоорлеанские госпитали, и отправил на фронт; если бы Эмори знал, с кем имеет дело, то расстрелял бы его. Газауэя направили в форт Уинтроп командовать гарнизоном, и он тут же сделал попытку сдать форт. Только доблесть других офицеров и мужество гарнизона спасли форт Уинтроп. Поверьте мне, сэр, Газауэй трус и подлец; он позорит наш полк, позорит наш штат, позорит страну. Я думаю, нет человека ни на Севере, ни на Юге, которому не было бы тошно от Газауэя. А вы хотите вернуть его к нам в полк.

Губернатор вздохнул с опечаленным видом, но сказал с той же кроткой настойчивостью:

– Любезный полковник, я все это знаю, но тут ничего не поделаешь. Я вынужден действовать в соответствии с нашим великим испытанным правилом – добиваться максимального блага для всех. Буду с вами весьма доверителен. Фактически Газауэй не вернется к вам в полк. Мы дадим ему чин подполковника для спасения его репутации. И он тут же подаст в отставку. С ним обо всем условлено.

– Для чего вам спасать его репутацию? Его нужно повесить!

– Безусловно. Согласен с вами. Но учтем обстоятельства. Нам нужна победа на выборах. Мы должны обеспечить правительству поддержку страны и получить большинство в обеих палатах. Если мы оплошаем, «змеи-медянки» поднимут головы. Капитулянты и сторонники мятежа победят.

– Вы хотите одержать победу на выборах! Черт побери! Так для этого надо прежде всего одержать победу на фронте. Иметь боевую армию, боевых офицеров. Разгромить до конца мятежников.

Губернатор ответил привычной улыбкой, оставаясь, как видно, на прежней позиции и как бы не слыша того, что ему говорит Картер. Он был уже несколько раздражен; несмотря на свой кроткий нрав, он умел защищать свою линию.

– Избирательный округ Газауэя имеет особые трудности, – продолжал он свои объяснения. – И без Газауэя мы можем остаться там в меньшинстве. Прискорбно, но это факт. И нашей вины в том нет. Вините тех, кто голосует против правительства. Так вот, он потребовал, чтобы мы спасли его репутацию, дали ему повышение, и гарантирует нам большинство голосов. А после выборов обещает подать в отставку.

– Стыд и позор! – в негодовании вскричал Картер.

Губернатор почти рассердился, увидев, что Картер не желает считаться с его аргументами.

– Уверяю вас, мне это весьма неприятно, – сказал он, – но я приношу в жертву свои личные чувства.

Он умолчал о том, что добавочно приносит в жертву и личные чувства Колберна и других боевых офицеров Десятого Баратарийского.

– А я вам скажу, – заявил ему Картер, – к черту подобные выборы! Если демократия дается такой ценой – тогда назад к деспотизму!

После этой реплики Картера наступило молчание. Собеседники от души удивлялись друг другу; хотя каждому следовало бы удивляться себе самому. Губернатор не мог не знать, что Картер – гуляка, пьяница и в чем-то Дугалд Далгетти, и для него во многом оставались загадкой профессиональная щепетильность полковника, его забота о воинской доблести и ярая ненависть к трусам. А Картеру было известно, что губернатор высоконравственный человек, и он, в свою очередь, от души изумлялся, как это тот опускается до столь низменных махинаций. Моральная позиция Картера была кое в чем предпочтительнее. Он поступал дурно, но лишь под влиянием страстей – и, осознав это, каялся. Другой поступал дурно, заранее все рассчитав, сожалел о дурном поступке, но извинял его обстоятельствами. Губернатор был по натуре добропорядочным человеком, но занятие политикой повредило его моральному зрению. Так рыбы в Пещере Мамонтов,[138]138
  В водах подземной реки в знаменитой Пещере Мамонтов (США, штат Кентукки) американский зоолог Агассиз обнаружил несколько видов рыб, совершенно лишенных зрения.


[Закрыть] вечно живя во тьме, обходятся вовсе без глаз. Если бы кто рассказал губернатору о романе полковника Картера с миссис Ларю, он содрогнулся бы в ужасе. Но он отдавал преспокойно командную должность презренному трусу, обходя боевых офицеров, чтобы этой ценой добиться победы на выборах.

Не будем судить губернатора слишком сурово, учтем и его обстоятельства. Представим себе на минуту, что он отдал предпочтение Баярду и выгнал Бардольфа вон.[139]139
  Баярд (Пьер де Терайль – 1473–1524 гг.) – французский рыцарь «без страха и упрека»; здесь – символ доблестного воина; Бардольф – шекспировский персонаж («Генрих IV», «Виндзорские проказницы»), приятель Фальстафа, трусливый и нерадивый солдат.


[Закрыть] Прежде всего против него восстанет аппарат его собственной партии. Его будут корить, убеждать, умолять – от имени партии, во имя свободы, в интересах страны. Его кандидат в этом сомнительном округе (кстати сказать, его личный стариннейший друг) заявит ему: «Ты меня погубил!» Промышленники и финансисты, которые делают ставку на его кандидата (потому что хотят с его помощью испросить для себя у конгресса неких поблажек), тоже поднимут вопль. Поразмыслив над этим и вспомнив еще о «медянках» и о том, что случится, если они победят, губернатор снова решил, что поступает он правильно, лучшего выхода нет. Газауэю хочется быть подполковником, и отлично, пусть будет – вплоть до весенних выборов. А тогда – но ни часом раньше! – он сумеет что-нибудь сделать и для честных, отважных людей.

– Но почему этот жулик имеет такое влияние? – удивился полковник. – Заклеймите его в печати, раздавите его.

– Двести его друзей, голосующих по его указанию, не читают газет и верят ему одному.

– Пусть будет так. Но в нашем полку нет также майора, – сказал, помолчав, Картер. – Предоставьте тогда хоть эту вакансию Колберну, если, конечно, он согласится служить под началом у Газауэя.

– Я отдал ее капитану Рэтбону – он мне племянник, – краснея, сказал губернатор. Он не стыдился своей политической сделки с заведомым негодяем, но этот, в общем, понятный и даже отчасти простительный шаг – покровительство родственнику – вогнал губернатора в краску. – У капитана Рэтбона отличные рекомендации, – поспешил разъяснить губернатор. – Но он в кавалерии, а там нет вакансий, от нашего штата пошло всего три эскадрона. Вот я и устроил ему перевод в пехотную часть и именно в ваш полк, потому что у вас две вакансии.

– Выходит, с моими пожеланиями вы не считаетесь! – угрюмо сказал Картер.

– Я тоже имею голос в этих делах, полковник. Как-никак я главнокомандующий в пределах нашего штата. Сожалею, если вас это не устраивает. Во всяком случае, можете быть спокойны, я отыщу вакансию для капитана Колберна.

– Но старшинство сохранится за вашим племянником.

– Да, это так. Тут ничего не поделаешь. Но, думаю, это не будет обидным для Колберна. Рэтбон боевой офицер и его сотоварищ. Окончил тот же университет, что и Колберн, только годом позднее.

– Прошу извинения, должен оставить вас на полчасика, – сказал Картер, не скрывая своего недовольства. – Пройду в вагон для курящих, выкурю там сигару.

– Конечно, конечно, – любезно сказал губернатор, возвращаясь к своей газете. У него был порядочный навык к беседам подобного рода, и, повздыхав, он вскоре обрел спокойствие.

Полковник же был так взбешен, что не вернулся назад к губернатору, хоть и знал, что тот может быть ему очень полезен в его хлопотах в Вашингтоне.

– Стыд и позор, – бормотал он, не столько куря, сколько жуя сигару. Уж лучше бы этим занималось военное ведомство. Черт бы побрал их совсем, и штаты и их права. Давно бы пора – так-перетак – лишить их всех этих прав.

Офицер с дипломом Вест-Пойнта рассуждал не слишком логично, спеша объявить разумный закон неразумным лишь потому, что этот закон нарушают. Лишите штаты их прав, и злоупотребления властью будут много серьезнее. Читатель, конечно, знает, что казус, подобный описанному, был не столь уж частым явлением. Такое случалось, конечно, время от времени, но как исключение. Губернаторы продвигали, как правило, достойных боевых офицеров. Колберну не повезло, что как раз в Баратарии имелся весьма ненадежный избирательный округ и что судьба депутата от этого округа находилась в руках негодяя по имени Газауэй, который служил в их полку и был старше его чином. В любом другом случае, я полагаю, образованный и отважный молодой капитан имел бы все шансы продвинуться.

А Картера между тем томило предчувствие, что его хлопоты за себя в Вашингтоне будут иметь ничуть не больший успех. На каждой станции он выходил опрокинуть стаканчик и прибыл в столицу пьяный и все в том же дурном настроении. Наутро, свежий и трезвый, он пошел к генералу Галлеку и представил свои донесения, но не услышал в ответ ничего, кроме формальных любезностей, потом разыскал своего приятеля, депутата конгресса, и обсудил с ним подробно вопрос о генеральской звездочке.

– Видите ли, полковник, вы у нас на дурном счету, – сказал ему депутат, – вы, говорят, утверждали, что война продлится пять лет.

– И сейчас утверждаю то же. Скоро стукнет три года, как мы воюем. Ручаюсь еще за два. Меня нужно повысить в чине – так-перетак! – хотя бы за проницательность.

– Совершенно согласен, – захохотал депутат. – Но они не согласны. Ведь о тех же пяти годах нам твердят и «змеи-медянки». Выходит, что вы с ними сходитесь. А такие прогнозы пугают народ и вселяют бодрость в мятежников.

– Клянусь Юпитером! Пусть мне отыщут мятежника, который взбодрится при вести, что ему предстоит воевать еще целых два года.

Депутат снова захохотал, признавая тем правоту и остроумие полковника.

– И еще – флибустьерское прошлое. Согласитесь, что в те времена вы сильно ошиблись в своих прогнозах; и прямо скажу, в вашем деле это одна из главнейших препон. В общем, вы не в фаворе у левых, у радикалов. Президент не будет чинить вам препятствий, военное министерство тоже. Они признают вашу верность флагу, способности и заслуги. Опасен сенат. Придется ждать перемен. Откровенно скажу вам, в нынешней обстановке сенат вас провалит.

Картер ругнулся, застонал от досады и стал грызть сигару.

– Но не падайте духом, – продолжал депутат. – Двух или трех радикалов мы уже уломали. Найдем еще трех-четырех, и этого будет достаточно. Добьемся приказа, продвинем на утверждение. Обещаю вам это сделать при первой возможности. Но вы должны стать ярым противником рабства. Отъявленным аболиционистом. Неофиты должны быть усердными.

– А разве я не усерден, клянусь Юпитером? Было время, я возражал против набора в армию негров. А сейчас я сторонник этого убежденный сторонник. Разумнейшее мероприятие! Я лично готов взять бригаду черных солдат.

– Даже так! Ну тогда вам доверят и белых тоже. И вообще, раз вы приехали, потолкайтесь среди депутатов. Сейчас почти все в Вашингтоне. Я вас сам познакомлю и с друзьями и с недругами. Это будет полезно.

Картер послушал совета. С кем-то он выпивал, других угощал ужином, кому-то сказал приятное, кого-то заверил в своей враждебности к рабству, всем улыбался, но в душе оставался мрачен. Его глубоко возмущало, что судьбу тех, кто воюет, будут решать люди, которые сами спят в белоснежных постелях и ни разу в жизни не слышали посвиста пуль. Он считал, что роняет себя, подлаживаясь к депутатам и дельцам от политики. Но его понуждала профессиональная страсть солдата к этой звезде на погонах и пуще того – необходимость умножить доход. Когда через две недели стал истекать срок служебной поездки Картера и он покидал Вашингтон, ему было твердо обещано, что его представят при первой возможности к званию бригадного генерала; он и сам теперь полагал, что имеет солидные шансы на утверждение в сенате. Приехав в Нью-Йорк, он отправился к миссис Ларю. Надо сказать, что, покидая высоконравственный Вашингтон, Картер еще не имел такого намерения, но, приближаясь к Нью-Йорку, почувствовал вдруг, что его к ней действительно тянет. К тому же ему пришла в голову мысль, что, быть может, его вашингтонское дело удалось бы продвинуть успешнее, если бы миссис Ларю согласилась поехать туда и испытать там свое оружие, la sainte passion[140]140
  Святая страсть (франц.).


[Закрыть] и так далее, на многодумных сенаторах Соединенных Штатов.

– Почему же вы не сказали мне этого сразу? – вскричала она. – О, mon ami,[141]141
  Друг мой (франц.).


[Закрыть] вы должны быть со мной откровеннее. Я бы поехала с вами, хлопотала бы денно и нощно. Это было бы презабавно! Я свела бы с ума всех сенаторов-аболиционистов. Закружила бы голову мистеру Сэмнеру и мистеру Уилсону. И они писали бы книжки, посвящали бы их святой Марии Магдалине.

Ее так восхитила эта идея, что она закружилась по комнате, призывно сверкая глазами, хохоча и жестикулируя.

– Но одной ведь мне ехать нельзя, не так ли? – сказала она, садясь рядом с ним и, ласково гладя его по плечу. – Я должна там иметь какие-то светские связи, а для этого нужно время. И потом, я уже купила обратный билет на «Миссисипи».

– Значит, мы едем вместе, – ответил Картер. – Я ведь тоже – на «Миссисипи». Как это я не подумал взять вас с собой в Вашингтон? Экий дурак, право!

– Разумеется, mon ami. И это весьма прискорбно. Просто désespérant.[142]142
  Приводит в отчаяние (франц.).


[Закрыть]

Возвращение на Юг проходило у этих двоих приблизительно так же, как последние дни их поездки на Север, с тем отличием, что Картер меньше страдал от угрызений совести и держался повеселее. Деньги у Картера вышли, и он без стеснений попросил сто долларов в долг у миссис Ларю. Она очень мило раскрыла свой кошелек.

– К вашим услугам, мой друг, – сказала она. – Мне ведь нужно только на жизнь и еще на портних, чтобы быть comme il faut,[143]143
  Как подобает (франц.).


[Закрыть] остальное – все ваше.

Бедному Картеру оставалось только сказать спасибо. Мягко и вкрадчиво миссис Ларю забирала его в свои ручки; и надо признать, что господство ее шло ему не во вред. Она отучила его, например, от грубых армейских привычек. Лили слишком любила мужа, чтобы делать ему замечания. А миссис Ларю, посмеиваясь, отучала его от непристойной божбы и бранила его всерьез, если он напивался. Она починила ему носки, привела в порядок обтрепанный галстук, велела прислуге почистить его мундир; и это было ему очень кстати после всех поездок и выпивок, потому что Картер принадлежал к той категории мужчин, – увы, весьма многочисленной, – которые, только лишь слабый пол перестанет печься о них, превращаются в оборванцев. Она больше с ним не кокетничала и не впадала в чувствительность, а вела себя так, как ведет жена после нескольких лет счастливой семейной жизни. Иными словами, была мила и заботлива, баловала, малость поругивала, любила, но не до безумия и обсуждала с ним только то, что находила нужным. Все шло у них мирно, совсем по-домашнему; они уже меньше таили свои отношения и реже впадали в панический страх, что их роман вдруг раскроется. Оба были бывалыми грешниками и потому сохраняли спокойствие духа. Между прочим, надо заметить, что терзания Картера были связаны только лишь с тем, что он нежно любил жену и считал, что грубо нарушил ее доверие; о том, что он поступает дурно в отношении миссис Ларю, он даже не помышлял и вообще мало думал о том, что хорошо и что дурно в этих вопросах. А потому, попривыкнув к своему положению, обрел и душевный покой.

Но, увидев жену, он снова утратил спокойствие. Они горячо обнялись, и казалось, что оба счастливы, но Картер жестоко страдал. Он старался избегнуть взгляда миссис Ларю, которая, стоя тут же, улыбалась с обычной приятностью. Его отвезли домой, уложили на мягком диване, окружили комфортом. Он по-прежнему был королем и богом в глазах своей верной жены. Но в душе был несчастнейшим из богов.

– Какие милые письма ты мне посылал, – шептала ему Лили, – так часто писал и так ласково. Они очень мне помогли.

Это немного утешило Картера. Он писал ей действительно часто и очень ласково. Он пытался таким путем искупить вину перед ней. И сейчас он был счастлив, что хоть этим был ей полезен.

– Дорогое мое дитя, – сказал он, – я рад, что тебе угодил.

И при этих словах так вздохнул, почти застонал, что Лили даже встревожилась.

– Что с тобой, дорогой? – спросила она. – Отчего ты так грустен? Тебе отказали в звездочке? Ну и пусть их. Я буду любить тебя еще крепче, чем раньше. Мы ведь знаем с тобой, что ты ее заслужил. И все равно будем счастливы.

– Прямого отказа не было, – сказал он, пользуясь случаем переменить разговор. – Возможно еще, что дело пойдет на лад.

– Вот и прекрасно! Значит, мы будем не только счастливы, но и богаты. И я еще больше буду гордиться тобой.

В минуты уныния Картер уже не раз передавал свой проступок на суд своей совести и пытался вынести себе оправдательный приговор. «А что прикажете делать, – спрашивал он, – если женщина липнет к вам, вешается на шею?» И отвечал, что почти что любой на его месте поступил бы точно так же, как он; не поддаться соблазну мог бы разве только аскет, религиозный фанатик, да и вообще отказывать женщине недостойно мужчины. Сейчас, искупая свой грех, он был очень нежен с женой, крайне внимателен, приносил ей подарки. Он был так виноват перед Лили! Ведь, откройся его проступок, его жена заболеет, быть может, умрет; и Картер усердно тратился ей на платья, целовал ее всякий раз, когда уходил из дому, ежевечерне дарил ей цветы. Бывало, что в полночь он поднимался с постели и часами шагал вокруг дома, отгоняя бродячих собак, мешавших ей спать своим лаем. Это был его долг перед ней, вериги, искупление грехов.

Картер теперь занимал ответственный пост в военной администрации города. Желая хоть как-то вознаградить примерного офицера за его отличную службу, командующий назначил полковника Картера на завидную должность – главным интендантом военного округа. Он получил большую прибавку жалованья в счет квартирных и прочих расходов по должности, а кроме того, ему был открыт доступ к иным, не столь официальным прибыткам, связанным с его высоким постом и многообразной деятельностью. Но Картер не извлекал из своей новой должности никаких незаконных доходов, и его приходо-расходные книги были всегда в порядке. Надо сказать, что при всем своем знании военной отчетности, умении образцово оформить денежный документ и почти бухгалтерской аккуратности в деловой переписке, Картер на самом деле не имел талантов дельца – иными словами, не умел делать деньги. Чувство воинской чести не позволяло ему кредитовать из казенных сумм спекулянтов (за что те, конечно, поделились бы с ним прибылью). Был еще испытанный трюк – предназначить казенные ценности к публичной продаже и скупить за бесценок, чужими руками, чтобы тут же вторично перепродать с барышом. Картер и этим брезговал. Он мог сделать и делал нечто подобное, чтобы покрыть пропажу воинской фуры; мог составить фиктивный акт о покраже тюка солдатских штанов или походных мешков, пропавших на самом деле по чьей-то халатности или просто неправильно обозначенных в накладной. Но такие приемы были обычными в армии; иначе у офицеров попросту не хватило бы средств, чтобы платить за любую пропажу в их части. В целом Картер держался строгой законности, допуская лишь минимальные и нечастые отклонения. А потому, окруженный соблазнами, он не имел доходов.

Соблазны же были немалые. Через Картера проходили крупные суммы. Ежедневно он принимал и выплачивал тысячи долларов и, держа эти деньги в руках, ощущал себя богачом. Деньги сделались для него чем-то привычным, будничным, и в своих личных тратах он тоже мало-помалу стал расточителен. Не успел он пробыть и двух месяцев на интендантском посту, как уже утопал в долгах. Всякий, конечно, охотно кредитовал человека, который был полновластным хозяином такого источника денег, как главное интендантство всего экспедиционного корпуса. И потому Картер жил, ни в чем себе не отказывая, пил тонкие вина, курил дорогие сигары и получал в изобилии провизию прямо домой к Равенелам, поругивая сквозь зубы поставщиков-кредиторов. Поскольку его жене был прописан сейчас моцион, а он почитал своим первым долгом о ней заботиться, – то он приобрел для нее лошадей, экипаж и нанял, конечно, кучера.

– По средствам ли нам коляска, мой дорогой? – спросила Лили, встревожившись. Она знала, как щедр ее муж и как нерасчетлив.

– Все мне по средствам, малютка, раз это тебе на пользу, – ответил полковник, ничуть не задумываясь.

Ей очень хотелось верить, что все обстоит хорошо, и потому она верила. Она доверяла ему во всем, почти поклонялась ему; и эти чувства усиливались ее нынешним состоянием. Особенно трудно ей было сейчас расставаться с ним. Когда он куда-нибудь уходил, она спрашивала: «Куда ты?» и «Когда ты вернешься?» – а когда он был снова с ней, она говорила: «Как долго ты пропадал!» или: «Жду тебя не дождусь!». Ее вопросы и жалобы звучали совсем по-детски, но она не видела этого, а если и видела, ничего не могла изменить. Она прилеплялась к нему все теснее, все больше нуждалась в нем; они были накрепко связаны некими тайными узами, и она это чувствовала всем своим существом.

Ну, а как же миссис Ларю? Еще более, чем прежде, она была в эти дни проницательной, осторожной, изощренно любезной. Нянчилась с Лили совсем как с малым дитятей, помогала в шитье, приносила цветы не реже, чем сам полковник, бранила ее, если Лили была опрометчивой, запрещала одно блюдо, угощала другим, старалась рассеять ее минутные страхи и вообще развлекала ее по-всякому, разными способами, как умеют друг дружку развлечь одни только женщины. Она выступала сейчас в роли лучшей подруги Лили, хотя, приди ей охота похитить у Лили мужа, она, не колеблясь, так бы и сделала. Причем эта ласковость миссис Ларю не была лицемерием, – напротив, была прямым проявлением ее натуры. По природе она была незлобива, и ей нравилось быть такой; а поскольку она любила вести себя так, как ей нравится, то и теперь выступала в роли самой доброты. К тому же ссориться с Лили ей было совсем ни к чему, и она, соблюдая свои интересы и выгоды, старалась избегнуть любых разногласий. Бежать куда-нибудь с Картером она отнюдь не намеревалась, свои сердечные увлечения умела держать в узде и вообще никогда не рискнула бы из-за мужчины своим положением в обществе.

Несмотря на медовые речи миссис Ларю, Лили по временам ее опасалась, но боялась она отнюдь не за мужа, а за отца. Хитроумная миссис Ларю, отчасти чтобы развлечься, но прежде всего чтобы скрыть свои отношения с Картером, повела наступление на Равенела. И Лили охватывал вдруг панический страх, что отец попадет в сети миссис Ларю. Она полагала, что видит насквозь эту даму, и, конечно, считала ее недостойной выйти замуж за доктора. По праву любимой дочери, Лили не верила, что на свете есть хоть один человек (за исключением, конечно, полковника Картера), столь добрый, таких благородных чувств и столь обаятельный, как ее милый папа; и если бы ей поручили выбрать ему жену, боюсь, что едва ли нашлась бы на свете женщина, которую Лили признала бы подходящей.

– Я слишком люблю тебя, папа, – сказала она ему как-то, смеясь, – совсем тебя захвалила, избаловала вконец. Уж и не знаю, что станет с тобой без меня? Один ты и шагу не сможешь ступить. Ты должен остаться со мной для своей же собственной пользы. И не вздумай меня променять еще на кого-нибудь. Ты понял? Дошло?

– Дошло, как не дойти, – отвечал доктор. – Интересно, откуда твой лексикон и твои интонации?

– Ах, папа, все сейчас так говорят. Но почему ты уходишь от обсуждения вопроса?

– Я не знал, что ты ставишь на обсуждение какой-то вопрос.

– Ах, отлично ты все знаешь, папа, просто делаешь вид, что не знаешь. Скрываешь свою вину.

– Какую вину, дорогая? Прошу тебя, объяснись. Я что-то стал бестолковым.

– И ты еще просишь меня объясниться! Постыдился бы, папа! Сказать тебе все напрямик?

– Постарайся, дитя мое, если это в твоих силах. Я буду очень тебе признателен.

– Что же, папа, изволь, – сказала она, набираясь храбрости и розовея. – Мне не нравится миссис Ларю!

– Не нравится миссис Ларю? Она к тебе так внимательна. Мне казалось, ты дружишь с ней.

– Дружу с ней, согласна, но не настолько дружу, чтобы стать ее дочерью.

– Ее дочерью? – вопросил изумленный доктор, поглядывая из-под очков. – Что ты хочешь сказать? Боже мой! Какая нелепость!

– Нелепость?! Вот и отлично! – вскричала радостно Лили. – А то я извелась от страха.

– Ты что же, – спросил негодующий доктор, – считаешь, что я впал в маразм?!

– Ни чуточки, папа. И прошу тебя, не сердись. Конечно, это абсурд. Но она так хитра и ловка.

– Своеобразная женщина, – признал Равенел, – со своими, гм… гм… особенностями.

Лили весело расхохоталась.

– Без сомнения, – сказала она довольно язвительно.

– Да и молода для меня, – продолжал философствовать доктор, – ей двадцать пять лет, не более.

– Что ты, папа! Да ей все тридцать! – с укором сказала Лили. – Я вижу, ты сбился со счета.

– Все тридцать, ты так полагаешь? Я, видно, старею, Лили. Всех считаю моложе, чем следует, и это не первый раз. То ли память хромает, то ли я перестал ощущать бег времени или просто стремлюсь всех кругом молодить, чтобы снизить тем собственный возраст. В общем, что-то нежадно. Помнишь, как я потешался над Эльдеркином за такие же фокусы? Он любил вспоминать различные случаи из своих детских лет и притом создавать впечатление, что дело было недавно. А ему ведь стукнуло семьдесят. Нет, не буду больше смеяться над Эльдеркином.

– Ерунда! – откликнулась Лили. – Что у вас общего? Эльдеркин красит волосы. Хочет казаться моложе, чем есть. Хочет кого-то надуть. А тебе-то вообще далеко до старости, папа.

– И еще напоследок, чтобы покончить с вопросом о миссис Ларю, – сказал доктор. – Она рассудительная и неглупая женщина и не будет ставить себя в ложное положение. Полагаю, что твои подозрения ошибочны, Лили. Я ничего не заметил.

– Ты ничего не заметил, потому что ты слеп, как и все мужчины. Заметишь впервые, когда она станет перед тобой на колени и предложит руку и сердце. И так удивишься, что нечаянно скажешь «согласен».

– Не говори так о женщинах, Лили. Ты обижаешь всех женщин.

Тем не менее после беседы с дочерью Равенел в своей тихой, тактичной манере стал вести себя осторожнее с миссис Ларю, и Лили, отметив это, была очень довольна. Все эти дни она была истинно счастлива в своем семейном кругу, счастлива, как никогда еще в жизни, и знать не знала о том, что творится на самом деде. Обман был прикрыт декорумом и улыбками – повапленный гроб, наливные плоды из Содома, цветущий анчар. Картер встречался с миссис Ларю сколько хотел (и даже несколько чаще) у себя в интендантстве, где имелась уютная комнатка, о которой никто не знал. Миссис Ларю, прикрывшись густой вуалью, проникала туда с заднего входа и тем же путем ускользала через десять минут, через час, а бывало, и через два. Как раз после этих свиданий жена и встречала полковника мягким упреком: «Ах, где же ты был? Я совсем тебя заждалась!»