Текст книги "В поисках Эдема"
Автор книги: Джоконда Белли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Мое единственное предостережение следующее: не позволяй, чтобы идея или мечта стали важнее благополучия самого униженного из человеческих существ. В этом загадка, которую я тебе оставляю, и умираю с надеждой на то, что когда-нибудь человеку удастся ее разгадать.
Удачи, Мелисандра. Береги моих мальчишек, своего дедушку, Фагуас.
Энграсия».
Энграсия, Энграсия, Энграсия! Если бы голос мог вызвать ее! Мелисандра так мало времени была с ней рядом, а у нее осталось столько вопросов, такое желание обнять ее, поговорить с ней, поплакать с ней об утраченных и обретенных мечтах. Вернулось ощущение того, что она переживает что-то гораздо более основательное и таинственное, чем способен понять ее мозг: человечество в своей мелочности, несмотря ни на что, таит в себе, возможно, особо ни на что не надеясь и против всякой воли, тайное темное желание завершить длительные поиски потерянного счастья. Стремление отправиться в погоню за этой далекой целью, этой светлой, неуловимой точкой, возникало снова и снова, будто зов крови, настойчивый, непоколебимый, вечный, толкавший человечество в путь без карт, без компаса. Должно быть, можно добраться до этого благословенного места, сказала Мелисандра себе. Если нет, то как тогда понимать настойчивость, появляющуюся из поколения в поколение, несмотря на неприятие, провалы, беспрестанные попытки доказать, что это всего лишь атавизм, безрассудный и прекрасный порыв? Жажда Васлалы ожила в ее голове под аккомпанемент барабанной дроби. Она представила своего дедушку и Энграсию, положившую голову ему на плечо, читающих, спорящих. Как она раньше не заметила, что они любили друг друга! Как она не почувствовала, в какой манере он говорил о ней! Она вытерла слезы резким движением руки, но они продолжали капать, словно ее кровь превратилась в реку, которая вновь возникла у нее перед глазами со своими истоками, стайками сардин, лещами, горбылями. Сквозь всхлипывания она мельком различила где-то вдалеке острова, рифы, пейзаж всей ее жизни, ее мыслей: любовь и обида на покинувших ее родителей, поддержка бабушки и дедушки, Хоакина, Рафаэля, который скоро, наверное, вернется в свой мир; возникли в памяти шелест пальм, подобно ножам рассекающих ветер, Моррис и Энграсия, Энграсия, Энграсия – утопия, найденная и тотчас снова потерянная мать.
Глава 44
Рафаэль прочитал письмо позднее. Облокотившись о спинку кровати в номере отеля, правая нога на полу, он молчал, расслабленной, опущенной рукой держа белый лист бумаги. Мелисандра искоса взглянула на него, сидя за маленьким столиком и сочиняя письмо для дедушки.
С каждым днем любви в их глазах становилось все больше, подумала она. Каждую ночь они с жадностью насыщались друг другом, питаясь тем, что время накапливало в их душах и телах. Ее уже начинало посещать странное чувство, что они одно целое, как если бы ее кожа неожиданно и каким-то совершенно непонятным образом не заканчивалась на его коже, а была бы ее продолжением; он и она образовывали пещеру, пузырь, воздух, который их окружал и объединял их, даже когда они не были вместе.
– Тебе не кажется невероятным, – тихо проговорил Рафаэль, – не только то, что говорится в этом письме, а то, что можно угадать в недосказанном, то, что было жизнью Энграсии, маленький кусочек которой нам довелось прожить рядом? То же самое я подумал, глядя на Лукаса. Когда человек, умирая, уносит с собой свой опыт, без возможности передать его нам, передать все, что исчезает, растворяется, тает вместе с ним. Может, именно поэтому я и подался в журналисты, из-за этой самой тоски и страха, что молчание поглотит все.
– Да, – прошептала Мелисандра. – Надо наделать много шума в этом мире, чтобы оставить, по крайней мере, эхо. Если мое эхо найдет отголосок в другом человеческом существе, это спасет меня, значит, моя жизнь чего-то стоит.
– Что мы найдем в Васлале? Когда, ты думаешь, мы сможем отправиться туда? – спросил он.
Они выехали неделю спустя.
На джипе Хайме отправились рано утром по направлению к Тимбу, Лас-Минасу и Васлале, прихватив попугая Энграсии.
У Мелисандры возникло ощущение, что мир начинал двигаться в режиме замедленной съемки. В отеле собралось много народа, чтобы попрощаться с ними. Пока они отдалялись, лица из толпы хороводом кружили в ее памяти. Она почувствовала, что мужчины и женщины, провожая ее, возлагали на нее свои надежды, как на какого-то мифологического персонажа, который от имени всех затеял героический поход, полный испытаний, загадок и ловушек. Взрыв был интерпретирован жителями Фагуаса как божественный знак, сверхъестественный акт, конечной целью которого было не что иное, как позволить ей открыть Васлалу. Они расспрашивали ее, что произойдет, если ей удастся отыскать ее. Каждый предлагал свои фантазии о земном рае, суеверно стараясь отогнать от себя горькую мысль о том, что Васлала, возможно, не существует. Слова, лица, изнурительные трудовые будни прошли у нее перед глазами цепочкой образов, застревая у нее в груди, пока она поднимала руки для последнего прощания. Теперь она могла расслабиться, откинуться на спинку сиденья, глубоко вздохнуть и просто быть рядом с Рафаэлем на последнем отрезке их путешествия. Макловио находился в Тимбу. Узнав о плантациях филины, Мелисандра не видела пока необходимости уничтожать их. Почему Фагуас, от которого никто не ждет ничего хорошего, должен закладывать нормы цивилизованного и ответственного поведения? Нужны ресурсы, оправдывалась она перед Рафаэлем.
Он не стал ей противоречить. Он еще не был уверен, стоит или нет публиковать свой репортаж. Он дал себе время подумать, прикрываясь мыслями о том, что спокойствие, воцарившееся в Фагуасе, позволяло выявить разного рода упущения, колебания, поработать над ними. Например, большинство людей в Синерии сверяло время по церковным часам, а после взрыва они шли неверно, отбивая полдень ближе к закату.
Глава 45
На Тимбу медленно опускались тени, словно хозяйственные женщины, заботливо прикрывающие крепом старинную мебель. Сидя на вершине холма, с которого просматривались плантации филины, Рафаэль наблюдал ежедневный ритуал, день плавно перетекал в ночь.
Мелисандра находилась в отеле с Кристой, Верой, Макловио и передовыми лицами Тимбу, обсуждая, что следовало сделать с филиной.
Когда они этим вечером въехали в город, то были крайне удивлены тем, что их встречали таким бурным ликованием: люди размахивали платками, приветствовали их так, будто они приехали совершить какой-то подвиг. Затем в воздухе повисло напряжение, когда Мелисандра завела с ними разговор о филине, спросила, что они собирались делать с наркотиком. Не было среди них единодушия. Они понимали моральную дилемму, но во имя принципов, которые никогда ими в расчет не принимались, они не могли примириться с идеей уничтожить, сжечь то, что до недавнего момента было формой их жизни, кормило их.
Они доверяли Макловио, любили его. Это очень быстро заметил Рафаэль. Они были благодарны ему за то, что он отстоял их у Эспада, когда те хотели нажиться, продавая сирот для противозаконного усыновления и использования органов для пересадки. Они чувствовали, что аргентинец помогает им продвигаться вперед, выйти из нищеты, найти источник стабильного дохода.
Забота об этом городишке, конечно, на свой манер, была, наверное, единственным добрым делом, которое Макловио совершил в своей жизни, подумал Рафаэль. Но это было большей заслугой, чем имели на своем счету многие знатные и благоустроенные горожане. Макловио умел крутиться, это нельзя было не отметить, но личная симпатия не искореняла проблемы с наркотиками. Разглядеть человеческие качества – это одно дело, но нельзя было поддаваться искушению допускать недопустимое, оправдывать непростительное. В случае с филиной не было альтернативы. Если на собрании жители Тимбу не согласятся сжечь плантации, он отправит свой репортаж этим же вечером. Это его долг. Он посмотрел на луну, звездное небо, черные громады гор вдалеке. Суть проблемы в том, что его альтернативой оказалась не только филина. Передать репортаж означало бы абстрагироваться от всего, проявить во всем верность и преданность своей профессии, встать на сторону этики, как человек, который может позволить себе роскошь защищать свою правду, как единственно допустимую. С другой стороны, не отправлять его было равнозначно отказу от себя, от репутации проницательного и авантюрного корреспондента. Вопрос был в том, готов ли он оставить Мелисандру, оставить историю, которую он уже начал документировать, историю, ежедневно обрастающую все новыми, уникальными в своем роде подробностями того, как люди пытаются встать на ноги, заново осмысляя свое существование. Эта история о созидании была для него несказанно более захватывающей, нежели хроника убийств или попытки доискаться до причин совершенных насилий. Послышались глухие шаги, хруст ломающихся веточек, одышка. Он повернулся и увидел при бледном свете луны силуэт Мелисандры, вырисовывавшийся из тени, ее худое тело, волосы цвета меди. Она подошла к нему, повалилась на спину рядом с ним.
– Они соберут то, что необходимо Макловио, чтобы его не убили те, кто ждет его в Нью-Йорке, и затем сожгут плантации, – сказала Мелисандра с закрытыми глазами, устало надавив пальцами на пространство между бровями.
Двумя днями позже они оставили позади Тимбу, матерей-голландок с их маленьким Гансом, Макловио, организующего сбор последнего урожая, чтобы расплатиться им за свои долги и спастись, семей, с которыми они подружились.
Были еще люди, смотревшие на них обнадеженными выжидающими взглядами, руки, протягивавшие им маленькие дары для их долгого путешествия: хлеб, сыр, сладости, карты, ценные указания, кукурузную муку для попугая, отвергавшего фрукты с обиженным видом.
Через плантации филины блестящего зеленого цвета они выехали на гравийную дорогу, ведущую в горы. Глядя на сверкающие посадки, колыхаемые ветром, она спросила Рафаэля:
– Что будешь делать? Нет никакого смысла посылать теперь твой репортаж: когда прилетят самолеты, поля уже будут сожжены.
Он еще не знает, будет ли отправлять репортаж, ответил Рафаэль. Он еще думает. У него еще есть время на это. Он решит, когда они вернутся из Васлалы.
– А когда ты собираешься возвращаться в свою страну? – спросила она.
Он предложит своему редактору репортаж о Фагуасе, сказал он. Таким образом, он задержится еще на какое-то время.
– Может, ты уже заразился Фагуасом? И никогда больше не вернешься, – улыбнулась она, – потому что я сильно сомневаюсь, нужен ли им этот репортаж. Кому интересно, что здесь происходит?
Ему это интересно, ответил Рафаэль. Он стал журналистом не только для того, что провести всю свою жизнь, докапываясь до темных мотивов насилия.
– Какой парадокс! – пустилась она в философствования. – В какой-то момент вдруг понимаешь, что прогресс, развитие, цивилизация не помогает найти ответы, а наоборот, создает только больше вопросов. Это, как если представить, что мир – это маленькое поле в игре, такой, когда попадаешь в лабиринт с черными дорожками и наталкиваешься на горизонтальные перегородки, блокирующие выход, и нужно отступать, возвращаться и пробовать снова; только вот, оказавшись в определенной точке, вернуться уже невозможно. Надо начинать игру с нуля. Дело в войнах? Или нужно разрушить все, чтобы начать с чистого листа? Возможно, такие места, как Фагуас, почти не тронутые цивилизацией, сохранили некую невинность, из-за которой постоянно начинают с нуля…
– Это палка о двух концах, – сказал он. – Какая невинность у них оставалась? Тебе еще предстоит убедиться, насколько сложно окажется искоренить их дурные привычки, лицемерие, разного рода уловки, которым народ выучился, чтобы выжить посреди всей этой анархии и нищеты. Невежество – это не то же самое, что наивность. Чаще всего отчаяние из-за нищеты приводит к двуличию, а не к порядочности. Когда народ привыкает жить, не следуя никаким правилам, сложно навязать ему порядок. Я знаю это не понаслышке, а имел за плечами опыт общения с уличными бандами. Когда не было возможности вести комфортную стабильную жизнь, солдатская жизнь для многих становилась лучшей альтернативой нищенству.
– Эспада воспользовались этим. За неимением власти реальной, они прибегали к властезаменителям, заменяли бессилие садизмом, – сказала она. – Я лично убедилась в этом в камере: связанная, с тряпкой на голове, и вдобавок к этому всемогущий солдат, склонившийся надо мной и заставлявший выслушивать грязные речи о насилии, а то, что оно было воображаемым, не делало его менее жестоким.
– Не говори мне об этом, – сказал Рафаэль, морщась. От бесполезного теперь гнева у него во рту появился неприятный привкус.
– Я не думала об этом до этого момента, – прошептала она, сложив руки на груди и дрожа всем телом.
За столь короткий срок был такой безудержный поток эмоций посреди этого хаоса, что они просто не успевали на них реагировать. Теперь они все разом обрушились на нее.
Рафаэль остановил машину, чтобы обнять ее, под огромных размеров деревом, ветви которого в сумерках, казалось, сплетались в кружево со звездами.
– Кричи, плачь, – настаивал он, прижимая к себе ее дрожащее от холода тело. Попугай, наблюдавший за этим своими косыми глазами, начал вдруг имитировать волчий вой. Этот небывалый звук, вытянувшаяся шея птицы заставили их рассмеяться. Они представили, что, возможно, Энграсия выла при нем на луну. Сквозь смех, вперемешку с плачем, который был скорее облегчением, чем свидетельством подавленного состояния, они обменялись заговорщицкими взглядами, вышли из джипа и, взявшись за руки, светлой и одинокой ночью завыли на луну. Сначала они делали это, чтобы стряхнуть с себя состояние трагизма, потом стали кричать все громче, во всю мощь своих легких, выплескивая в этих завываниях все свои обиды, дисгармонию, гнев, пока жалобный вой не превратился в вызов, звучное утверждение того, какими они были на самом деле: сильными живучими существами, сознательными в непредсказуемом мире.
После нескольких часов пути растительность стала более обильной, знаменуя тем самым, что они въехали в северную часть страны, лесистую и влажную. Гигантские стволы деревьев с огромными зубчатыми листьями и с тучей паразитов навеяли Мелисандре воспоминания о реке, только в этой реке вода не текла, а испарялась, образуя слои тумана, которые бродили точно безвольные призраки среди деревьев, когда дул ветер. Она почувствовала, что они оказались одни в первозданном мире, его одиночество нарушалось только пением птиц и появлением какой-нибудь заплутавшей коровы, которая-то появлялась, то исчезала в поисках хозяина.
Горы, теперь более близкие, демонстрировали свои острые профили, выглядывавшие из-за густых зарослей леса. Должно быть, Васлала там, подумала Мелисандра, между горами-близнецами, где все компасы точно с ума сходят и куда только попугай знает дорогу, если верны слова Морриса о том, что он, как живой компас, никогда не путает части света. Птица, сидя на спинке сиденья между ними, время от времени издавала то мужские, то женские звуки, похожие на голоса Энграсии и Морриса, только очень низкие. С того момента, как они выехали на дорогу, идущую между горами, он перестал молчать, вышел из траура осиротевшей птицы и, приходя в возбуждение, взъерошил перья и заговорил.
– Неужели он узнал? – спросила Мелисандра. – У него есть память?
– Скоро мы это узнаем, – ответил Рафаэль.
Они прибыли в Лас-Минас на следующий день, переночевав на заднем сиденье машины и проснувшись на рассвете оттого, что попугай поклевывал влажные волосы Мелисандры.
В городе не было мощеных улиц. Несмотря на то что город весь увяз в густой зелени, у него был вид пыльной деревушки посреди пустыни. Высотные вышки и металлические каркасы старых золотых рудников возвышались посреди гор, таивших месторождения. Оттуда приносило ветром светлый порошок, придававший этому месту вид выцветшей серой пустыни.
Им не составило труда найти Эрмана. Его офис располагался в задней части местной церкви, благодаря его прекрасным отношениям с приходским священником. Они застали его сидящим в ризнице за внушительных размеров письменным столом, деля помещение с фигурками святых, которые ждали своей очереди быть почитаемыми в храме. Помимо этого на стене висели иконы, изображающие распятие, а в шкафу – риза и торжественное облачение священника.
Зайдя внутрь, они увидели выстроившихся перед ним рядком мужчин грубого, деревенского вида, загорелых, худощавых. Эрман вежливо попросил их удалиться, горячо приветствовал Мелисандру и Рафаэля и настоял на том, чтобы немедленно отвести их к себе домой, чтобы они отдохнули и поведали ему о последних событиях. Он не знал, что и чувствовать, сказал он. То, что произошло с Энграсией и Моррисом, очень сильно его огорчало, но он считал, что исчезновение Эспада было благословением свыше. Своим тропическим шлемом Эрман напомнил Мелисандре благодушных и любознательных европейских участников экспедиций, приезжавших в Америку несколько веков назад. Пока они прокладывали себе дорогу на джипе по улицам, занятым беспорядочно двигающимися пешеходами, повозками с волами, велосипедами и парой-тройкой джипов ЗАМ, взрослые и дети поднимали руки, чтобы приветствовать его. Даже собаки подходили к машине и дружелюбно махали хвостом, признав его. Когда-то Лас-Минас процветал, объяснил Эрман. В начале двадцатого века Фагуас был в числе десяти стран с наибольшим коэффициентом добычи золота в мире.
– Но недолго это длилось, – пояснил он. – Транснациональные компании инвестировали инфраструктуру, но, как только месторождения поиссякли, уехали, оставив горняков больными и без работы… Туберкулез, силикоз, малярия. Сейчас в моде космические металлы, но на золото всегда найдутся покупатели, – добавил он. – Золотоискатели, которые работают на меня, находят крупинки в реках этой зоны. Не знаю, известно ли вам, что Васлала означает «река золотых вод» на языках карибских племен. Как гласят местные легенды, река существовала когда-то, но однажды поднялась, обернулась крылатой змеей и улетела. Это одна из моих любимых сказок, – улыбнулся он.
Дом Эрмана был частью жилого комплекса, в котором в эпоху благоденствия Лас-Минаса селили светлокожих специалистов из иностранных компаний. Хлипкие деревянные постройки, расположенные на высокой местности, выступали среди крон деревьев, точно гигантские фонари. Та, которую занимал Эрман, была маленькой, держащейся на сваях, с узорчатыми перилами лестницы, с двускатной крышей. Построенный на самом возвышенном участке, дом его выделялся, будто плавая над зеленой массой растений, своим желто-красным цветом.
Внутри него все – разноцветный плед, посуда, коллекция глиняных фигурок, книги, семейные фотографии, – все было расставлено с женской аккуратностью и скрупулезностью. Помещение уютное и простое не нуждалось в большем украшении, чем открывавшийся через широкие окна вид на лес. Гостиная переходила в террасу, с которой виднелось море с зеленой пеной волн, вздымавшихся на горы до самого горизонта.
– Это твоя Васлала, Эрман, – сказала Мелисандра, восхищаясь красотой пейзажа.
Позднее они сидели втроем на террасе, попивая свежевыжатый апельсиновый сок, сладкий и густой, и вели долгую беседу. Эрман хотел узнать детали, а они в свою очередь вводили его в курс последних событий. Мелисандра показала ему письмо Энграсии. Эрман прочитал его и, все еще не веря, покачал головой, пока слезы спускались по его щекам к седеющей бороде.
– Я прекрасно знаю, кто такой Паскуаль, – проговорил он, выдержав паузу, за время которой в первый раз заметил присутствие попугая, прогуливающегося среди мебели. – Если вы позволите, я могу взять на себя организацию путешествия, провизию и прочее. Мне даже хотелось бы сопровождать вас. Я довольно хорошо знаю лес и, конечно, тоже мечтаю отыскать Васлалу.
Васлала
Глава 46
В темном лесу, храме влажности, мха, лишайников, скользких паразитов, отмирало поколение листьев, распространяя резкий запах. Густые кроны деревьев прятали небо. Солнцу едва удавалось просочиться туда тоненькими лучами, освещавшими пыльцу на цветах, семена, переносимые порывами ветра. Солнечные лучи распадались на все цвета радуги.
Партизаны, которые раньше на протяжении нескольких лет жили в лесу, выходили отсюда с кожей, настолько прозрачной, рассказывал Паскуаль, что возможно было разглядеть сердце сквозь ребра. Четверо путников уже несколько дней шли пешком. Лошадей, на которых ехали сначала, они оставили пастись на прогалине – толку от них все равно было мало, поскольку людям приходилось пробираться через густые заросли, следуя за Паскуалем. Проводник клялся, что скоро они выйдут на тропинку, которую он знал наизусть, хотя не было пока никакого намека на ее существование. Мелисандра, Рафаэль и Эрман послушно следовали за ним, очарованные зеленью и густым туманом, поднимавшимся от влажной земли. Все шли вперед, не обращая внимания на тяжесть рюкзаков за спиной и дикое напряжение в ногах. От усталости у них перед глазами, словно в тумане, возникали образы из снов ночных кошмаров. Мелисандре показалось, что она увидела своего дедушку висящим на дереве, его проницательные голубые глаза наблюдали за ней с белого лица обезьяны, маленькой, хрупкой, которая следовала за путниками довольно долго, бросаясь в них орехами. «Ты оставила меня», – упрекала обезьяна девушку, мучила, указывала пальцем. «Меня тоже оставили, – ответила она. – Разве я виновата, что хочу узнать место, которое должно вернуть мне в избытке то, что не просто отнято у меня, но и оставило во мне чувство пустоты и потери?» Рафаэля преследовала его собственная тень, мальчишка, которым он когда-то был: тот, что чувствовал себя одиноким, особенным, окруженным любовью в среде, где его друзья отрекались от родителей уже в подростковом возрасте.
По непостижимой случайности у него появилось то, что другим давалось по праву – любовь родителей. Поэтому он постоянно ощущал себя должником и опасался, что придет время расплачиваться за этот дар. Видя, как Рафаэль помогает Мелисандре на склонах, или наблюдая, как она вытирает платком пот с его лба, Эрман вспоминал о своих старых возлюбленных, давно растворившихся в прошлом, путавшихся с отголосками других воспоминаний его своеобразной памяти. Он не мог определить, были ли отблески прошлого дверью в другую реальность или просто его тоской по приятным воспоминаниям. Ему захотелось, чтобы Рафаэль понял, что Мелисандра будет для него незаменима, что впредь у него не будет другой альтернативы, кроме нее, или в его сердце навсегда поселится неумолимая ностальгия по ней. По вечерам, расположившись на ночлег, они отдыхали от этих видений, глядя на лица друг друга в отблеске костра, воодушевленно беседуя, пока не догорали последние угли. Паскуаль то и дело вытирал слезы, постоянно струившиеся у него из глаз. Он был маленького роста, смуглый, крепкого телосложения, с длинным торсом и короткими ногами. В очень редкие периоды времени, когда его зрачки не заволакивались слезами, взгляд был мягким, спокойным, не из-за отдыха, а из-за постоянной бдительности, которая оказалась вторым его естеством. Он был сдержан в разговорах, суеверен, объяснял непрерывную слезоточивость следствием чар, наведенных на него одной мулаткой. Он расточал на нее всю свою любовь, на которую только был способен, но однажды она устала от него и ушла, оставив в его глазах вечные слезы. Плаксивость могла бы положить конец его карьере проводника, но эти трудности каким-то чудесным образом только усилили его способность ориентироваться в пространстве, обострили чутье и слух.
– Действительность видится более четкой сквозь слезы, – говорил он.
Он громко храпел, в отличие от своих товарищей по путешествию, которые не спали, мучаясь от бессонницы, и чьи глаза, открытые, сверкающие во мраке ночи без луны и звезд, напоминали глаза животных, карауливших свою добычу.
Однажды ночью Мелисандра проснулась в объятиях Рафаэля и задумалась о своей матери. Близкая перспектива встречи с ней оживляла в ней атавистические эмоции, пустоту, жажду материнской груди, материнских объятий. Она, как никогда, ощущала сейчас отсутствие матери, ощущала это физически, чувствуя покалывания в области пупка. Рафаэль утешал ее.
– Все у тебя будет хорошо, – говорил он. – Кто-то привел нас в этот мир и бросил на произвол судьбы. Все мы – существа без отца и матери, путешественники без определенного маршрута.
На следующий день они увидели совсем близко ягуара, он пропустил их. Немного спустя они вышли на таинственную прогалину, где разглядели фундамент посреди сосен и кипарисов. Паскуаль, возбужденный, ускорил шаг. В том месте, что, наверное, когда-то являлось площадью, возвышалась статуя небывалых, гигантских размеров деревянной лошади с дыркой в животе. Это могло бы быть копией Троянского коня, если бы лошадь не была украшена, как фигурки на карусели: бантики на гриве и выцветшая сбруя небесно-голубого цвета с позолотой, нарисованные на хребте лошади. Рафаэль достал свою видеокамеру и заснял ее со всех сторон. Мелисандра, Эрман и Паскуаль пробирались по высокой траве, осматривая остатки стен и домов.
– Это Вивили, – сказал проводник. Они были совсем близко от Васлалы. Его интуиция никогда не подводила его, несмотря на то что прошло уже столько лет. Он был еще совсем мальчишкой, когда, исследуя эти места, столкнулся с Энграсией прямо на этом месте, приняв ее за мифологическую великаншу. Она успокоила его и убедила вывести ее отсюда.
– Она поведала мне легенду об этом месте: город держал оборону четыреста шестнадцать дней, пока какой-то стратег, позаимствовав идею ахейцев, не въехал в Вивили на деревянном коне. Это было во времена первых войн, – продолжал Паскуаль. – Призракам из Вивили с тех пор стали приписываться необъяснимые героические подвиги и везение в сражениях.
Они поели и решили провести ночь рядом с лошадью. Внутри нее остались следы пребывания других путешественников: ложка, страницы из книги. Влажность Вивили была сосредоточена в маленькой долине, заканчивавшейся в глубине у горы, от которой их отделяла равнина, с растительностью относительно скудной, но за несколько метров до склона горы снова поднималась зеленая стена. Докучливая жара не спала с наступлением темноты. С мокрой кожей и одеждой, неприятные ощущения от удушливого враждебного зноя еще усилились, когда появились ночные насекомые, слетевшиеся на запах пота, совершенно не обращавшие внимания на защитные средства: путники использовали жидкости, а приборы с отпугивающими звуками лежали в рюкзаке Рафаэля. Паскуаль зажег самокрутную сигару с едким запахом и, заявив, что предпочел бы спать этой ночью в пузе лошади, укутал все тело в плед, лицо накрыл кепкой и в очень скором времени умиротворенно захрапел.
– С этого момента мы все четверо будем в равных условиях: в неведенье, – объявил он им за ужином. Он не знал, что ждет их дальше. Теперь в поисках все должны были полагаться на собственную интуицию и предчувствие.
Рафаэль и Эрман, отмахиваясь от насекомых, ждали возле костра, что каким-то чудесным образом подует ветер. Жара в лесу вымотала обоих, и этой ночью они подумывали лечь спать на открытом воздухе, отказавшись от палатки. Мелисандра, сидевшая на земле, облокотившись спиной на то, что когда-то было стеной, тоже не слишком-то желала идти спать и старалась успокоить попугая, почесывая ему хохолок. Контролировать птицу в последние дни путешествия стало сложно. Она сажала его на плечо во время переходов, но с того момента, как они приблизились к Вивили, ей пришлось нести птицу на руке, прикрыв другой, чтобы он не бросился на землю со своими подрезанными крыльями и не затерялся в высокой траве. После ужина попугай на какое-то время успокоился, взъерошил перья, поднял желтый хохолок.
Мелисандра задремала, слушая голоса мужчин и, чуть поодаль, храп Паскуаля. Она оперлась головой о неровную стену, обвитую вьюном, от которого исходил слегка резкий, назойливый запах, который сначала раздражал ее, но постепенно она привыкла и стала воспринимать его как обычный растительный запах. Струйки пота бежали по ее спине, она почувствовала, как ее мокрое тело прилипло к земле, к перегною. Что за люди здесь жили? Что за мысли посещали их ночью, как эта, ясной и в то же время такой напряженной? Она сомкнула веки, посадила попугая себе на колени и заснула.
Открыв глаза, она вздрогнула. Ее удивила ясность рассветного кеба, проглядывавшего сквозь кроны деревьев. Она медленно стала двигаться. У нее болела шея. Мелисандра закрыла глаза, чтобы потом снова открыть и понять, кто она и где находится. На этот раз она увидела Рафаэля, закутавшегося в простыню, лежащего рядом, а чуть дальше спал Эрман. Наверное, они заснули, карауля ее. Медленно, чтобы не шуметь, Мелисандра выпрямила спину, согнула ноги, положила руки на колени. По направлению к горам лучи солнца преломлялись таким странным образом, что, казалось, пейзаж по другую сторону был погружен в воду. Она провела руками по ногам. Чего-то не хватало. «Попугай», – проговорила она вслух, снова взглянув на горизонт, на преломление лучей. Не было попугая на ее коленях, его нигде не было видно. Встревоженная девушка поднялась, пригладила одежду, волосы, снова обвела глазами близлежащее пространство, заглянула в палатку, прошла дальше, оглядываясь по сторонам. «Какое одиночество!» – прошептала она. Какое царство тишины, сюда не ступала нога человека! Страна обезьян, туканов, ягуаров, ящериц, насекомых, полная звуков на каком-то непонятном, шифрованном языке. Попугай не мог потеряться именно сейчас. Мелисандра была уже готова разбудить остальных, упрекая себя в невнимательности. Вдруг стая попугаев пролетела в небе, наполняя воздух резкими криками. Где-то возле горы было заметно движение какой-то зеленой точки – бесполезные попытки подпрыгивающего попугая добраться до этой стаи. Не раздумывая долго, она бросилась бежать.
В какой-то момент ее тело стало легче, и ноги будто сами понесли ее, разгоняясь до такой степени, что бег превратился в восхитительное ощущение полета. Преломление солнечных лучей растаяло будто призрак, как только она к нему приблизилась. Мелисандра побежала дальше по направлению к дереву, где, как ей казалось, сидел попугай. Наверное, надо искать его в самых густых зарослях. Пока она бежала, он, конечно, уже успел туда добраться.
Паскуаль предупреждал в самом начале путешествия, что лес повторяет себя до бесконечности, поэтому можно заблудиться на территории в несколько метров. Мелисандра спросила себя, не было ли это причиной, по которой ей показалось, что она бежала дольше, чем, как она предполагала, ей понадобится, чтобы догнать птицу. Не могла ли она уже пробежать то дерево, которое вроде как не упускала из виду и которое, можно поклясться, было тем же самым, что стояло сейчас перед ней. Через какое-то время, продолжая бежать и уже совсем запыхавшись, Мелисандра наконец добралась до цели. Она остановилась, прислонилась к стволу дерева, переводя дух, чувствуя, что задыхается. Сердце бешено колотилось, отдавая в виски, пот струился со лба, лицо горело. С каждым вздохом чувствовалась боль в легких. Она огляделась по сторонам, пытаясь отыскать попугая, но дальше не пошла, сползла спиной по стволу и села на корни, которые выступали из земли. Ей нужно было отдохнуть и отдышаться. Птица не могла быть слишком далеко.
