Текст книги "Пропавшие"

Автор книги: Джейн Кейси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Джейн Кейси
Пропавшие

Матери и отцу – с любовью

Дома с привидениями – самые тихие, пока не явится дьявол.

Уэбстер. Герцогиня Мальфи.

Часть событий я помню очень хорошо. Другое – не столь ясно. С годами какие-то подробности стерлись, и теперь я и сама не могу с уверенностью сказать, что было на самом деле, а что я додумала. Но начиналось это так.

Мне кажется, именно так.

Я постаралась рассказать об этом как можно лучше.

1992 год

Я лежу в саду на шершавом клетчатом пледе для пикников и притворяюсь, будто читаю. Середина дня, и солнце печет мне голову и спину, обжигает подошвы ног. Сегодня занятий в школе нет, так как учителя устроили учебу для самих себя, и я уже не первый час на улице. Плед усеян травинками, которые я нарвала на лугу, они щекочут мою обнаженную кожу. В голове – туман, глаза закрываются. Слова на странице разбегаются, как муравьи, сколько бы усилий я ни прикладывала, чтобы выстроить их ровными строчками, и я сдаюсь, отодвигаю книгу в сторону и кладу голову на руки.

Под пледом шуршит засохшая трава, увядшая и погибшая в течение многонедельной жары. В летних розах жужжат пчелы, а невдалеке гудит газонокосилка. В кухне работает радио, слышны ритмичные переливы женского голоса, иногда прерываемого всплесками музыки. Слов не разобрать, они сливаются. Повторяются три размеренных глуховатых удара – это мой брат отрабатывает теннисный удар у стены дома. Ракетка, стена, земля. Чпок-чпок-чпок. Я уже спрашивала, нельзя ли мне поиграть с ним. Но он лучше будет стучать об стенку, а не играть со мной, вот что значит быть на четыре года моложе и девочкой.

Поверх сложенных рук я подсматриваю, как карабкается по травинке божья коровка. Мне нравятся божьи коровки, я только что сделала о них доклад в школе. Я протягиваю палец, чтобы божья коровка пошла по нему, но она выпускает крылышки и улетает. Покалывание в икре оказывается жирной черной мухой; в этом году от них некуда скрыться, и они садятся на меня весь этот день. Я поглубже зарываюсь головой в сложенные руки и закрываю глаза. Плед пахнет теплой шерстью и чудесными летними днями. Солнце палит, а пчелы напевают колыбельную.

Через несколько минут, или часов, я слышу, как кто-то идет по лужайке, сокрушая при каждом шаге сухую, хрупкую траву. Чарли.

– Скажи маме, что я скоро вернусь.

Шаги удаляются.

Я не поднимаю головы. Не спрашиваю, куда он идет. Я скорее сплю, чем бодрствую. Вполне возможно, я уже сплю и вижу сон.

Открыв глаза, я понимаю: кое-что случилось, но не знаю – что. И сколько времени я проспала. Солнце по-прежнему стоит высоко в небе, газонокосилка все еще дребезжит, радио бормочет, но чего-то не хватает. Мне нужно несколько секунд, чтобы осознать: мяч больше не стучит. Ракетка лежит на земле, а мой брат ушел.

Глава 1

Не на ее поиски я отправилась в тот день, просто мне невыносимо было находиться дома. Из школы я ушла сразу по окончании занятий, не заходя в учительскую, и устремилась прямиком на парковку, где мой усталый маленький «рено» завелся с первой попытки. Это оказалось первым удачным событием за весь день.

Обычно я не ухожу сразу после уроков. У меня вошло в привычку оставаться в опустевшем классе. Там я составляла планы уроков или проверяла тетради. Зачастую же просто сидела и смотрела в окно. Тишина давила на уши, словно я на много морских миль опустилась под воду. Ничто не тянуло всплыть: детей, к которым надо было спешить, у меня не было, как и мужа, с которым хотелось бы увидеться. Дома меня поджидало только горе во всех смыслах этого слова.

Но сегодня все оказалось иначе. Сегодня я почувствовала, что с меня довольно. Стоял теплый день начала мая, и дневное солнце даже слишком нагрело воздух в салоне машины. Я опустила стекло со своей стороны, но из-за езды нос в хвост, обычной для часа пик, не добилась того, чтобы ветерок хотя бы взъерошил мне волосы. Я не привыкла к напряженному движению по окончании занятий, и у меня заболели руки – я чересчур сильно сжимала руль. Я включила радио и через несколько секунд выключила. Школа находилась не так уж далеко от моего дома, обычно поездка занимала пятнадцать минут. В тот день я, постепенно сатанея, провела в машине почти пятьдесят.

В доме было тихо, когда я приехала. Слишком тихо. Я стояла в прохладной, тускло освещенной прихожей и прислушивалась, чувствуя, как от перепада температуры поднялись волоски на руках. Блузка липла к телу, и я немного поежилась, мне стало свежо. Дверь в гостиную оказалась открыта, в точности как я оставила ее утром. Единственный звук доносился из кухни – мелодия из двух нот, выстукиваемая каплями воды, падавшими из крана в миску, которую я, съев кашу, положила в раковину. Я не побоялась бы поспорить, что после моего отъезда на работу в кухню никто не заходил. Это означало…

Без особого энтузиазма я начала подниматься по лестнице, на ходу повесив сумку на стойку перил.

– Я вернулась.

Последовало некое подобие ответа – шаркающий звук из спальни в конце коридора. Из комнаты Чарли. Дверь была закрыта, и я помедлила на лестничной площадке, не зная, постучать или нет. Именно в ту секунду, когда я решила двинуться восвояси, дверная ручка повернулась. Я уже не успела бы добраться до своей комнаты к тому моменту, когда откроется дверь, поэтому покорно осталась ждать. По первым же словам я пойму все, что нужно знать о том, как прошел ее день.

– Что тебе надо?

Плохо скрытая агрессивность.

Вполне нормально.

– Привет, мама, – сказала я. – Все в порядке?

Дверь, чуть приоткрывшаяся вначале, распахнулась.

Я увидела кровать Чарли с немного смятым покрывалом в том месте, где сидела мама. По-прежнему в домашнем халате и шлепанцах, она цеплялась за ручку двери и слегка раскачивалась, как кобра. Она нахмурилась, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Что ты делаешь?

– Ничего. – Внезапно я почувствовала сильную усталость. – Я только что вернулась домой с работы, вот и все. Зашла поздороваться.

– Я не думала, что ты так скоро вернешься. – Мама выглядела озадаченной и смотрела с легким подозрением. – Сколько времени?

Можно подумать, это имело для нее какое-то значение.

– Я немного раньше обычного, – сказала я, не объясняя почему. Не имело смысла. Ей все равно. Ей практически ни до чего не было дела.

Кроме Чарли. Мальчика Чарли. Ее любимца, что тут скажешь. Его комната сохранялась в неприкосновенности. За шестнадцать лет ничего не изменилось. Ни игрушечного солдатика не передвинули, ни плакат со стены не сняли. Стопка одежды так и лежала, ожидая, когда ее уберут в ящик комода. Часы на тумбочке у кровати все так же тикали. На полке над кроватью аккуратно выстроились книги: школьные учебники, комиксы, толстый, в твердом переплете справочник по самолетам Второй мировой войны. Книги мальчика. Все было так, как в день его исчезновения, словно он мог вернуться и продолжить жизнь с того момента. Я тосковала по нему, каждый день я по нему тосковала, но эту комнату ненавидела.

Теперь мама забеспокоилась, теребя в руках пояс халата.

– Я просто прибиралась здесь, – сказала она.

Я не стала спрашивать, что именно требовалось прибрать в комнате, в которой ничего не менялось. Воздух в ней был тяжелый, спертый. Я уловила кислый запах немытого тела и перегоревшего алкоголя и ощутила приступ отвращения. Мне хотелось только свернуть разговор, выбраться из дома и уйти как можно дальше.

– Прости. Я не хотела тебе помешать. – Я отступила по коридору в сторону своей комнаты. – Я собираюсь пробежаться.

– Пробежаться, – повторила мама, прищурившись, – что ж, не смею тебя задерживать.

Мамин тон меня задел.

– Я… я думала, что побеспокоила тебя.

– О нет, развлекайся. Ты всегда это делаешь.

Мне не следовало отвечать. Не следовало попадаться на эту удочку. Обычно мне не удавалось одерживать верх.

– И что это значит?

– Думаю, ты знаешь. – Опираясь на дверную ручку, она выпрямилась во весь рост, оказавшись на полдюйма ниже меня; в общем, не выше. – Ты приходишь и уходишь, когда тебе заблагорассудится. Ты же всегда поступаешь как считаешь нужным, не так ли, Сара?

Чтобы сдержаться, мне пришлось бы досчитать до миллиона. Тем не менее я оставила при себе все, о чем думала и желала бы сказать, а именно: «Заткнись, эгоистичная стерва. Я здесь только из ложного чувства верности. Я здесь только потому, что папа не хотел, чтобы ты оставалась одна, и ни по какой другой причине, поскольку ты давным-давно выжгла всю любовь, которая у меня к тебе была, ты, неблагодарная, жалеющая себя корова».

Вслух же я произнесла:

– Я думала, тебе все равно.

– Думала? Ты вообще не думала. Ты вообще не думаешь.

Нетвердая походка слегка подпортила ее высокомерие, когда она величаво проследовала мимо меня, направляясь в свою комнату. В дверях она остановилась.

– Когда вернешься, не тревожь меня. Я рано лягу спать.

Начать с того, что мне вряд ли захочется с ней общаться. Но я кивнула, как будто поняла, превращая свой кивок в медленное, саркастическое покачивание головой, как только за матерью захлопнулась дверь. Я укрылась в своей комнате с чувством облегчения.

– Невероятная женщина, – сообщила я фотографии отца, стоявшей на столике рядом с кроватью. – С тебя причитается, еще как причитается.

Он с полным равнодушием продолжал улыбаться, и спустя пару секунд я заставила себя двигаться, начала рыться под кроватью в поисках кроссовок.

Какое наслаждение – скинуть с себя измятую влажную одежду и натянуть спортивные шорты и майку, подобрать густые кудри и почувствовать прикосновение к шее прохладного воздуха. Мгновение поколебавшись, я надела ветровку, вспомнив о вечерней прохладе, хотя день стоял теплый. Схватив бутылку с водой и телефон, я вышла на улицу и одобрительно вздохнула, пока на переднем крыльце встряхивала ноги, разминаясь. Пошел уже шестой час, но солнце все еще было ярким, свет его теплым и золотистым. По садам перекликались черные дрозды, когда я начала движение по дороге, поначалу не слишком быстро, чувствуя, как учащается дыхание, соразмеряясь с моим шагом. Я жила на маленькой тупиковой улице в Уилмингтон-истейт, районе застройки для лондонцев, в тридцатых годах двадцатого века гнавшихся за мечтой о жизни в пригороде. Керзон-клоуз представляла собой запущенную тихую заводь в двадцать домов, в которых обитали и давние жители, как мы с мамой, и новички, сбежавшие от лондонских цен на жилье. Одна из таких новоприбывших находилась в садике перед своим домом, и я, труся мимо, застенчиво ей улыбнулась. Ответа не последовало. Ничего удивительного. В общем и целом мы мало общались с соседями, даже с теми, кто жил здесь столько же, сколько мы, и даже дольше. В особенности с теми, кто жил здесь столько же. С теми, кто мог помнить. Кто знал.

Достигнув главной дороги, я увеличила скорость, пытаясь обогнать свои же мысли. Весь день меня исподволь донимали давно подавленные воспоминания, которые всплывали в памяти, как огромные пузыри на поверхности стоячего пруда. Странно, но я не испытывала ни малейшего дурного предчувствия, когда без пяти двенадцать раздался стук в дверь моей классной комнаты. Я была одна, готовясь к уроку с восьмым классом, и открыла дверь, за которой оказались Элейн Пеннингтон, энергичная и чрезвычайно грозная директриса Эджвортской школы для девочек, и позади нее высокий мужчина с сердитыми глазами. Видимо, родитель. Отец Дженни Шеферд, сообразила я через минуту. Выглядел он мрачно и уныло, и я тут же поняла: какая-то неприятность.

Я невольно прокрутила в голове эту сцену, как делала весь день. Элейн не стала терять времени на то, чтобы представлять нас друг другу.

– Следующий урок у вас в восьмом классе?

После почти года работы под началом Элейн она по-прежнему наводила на меня ужас. Ее присутствия оказывалось достаточно, чтобы язык у меня прилипал от страха к нёбу.

– Э… да, – в конце концов выдавила я. – Кого вы ищете?

– Всех, – ответил мне мистер Шеферд, опередив то, что могла бы сказать Элейн. – Мне нужно спросить у них, не знают ли они, где моя дочь.

Тут они оба вошли, и мистер Шеферд принялся беспокойно мерить шагами свободное пространство класса. Я познакомилась с ним в ноябре, на своей первой встрече с родителями; он тогда источал громогласное веселье, отпускал шуточки, от которых его красивая, эффектная жена в притворном ужасе закатывала глаза. Дженни унаследовала от миссис Шеферд хрупкое телосложение и глаза, опушенные длинными ресницами, но от отца ей досталась улыбка. Сегодня той улыбки не было и в помине; в моем классе мистера Шеферда окружало вибрирующее облако тревоги, лоб над темными, внимательными глазами собрался морщинами. Мистер Шеферд возвышался надо мной, но очевидные душевные страдания подрывали его физическую силу. Он подошел к окну и прислонился к подоконнику, как будто ноги больше не держали его, в ожидании глядя на нас, он безнадежно опустил руки.

– Полагаю, мне следует ввести вас в курс дела, Сара, чтобы вы поняли происходящее. Сегодня утром мистер Шеферд пришел ко мне и попросил нашей помощи в поисках его дочери Дженнифер. В выходные она пошла погулять… это было в субботу, так?

Шеферд кивнул:

– В субботу вечером. Около шести.

Я прикинула и прикусила губу. Вечер субботы, а сейчас почти полдень понедельника. Около двух дней. Не так уж и долго – или бесконечно долго, в зависимости от того, с чьей позиции рассматривать.

– Они с миссис Шеферд ждали, но к сумеркам она не появилась, а ее мобильный телефон не отвечал. Они пошли искать ее по маршруту, который она предположительно могла выбрать, но не нашли и следа. По возвращении миссис Шеферд позвонила в полицию, но там ей ничем особо не помогли.

– Они заверили, что в свое время она вернется. – Его тихий голос звучал мрачно, в нем слышалась боль. – Нам сказали, будто девочки в таком возрасте теряют чувство времени. Посоветовали не прекращать звонки на ее мобильный, а если она не ответит, обзвонить всех ее подруг и спросить у их родителей, не видели ли они ее. Они объяснили: для того чтобы начать поиск, им необходимо, чтобы девочка отсутствовала дольше. А кроме того, оказывается, в Соединенном Королевстве ребенок пропадает каждые пять минут – вы можете себе представить? – и они не могут направлять на это ресурсы, пока не сочтут, что ребенку угрожает опасность. Они думают, двенадцатилетняя девочка не особенно уязвима, и, вполне вероятно, она объявится и извинится за причиненное беспокойство. Если бы все было нормально, она уже вернулась бы с прогулки и всем бы нам рассказала, где находилась. Они не знают мою дочь. – Он посмотрел на меня. – Вы же ее знаете, не так ли? Вам понятно, что она никогда не ушла бы просто так, не поставив нас в известность.

– Не могу представить, чтобы она так поступила, – осторожно произнесла я, думая о том, что мне известно о Дженни Шеферд. Двенадцать лет, красивая, прилежная, всегда готовая улыбнуться. В ней не было и намека на бунт, никакой злобы, которую я наблюдала у некоторых девочек постарше, похоже, находивших мстительное удовольствие в огорчениях, причиняемых своим родителям. От тревоги за нее, от ужасающе знакомых слов – два дня как пропала – у меня перехватило горло, и мне пришлось откашляться, чтобы спросить:

– Вам удалось заставить их принять ваше заявление?

Он безрадостно рассмеялся.

– О да. Они отнеслись ко мне всерьез, как только прибежала собака.

– Собака?

– В субботу вечером она повела на прогулку собаку. У нее маленький уэсти… уэст-хайленд-терьер… и одна из ее обязанностей – дважды в день его выгуливать; отказаться от этого она может только по очень веской причине. Это стало одним из условий приобретения собаки. Она должна была нести за нее ответственность. – Он осел на подоконник, как от внезапного удара. – И она все выполняла. Она так хорошо ухаживает за этим животным. Без звука выводит его на прогулку и в плохую погоду, и рано утром. Полностью предана своему питомцу. Поэтому как только я увидел эту проклятую собаку, я понял: с дочерью что-то случилось. – У него перехватило дыхание, он сморгнул слезы. – Мне не следовало разрешать ей ходить одной, но я думал – ей ничто не угрожает…

Он закрыл лицо руками, и мы с Элейн ждали, пока он придет в себя, не желая вторгаться в его личное горе. Я не знала, о чем думала Элейн, но для меня это было совершенно невыносимо. Спустя мгновение тишину помещения разорвал звонок, возвестивший окончание урока, и Шеферд вздрогнул, придя в себя.

– Значит, собака домой вернулась? – подала я голос, как только звонок отзвенел.

Секунду отец Дженни казался озадаченным.

– О… да. Это случилось около одиннадцати. Мы открыли дверь и увидели его.

– Он был с поводком?

Я увидела, что они оба подумали, будто я сошла с ума, но мне хотелось знать, не спустила ли Дженни пса с поводка, а затем потеряла его. Она допоздна искала его, и с ней мог произойти несчастный случай. С другой стороны, не исключено, что она выпустила поводок из рук… особенно если кто-то заставил девочку это сделать. Ни один истинный любитель не позволит своей собаке бегать без присмотра, волоча за собой поводок: он легко может в чем-то запутаться и причинить собаке вред.

– Не помню, – в конце концов ответил мистер Шеферд, в недоумении потирая лоб.

Элейн продолжила свой рассказ:

– Майкл… мистер Шеферд… лично поехал в полицейский участок и попросил их о расследовании, и наконец-то, около полуночи, они начали заполнять все требуемые бумаги.

– А к этому времени она отсутствовала уже шесть часов, – вставил Шеферд.

– Это смехотворно. Неужели они не знали, как важно быстро найти пропавшего ребенка? – Я не могла поверить, что они так медлили и ждали, чтобы принять его заявление. – Первые двадцать четыре часа критические, жизненно важные, а они упустили четверть этого срока.

– Я не знала, что вы так осведомлены, Сара, – с тонкой улыбкой заметила Элейн, и я легко поняла выражение ее лица: «Заткнись и слушай, глупая девчонка».

– Полицейский вертолет поднялся около двух часов ночи, – продолжил Майкл Шеферд. – Они использовали камеры инфракрасного видения для обследования леса, где она обычно выгуливала Арчи. Мне объяснили, она будет светиться даже сквозь кустарник благодаря теплу тела, и они ее заметят. Но ничего не нашли.

Значит, либо ее там не было, либо ее тело больше не излучало тепло. Не нужно быть специалистом, чтобы понять сказанное.

– Они говорили, будто на выслеживание беглянки требуется время. Я сказал им, что она не сбежала. Не найдя ее в лесу, они начали просмотр видеозаписей камер слежения на ближайших вокзалах, чтобы выяснить, не поехала ли она в Лондон. Она бы этого не сделала. При каждой поездке туда Лондон ее пугал. В прошлом году, когда мы ездили за подарками к Рождеству, она ни на минуту не отпускала моей руки. Толпа была очень плотной, и она боялась потеряться. – Он беспомощно перевел взгляд с меня на Элейн и обратно. – Она где-то там, а они ее не нашли, и она совершенно одна.

Сердце у меня сжалось от сочувствия к нему и его жене, к их переживаниям, но в голове все еще прокручивались его слова, и я сочла нужным задать возникший вопрос:

– Почему не было обращения? Разве они не должны опрашивать население, не видел ли ее кто-нибудь?

– Они решили выждать. Они заверили нас, что сначала поищут сами, прежде чем им придется заниматься ошибочными опознаниями и общественность начнет свое расследование, путаясь у них под ногами. Мы хотели сами отправиться на поиски, но полицейские остановили нас, убедив находиться дома, на случай если она вернется. Теперь я просто не верю, что она сама, без посторонней помощи, войдет в дом. – Он запустил пальцы в волосы и сжал голову. – Вчера они искали вдоль реки, у железнодорожной линии рядом с нашим домом, обследовали водохранилище поблизости от трассы А-3 и лес, но так и не нашли ее.

Я невольно подумала, отдает ли он себе отчет в том, какой страшный смысл стоит за перечислением мест, на которых сосредоточилась полиция. Что бы ни думали родители, полицейские, похоже, ищут тело.

* * *

Незаметно я добралась до опушки леса. Прибавив скорость, я прошмыгнула между двумя дубами, следуя по едва заметной тропинке, которая почти сразу раздвоилась. Справа я увидела шоколадно-коричневого лабрадора, который летел на меня, таща за собой субтильную пожилую женщину в девственно-чистых слаксах и при полном макияже. Непохоже, будто такую собаку можно легко напугать, но я все равно свернула на левую тропинку, убегая прочь от возможных людных мест. Выбранный мною путь сулил большие трудности. Он вел в глубь леса, где тропки становились узкими и крутыми и норовили неожиданно исчезнуть в путанице ежевики и буйно разросшихся кустов. Владельцы собак предпочитали выгуливать своих питомцев по дорожкам рядом с шоссе, хорошо утоптанным и широким. Подобная дорожка не помогла бы мне справиться с тягостным напряжением, которое весь день настойчиво и неумолимо напоминало о себе монотонной, тупой пульсацией в голове. Я направилась вверх по холму, думая об отце Дженни.

Тишина классной комнаты снова нарушилась, на сей раз шарканьем ног за дверью, перестуком шагов в коридоре и голосами. Одноклассницы Дженни, восьмой «А». Раздался смех, и Майкл Шеферд дернулся.

Я впустила их, попросив побыстрее рассаживаться. Глаза у них округлились от любопытства при виде директрисы и кого-то из родителей, это было гораздо интереснее обсуждения «Джейн Эйр». Майкл Шеферд расправил плечи, словно готовясь к раунду на боксерском ринге, и взглянул на сверстниц своей дочери. Роль жертвы ему не шла. В школу его привело желание хоть что-то сделать. Он не стал дожидаться полиции, он поступит так, как считает правильным, а разбираться с последствиями будет потом.

Как только они молча заняли свои места, Элейн заговорила:

– Некоторые из вас, уверена, знакомы с мистером Шефердом, ну а для тех, кто не знает, – это отец Дженнифер. Я хочу, чтобы все вы очень внимательно выслушали то, что он хочет вам сказать. Если вы каким-то образом найдете способ ему помочь, думаю, вы это сделаете.

Ряды голов послушно кивнули. Майкл Шеферд встал теперь рядом с Элейн в ответ на ее приглашающий жест. В легком смущении он обвел взглядом помещение.

– В форме вы выглядите совсем по-другому, – сказал он наконец. – Знаю, кое с кем из вас я встречался раньше, но не могу точно…

По классу прокатилась волна оживления, и я спрятала улыбку. У меня возникало такое же впечатление, только наоборот, когда по выходным я видела кого-то из своих учениц в городе. Без школьной формы они выглядели значительно старше и искушеннее. Это выбивало из колеи.

Шеферд приметил пару девочек, которых узнал.

– Привет, Анна. Рейчел.

Покраснев, они невнятно поздоровались в ответ, польщенные и испуганные тем, что их выделили.

– Я знаю, вероятно, это прозвучит глупо, – начал он, пытаясь улыбнуться, – но мы потеряли нашу дочь. Мы не видели ее уже два дня, и я хотел спросить, не получал ли кто-нибудь из вас известий от нее, не знаете ли вы, где она может быть. – Он выждал мгновение, но никто ничего не сказал. – Наверное, я прошу о многом… я понимаю, что у Дженни могли быть личные причины не возвращаться домой. Но ее мать очень встревожена, как и я, и мы просто хотим убедиться, что с ней все в порядке. Если вы ее не видели, то, может быть, разговаривали с ней; не было ли от нее каких-либо известий с вечера субботы: эсэмэс-сообщений, писем по электронной почте – чего угодно.

Приглушенный хор голосов ответил – нет.

– Хорошо, ладно, я бы хотел попросить вас вспомнить, когда вы в последний раз общались с Дженни и что она говорила. Никто не знает, не собиралась ли она куда-нибудь на выходные? Неприятностей у нее не будет – нам просто нужно знать, что она в безопасности.

Девочки в молчании не сводили с него глаз. Он завоевал их доверие, но полезного ответа не получил. Вступила Элейн:

– Я хочу, чтобы вы как следует подумали над просьбой мистера Шеферда, и если вспомните – что угодно, заслуживающее, по вашему мнению, внимания, – прошу сообщить. Вы можете абсолютно конфиденциально поговорить со мной или с мисс Финч, а можете попросить ваших родителей позвонить мне, если посчитаете, что с ними вам общаться легче. – Ее лицо помрачнело. – Я знаю, что вы все достаточно разумны, чтобы не молчать из ложного чувства верности Дженнифер. – Она повернулась ко мне: – Мисс Финч, можете приступить к уроку.

Я видела, Майкл Шеферд расстроен тем, что покидает класс, ничего не узнав от одноклассниц дочери, но ему ничего другого не оставалось, кроме как последовать за Элейн, скрывшейся за дверью. Уходя, он кивнул мне, и я улыбнулась, пытаясь сказать ему что-нибудь, но он исчез прежде, чем подходящие слова пришли мне в голову. Он вышел из класса с опущенной головой, как ведомый на бойню бык, вся сила и решимость покинули его, оставляя лишь отчаяние.

В лесу шум транспорта стих, как будто за спиной у меня опустили звуконепроницаемый занавес. Пели птицы, а в вершинах деревьев вздыхал ветер, словно лилась вода. Ритмичный глухой стук моих ног по темной жесткой земле перемежался с моим же хриплым дыханием, и время от времени раздавался свистящий звук, когда тонкая, торчащая в сторону веточка на мгновение цеплялась за мой рукав. Высокие старые деревья с узловатыми стволами раскинули над головой полог из пронзительно-зеленых молодых листьев. Солнечный свет, с ошеломляющим блеском скользивший по земле и в следующее мгновение исчезавший, прорезал их тень косыми полосами и мелкими точками. На какой-то миг я почувствовала себя счастливой.

Я заставила себя подняться на высокий крутой холм, для устойчивости впиваясь носками кроссовок в прелую листву, сердце колотилось, мышцы горели. Земля была влажной, жирной, как шоколадный торт, и несколько рыхлой. Я бегала по твердой как металл, пагубной для лодыжек пересохшей земле предыдущим летом и скользила на прихваченной ледком грязи в морозные дни в середине зимы; черные как смола брызги пятнали сзади мои ноги. Нынешние же условия были идеальными. Никаких оправданий. Я справилась с подъемом на вершину к неожиданно покатому склону на другой стороне холма, и у меня возникло ощущение полета.

Спустя какое-то время эйфория, разумеется, улетучилась. Ноги начали ныть от нагрузки, мышцы бедер заболели. Такой мелкий дискомфорт я преодолела бы через бег, но запротестовали колени, а это было уже посерьезнее. Я сморщилась, когда неосторожный шаг на неровной поверхности тряхнул левое колено и резкая боль прострелила внешнюю сторону бедра. Сверившись с часами, я с удивлением обнаружила, что со времени моего выхода из дома промелькнуло полчаса; я пробежала около трех с половиной миль.

К моменту возвращения это можно будет считать вполне достойной пробежкой.

Я сделала большую петлю и повернула назад, выбрав дорогу, параллельную той, что привела меня сюда. Когда в обратную сторону бежишь тем же самым путем, это нагоняет тоску, я терпеть этого не могла. Новый маршрут повел меня вдоль гряды, по возвышенности с крутыми склонами, с обеих сторон от которой лежали низины. Земля стала сыпучей, повсюду выступали корни деревьев. Я тут же замедлила бег, боясь подвернуть ногу, и не отрывала взгляда от земли перед собой. И все равно мне не повезло – я поскользнулась на гладком корне, торчавшем из земли под острым углом.

С приглушенным криком я полетела вперед, вытянув руки, и распласталась в грязи. В таком положении я пролежала секунду, хрипло дыша; лес вокруг меня внезапно притих. Медленно, с болью я оторвала ладони от земли и села на пятки, чтобы оценить причиненный ущерб. Кости не сломаны, крови нет. Хорошо. Я как могла отряхнула грязь с рук и коленей. Синяки и ссадина на правой ладони. Ничего серьезного. Я поднялась, держась за ближайший ствол, и с гримасой размяла ноги, радуясь, что никто не видел моего падения. Наклонившись, я потянула подколенные сухожилия, затем потопталась на месте, собираясь с духом для продолжения бега. Я уже собралась двинуться в путь, когда остановилась, нахмурившись. Мое внимание привлекло нечто странное, я заметила это краем глаза, оно выпадало из общего сюжета. Но даже тогда я не встревожилась, хотя и думала весь день о пропавшей девочке.

Я встала на цыпочки и тщательно осмотрелась вокруг, вглядываясь в сгущавшиеся тени. В ложбине слева от меня в лиственной сени имелась прогалина из-за упавшего старого дерева, и луч солнечного света, как на сцене, освещал участок подлеска. Вся ложбина поросла колокольчиками, особенно много их было вокруг упавшего дерева. Их дымчатый голубовато-пурпурный цвет повторял цвет ясного вечернего неба над головой. По краю поляны выстроились серебристо-белые березы с четкими черными полосками на стволах, их новые листочки были цвета кислых зеленых яблок. Солнечный свет выхватывал и золотил крохотные тельца мух и комаров, толкущихся бесконечными кругами над лепестками цветов.

Однако не это привлекло мое внимание. Я нахмурилась и, выпрямившись, внимательно осмотрела поляну. Что-то здесь выглядело явным диссонансом. Но что? Деревья, цветы, солнечный свет – все так красиво. Тогда что же?

Вот. Нечто белое среди колокольчиков. Бледное за стволом дерева. Я стала осторожно спускаться по склону, подбираясь ближе и напрягая зрение. Стебли колокольчиков хрустели под кроссовками, блестящие листья скрипели, а я тихонько продвигалась вперед, подходя все ближе и различая…

Ладонь.

Я с шумом выдохнула, точно мне нанесли удар в живот. Думаю, я сразу же поняла, что вижу и что нашла, но какое-то чувство вынудило меня двигаться дальше, обойти ствол старого дерева, осторожно переступая через расщепленную верхушку, острую и полую из-за сгнившей сердцевины. Вместе с шоком пришло и ощущение неизбежности, будто я приближалась к этому моменту с тех пор, как утром услышала об исчезновении Дженни. Когда я присела рядом со стволом, сердце у меня билось быстрее, чем во время пробежки по самым крутым холмам до этого.

Дженни лежала под прикрытием упавшего дерева, почти под ним, одну ее руку аккуратно положили на середину узкой груди, ноги благопристойно сдвинули. На ней были джинсы, черные кроссовки «Конверс» и бледно-розовый флисовый джемпер с серыми манжетами. Увиденная мной ладонь оказалась левой, рука лежала на отлете под углом. Она покоилась среди цветов, как будто ее туда уронили.

При ближайшем рассмотрении кожа руки выглядела голубоватой, а ногти – серо-багровыми из-за старого синяка. Мне не требовалось дотрагиваться до Дженни и убеждаться, что ей уже давно не нужна помощь, но я провела обратной стороной пальца по ее щеке и передернулась от холодка безжизненной плоти. Я заставила себя посмотреть на ее лицо, на ее черты, желая утвердиться в том, о чем и так догадалась, что было правдой и чего никогда не забуду. Пепельно-серое лицо, обрамленное спутанными грязными светлыми волосами, тусклыми и гладкими. Глаза у нее оказались закрыты, ресницы черным веером лежали на бесцветных щеках. Губы серые и бескровные, рот приоткрыт из-за отвисшей нижней челюсти. Хорошо видны следы насилия на ее лице и шее: слабые пятна синяков, испещрявших щеку и тянувшихся по хрупким ключицам. Под нижней губой темнела тонкая полоска – там до черноты засох узкий мазок крови.