Текст книги "Досье Дракулы"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Романтика? – возмутился доктор. – Пенфолд, защищая вас от самого себя, я уповаю только на науку.

– Но мне не нужна никакая защита! Как смеетевы навязывать мне свою высокомерную опеку?

Связанный пациент, насколько позволяли путы, метнулся к решетке, челюсти его, щелкнув, сомкнулись, глаза забегали. Казалось, он вот-вот лишится чувств и свалится на пол, но нет. Пенфолд совладал с собой и, хотя изо рта его сочилась кровь, казалось, был в здравом уме, а не в помрачении. Он повторил:

– Как вы смеете?

– Самоубийство – это грех! – заявила Нурске. – Вас будут поджаривать за это в аду на медленном огне.

– Будь глупость грехом, тебя бы поджарили первой. Нет, я ошибся. Поскольку ты жирная, то будешь не поджариваться, а гореть, быстро гореть ясным пламенем.

Медсестра сжала кулаки, словно держала в них что-то невидимое: очевидно, сейчас ей очень не хватало вышеупомянутой палки. Лучше не знать, что, скорее всего, случится в Степни-Лэтч после нашего ухода из-за столь необдуманных высказываний мистера Пенфолда…

– Мистер Стокер, – умоляюще сказал он, – я больше не хочу жить. Жизнь причиняет мне боль.

– А смерть нет? – решился я спросить.

– Умирание, да, может быть, но не смерть. Смерть это не что иное, как… нежное забытье, капитуляция, когда тебя просто уносит прочь.

– Уверенности в этом у нас нет, – возразил я тоном, который не завоевал бы доверия в суде.

– Уверенности нет, – согласился он. – Но самоубийство, мистер Стокер, это тема, о которой вы и сами частенько размышляете, разве нет?

Он уперся в решетку окровавленным подбородком. Меня нервировала кровь, пузырящаяся на его нижней губе, когда он говорил, но еще больше – его слова. Я уставился на этого человека, глаза которого сейчас горели, горели знанием… обо мне, по крайней мере так мне казалось. Но как мог он узнать о моих мрачных раздумьях, о Манхэттене, о том, что там произошло? Не мог. Он не провидец. Это сумасбродная мысль, не более, а я уже готов приписать особые способности обыкновенному сумасшедшему. Впрочем, следует признать, когда Т. М. Пенфолд продолжил, иные его рассуждения звучали вполнездраво.

– Я был свободным человеком, мистер Стокер, и лет шесть тому назад сам проживал в Челси, – ведь шесть, верно? – когда произошло ваше знаменитое вмешательство в ту попытку самоубийства на Темзе.

Ага, наконец-то объяснилось, откуда он меня знает. Проклятый «Панч», чертовы газетчики!

– Мистер Пенфолд, я заверяю вас…

– А вам не приходило в голову, мистер Стокер, – перебил он меня, – что не стоило встревать? Не стоило мешать этому человеку умереть?

– Мистер Пенфолд, человек, который спрыгнул с «Сумрака» в Темзу, все равно умер, как вы наверняка знаете, если вы…

– Минуточку, сэр, дело не в этом. Вы не позволилиему умереть. И потому я задаю этот вопрос во второй раз: не приходило ли вам в голову, мистер Стокер, что следовало дать этому человеку умереть?

Честно говоря, еще как приходило. В последующие годы я частенько задавался этим вопросом. Но конечно, ничего подобного признавать не стал.

– И знайте, сэр, я весьмапристально следил за этим делом в прессе, поскольку моя собственная жизнь в последнее время превратилась в… нечто, от чего я предпочел бы избавиться.

Собирается ли он вдаваться в подробности? Следует ли мне спросить о них?

Я не успел толком над этим задуматься, поскольку тут доктор Стюарт заговорил о своем пациенте тоном более сочувственным, чем ранее, хотя заговорил он, не обращаясь к Пенфолду, а о нем, как будто тот отсутствовал.

– Пенфолд, – сказал он, – чувствует свою вину за смерть жены, двух дочерей и младенца внука. Хотя власти признали эти смерти несчастным случаем – они утонули во время лодочной прогулки. И все же Пенфолд…

Доктор Стюарт не стал называть диагноз, и взгляд, который он бросил на мистера Пенфолда, был сочувственным. Да и как могло быть иначе: перед ним стоял человек со слезами на глазах и кровью на губе, кровью, имевшей вкус презираемой им жизни.

– Именно после его первой попытки покончить с собой, – резюмировал доктор Стюарт смягчившимся голосом, – родственники жены Пенфолда отправили его в Степни-Лэтч, и с тех пор он остается здесь.

– Да, – вновь заговорил Пенфолд, хмуро глядя на своего тюремщика, – здесь я останусь на долгие годы.

– Пенфолд, – возобновил доктор Стюарт свой отстраненный комментарий, – настолько упорен в своем намерении, что представляет собой серьезную угрозу. В первую очередь для себя самого, но мы не можем исключить вероятности того, что свое презрение к жизни он распространит и на других.

– Выражайтесь яснее, доктор! Кого вы хотите защитить, меня или общество?

– И вас, и общество, – заявил доктор Стюарт.

Пенфолд вновь пришел в ярость.

– Ничто, доктор, ничтов моей прошлой жизни не может навести вас на мысль о том, что, если меня выпустить, я буду представлять угрозу для общества. Ничто, говорю я. Я в жизни и мухи не обидел. [112]112
  Это упоминание о мухах кажется странным, ибо читатели «Дракулы» наверняка узнали в Пенфолде прототип Ренфилда, жертвы и прислужника графа, который глотал мух и прочих мелких тварей, надеясь, что их кровь, их жизненная сила дадут ему возможность обрести бессмертие. Пенфолд из «Досье» стремится прямо к противоположному: обрести смерть ценой своей крови. Впрочем, писатель вправе обращать реальное в нереальное.


[Закрыть]

– Я спрашиваю, – парировал доктор Стюарт, – если бы я выпустил вас, не замыслили бы вы немедленно причинить себе вред?

– Причинить себе вред? Нет, доктор, я бы не стал просто вредить себе, я бы ушел из жизни любым доступным способом. Таково мое право.

– Господь подарил вам жизнь, – перебила его Нурске, – и только Бог…

– Бог дает нам, двуногим животным, возможность существовать, и, глядя на многих, одаренных этим благом, создается впечатление, будто Он раздает его с легкостью, а потому, возможно, не слишком сурово отнесется к тому, кто откажется от его дара, если на то есть веская причина.

– Вот вам его резоны, – сказал доктор Стюарт, обращаясь к нам. – Он рассуждаеттак со времени своего прибытия в Степни-Лэтч, поэтому сами видите: у меня связаны руки.

– Нет, доктор, связаны только моируки. – Пенфолд развернулся и показал длинные рукава своего одеяния, связанные у него за спиной. – Освободите меня, доктор Стюарт, и я охотно прощу вам этот каламбур. Что же касается вашего упорного желания держать меня в таком положении, то…

– Думаю, – устало сказал доктор Стюарт, – нам нужно продолжить обход. Этот пациент чрезмерно возбужден.

– Возбужден? Возбужден, вы говорите?

Тут я пожалел, что доктор Стюарт не проявил должной деликатности в обращении со своим пациентом, поскольку мистер Пенфолд принялся колотить лбом о прутья решетки, – и здесь мне следует попросить прощения за сравнение, подходящее к этой ситуации не лучше, чем случайный каламбур доктора, – как не слишком искусный пианист пробегает по клавишам, завершая застольную песню. Пенфолд пересчитал лбом прутья решетки по всей ширине, сперва в одну сторону, потом в другую. Звуки, сопровождавшие это, – стук кости о металл – были столь же ужасны, как и зрелище.

Доктор Стюарт ошеломленно застыл на месте, тогда как его помощница Нурске отреагировала мгновенно: она сорвала с крюка рядом с камерой толстый, прорезиненный изнутри парусиновый колпак, вошла внутрь и ловким движением, напоминавшим прием восточного единоборства, свалила пациента на пол и натянула колпак на его разбитую, кровоточащую голову. Было видно, что ей доставляло удовольствие затягивать тесемки вокруг черепа пациента, тогда как Пенфолд беспрестанно кричал, умоляя, чтобы ему дали умереть. Никогда я не слышал столь жалобных стенаний. Признаюсь, что у меня перехватило дыхание, и я, наверно, ударился бы в слезы, если бы не вынужден был, как мог, утешать уже расплакавшуюся Э. Т.

– Сейчас уйдем, потерпи немного, – нашептывал я ей на ухо.

Правда, шептать приходилось все громче, иначе она вряд ли расслышала бы меня сквозь подхваченные другими пациентами вопли.

Тем временам доктор пришел на помощь Нурске, и они общими усилиями уложили больного на тюфяк. Когда они вышли из камеры, он больше не бился и лишь плечи его содрогались от рыданий. Я понял, что смирительная рубашка ограничивала все его движения: ему приходилось двигаться как спеленатому ребенку, когда он стоял, поскольку ноги и спина были согнуты, но, уложенный ничком, он не мог даже кричать свободно. Унижения этого человека были столь многообразны, что лучше уж ему действительно быть безумным, но вот как раз это и вызывало сомнения. Безумно ли простое желание умереть? Просто умереть. И мистер Пенфолд наверняка заметил искру сочувствия в моих глазах, потому что он приподнялся и закричал:

– Мистер Стокер, постойте!

– Да, мистер Пенфолд, что вы хотите?

Я подошел поближе к решетке. Мне пришлось опуститься на колени, чтобы услышать вновь звучавшие вполне здраво слова Пенфолда: они заглушались колпаком, сквозь ротовую щель которого сочилась кровь, тогда как грубо сделанные прорези для глаз увлажнили слезы.

– Мистер Стокер, – сказал он, – если вы верите, как верю я, в то, что я имею право покончить с собой, и если бы вы, мистер Стокер, смогли донести это убеждение до персон, облеченных властью, которые разрешили вам прийти сюда сегодня, я бы, мистер Стокер, пребывал в неоплатном долгу перед вами до самой своей кончины. Вы меня понимаете, сэр?

Я глядел на несчастного, не зная, что и сказать. С одной стороны, мне не пристало перечить здесь доктору Стюарту, но и отмахнуться от мольбы мистера Пенфолда: «Позвольте мне умереть» – я не мог, поэтому молчал, чего-то ожидая.

– Всего доброго, мистер Пенфолд, – сказал я наконец.

– Всего доброго, мистер Стокер, – отозвался он, и я мог только строить предположения о том, что он услышал в моих… не словах даже, а в том, что осталось невысказанным.

И что именно должен был я ему сказать? Об этом мне оставалось только гадать, зная к тому же, что отныне мистер Пенфолд будет посещать мои сны, не отпуская меня и в часы бодрствования.

– Мисс Терри, – окликнул он, когда мы уже собрались уходить: нам с Эллен обоим не терпелось вернуться в мир за пределами обветшавших стен Степни-Лэтч. – Для меня было большой честью увидеть вас.

– Мистер Пенфолд, – отозвалась она, обернувшись к узнику. – Я буду молиться о том, чтобы, если нам суждено встретиться снова, это произошло при обстоятельствах, более благоприятных для вас.

– Вы добры, мисс Терри, но если бы у меня возникло желание молиться, я молился бы о том, чтобы больше никогда не увидеть ваше милое лицо, ибо единственные обстоятельства, более благоприятные для меня, исключают такую возможность… Всего доброго, мисс Терри.

– Всего доброго, мистер Пенфолд.

И мы поспешно распрощались с лечебницей для душевнобольных в Степни-Лэтч, отклонив показавшееся нам странным предложение доктора Стюарта выпить чаю.

Поезд, отходивший из Парфлита в 2.20, доставил нас обратно в «Лицеум» к Генри. Дорога прошла в молчании, если не считать слов Эллен:

– Ты видел это… ужасноенечто, мелькнувшее в глазах бедного мистера Пенфолда, когда он в таком обвинительном тоне заговорил с доктором Стюартом о своем заключении. Меня это просто выбило из колеи.

– Прости, Эллен. Может быть, нам вообще не стоило туда приезжать?

– Но ты видел это, Брэм? По-моему, это именно тот, если можно так выразиться, огонь очей, который выделяет безумцев среди нас.

– Прости, – повторил я. – Ничего подобного не заметил.

– Любопытно, весьмалюбопытно. Я точно видела в его глазах… что-то такое, чего, надеюсь, больше никогда не увижу. И может быть, ты прав: наверно, нам не следовало сюда приезжать. Это была глупость с моей стороны, Брэм, за которую я приношу извинения. Если я что-то и узнала, то, боюсь, долгое время сама не пойму, что именно.

После этих слов вновь повисло молчание, и мы вновь принялись любоваться пейзажами, проплывавшими за окнами поезда.

Конечно, я тоже заметил нечто, упоминавшееся Эллен, увидел искры, вспыхивавшие в глазах пациента. Но что это было? Приписывать это безумию я склонен куда менее, чем она, но не было ли там угрозы, исходящей от маньяка, зацикленного на одной идее, одном намерении? Может, и так, но стоит ли говорить об этом Э. Т. и пугать ее еще больше? Ибо, будь я откровенен до конца, мне пришлось бы сказать, что точно такой же, по ее выражению, «огонь очей», как у мистера Пенфолда из Степни-Лэтч, мне не так уж давно довелось видеть в глазах Фрэнсиса Тамблти.

А с ним, если он явится в пятницу на собрание ордена, выманив приглашение у какого-нибудь принципала, павшего жертвой его гипнотических ухищрений, я разберусь как следует, до конца. Не посмотрю, что он приятель Кейна.

Ну вот, за писаниной не заметил, как прошел еще один день: миновала полночь, и настал четверг, 31 мая.

Пусть сон снизойдет быстро, как опускается занавес после последнего акта.

Пусть он будет без сновидений.

И пусть встреча в пятницу будет исполнена смысла.

Дневник Брэма Стокера [113]113
  Эта запись сделана шифром и была занесена в дневник Стокера спустя неделю после его первого посещения ордена Золотой зари. Вероятно, перерыв потребовался Стокеру, чтобы освежить в памяти шифр Бэкона, но очевидно также, что он изучал орден.


[Закрыть]

Воскресенье, 10 июня 1888 года

Он был там.

Нечто, не знаю, что именно… Вкратце. В эту пятницу, 1-го, произошло нечто, имеющее непреходящее значение, и сейчас я чувствую, что пишу эти строки по причинам иным, отличным от тех, из-за которых я начал вести дневник. Я должен записывать, заносить на бумагу каждую мелочь, как это происходило. С помощью шифра я засекречу эти страницы, пока течение времени не придаст им окончательную форму. Да, сейчас больше, чем когда-либо, я осознаю, что веду не просто дневник, а хронику, хотя располагаю лишь немногими фактами и испытываю смутные опасения.

Я прибыл в назначенное место и к назначенному часу. [114]114
  Герметический орден Золотой зари был тайным обществом, и Стокер изначально уважает это. Именно поэтому точное местонахождение орденского храма Исиды-Урании № 3 неизвестно, хотя некоторые исследователи считают, что он находился неподалеку от Британского музея. Я же предполагаю, что храм вовсе не был привязан к какому-либо определенному месту, но его перемещали и воссоздавали в соответствии с потребностями и пожеланиями адептов. Что касается «назначенного часа», можно предположить, что это происходило во второй половине дня или ранним вечером, поскольку Генри Ирвинг вряд ли потерпел бы отсутствие Стокера в «Лицеуме» в пятницу вечером.


[Закрыть]На углу улицы меня встретил мальчик, который предложил мне следовать за ним к ближайшей двери красного цвета, без номера. Он постучал в нее и быстро исчез, в его кармане позвякивали заработанные монеты. Дверь открылась, и я увидел стоявшую в тени К. У., [115]115
  Констанция Уайльд, конечно.


[Закрыть]которая молча пропустила меня в ничем не украшенную комнату с высокими окнами на уровне тротуара. Она задвинула темные занавески, не оставив другого света, кроме света свечей.

Казалось, сейчас не время для обмена любезностями или вопросов о друзьях и близких. К. лишь произнесла загадочную фразу:

– Qui patitur vincit? [116]116
  «Тот, кто страдает, побеждает» ( лат.). Скорее всего, это был девиз, избранный Констанцией Уайльд при ее собственном вступлении в орден.


[Закрыть]

Что ответить на это, я не знал. По счастью, никакого ответа и не потребовалось. Вместо этого К. отвела меня в угол комнаты – своего рода прихожую, отгороженную трехстворчатой ширмой из резного красного дерева, на которой, несмотря на полумрак, я разглядел знаки и письмена. Сама К. удалилась в противоположный угол и скользнула за похожую ширму. По шороху ее шелков я понял, что она переодевается. Обнаружив балахон, веревку и тапочки – все белое и примерно моего размера, – я последовал ее примеру, сняв сюртук, но оставив жилет под опоясанной веревкой хламидой. Замечу, однако, что, будь скептицизм водой, мой котелок уже почти бы выкипел, если бы я не был столь привязан к Констанции [117]117
  Хватит секретности.


[Закрыть]и если бы не то обстоятельство, что Биллиам происходит из уважаемой семьи. Я вполне мог бы откланяться, не узнав ничего толком ни о каких-то обрядах ордена, ни о его raisons d’etre, [118]118
  Причины существования ( фр.).


[Закрыть]ибо сразу почувствовал, что этот орден определенно не для меня. [119]119
  Поскольку Стокер ни здесь, ни в других местах «Досье» не останавливается на истории ордена Золотой зари, я, воспользовавшись возможностью, сделаю это сам. Герметический орден Золотой зари был основан в Лондоне в феврале 1888 года. Местный храм был торжественно открыт как святилище Исиды-Урании № 3. Первоначально его членами были всевозможные каббалисты, розенкрейцеры, вольные каменщики, теософы и прочие оккультисты. Эти адепты имели целью совершенствование, в первую очередь свое, а во-вторых, по необходимости, и человечества в це-, лом. Этого они стремились достичь с помощью мистерий – ряда тайных обрядов-инициаций, включавших астрологию, прорицания, алхимию, гадание по звездам и т. д., с выходом в практическую или прикладную магию, – в том числе имеющих особое значение для «Досье» и данного повествования заклинаний по вызову нематериальных сущностей. Перефразируя Гамлета: «Вот в чем разгадка»(Акт 3, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.).


[Закрыть]

Увы, я не ушел. И таким образом, продолжаю.

Констанция вышла из своего угла одетая в черную тунику, белая веревка трижды обернута вокруг талии. А вот туфельки были красными, и, когда она подошла ко мне, под черным колоколом одеяния ее ноги казались омытыми кровью. Она встала на цыпочки и накинула мой капюшон мне на голову, поцеловав в щеку и прошептав – совершенно не к месту, или так мне показалось тогда – что-то о сэре Уильяме, кажется хвалебное, после чего опустила мой капюшон и, надев собственный, вывела меня из Преддверия [120]120
  Так называется прихожая.


[Закрыть]и ввела в собственно храм.

В храме нас было двенадцать – десять адептов и два неофита (один из которых я), но я не сразу занялся подсчетом облаченных в ритуальные одежды членов ордена, поскольку все мое внимание занял сам храм.

Храм, или зал новообращенных, не поражал ни размерами, ни архитектурным великолепием. Впрочем, его архитектурный облик скрывало своеобразное убранство. Стены прятались за панелями из натянутого на деревянные рамы полотна, походившими на декорации «Лицеума». Таких панелей было семь – каждая высотой в 8 или 10, а шириной в 10 или 12 дюймов. Составленные впритык, они делали храм похожим на семиугольный шатер. От этих панелей к вершине стоявшего в центре в качестве опоры позолоченного шеста устремлялись пелены из белого шелка. Они тоже были разрисованы, хотя слово «разрисованы» не совсем точно описывает этот высокохудожественный декор, выдержанный в стиле догматов ордена.

Все было египетским. Пока я стоял, в изумлении уставившись на стены, на меня, в свою очередь, несомненно, были устремлены взгляды адептов. Осмелюсь заметить, что мой интерес к ордену Золотой зари возрос. Констанция действительно упоминала о Египте, чтобы завлечь меня в орден, но ничто из сказанного ею тогда не подготовило меня к тому, что я увидел сейчас. Зато часы, проведенные мной в библиотеке сэра Уильяма, не прошли даром, и я смог идентифицировать окружающую обстановку.

Семь шелковых пелен, которые поднимались от стен, образуя потолок, иллюстрировали Ам-Дуат, или «Книгу того, что есть в преисподней». А если точнее, на них были начертаны иероглифы и изображен посмертный путь фараона: его путешествие по царству мертвых с богом солнца Ра в ладье ночи – и его воскрешение или реинкарнация на рассвете следующего дня вместе с солнцем. Там, на носу ладьи ночи, стоял Сет, защитник мумии фараона, изображенный на потолке храма с его возносящейся душой (духом). [121]121
  То, что Стокер употребил здесь слова «душа (дух)», не случайно и нуждается в объяснении, чтобы понять упоминаемую ранее «странность». Духовность египтян принимала почти абсурдные формы. Что касается души (духа) в их верованиях, человек после смерти разделялся на следующие сущности: кхат(физическое тело), ка(астральное тело), ба(душа), юсу(дух), секхем(жизненная сила), кхаибит(тень) и рен(имя). Молитвы, обряды, ритуалы и прочие ужасные процедуры – если сомневаетесь, ознакомьтесь с подробностями мумификации у мадам Дюран – использовались для того, чтобы каждая из перечисленных сущностей была должным образом препровождена в загробную жизнь и более уже не тревожила живущих. Дело, судя по «Досье», непростое и небезопасное.


[Закрыть]

Что касается самих стенных панелей, то они были густо изрисованы изображениями божеств. Среди них выделялся Гермес-Тот, греко-египетский бог мудрости и всякой умственной деятельности, которого особенно почитали основатели ордена Золотой зари. Именно по его имени их сообщество и тайное знание называлось «герметическим». Других богов я опознал легко: Анубиса с головой шакала, Бастет с кошачьей головой, Гора с головой сокола и Хатор в виде коровы. Конечно, были представлены Исида, Осирис и Сет. Две панели целиком были посвящены их истории, а поскольку многие ее события вскоре развернутся на этих страницах, позволю себе остановиться на ней более подробно. Правление Осириса и Исиды – брата и сестры, мужа и жены – считается великим, но коротким, ибо ему положил конец их ревнивый брат Сет. Приняв облик ящера, Сет, согласно легенде, скользнул в Нил и разорвал на куски своего купающегося брата Осириса. Однако Исида, обнаружив, что эти части тела не съедены лягушками и прочими тварями, сумела собрать их воедино и оживить Осириса, а затем и зачать от него.

Заподозрив, что Сет хочет убить и законного наследника Осириса, беременная Исида спряталась в дельте Нила. Там родился ее сын Гор. Как она и опасалась, Сет все же убил его. Исида с помощью магических ритуалов вернула жизнь и Гору тоже, благодаря чему возвысилась по статусу и стала равной великому богу Ра.

Гор отомстил за отца и за себя, восстав против узурпатора Сета. Совет богов принял решение в его пользу: Гор получил корону, Осирис был воскрешен, ибо при взвешивании его сердце оказалось легче пера Маат, и назван правителем царства мертвых и судьей усопших, а Сет был изгнан в пустыню, обреченный обратиться в духа зла, врага Египта.

На стенах храма был изображен Сет, превратившийся из защитника в проклятого и совершенно утративший человеческий облик – с рылом трубкозуба и ослиными ушами. Изображение было чрезвычайно отталкивающим и, как мне представляется, еще более пугающим в свете последующих событий.

Неизгладимое впечатление, произведенное на меня убранством храма, почему-то сопровождалось учащенным сердцебиением и обильной потливостью. Мысли мои путались. Был ли я искателем, как все остальные здесь, и если так, что же я, нет, мыискали среди тайн Древнего Египта? Обещания имеющей ясную цель жизни? Дорогу к ней? Или возможность запечатлеть в письме жизни имя Господа?Конечно, никаких ответов не последовало, но эти вопросы ушли куда-то в глубь подсознания из-за того, что я увидел потом.

Вот панель, изображавшая то самое взвешивание сердца умершего, в ходе которого оценивалось достоинство его жизни. А каково будет достоинство моей жизни? Какова будет ее значимость? И если я размышлял об этом 1-го, в пятницу, то сейчас это занимает меня еще больше.

Изображение соответствовало содержанию 125-й главы «Книги мертвых», где описаны весы Анубиса. На одну чашу клали сердце умершего, на другую – перо истины, принадлежащее Маат. Осирис стоит рядом, чтобы по результатам испытания отправить покойного либо в рай, либо в ад. В последнем случае никчемное сердце скармливалось изображенному под весами Пожирателю, похожему на бабуина. Этот ритуал, взвешивание сердца, был знаком мне по моим предыдущим занятиям, но как сильно поразил он мое воображение: тут и завет Уитмена, выплывший первым делом в моем сознании, и молчаливо толпящиеся вокруг меня божества, и не сводившие с меня глаз адепты. И я повернулся именно к ним, а не к Констанции, которую узнал только по красному цвету ее туфель. Кем были остальные, мне оставалось лишь догадываться.

На полу храма были изображены стороны света, и соответственно им я описываю местоположение адептов. На восточном помосте восседали трое мужчин, одним из них был Биллиам. Их выделяло не только местоположение, но и облачение: они не имели капюшонов, но зато поверх белых балахонов на них были наброшены цветные плащи или мантии. Головные уборы имели те же цвета и представляли собой складчатую ткань, которая откидывалась со лба через голову и ниспадала на плечи. [122]122
  Именно так выглядел немисс – знаменитый головной убор фараона Тутанхамона, однако следует помнить, что, несмотря на повальное увлечение викторианцев всем египетским, гробница Тутанхамона была открыта Говардом Картером лишь спустя тридцать четыре года после описываемых событий, в 1922 году.


[Закрыть]На груди у каждого из этих троих красовалась пластина с изображением божества, с которым они предположительно были связаны: слева направо я узнал Нефтис, Исиду и Тота. [123]123
  Таким образом, Владетели храма сидели в соответствии с известными правилами ордена: слева направо это были Император, Премонстратор и Канцлер.


[Закрыть]Крайний слева держал красный меч, тот, что посередине, – голубой жезл, увенчанный мальтийским крестом. У Йейтса был желтый жезл с шестигранным наконечником, но, в отличие от прочих, он не держал его в руках, ибо, очевидно, его обязанностью было записывать все происходящее. [124]124
  Верно: Канцлер выступал в качестве секретаря ордена. То, что им был молодой Уильям Батлер Йейтс, представляет чрезвычайный интерес и, несомненно, соответствует истине. «Мистическая жизнь, – писал позднее Йейтс, – есть средоточие всего того, что я делаю, всего того, о чем я размышляю, и всего того, что я пишу».


[Закрыть]Двух других человек на помосте я не знал. Оба были старше меня на несколько лет, и оба носили бороды – длинные, окладистые, – при этом тот, который находился посередине, был совершенно лыс. Однако я так и не узнал, кто они, ибо после того дня Констанция дважды отказывалась принять меня на Тайт-стрит, а когда наконец я добрался до нее, она не призналась в том, что видела что-то… предосудительное, и, расплакавшись, отказалась назвать мне имена тех, на чьи свидетельства я мог бы опереться. Задавать же вопросы молодому Йейтсу было бесполезно, ибо Сперанца, которой мне еще предстояло во всем этомпризнаться, говорит, будто ее ирландский поэт живет среди демонов и божеств, находя их в повседневности. [125]125
  Хочется пожалеть бедного Стокера и помочь ему.
  Вероятно, бородачи, о которых идет речь, были двумя из первых членов ордена. Императором, скорее всего, являлся доктор У. Уинни Уэсткотт, а лысым Премонстратором – доктор У. Р. Вудман, отставной врач и франкмасон, о котором мало что известно. Другое дело Уэсткотт, которому история приписывает создание храма ордена Исиды-Урании № 3. Его персона заслуживает большего внимания, но прежде позволю себе вкратце описать исторический фон.
  Последняя четверть XIX века была временем возродившегося интереса ко всему оккультному, как бывает всегда с приближением к новому тысячелетию (достаточно вспомнить всю мистическую суету, сопровождавшую нынешний Миллениум). Однако викторианцы оказались привержены этому более, чем кто бы то ни было, ибо в жизни господствовали диктуемые королевой строгие нравы, наука уже разочаровывала и им не оставалось ничего другого, как пытаться заполнить внутреннею пустоту и ответить на стремление к Высшему обращением к сверхъестественному. Этот всплеск интереса к мистике породил множество шарлатанов и мошенников, объявлявших себя ясновидящими или медиумами, однако если кто-то из тогдашних мистиков и представлял собой действительно интересное явление, так это некая особа русского происхождения, мадам Елена Петровна Блаватская, которая в 1875 году основала в Нью-Йорке Теософическое общество.
  Блаватская утверждала, будто она находится в контакте с духовными наставниками, которые открыли ей тайную, эзотерическую суть древних учений. Эти наставники – по именам Серапис Бей, Полидорус Исуренус и Джон Кинг – выбрали Блаватскую, поскольку она, по ее словам, продолжила работу Зороастра и Соломона, то есть развивала западную, или герметическую, традицию. До определенного времени это ее очень увлекало.
  Однако позднее Блаватская обратилась к буддизму, заявила о предпочтении восточной традиции и объявила, что ее духовные учителя – Кут Хуми, Мория и Дэвал Кхул, посеяв разброд и шатание среди былых приверженцев-западников. Не все они соблазнились новизной, и один из них, доктор Уэсткотт, вместе с доктором Вудманом и неким Сэмюэлом Лидделом Мак-Грегором Мазерсом, основали орден Золотой зари. Последнего многие считали сумасшедшим, хотя и не лишенным харизматичности, однако его нельзя не упомянуть уже потому, что, похоже, именно он выступал в роли Иерофанта, или совершающего обряд инициации жреца, при злополучном приеме Стокера в орден.


[Закрыть]

Семь остальных адептов, все в капюшонах, сидели, занимая стратегически важные позиции по всему храму. Один был одет как я: еще один новообращенный? Второй тоже был в белом, как и не имевший капюшона Иерофант, производивший обряд. [126]126
  Вышеупомянутый Мак-Грегор Мазерс.


[Закрыть]Остальные были одеты в черное и неотличимы друг от друга, если не считать орудий, которые они держали, или символов, которые они демонстрировали. Констанция, например, размахивала курильницей, окуривая благовониями южную сторону храма. [127]127
  Констанция Уайльд здесь выступает в качестве Дадуш, роль которой заключалась в том, чтобы освящать храм огнем или, по крайней мере, ладаном.


[Закрыть]Рядом с Констанцией – у юго-западной стены, возле панели, раскрашенной как ложная красная дверь, подобная тем, какие часто встречаются в египетских гробницах и через которые, как говорят, свободно проходят духи умерших, – сидели два адепта, несомненно, мужчина и женщина. Мужчина с оком Гора на нагрудной пластинке мне знаком не был. [128]128
  Пометка на полях. Рукой Стокера написано: «Пек». Уильям Пек был астрономом города Эдинбурга, в скором времени ему предстояло основать там очередной храм – Амон-Ра № 6. Последующие события, описанные в «Досье», подтверждают, что именно Пек присутствовал в храме Исиды-Урании № 3, 1 июня 1888 года, выступая в роли филакса.


[Закрыть]Женщину я узнал по первой же из ее многочисленных декламаций. Это была Ф. Ф., которая высоко держала – по причинам, оставшимся мне неизвестными, – красную лампу. [129]129
  Кто «декламирует»? Актеры. Таким образом, очевидно, Стокер имеет здесь в виду Флоренс Фарр, актрису, которая на лондонской сцене уступала лишь Эллен Терри и идеально подходила на роль Керикиссы, совершая обряды наряду с Иерофантом. Вскоре Стокер это фактически подтвердит. Скорее всего, Фарр вовлек в орден Йейтс. В ту пору он добивался ее внимания, соперничая с Бернардом Шоу. Проиграв в этом сражении, он приступил к растянувшейся на всю его жизнь эпопее ухаживания за Мод Тонн, которая, следует заметить, возможно, сама вступила в орден одной из первых, хотя никаких свидетельств ее присутствия в день, о котором идет речь, не сохранилось.


[Закрыть] О личностях остальных я не осмеливаюсь даже строить догадки. [130]130
  Остались лишь три адепта: иереус, гегемон и столист. Из них лишь столиста можно идентифицировать с высокой степенью вероятности: скорее всего, это была Мина Мазере, в девичестве Бергсон, по-видимому давшая свое имя Мине Харкер из «Дракулы». Она родилась в. Женеве и была сестрой нобелевского лауреата Анри Бергсона и выпускницей школы искусств Слейда в Лондоне. В качестве жены Мак-Грегора Мазерса и первой из известных посвященных именно она занималась художественным оформлением третьего храма Исиды-Урании.


[Закрыть]

Но я слишком хорошо знаю, кто был тот другой, облаченный в белую мантию неофит, стоявший на коленях рядом со мной перед отделявшим нас от помоста длинным, заваленным неведомо чем столом, – Фрэнсис Тамблти. Я узнал его по манере держаться, по той надменности, которой он был не в состоянии скрыть, по блестящим черным глазам, по их огню, мрачно светившему из-под капюшона. Он все-такипришел. Как он осмелился? И кого он очаровал, чтобы его допустили в орден? Констанцию, которую так испугал, когда она впервые увидела его за дверью буфетной Сперанцы? Маловероятно. А как насчет Биллиама? Думаю, что нет. По словам Сперанцы, юноша склонен привлекать в орден женщин, а меня поддержал лишь по ее настоянию. Кого же тогда? Впрочем, это не имеет значения, дело-то сделано. Он был там. В этом сомневаться не приходилось, и, к моему огорчению, столь серьезный обряд, в котором мы оба должны были принять участие, не предусматривал дискуссий. Я так долго ждал встречи с этим человеком, что теперь, признаюсь, мне всерьез хотелось послать подальше всех адептов и взять Тамблти за грудки.

Тем не менее я молча опустился на колени рядом с этим человеком. И прежде чем я понял это, началось наше посвящение. Тамблти исполнял ритуал первым, с собачьей преданностью делая все, что велел ему Иерофант. Мне, в свою очередь, приходилось повторять все за ним.

Ничего другого не оставалось, кроме как стоять на коленях и ждать. И я наблюдал, так что здесь я могу записать простым и ясным языком все, что происходило. Невозможносебе представить, но это происходило.

Иерофант – высокий, худощавый и довольно привлекательный мужчина, несмотря на шрам, проходивший от уголка его рта вверх по левой щеке, [131]131
  Задиристый Мазерс получил эту отметину в память о дуэли на шпагах.


[Закрыть]направился к тому месту, где мы вдвоем стояли на коленях. Он заговорил, но настолько пространно, что я не способен полностью передать его слова на бумаге. Могу лишь сказать, что речь шла о понятиях очищения и осуждения, а также о тех обрядах, которым нам предстояло вскоре подвергнуться, пройдя метафорическое взвешивание наших собственных сердец, каковое и являлось посвящением в орден. Вернее, все это сводилоськ метафоре, реализующейся в астральной плоскости и не воспринимаемой на физическом уровне. Новообращенному требовалось лишь следовать обряду, чтобы была проведена метафорическая работа по взвешиванию сердца, после чего, как я предполагаю… Нет, я ничего не могу предполагать, могу лишь изложить то, чему я был свидетелем, когда астральная и физическая плоскости столкнулись и метафора зримо и ощутимо проявилась в конкретном человеке, американце Тамблти.

Ф. Ф. в качестве Керикиссы велела нам – мне и Тамблти – преклонить колена на скамеечках для молитвы, что мы и сделали. Перед нами находился стол-алтарь, на котором были разложены разнообразные ритуальные предметы – золотые весы, куколки шабти, систры и так далее. [132]132
  Вместе с состоятельными умершими обычно хоронили фигурки шабти, дабы они служили рабочей силой в загробном мире, систрами же именовались обрядовые трещотки. Здесь я должен задать вопрос: какую роль исполнял в ордене И. А. Уоллис Бадж? Наверняка его хотели заполучить в качестве члена, как предполагали его современники. Был ли он адептом? Если был, то не «позаимствовал» ли для нужд ордена артефакты из Британского музея?


[Закрыть]Иерофант принялся пространно истолковывать символику того, что нас окружало, включая ритуальные предметы. (По большей части он был точен.) На весы предстояло положить перья истины и отчет о жизни каждого из нас, дабы стоящий рядом Биллиам мог зафиксировать полученные результаты. К счастью, здесь не было никаких Пожирателей Сердец, готовых съесть наши жизненно важные органы, если бы кого-то из нас сочли недостойным и подлежащим отправке в Тартар. [133]133
  Тартар как ад представлял собой платоновское понятие, адаптированное для ордена Золотой зари его основателями. Платон также верил в то, что называл Мировой Душой, и в способность человека постигать через божество высшую мудрость, если он или она сумеет вспомнить хоть что-то из утраченного при реинкарнации. В «Досье», однако, утверждается нечто противоположное: возможность вселения божества в человеческое существо с восприятием его знаний, качеств и т. д., то есть то, что обычно именуется одержимостью.


[Закрыть]

Должен сказать, что все это выглядело довольно глупо, а поскольку мешанина из большого количества мифов и метафор сбивала с толку, я испытал облегчение, когда Иерофант перешел к собственно обряду. Как он сказал, к очистительному ритуалу Нерожденного. [134]134
  Буквально: «ритуал Нерожденного для вызывания Высшего Гения». Записи Стокера здесь настолько подробны – пропуски сделаны мною, – что вряд ли они делались по памяти. Скорее перед ним находился текст, описывающий обряд.


[Закрыть]

Иерофант подготовил храм. Адепты знали свои места и молча их заняли. Столист обошла храм по часовой стрелке, разбрызгивая воду с кончиков пальцев. Констанция в качестве Дадуш, проходя в противоположном направлении, кадила благовониями. Встретившись, они поклонились друг другу, после чего Керикисса, стоявшая к западу от алтаря, воскликнула:

– Гекас, гекас эсте бебелой!

И очистительницы с водой и благовониями еще три раза обошли храм кругом.

Подойдя поближе ко мне и Тамблти, Иерофант, последовательно начав с востока, обратился к сторонам света, открыл массивную книгу в кожаном перелете и зачитал:

– Свят ты есть, Владыка Вселенной.

– Свят ты есть, природой не сотворенный, – это было сказано уже при обращении на юг.

– Свят ты есть, великий, могущественный, – к западу.

– Свят ты есть, Владыка света и тьмы.

После последних, изреченных лицом к северу слов он снова обратился к востоку и, сотворив над головой каббалистический крест, воскликнул:

– Тебя я призываю, Нерожденный.

И все адепты вторили ему:

– Ты, который создал землю и небеса. Ты, который создал ночь и день. Ты, который создал тьму и свет.

Остальные молчали, а Иерофант продолжил:

– Ты есть Осорронофрис, которого никто никогда не видел. Ты есть Йабас. Ты есть Йапос.

Адепты присоединились к этому заклинанию и в один голос возгласили:

– Ты разграничил справедливое и несправедливое.

– Ты создал женщину и мужчину.

– Ты создал семя и плод.

– И ты создал людей, которые любят и ненавидят друг друга.

Произошло какое-то движение, но, поскольку суть его и цель так и остались мне неведомы, я не задерживаюсь на нем подробно. Слышен был легкий гул, пение без слов, которое один за другим подхватывали адепты, пока им не наполнился весь храм. Стоять было неудобно, я вспотел, колени и спина болели, а вот Тамблти, стоявшему бок о бок со мной, кажется, все было нипочем. Если он и испытывал неудобства, то ничем не выдавал этого. Зато я ощущал исходивший от него очень сильный запах фиалок. Видимо, он обильно полил себя одеколоном, что, конечно, не могло добавить ему симпатий. Впрочем, тогда я на этот запах особого внимания не обратил.

Иерофант нарочито понизил голос и, придав ему благоговейные нотки, провозгласил:

– Я твой пророк, коему вверил ты таинства, церемонии магии света… Услышь меня… Позволь мне вступить на путь тьмы, дабы, ступая по ней, я обрел свет. Я единственное существо в бездне тьмы, из бездны тьмы вышел я после рождения, из безмолвия первичного сна. И глас веков молвил моей душе: «Я есть Он, творящий во тьме свет, который сияет во тьме, пока его не осознавшей».

Широкие, покрытые белым одеянием плечи Тамблти начали подниматься и опускаться. Неужели он давился от смеха при этом священнодействии? Нет. Похоже, он разразился слезами. Я решил, что он просто дурак.

Тем временем Иерофант и Керикисса занялись другими делами. То, что тогда показалось мне каким-то танцем дервишей, теперь я могу определить как начертание духовной пентаграммы действа и пентаграммы вызывания. Передвигаясь по храму с востока, они таким образом вызывали божества, изображенные на его стенах, и, хотя мне казалось, что они просто размахивали руками, на самом деле эти люди чертили в воздухе астральные порталы, через которые могли появиться вызванные божества. И действительнопоявились.

Это заклинание заняло некоторое время, причем под конец к нему присоединились все адепты, кроме троих Верховных, сидящих на помосте. У меня возникло ощущение, что от взмахов их черных рукавов в храме внезапно похолодало. Или это просто потянуло сквозняком из подвала?