Текст книги "Досье Дракулы"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Дневник Брэма Стокера

Вторник, 12 июня [1888 года],

возвращаясь в Лондон из Ливерпуля

Мой желудок продолжает раскачиваться после нелегкой переправы из Дугласа [140]140
  Столица и порт острова Мэн.


[Закрыть]в Ливерпуль, когда мне пришлось преодолеть более семидесяти морских миль по бурному Ирландскому морю, и хотя мой почерк в настоящее время свидетельствует о качке и тряске вагона, я все же пишу. Я не решаюсь откладывать. Я должен записать разговор с Кейном, пока он еще хранится в моей памяти в неискаженном виде.

С тех пор как произошли те чрезвычайно странные события, которые я буду упоминать здесь как сетианские, у меня нет желания покидать дом. И вовсе не потому, что здесь я чувствую себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Скорее уж потому, что, увидев то, что увидел, я ощущаю себя чужаком в широком мире и ничего от него не хочу. Г. И. в «Лицеум» послана записка с уведомлением о моем недуге, лживая лишь отчасти, ибо мне действительно нехорошо. Пусть обходятся без меня. По правде сказать, теперь, когда Генри откуда-то узнал о моей поездке к Кейну и мне придется по возвращении в театр выслушивать его брань, да еще после того, что я услышал от Кейна, меня все больше подмывает забрать жену и ребенка и бросить Лондон раз и навсегда, ибо где-то в городе затаился Тамблти.

Я отправился к Кейну по двум причинам, нет, по трем, ибо первая такова: он так ко мне и не приехал! Причина вторая: он не соизволил мне написать, чтобы я понял, отчего он молчит. Понял я также, что, если бы мог усадить его у камина, как в былые дни, если бы мог разговорить его, я бы получил ответы на мои вопросы. Причина третья: никто из присутствовавших на вышеупомянутом «сетианском собрании» не хочет говорить со мной, и в этом заговоре молчания мое здравомыслие растворяется, как сахар в чае.

Всю прошлую неделю я размышлял, в какой степени могу довериться леди Уайльд, ибо не желал ее беспокоить, как и не хотел компрометировать Констанцию, к которой она становится все более расположенной. В конце концов в прошлую среду я отправился к Сперанце, ибо у нее одной из всех моих знакомых, не считая Кейна, и сердце и мозги достаточно емкие, чтобы… Короче: не веря ни во что, Сперанца способна поверить во что угодно. А что касается сверхъестественного, то оно служило развлечением ей и сэру Уильяму, да и ее собственное творчество – и художественная литература, и исследования – немало поспособствовало интересу к этой сфере.

К сожалению, я застал Сперанцу в обществе букиниста, которому она из-за нехватки средств вынуждена продавать одну за другой столь дорогие ей книги, и, чтобы не смущать ее, поспешил ретироваться с Парк-стрит. И правильно сделал, ибо Кейн поведал многовсего, и теперь я вернусь к леди Уайльд с… Так вот, хотя я не получил ответов на все мои вопросы разом, теперь, по крайней мере, кое-что прояснилось.

О бедный, достойный сострадания Кейн! Как изводили его эти тайны, даже когда он поверял их мне! Ужасная история. И похоже, что в Лондоне дела приняли дурной оборот, ибо телеграмма Губернатора, доставленная в замок Гр и ба, призывает меня вернуться домой немедленно. Но прежде чем рассказать о том, как я покинул замок и Кейна, мне следует поведать о своем приезде. Записи следует вести соответственно порядку событий.

Итак.

В 8.12 я выехал с Юстонского вокзала на Ливерпуль, ничего не сообщив Кейну, но узнав от Мэри, которая находится сейчас с Ральфом в их доме в Хоторнзе, что Кейн действительно пребывает в замке. Один, насколько ей известно. И я отправился, решив застать его врасплох, припереть к стенке, загнать в угол, как собака кошку, ибо он не оставил мне иного выбора.

Из-за задержек, которые не смог объяснить ни один проводник, мы прибыли в Ливерпуль с двухчасовым опозданием. Еще три часа добавила к путешествию проволочка на переправе в Дуглас, поэтому, когда я наконец увидел с левого борта нанятой мною повозки увитые плющом стены замка Гр и ба, высившиеся над дорогой из Дугласа в Пил, настроение у меня было весьма скверное.

Свое дурное расположение духа я сорвал на вознице, и извиняло меня только одно: ехали мы так медленно, будто у него в упряжке была лишь половина лошади, а этот пройдоха еще и устроил посреди дороги остановку. Слез с козел, сказав, будто ему нужно занести записку владельцу придорожного паба, хотя подозреваю, что на самом деле он просто хотел промочить горло. Я сидел в повозке, обливаясь потом под палящими лучами полуденного солнца и пристальными взглядами жителей острова. Я был чужаком и потому не обратил особого внимания, когда из вышеупомянутого паба выскочили два юнца и, робко, но внимательно оглядев меня, шустро поспешили к замку.

Так что мне вряд ли стоило удивляться тому, что вскоре у нижних ворот замка Гриба я увидел вроде как управляющего, который холодно осведомился, зачем я пожаловал.

– Это мое дело, сэр, – ответил я, – вас не касается.

И добавил еще несколько слов, суть которых сводилась к предложению убраться с дороги. Он не пожелал. Встал поперек пути, да еще и с длиннющим ружьем в руках, и я еле уговорил его доложить обо мне хозяину, а потом вынужден был ждать под бдительным оком ломового извозчика. Кейн, разумеется, передал свои извинения и приглашение, извозчик удалился, управляющий усмехнулся, и я с красным от злости лицом и сумкой в руке проследовал в замок.

– Дружище, – обратился я к Кейну, который стоял в дверях в деревенском костюме из купленного в Нью-Йорке твида, – похоже, преступникам проще сбежать из тюрьмы Пентонвилль, чем тебе из замка.

Он выглядел усталым, обеспокоенным и ничуть не удивленным моим появлением.

– Живешь под охраной? Неужели тебя приходится оберегать от обезумевших читателей?

Кейн не ответил и не ухмыльнулся, как бывало, более того, моя протянутая рука повисла в воздухе. Воцарилось молчание, но тут Кейн схватил мою левую руку обеими своими. Он задрал мой рукав и принялся трясти руку, выискивая то, что он называл моим «манхэттенским шрамом». От этого осмотра я уклонился, кивнув ему: дескать, все хорошо и покончим с этим.

Глянув сверху вниз в лицо Кейна, что мне волей-неволей пришлось сделать, поскольку мы стояли друг от друга на расстоянии вытянутой руки, я увидел, что все его черты выражают тревогу. Его карие глаза были, как всегда, широко раскрыты, но при этом наполнены слезами. Мешки под глазами выдавали бессонные ночи, так что я, сделав вывод, который, как вскоре узнал, оказался ложным, заметил:

– Похоже, я оторвал тебя от работы.

Он не подтвердил, но и не отрицал этого, вообще ничего не сказал.

– Извини, Кейн, но твое молчание не оставило мне иного выбора, кроме как приехать, ибо ситуация в городе чрезвычайно… осложнилась и тебе следует…

– Тише!

Затравленно озираясь по сторонам, как лисица, за которой гонятся псы, он шепнул:

– Больше ничего не говори, не здесь… внутри, внутри! – и чуть ли не силком затащил меня в замок.

Построенный всего полвека тому назад замок Гр и ба высился на холме, весь оплетенный плющом. Мэри терпеть не могла замок и из-за его облика, и по причине удаленности от ее любимого Лондона, зато сам Кейн, пользуясь новообретенным богатством, обновлял комнату за комнатой, сад за садом. При этом он играл роль коренного островитянина в пику самым упорным и цепким представителям Налоговой службы Ее Величества, которые настаивали на том, что он англичанин, поскольку родился в Ливерпуле, и налоги должен платить по законам Англии. Все глубже увязая в недоимках, Кейн вел войну богача против государства, войну, в которой я давным-давно отказался участвовать и как барристер, и как друг.

В молчании, которое последовало за странным приветствием Кейна и его настойчивымпожеланием войти в замок, я призадумался, как давно я не слышал его голоса, на удивление глубокого для столь миниатюрного мужчины, отчетливого и весьма ласкающего слух. Не подкачай телосложение, Кейн с таким голосом вполне мог бы завоевать признание на сцене. Знаю, он мечтал об этом, скрепя сердце отказался и во многом именно по этой причине боготворил Генри Ирвинга. Человека мелкого такое крушение надежд сделало бы завистником, но Холл Кейн был не таков.

Когда мы вошли, Кейн закрыл дверь и задвинул уйму засовов. В замке было тепло, душно и все, что только можно, закрыто. Чувствовалось, что даже выходящие на море окна давно не открывались, хотя погода этому явно благоприятствовала. Лязг засовов еще отдавался эхом, когда Кейн извлек из кармана маленький револьвер с отделанной перламутром рукояткой и положил его на столик рядом с дверью.

– В чем дело, дружище? – спросил я, гадая, уж не доконала ли Кейна вконец его хандра.

Он подошел поближе, задрав подбородок, поросший рыжей бородкой, и обратил на меня свой затуманенный взор. Я сразу проникся к другу сочувствием, простив ему молчание, столь сильно меня раздражавшее.

– Говори, старина, – попросил я. – Что стряслось?

Кейн вздохнул.

– Брэм, я должен извиняться перед тобой с этого дня и до последнего вздоха, может быть, мне придется умереть с мольбой о прощении на устах, и все равно я никогда не смогу…

– Господи, Кейн, ты словно цитируешь страницу из Скотта. [141]141
  Сэр Вальтер Скотт, родился в 1771 году, умер в 1832, известен как «мастер мелодрамы из Мидлотиана».


[Закрыть]

Моя шутка не достигла цели: Кейн лишь смотрел на меня не отрывая взгляда. Я понял, что лучше всего дать ему возможность говорить, не перебивая, даже если при этом он ударится в слезы.

Нервно кружась по холлу, обшитому темными панелями, Кейн продолжил:

– Боюсь, Брэм, что иногда я веду себя как самый тупой из смертных, обретающихся под небесами. Безусловно, никому не дано было видеть так же отчетливо, как мне порой, и вместе с тем быть – одиннадцать часов из двенадцати! – таким слепым и безмозглым.

– Сдается мне, Кейн, ты несколько преувеличиваешь, – заявил я, хотя, честно говоря, не совсем искренне – разве не он напустил на меня Тамблти?

И, видимо поняв, о чем я умолчал, Кейн прошептал:

– Тамблти.

Произнес так быстро и с таким презрением, что казалось, будто он выплюнул это имя.

– Верно, Тамблти, – подтвердил я. – Выходит, именно в нем вся загвоздка, – я кивнул на револьвер, чтобы лишний раз не говорить о наглухо задраенном замке, – не только в Лондоне, но и здесь?

В ответ Кейн показал глазами на притолоку над широкой дверью холла, где, как мне запомнилось с прошлого посещения, была вырезана цитата из Барда, если не ошибаюсь, из «Как вам это понравится»: [142]142
  Стокер не ошибается: эта цитата действительно из комедии Шекспира «Как вам это понравится», акт II, сцена 5.


[Закрыть]

 
В лесной тени
Враги одни —
Зима, ненастье, осень. [143]143
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]
 

Кейн вздыхал, пока не стало казаться, что он вот-вот выдохнет свою душу, и наконец уныло произнес:

– Увы, похоже, эти слова больше не верны: тот, кого я имею основания опасаться, вполне может… О, Брэм, я сделал моеговрага твоим.

Наверно, простить друга за это непросто, хоть бы он извинялся целую вечность.

– Не бойся, дружище, – сказал я, добавив слово, сорвавшееся с моих уст, как вздох: – Тамблти…

Кейн отреагировал так, словно само это имя было заклинанием и этот человек мог неожиданно появиться. Увы, кто я такой, чтобы сомневаться в том, что он это может?

–  Весьмаопасаюсь, Брэм, что наш враг объявится здесь, но я принял меры предосторожности, приложил немало усилий.

К таковым, очевидно, относились повышенная бдительность островитян и ружье в руках управляющего. Однако я все же в довольно резкой форме попросил друга растолковать мне, что к чему.

– Я прочитал твои письма, Брэм, все до единого, и твои телеграммы. Я знаю, что происходит в Лондоне.

– Почему же тогда ты не отвечал? Ужасно неучтиво с твоей стороны, Кейн, ужасно.

– Я не могу найти оправдания своим поступкам, – сказал он, – но, может быть, смогу объяснить их. Я действительно надеялся, что Фрэнсис ограничится кратким знакомством с Генри и тобой, а потом оставит вас в покое, но из твоих писем я понял, что он снова взялся за старые штучки.

– Старые штучки? Что ты этим хочешь сказать?

Кейн вздохнул. Он обошел холл, остановившись только затем, чтобы украдкой выглянуть в окно, в ту и другую сторону, осматривая окрестности, сунул револьвер обратно в карман и продолжил:

– Есть вещи, Брэм, которые не требуют слов, вещи, которые не следует записывать даже твоим любимым шифром. То, о чем говорят лишь под жесточайшим принуждением.

– Наверно, ты имеешь в виду тайны.

– Признания, – сказал Кейн. – Впрочем, называй их как хочешь. Но что касается Фрэнсиса Тамблти, могу заверить тебя, Брэм, ты не знаешь их самой малой толики.

– Боюсь, и ты тоже.

Рыжеватые брови Кейна выгнулись дугой. Неужели я приехал не только с вопросами, но и с ответами?

– Тогда облегчим душу? Мы, оба?

– Конечно, – сказал я. – За этим я и приехал.

– А я и боялся, что приедешь, потому что мне придется рассказать тебе такое…

– Само собой, – сказал я, перебив друга, – и такой разговор требует двух удобных стульев. – Я кивнул в сторону гостиной. Может, пройдем туда?

– Да-да, конечно, – согласился Кейн. – Сам себя не помню… Могу позвонить, чтобы принесли чай, если хочешь.

–  Оченьдаже хочу. Знаешь, я наглотался и городской пыли, и деревенской, поэтому сам понимаешь… И ради бога, Кейн, распахни окно на море, ладно? Здесь так же душно, как в будуаре Виктории.

Наконец-то он улыбнулся, но улыбка оказалась столь же мимолетной, как скор и решителен был его отказ впустить в замок воздух. Окна он открывать не станет. Сделать это сейчас было бы «небезопасно».

Небезопасно?

Увы, что бы ни знал Кейн о Фрэнсисе Тамблти, история, которую я привез из Лондона, была совершенно не способна рассеять его страхи.

Чай принесли и подали, и, когда был заказан обед – запеченный хек (единственное, что было под рукой, извиняющимся тоном пробормотала служанка), Кейн начал свою исповедь, которую я записал с его разрешения.

Итак.

– Могу ли я признаться, Брэм, что, будучи мальчиком, отличался… чрезмерной впечатлительностью?

Он подался ко мне со стула с высокой спинкой, говоря шепотом, чтобы его не услышала служанка за дверью. Боюсь, в последнее время Кейн усвоил множество присущих богачам предрассудков, одним из которых является убежденность в том, что слугам нечем заняться, кроме как ходить от двери к двери, от одной замочной скважины к другой, пригнувшись и выслеживая. В качестве меры предосторожности он установил на маленьком столике рядом с дверью гостиной странный прибор, немного смахивавший на токарный станок. Стоило Кейну повертеть ручку, и это диковинное устройство заговорило его собственным голосом. Поразительно.

– Что за чудеса?

Хотя я слышал о фонографе мистера Эдисона, увидеть его в действии мне довелось впервые.

Кейн объяснил. Он недавно, выложив изрядную сумму, приобрел эту машину, чтобы наговаривать и записывать на восковые цилиндры свои тексты. Затем его секретарь переносит их на бумагу. Суть того, как именно работает это устройство, признаюсь, от меня ускользнула, но, надо полагать, у столь хитроумного новшества существует широчайший спектр применений. [144]144
  Одним из них станет запись доктором Сьюардом в «Дракуле» на аналогичную машину своего дневника.


[Закрыть]Поскольку у нас и без того было много неотложных дел, я не стал расспрашивать о новой игрушке Томми, однако беседу мы вели под дребезжащий аккомпанемент фонографа: предполагалось, что поддельныйголос Кейна сбивал с толку любителей подслушивать, приложив ухо к замочной скважине.

– Мальчиком, говоришь? Как давно ты знаешь этого человека?

– Впервые я встретился с ним, – сказал Кейн, – в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году. Мне был двадцать один год, ему – сорок один.

Бедный Кейн потеребил рыжеватую бородку и усы тонкими пальцами и промокнул носовым платком свой покатый лоб – сказать, что у Томаса Генри Холла Кейна есть сходство с Шекспиром, – самый большой комплимент, который можно ему сделать, – и заерзал на стуле, словно на раскаленной сковородке. Его широко открытые глаза все время избегали моих: меня это прискорбное зрелище отнюдь не радовало, но, увы, мне позарез нужны были ответы.

– Нетрудно рассчитать, сколько ему сейчас, если тебе скоро стукнет тридцать пять, – сказал я.

Кейн кивнул, а я с удовлетворением отметил, что правильно на глазок определил возраст американца – пятьдесят с хвостиком.

– Однако, Кейн, в двадцать один год вряд ли можно считать себя мальчиком.

– Он был в два раза старше меня, Брэм, и делал из меня мальчика. Я был… впечатлительным, да.

– Не понял. Что это значит – «впечатлительным»?

– Послушай, Брэм, в конце концов, я не потерплю, чтобы меня допрашивали. Да еще и в моей собственной гостиной!

Эта внезапная вспышка ярости показалась мне странной, но раз уж в последнее время запал моего друга стал короче, я мысленно велел себе быть осторожнее.

– Ну вот, вижу, настал мой черед извиняться перед другом. Прости, Кейн. Я думал, тебе, может быть, полегчает, если ты…

– В свое время, – сказал он, – все в свое время.

Видно, Кейн принял близко к сердцу мои расспросы: некоторое время мы сидели в напряженном молчании. Кейн рассматривал тыльные стороны своих ладоней, а потом наконец заговорил:

– Тогда, в семьдесят четвертом году, как ты знаешь, я жил в Ливерпуле, вел колонку театральной критики в «Городском крикуне» и, еще не встретил Мэри.

Я кивнул:

– Но ты уже свел знакомство с Генри Ирвингом?

– Да. Мой отзыв о его постановке «Гамлета» дошел до Генри, и он ответил мне приглашением на свое первое исполнение Принца в «Лицеуме». Это было в канун Дня всех святых, тридцать первого октября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года.

Несмотря на мои попытки придержать язык, чтобы дать говорить Кейну, нетерпение подстегнуло меня сказать, что мне известно о присутствии Кейна на той премьере, после которой он впервые ужинал с Генри.

– Но ты не знаешь, что онсопровождал меня.

– Тамблти?

На это Кейн лишь закрыл глаза и вздохнул в знак согласия.

– Ты совершенно прав, – сказал я. – Об этомя не знал.

Как странно, что Генри ничего мне не рассказал. Наверняка он помнит о встрече с американцем в компании Кейна, пусть даже и четырнадцать лет тому назад. Не был ли то крючок, на который Тамблти подцепил Генри, а потом и намотал доверчивого Губернатора на леску. Генри – актер, в конце концов, его можно купить за комплимент, а я сам слышал, как красноречив может быть Тамблти, когда ему это нужно.

– Да, – продолжил Кейн, – Генри знает этого человека почти столько же времени, сколько и я, – Фрэнсис прибыл в Ливерпуль в июне, менее чем за четыре месяца до представления «Гамлета» в тот Хэллоуин.

– Откуда…

И поскольку меня раздражало, что он называл американца по имени, я добавил, словно это нуждалось в уточнении:

– Откуда приехал Тамблти?

– Вроде бы из Нью-Йорка, но… он, Тамблти, – Кейн все-таки стал называть этого человека так же, как я, – всегда был путешественником. Или, вернее сказать, бродягой.

– А были у вас общие друзья? Это они познакомили тебя с ним?

Это, увы, прозвучало как грубый намек на то, что Кейн навязал мне Тамблти.

– Нет, – решительно заявил Кейн. – Мы познакомились по объявлению.

Недоумение на моем лице, должно быть, само по себе было вопросом, так что Кейн подтвердил:

– Да, по объявлению. В газете.

– Но конечно, не по объявлению о пресловутом средстве от прыщей?

Несмотря на пристрастие к причудливым одеяниям, которое он, похоже, разделял с Тамблти, я бы не назвал Кейна слишком уж помешанным на внешности.

– Наверно, могло бы быть и так, – пожал он плечами. – Но нет, то было объявление, в котором предлагалось… Нет-нет, Брэм, давай я сначала вернусь назад и скажу, что в двадцать один год я уже был нездоров. Тогда, как и сейчас, моя способность к наслаждению за рамками обыденности зависела от мучительных капризов темперамента, но тогда мне казалось, что это можно исправить. Я думал…

Он умолк и молчал долго, пока я не попросил его продолжать.

– Я думал, – признался он наконец, – что причинил себе вред из-за тайных привычек.

– Ты имеешь в виду самоудовлетворение? Кейн, дружище, успокойся! Такие мысли приходят в голову многим молодым людям.

В других обстоятельствах эти слова, произнесенные между двумя глотками чая, сопровождались бы ухмылкой. Но не сегодня.

– Но что же мог предложить в связи с этим медик? Да еще в печатном объявлении?

– Консультации, проводимые в частном порядке… Своего рода терапию.

– Своего рода, конечно, – буркнул я, заслужив сердитый взгляд Кейна. – И ты обратился к этому… терапевту?

– Да.

Кейн заерзал на месте, как преступник на скамье подсудимых.

– Терапия, состоявшая из…

Но тут я вспомнил о своем прошлом барристера и решил не перебивать, дав Кейну возможность выговориться самому, не спеша, преодолевая мучительный стыд, что только добавляло ему мои симпатии.

– Тамблти, – сказал он, – приехал из Америки, уже имея определенную репутацию. [145]145
  И несколько вымышленных имен, о которых Холл Кейн, скорее всего, ничего не знал.


[Закрыть]Там он был известен как «знаток индейских трав», и на самом деле многое из того, что он прописывал, обладало целебными свойствами. Это я могу подтвердить. Так же поначалу действовало на меня и его общество. Когда после второй консультации мы удалились в его комнаты и он сказал, что ищет себе спутника для путешествий, эта мысль показалась мне заманчивой, хотя и ненадолго. Тебе хорошо известно, что тогда я чувствовал себя в Ливерпуле так, как будто завяз в трясине. Жизнь словно остановилась, хотя я ощущал в себе внутренний мотор достаточной мощности, чтобы покорить если не весь мир, то уж Лондон точно. Чего мне не хватало, так это горючего.

Среди литературных друзей всегда рискуешь наткнуться на метафору, и теперь я, в свою очередь, взял иголку и нитку нашего разговора, чтобы сделать свой стежок.

– Ненадолго, говоришь? А что отбило у тебя интерес к роли компаньона?

Пока Кейн вздыхал, кряхтел да охал, я снял сюртук.

– Позвони, чтобы принесли воду, хорошо, Кейн? И немного виски, чтобы она была не такой сухой.

Эту просьбу он выполнил охотно, поскольку она давала ему отсрочку, чтобы собраться с духом. Слегка плеснув в бокалы, мы возобновили беседу:

– Ты спрашиваешь, что отбило у меня охоту путешествовать с ним вместе? Пожалуй, его комнаты или, вернее, их содержимое.

– А оно представляло собой?..

– Право же, Брэм, не превращай замок Гр и ба в Малую судебную сессию.

– Прости. Продолжай.

– Спасибо, я продолжу.

К счастью, он заговорил быстрее:

– Во-первых, я должен сказать, что Тамблти тогда – и, может быть, до сих пор – представляет собой весьма колоритную фигуру. Он был привлекательным человеком, несмотря на вызывающую манеру одеваться и такое же поведение. Когда я впервые увидел его на улице в Ливерпуле, он сидел верхом на белой лошади и вел за собой целый собачий выводок.

– Черт бы их подрал, этих его шавок! – выругался я.

– Значит, они по-прежнему у него?

– Две точно. Они нагадили в костюмерной «Лицеума».

– Должно быть, Генри это взбесило? Архиепископ легче бы перенес наличие грязи в Кентерберийском соборе, чем Генри в своем «Лицеуме».

– Ее обнаружили в гардеробной – костюмерша вляпалась. Но я даже не стал говорить об этом Генри, ибо в настоящее время он одурачен и перепоручил Тамблти руководство театром и «Бифштекс-клубом». Теперь, если ты там обедаешь, то обедаешь с Тамблти. До последнего времени, во всяком случае… Я боюсь, что Генри даже выдал ему ключ.

– «Боюсь»? – повторил Кейн. – Я должен задать этот вопрос, Брэм. Это твое «боюсь» просто фигура речи или ты действительно боишься, что у Тамблти есть собственный ключ?

– Кейн, я не склонен к пустым словесным выкрутасам, – отозвался я не без раздражения. – Да, я боюсь.

– Я не хотел тебя обидеть. Дело вот в чем: я сам боюсь этого человека, и не без причины. Теперь, очевидно, и у тебя есть для этого резоны. Я могу лишь гадать, какие именно.

– Ты гадаешь, Кейн, потому что весы разговора все же склоняются в твою пользу: сначала, если ты не против, изложи свои причины, а уж я – следом за тобой.

Кейн встал, чтобы сменить восковой цилиндр. Я уже приспособился к монотонному бормотанию этого второго Кейна, но с большим интересом слушал первого, который вернулся на место и взялся за виски. – Что ж, желание узнать твои причины побудит меня поскорее изложить свои.

– Буду рад ускорить ход беседы, – сказал я, протянув свой бокал, чтобы он долил еще немного.

По правде говоря, я боялся своей очереди. У Кейна тонкий и скептический ум, и, хотя мне было известно, что, впервые приехав в Лондон, он посещал всякого рода спиритические сеансы, каково его нынешнее отношение ко всей этой мистике, я не знал и понятия не имел, какова будет его реакция на историю, которую я привез в замок.

– Ну что ж, – повторил Кейн. – Вперед через факты, и побыстрее! Фрэнсис в начале нашего знакомства был, как уже говорилось, красавцем, обладателем притягательной харизмы.

– То есть умелым мошенником. Шарлатаном.

– Напротив, – возразил Кейн. – Я всегда находил его диагнозы точными. По существу, ему следовало бы заниматься настоящей медициной и оставить те снадобья, благодаря которым он процветал.

– Значит, он богат?

Нечто подобное я предполагал, но сказанное Кейном насторожило меня еще больше. Неприятно слышать, что у этого человека есть денежные ресурсы.

– Весьма, – подтвердил Кейн. – Как-то раз я узнал, что он перевел шестьдесят тысяч долларов в банк Рочестера – и заметь, это был не единственный случай. Он сам говорил мне, что в лучшие дни дела приносили ему триста долларов в день.

– Дела? Во множественном числе?

– Именно так. Он вступал в партнерство с другими, разъезжал по разным странам. [146]146
  И это после того, как его выгнали из больницы Св. Иоанна в Нью-Брунсвике в 1860 году после смерти его пациента Джеймса Портмора, которому Тамблти, если верить его словам, не давал ничего, кроме «настойки на петрушке». В ходе следствия по делу Портмора Тамблти предъявили дополнительные обвинения в том, что он давал проституткам средства для прерывания беременности, и в частности некоей Филумене Дюма, которой он продал за двадцать долларов пилюли, содержащие «кайенский перец, алоэ, масло можжевельника и шпанскую мушку». К тому времени, когда Тамблти освободили от всех обвинений, он уже освободил себя сам, улизнув в южные штаты.


[Закрыть]По-видимому, основа его процветания была заложена в Бостоне, но со временем его средство от прыщей приобрело известность в Нью-Йорке, Джерси-Сити, Питтсбурге, распространилось на запад до Сан-Франциско и на север, аж до самой Канады.

– И в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году он пересек океан в поисках… английских прыщей и английских пенсов?

– Точнее, не пенсов, а полновесных фунтов, – поправил меня Кейн. – И компаньона.

– Но не ты должен был стать им. Ты говоришь, что раздумал им становиться.

– Да, но, боюсь, не сразу. Понимаешь, Фрэнсис был тем, что французы называют un beau-parleur – краснобай. Дарил он и подарки.

Последнее, судя по тому, как опустился на грудь подбородок Кейна, до сих пор внушало ему стыд.

– Ты помнишь, Брэм, те брюки из шотландки, которые я так любил и надел, когда впервые отправился к Россетти?

– Очень хорошо, – ответил я.

– Так вот, мне подарил их Тамблти и много чего еще в придачу. Мы ходили по городу вместе, нарядившись как денди, но к тому времени, когда речь зашла о том, чтобы стать его путешествующим компаньоном, я уже передумал и отказался наотрез.

– Из-за его комнат, говоришь?

– В каком-то смысле – да. Он обзавелся жильем в Ливерпуле несколькими годами раньше, когда приехал туда в первый раз. У него вообще в обычае держать квартиры в разных местах. Но это его дело: меня в конце концов оттолкнули не сами комнаты, а то, что в них было.

Разволновавшись, Кейн встал, чтобы задернуть шторы, оставив меня размышлять о загадочном содержимом комнат Тамблти. И хотя воображение рисовало мне всякие гадости, ему было далеко до правды, которую я услышал от Кейна.

– Матки, – наконец промолвил он, вернувшись на место.

– Манатки, да, – не поняв, откликнулся я, – но какие именно? Что в его обстановке или имуществе могло тебя так отвратить, что ты стал избегать его, во всяком случае, решил не путешествовать с ним?

– Я только что сказал, – буркнул Кейн. – Никакие не манатки, а матки.

Я чуть не поперхнулся, сглотнул виски и попросил:

– Ты уж будь добр, растолкуй, о чем речь.

И Кейн растолковал:

– Фрэнсис рассказывал мне, что давным-давно перестал заниматься хирургией, как он говорил, «утратил желание резать». Он питал отвращение и к крови, и к скальпелю. Однако однажды ночью, когда мы сидели, потягивая шерри в компании двух его недавних знакомых, один из них предложил нам отправиться на поиски… женщин. Скажем так, легкого поведения. Фрэнсис в ответ начал ругаться. Мне показалось, что он сейчас выставит этого человека. Собственно говоря, вскоре он так и сделал, хотя и не в буквальном смысле… Господи, что за вздор! Теперь я сам вижу, что несу околесицу. Ты, Стокер, заставил меня говорить в духе памфлета, хотя я автор романов.

– В нынешних обстоятельствах не до романов, Томми. Нужны, пожалуй, именно памфлеты – точные и злободневные.

– Как тебе угодно, Брэм. Как тебе угодно… Начнем вот с чего: я знал, что Фрэнсис направил запрос в медицинский колледж, заявив, что ему нужны матки как исследовательский материал «для изучения». Это вызвало подозрения.

– Как, несомненно, и должно было быть.

– Тем паче что, если запросы были разосланы внутри США, те, к кому они были обращены, возможно, слышали о Тамблти недоброе: слухи о нем уже ходили.

– Слухи?

– Множество слухов, – сказал Кейн, – но, Брэм, я могу либо излагать все быстро, либо подробно, с отступлениями. Что предпочтешь?

– Быстро, если можно, – сказал я.

– Получив отказ от своих коллег, Тамблти стал искать «образцы» у похитителей трупов, служителей моргов, в мелких частных клиниках и в результате заставил полки целого шкафа сосудами различных форм и размеров, в которых плавали… женские органы размножения. Поскольку этот шкаф, широкий и высокий, как гардероб, стоял рядом со столом, за которым мы вчетвером недавно отужинали, Тамблти распахнул его для своих гостей, спросив вначале одного из них – разгульного моряка из Лаймхауса, – доводилось ли ему видеть женскую больную… Не знаю даже, что там был за орган, но выглядело это ужасно. Он со стуком поставил на стол банку, в которой болталось желтоватое…

– Боже правый, – воскликнул я, – и после этого гости, конечно, разошлись?

– Ты насмехаешься надо мной, – сказал Кейн, – Вот уж не думал…

– Какие тут шутки, когда меня того и гляди вывернет.

– Мне продолжать?

И он продолжил, объяснив, что Тамблти когда-то был помолвлен, может быть, даже женат на женщине, впоследствии оказавшейся распутницей. По сути дела, она была проституткой. [147]147
  По-видимому, она заразила Тамблти каким-то венерическим заболеванием. Предшествовало ли это несчастье упомянутым выше обвинениям в неправильном лечении мисс Филумены Дюма, неизвестно, но основания для такого предположения имеются. Возможно, он хотел отомстить за себя мисс Дюма и ее соратницам по роду занятий.


[Закрыть]

– Понятно, – сказал я. – И в компании моряков он находил… утешение?

Не нужно было прищуриваться, чтобы прочесть это между строк рассказа Кейна. Однако, сформулировав так вопрос, я позволил себе усомниться в друге, который, защищаясь, сказал:

– Ты ведь сам бывал в обществе Фрэнсиса…

– К сожалению, да, бывал.

– Тогда ты знаешь, он умеет очаровывать.

– Знаю, с этим не поспоришь. Я даже подумал, уж не гипнотизер ли он.

– Судя по тому, что я о нем знаю, это вполне возможно. Теперь, по прошествии времени, мне самому кажется, что я продолжал водить с ним компанию под влиянием какой-то тайной силы, чего-то вроде гипноза.

– Значит, хотя ты отказался сопровождать Тамблти в его поездках, видеться с ним ты не перестал?

– Я не могу этого объяснить, – сказал Кейн. Конечно, он имел в виду, что не готов к этому. – Достаточно сказать, что меня одолевал страх. Я боялся расстаться с ним окончательно. А тут еще и все эти слухи, в том числе касавшиеся другого его компаньона… предыдущего. [148]148
  Проведя исследование, я склоняюсь к мысли, что им был Айзек Голлэдей. Тамблти подружился с Голлэдеем, когда жил в Вашингтоне. Тот был гораздо моложе его и приходился племянником двум бывшим конгрессменам из Кентукки. Однако у отца юноши сложилось плохое мнение о Тамблти, и, когда он решил положить конец этой дружбе, Айзек покинул Вашингтон. Сам Тамблти уехал из города несколькими днями позднее. Состоялось ли их воссоединение, неизвестно. Известно другое: больше об Айзеке Голлэдее никто не слышал.


[Закрыть]