Текст книги "Сидни Чемберс и кошмары ночи"

Автор книги: Джеймс Ранси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Что-то невероятное, – заметил Сидни, вернувшись в кухню. Диккенс шлепал лапами следом за ним.

– Ума не приложу, кому понадобилось врываться в дом священника, – произнес Леонард. – Особенно в такую жуткую погоду. Люди знают, что у нас нечего красть. Похоже на попытку оскорбления. Как вы считаете?

– У вас у самих все цело?

– Пока не обнаружил никаких пропаж.

– Может, их отпугнула ваша коллекция Достоевского? – улыбнулся Сидни.

Леонард сделал вид, будто не расслышал его фразы, вытянул губы и подул на какао.

– Слишком горячий. А по поводу того, что ничего не взяли, может, искали что-то конкретное или хотели нас напугать. Не исключено, что это своего рода предупреждение. Есть что-нибудь такое, что мне следовало бы знать?

Сидни размышлял, сколько информации можно доверить своему кюре.

– Не думаю, – произнес он, но тут же переменил тему: – Как по-вашему, почему люди предают свою страну, Леонард?

– Странный вопрос, особенно в данных обстоятельствах. Вы о коммунистах?

Сидни сел за кухонный стол.

– До войны я это мог еще как-то понять. Подобное укладывалось в рамки нашей общей борьбы с фашизмом. Очень многие представители британского истеблишмента симпатизировали Гитлеру. И большая часть из них была антисемитами. Бороться с ними изнутри считалось благим делом. Но почему люди продолжают поступать так теперь?

– Вряд ли британский истеблишмент сильно изменился, – ответил Леонард. – К коммунизму всегда будут тяготеть. Люди горят идеями равенства, хотят изменить мир. Иногда действуют из желания отомстить.

– Я задаю себе вопрос: есть ли такие, кто выдает себя за коммунистов, хотя таковыми не являются?

– Ну, это уж какое-то извращение! – возмутился кюре. – Кому это надо?

– Мне необходимо разобраться.

Сидни вывел на прогулку Диккенса и постарался привести в порядок мысли и проанализировать события. Он чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не понимал почему. Дело было не только в смерти Лайала или предполагаемом проникновении в их дом, но в ощущении, что это лишь начало чего-то более зловещего. Чего-то такого, что он не мог ни предугадать, ни объяснить.

От дома священника Сидни пошел по широкой главной улице с ее коттеджами под соломенными крышами, мимо местной школы, бензоколонки, свернул на узкую, покрытую снегом тропинку, спустился к лугам и замерзшей реке. Здесь прошедший день оставил о себе напоминания: снежную бабу с угольками вместо пуговиц, глаз и рта и морковкой вместо носа, следы санок, вытоптанный кругами снег, где, наверное, проходило сражение снежками. Оглянувшись на восточную окраину деревни, Сидни различил силуэты разбомбленных домов, которые так и не восстановили после войны. Снег, словно гигантский чехол, впопыхах забытый перевозчиками, укутывал их снизу доверху.

Сидни попытался сосредоточиться на чем-то приятном, но заметил, что и мысли о Хильдегарде и недавней поездке в Германию тревожат ничуть не меньше. Он пытался представить, что она сейчас делает, гадал, когда им суждено вновь увидеться. Сидни скучал по ней больше, чем ожидал, и хотел, чтобы она находилась рядом.

После смерти мужа Хильдегарда стала своего рода катализатором его приключений в мире криминальных расследований. Когда они познакомились, Сидни пребывал в состоянии невыразимой тоски, и между ними возникла тесная связь, которую еще только предстояло осознать. Хильдегарда понимала мысли Сидни и не стеснялась задавать вопросы, какие в устах других показались бы прямолинейными.

– Не смущает ли вас то, что вы священник? – спросила она.

Сидни размышлял над ее словами. А может, она права? Может, его меньше снедала бы тревога (и он меньше уходил с головой в расследования преступлений), если бы занимал более высокий пост? Например, епископа?

– Священник не должен гордиться тем, чем занимается, – ответил он.

– Разумеется, – кивнула Хильдегарда. – Но должен быть уверен, что хорошо выполняет свою работу. Как врач.

– Это, конечно, не означает, что в мире нет амбициозных священников.

– А вы насколько амбициозны, Сидни?

– Мой идеал – чистая совесть.

– Уж слишком красиво звучит, чтобы быть правдой.

– Но это правда, как я ее понимаю, и, надеюсь, честный ответ.

Хильдегарда взяла его за руку. Был очередной холодный вечер, и они гуляли по Тиргартен, где с лотков продавали горячие сардельки, поджаренный миндаль, орешки и глинтвейн.

– Мне хорошо с вами, – произнесла Хильдегарда. – Вы очень серьезный, и иногда я думаю, что вы живете в собственном мире. Хотела бы я в него проникнуть.

– Что ж, – улыбнулся Сидни, – всегда готов впустить. – А как насчет вас? Что вы собираетесь делать?

– Будущее представляется очень далеким, – усмехнулась она. – А пока довольно этого момента, здесь, сейчас и с вами.

Вернувшись в Гранчестер, Сидни решил, что не следует романтизировать, что произошло. Напоминал себе, что в Берлине тоже тревожно. Приходилось постоянно показывать документы. Вооруженные часовые на пропускных пунктах между секторами требовали доказательств, что он действительно является тем, кем назвался.

Припоминая все это, пока вел Диккенса домой по занесенным снегом лугам, Сидни стал размышлять о преданности и насколько трудно вести одновременно две жизни – одну в Англии, другую в Германии. Но вспомнил, что идея дуализма заложена в самой сути христианства. Любая личность одновременно человек и христианин, и если намечается конфликт между этими ипостасями – долг священника поставить благоприобретенную сущность человека веры выше своей естественной натуры.

Сидни не был уверен, насколько в этом преуспел. Бывали случаи, когда гораздо проще действовать, подчиняясь инстинктам и в согласии с внутренними свойствами характера. Но его долг, разумеется, заключался в том, чтобы жертвовать этим ради более высокого призвания. Уж не следуют ли аналогичной же логике те, кто подвизается на поприще шпионажа, извращая религиозный порыв и, вероятно, ставя собственную совесть выше своей страны? Они верят в высшее предназначение и иную судьбу и ради этого готовы предать все, что они притворно объявляют дорогим.

Похороны Валентайна Лайала состоялись через десять дней после его смерти. Сидни покойного близко не знал, однако поговорил с его коллегами, чтобы составить неформальный портрет погибшего. Заядлый альпинист, Лайал родился в 1903 году в Уиндермире и был слишком юн, чтобы принять участие в сражениях Первой мировой войны. Зато работа в области радиологии в Исследовательской лаборатории Стрейнджуэйз на Уортс-Козуэй принесла ему международное признание. Результаты его изучения опасного воздействия на живые существа радиоактивных изотопов и биологического воздействия атомных взрывов стали неоценимым материалом для министерства обороны. Но Лайал стремился выяснить, как те же технологии можно использовать в мирных целях, а знания, полученные в ходе разработки средств вооружений и защиты, направить на благо людей. Много писал о применении радиологии в биологических и медицинских исследованиях.

Полученные сведения о покойном дали Сидни материал для надгробной речи. Тема такова: добро может проистекать из зла, и тьма способна обернуться светом.

Сидни хотел привести цитату из Книги пророка Исаии: «И будет Он судить народы и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будет более учиться воевать». Но понимал, что его ученые и, следовательно, критически настроенные слушатели сочтут слова прямолинейными. И, отдавая дань любви покойного к горам и учитывая обстоятельства его смерти, решил привести другую цитату. Сидни выбрал место из Евангелия от Матфея: «…если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас».

Стоило рискнуть. Каждый раз, когда Сидни обращался к сомневающимся, всецело повернутым лицом к человеку, скептически настроенным ученым университета, он ощущал, как крепнет и становится агрессивнее его собственная вера.

Сидни знал не всех, кто пришел на службу. Несмотря на кривотолки о личной жизни Лайала, в прошлом он был женат. И хотя супруга ушла от него вскоре после войны и с тех пор жила в Лондоне, она приехала на похороны бывшего мужа и сидела в первом ряду с сестрой покойного. Рядом с женщинами устроились директор колледжа Тела Господнего, несколько старших коллег Лайала и сотрудники лаборатории Стрейнджуэйз.

Проповедь Сидни удалась. Он усвоил, что к неверующему следует обращаться уверенно, чтобы у того зародились сомнения и он уходил бы домой, испытывая потребность в вере.

Поминки состоялись на Черри-Хинтон-роуд. Сестра Лайала угощала гостей сандвичами с сыром, чаем, кексами, виски и хересом. А Сидни воспользовался моментом, чтобы поговорить с женщиной, которую прежде не знал.

Алиса Лайал, теперь Баннерман, отличалась на удивление высоким ростом и изяществом. Вьющиеся золотисто-каштановые, как на портретах Тициана, волосы были зачесаны назад. Она могла бы приковать к себе всеобщее внимание, но старалась оставаться незаметной, то ли смущаясь, то ли устав от того, какое впечатление обычно производит на мужчин. У сестры своего бывшего мужа Алиса собиралась оставаться ровно столько, сколько требовали приличия, и Сидни понимал: если он хочет получить от нее информацию, то должен очень тщательно подбирать слова.

– Когда сюда переехали, я думала, мы будем жить здесь вечно, – начала Алиса. – Представляла, как дети будут ходить в Лиз-скул или Перс-скул, а я стану супругой преподавателя университета, одной из соломенных вдов, которые разъезжают по городу на велосипедах и воображают, будто принадлежат миру мужчин. И вот оказалось, что я стала просто чем-то вроде вдовы.

– У вас не было детей?

– От Вала нет, хотя вряд ли стоит удивляться. Потом я родила двух сыновей.

– Ваш муж не возражал против вашей поездки?

– Я не особенно сюда рвалась. Но раз была замужем за человеком, следовало постараться примириться с тем, что случилось. И в конце концов простить.

– А что, было много такого, за что мистера Лайала надо прощать?

– Каноник Чемберс, сейчас не время обсуждать мой неудавшийся первый брак.

– Прошу меня простить за бестактность.

Он сделал ударение на слове «простить», но Алиса Баннерман пропустила это мимо ушей.

– Не так-то просто состоять в браке с лгуном. Я рада, что в своем выступлении вы не упомянули об этом качестве покойного.

– Это было бы неуместно. Полагаю, вы намекаете…

– Ни для кого не секрет, что он предпочитал мальчиков.

– Все только подозревали. Это не одно и то же.

– В университете говорили об этом открыто!

– Мне неловко, что я вас расстроил.

– Напротив, я вам даже благодарна. Жалею, что повела себя с вами грубо. Выдался трудный день, и я ненавижу Кембридж. Спасибо, что отслужили мессу.

Сидни удивляло, что многие женщины чувствуют так же, как она.

– А ваш бывший муж?

– Ненавидел Кембридж? Не сомневаюсь, он его обожал.

– Здесь многим не нравится: трудно вести частную жизнь, где параллельно сосуществуют два мира – мир горожан и мир университета.

– Вот именно, каноник Чемберс, тут царит иерархия этикета и главенствует свод социальных установок.

– Понимаю, – примирительно произнес Сидни. – И никто точно не знает, каковы эти правила.

– Если задуматься, начинаешь понимать, что внутри миров существуют иные миры. Признаюсь, я никогда не пыталась понять мужа на субатомном уровне.

– Вы занимаетесь наукой?

– Начинала как аспирантка Вала.

– Правда?

– С моей внешностью, каноник Чемберс, мне часто отказывают в уме. Даже в этом уважаемом университете о человеке склонны судить по его наружности.

– Как священник, я стараюсь этого не делать.

– Даже как священнику вам еще учиться и учиться.

Сидни поразила ее прямота. Внезапно он почувствовал себя нехорошо и испугался, что его сейчас стошнит. Может, дело в сандвиче с сыром?

– Прошу прощения…

Алиса Баннерман словно разгадала его состояние.

– Ванная на втором этаже справа от лестницы.

Стены были оклеены картами картографического управления и черно-белыми фотографиями гор. В ванной Сидни, стараясь подавить тошноту, умылся. Висевшее на кольце маленькое полотенце для рук оказалось мокрым, и он в поисках другого огляделся и заметил небольшой шкафчик. Не хранил ли в нем Лайал «Алказельтцер» или рыбий жир для успокоения желудка? Открыв дверцу, он увидел, что шкафчик набит медицинскими препаратами: хлорметин, третамин, бусульфан. Надо будет позвонить отцу, проверить, что бы это значило, но Сидни почти не сомневался, что данные препараты связаны с лечением рака.

Он открыл окно, чтобы впустить в ванную воздух, и выпил стакан воды. Сделал несколько глубоких вдохов и решил, как только позволят приличия, уйти домой.

– Так рано? – удивилась Алиса Баннерман.

Ему все-таки пришлось задержаться. Почти стемнело, и свет исходил лишь от снега и уличных фонарей. Приближаясь к дому викария, Сидни представлял, как заварит себе чай, сядет в полутьме у огня и тихо помолится. А затем побеседует с Леонардом.

Как ведет себя человек, зная, что надвигается неминуемая смерть? Сидни замечал изменения в поведении людей во время войны. Понимая, что каждую минуту могут умереть, они становились храбрее и бесшабашнее. Но так ли будет в мирное время, когда опасность не столь велика? Имеет ли значение, каковы ставки, или ситуация не играет роли? Как относится приговоренный к оценке морального аспекта своих действий? Боится ли убийца смертного приговора?

– По-моему, далеко не всегда. – Леонард задумался над вопросами Сидни, уплетая при этом сдобную булочку. – Потребность убить должна превалировать над всем, подавляя альтернативы. Подобным вопросом задается Достоевский в «Преступлении и наказании». Для главного героя романа Раскольникова убийство – эксперимент в области морали. Попытка добраться до сути проблемы.

– Не сомневаюсь.

У Сидни иногда возникало подозрение, что Леонард участвует в каком-то тайном соревновании, в котором выигрывает тот, кто сумеет приплести Достоевского к любому разговору.

– По-моему, он действует безрассудно.

– Им правит решимость наполнить жизнь смыслом, исправить зло, принести себя в жертву. Это его последнее средство великодушия или мести. Но я не вижу Валентайна Лайала в роли Раскольникова.

– Если учесть, что он не убийца, а жертва.

– Но если он хотел умереть или знал, что умирает, как это могло изменить его поведение на крыше часовни? – произнес Леонард и добавил: – Он мог больше рисковать.

– И тем самым увеличить риск несчастного случая. Или замаскировать самоубийство.

– Да, так, но куда подевался Бартлетт?

– Запаниковал и скрылся?

– Не исключено. Но чтобы совершить это с таким умением и проворством, требуется что-то еще.

– Зачем нужно убивать человека, который и так должен умереть?

– Например, из-за боязни его безрассудства. Убийца уверен, что человек, знающий, что скоро умрет, способен на все.

Инспектор Китинг сразу объявил Сидни, что не в настроении валять дурака. Как обычно по четвергам, они собрались поиграть в триктрак в баре ВВС «Орел», где на потолке расписывались копотью от зажигалок и свечей вернувшиеся с войны пилоты. Китинг жаловался: замерзли ноги, у него тонкие перчатки и, чтобы проехать по городу, ушла целая вечность. Большинство коллег бюллетенят, а дома трое детей заражают друг друга простудой, так что не бывает момента, чтобы все трое были одновременно здоровы. Жена выбилась из сил, да и с ним самим не лучше.

Когда иссяк поток жалоб на горький жребий, Китинг опрокинул первую за вечер пинту пива и перешел к критике ограниченности образования в Кембридже и того вопиющего факта, что университетская братия считает, будто они сами себе закон.

– Способности к науке – это еще не все, Сидни, – заявил он. – Особенно если дело касается преступления. Надо понимать, что движет людьми, их характеры. В книгах не найти ответы на все вопросы. Вот почему мы с вами сошлись.

– Согласен, – кивнул священник. – Хотя интеллект необходим так же, как интуиция.

– Интеллект бывает разного свойства: общественный и личный.

– Сформулированный и сокровенный.

Инспектор Китинг горел таким нетерпением, что не захотел выслушивать рассуждения Сидни и продолжал гнуть собственную линию:

– Нам необходимо выяснить правду о Валентайне Лайале. Что он за птица? И зачем они все вместе полезли на крышу? Была ли это невинная выходка или кто-либо имел дурные намерения? Лайал упал сам или его столкнул Бартлетт? Если его сбросили вниз, не специально ли он залез на часовню, чтобы встретить смерть? Если так, то зачем ему это понадобилось и почему он выбрал такой метод?

– Чтобы все выглядело как несчастный случай.

– Есть множество простых способов убить человека. Прежде всего нам требуется установить, действительно ли Рори Монтегю видел мало, как он утверждает. И так ли он невиновен, как следует из его слов? Не запомнил ли он что-нибудь еще и каковы его отношения с двумя другими участниками подъема? Почему он до сих пор здесь, в то время как Бартлетт исчез? И наконец, почему директора вашего колледжа заботит, чтобы я разговаривал только с вами?

– Он беспокоится, будто вы решите, что дело связано со шпионажем.

– Я бы не удивился. У меня есть знакомые в министерстве иностранных дел, и они постоянно предостерегают меня против этого места. Хотя мне не всегда удается добиваться от них нужной информации. Эти люди умеют быть уклончивыми, когда захотят.

– Такова их работа. Напустить туману, чтобы трудно было понять, что происходит. Правда, сам я не очень верю в теории заговоров, – продолжил Сидни. – Университетский народ слишком поглощен собственными идеями. Нельзя сбрасывать со счетов то, насколько ограничен круг интересов интеллектуалов. Однако был ли это несчастный случай или нет, положение в самом деле странное: трое мужчин вместе лезут на крышу, после чего один из них умирает, а другой исчезает. Я также разделяю ваши сомнения по поводу Рори Монтегю. Наверняка он что-то скрывает.

– Необходимо как можно тщательнее проанализировать все их действия, а это, к сожалению, означает, что самим придется забираться на крышу.

– Предполагал, что вы это скажете, – осторожно заметил Сидни. – Надеюсь, обойдемся без альпинистских веревок. В здании имеется превосходная внутренняя лестница.

– И вы знаете, как на нее попасть?

– Мой приятель – регент хора – снабдит нас ключом.

– У вас друзья с высоким положением.

– И с низким тоже. – Сидни допил пиво. Он запретил себе заказывать вторую пинту.

– О них мне лучше не рассказывайте. И у вас на все хватает времени? Раньше вы непременно напомнили бы мне, сколько сил требует от вас долг. У вас ведь много дел?

Сидни опустил голову и задумался. Дел и вправду было много: навестить больную (мать миссис Магуайер долго не протянет), Леонард просил дать ему наставление перед тем, как впервые будет проводить великопостные занятия перед конфирмацией. Ждала своей очереди годовая проверка здания. Зима – это всегда испытания: крыша церкви начинает течь, и тяжесть снега еще больше усугубляет ситуацию. Утром позвонила его приятельница Аманда Кендалл и грозила непременно зайти, чтобы выслушать рассказ о приключениях Сидни в Германии. А на это уйдет полдня, не менее. Очень много всего накопилось.

– Ну так как, Сидни? – поторопил Китинг.

– Большинство дел могут подождать, – неуверенно ответил священник.

Мужчины договорились встретиться на следующее утро в полицейском участке на Сент-Эндрю-стрит. Перед экскурсией на крышу часовни Китинг хотел заскочить в колледж осмотреть комнаты, где жил Кит Бартлетт.

Когда они шли по улице, Сидни на мгновение показалось, что за ними следят. Дважды позади мелькнул человек в темном плаще и мягкой фетровой шляпе, которого, как думал Сидни, он видел накануне вечером, когда направлялся в «Орел». Человек не спешил их обгонять и сворачивать в сторону не собирался. Это встревожило Сидни, но он не стал сообщать приятелю из опасения, что тот сочтет его чрезмерно мнительным.

Кит Бартлетт жил в номере на третьем этаже в Старом дворе. Жилая комната была обставлена мебелью, которую предоставил колледж: пара кресел, стол, стул, карточный столик. Односпальная кровать заправлена, шторы опущены, не было ничего личного, что свидетельствовало бы о присутствии жильца.

– Что он изучал? – спросил инспектор Китинг.

– Медицину, – ответил Сидни. – Специализировался в радиологии. Лайал был одним из ведущих специалистов в данной области. У Бартлетта не было бы отбоя от предложений поработать и в Англии, и за границей.

– Почему вы упомянули заграницу?

– Размышляю, куда он мог деться. – Сидни подумал, не будет ли перегибом представить, что конечным пунктом путешествия студента является Москва.

– У нас нет данных, что он покинул страну.

– И нет данных, что он до сих пор в Англии. Почему человек внезапно исчезает, если он не преступник? Каковы могут быть у Бартлетта мотивы убить Валентайна Лайала, если это он его убил?

– Прежде чем вы не расстроитесь окончательно из-за моего бездействия, Сидни, замечу, что успел предупредить инспектора Уильямса из Скотленд-Ярда. Он следит за всеми главными пунктами выезда из страны. Лондонский аэропорт располагает приметами Бартлетта.

– Он наверняка поедет по фальшивым документам. Ваши люди здесь хорошо обыскали?

– Да. Но я захотел взглянуть сам. Здесь все чисто – слишком чисто.

– В каком смысле?

– В доме студента всегда что-нибудь да найдется. Хоть какая-нибудь улика: забытая книга, обрывок бумаги за креслом, старая газета… Тут же ничего. Профессиональная работа.

– Из чего следует?

– Он убирался не сам. За него это сделали другие.

– Кто?

– Тот, кто решил не оставлять следов.

– След всегда можно обнаружить, – заметил Сидни.

– Тот факт, что ничего не найдено, сам по себе ключ. – Инспектор Китинг открыл дверь на улицу из комнаты Бартлетта. – Темные силы, если угодно: государственная тайна, национальные интересы.

– Понимаю.

– Насколько было проще на войне. Не было случая, чтобы вы просыпались и обнаруживали, что кто-то из ваших товарищей по полку нортумберлендских стрелков фашист. Мир – штука посложнее. Гораздо проще скрывать свои намерения и прикидываться тем, кем ты на самом деле не являешься.

Мужчины пересекли Старый двор и перешли на противоположную сторону Кингз-парейд. Нервюры часовни Королевского колледжа Сидни считал величайшим достижением градостроителей Кембриджа. Они казались ему намного привлекательнее галерей Глостерского собора или капеллы Генриха VII в Вестминстерском аббатстве. Казалось, что находишься внутри красивой лодки или прекрасной скрипки.

Вскоре они остановились с западной стороны, любуясь возвышающимися на восемьдесят футов нервюрами из серебристо-серого камня.

– Кое-кто полагает, – начал Сидни, – будто Бартлетт пролез в отверстие под опоры свода и там дождался, пока не очистился горизонт. Но я считаю, что существуют иные способы эвакуироваться с крыши.

– Кроме внутренней лестницы, которой воспользовался Монтегю?

– И, наверное, не один. Мой приятель Робин объяснит, какие существуют возможности.

К ним подошел священник с моложавым лицом, в красной сутане и подал ключ.

– Обязательно надо поменять замок, – произнес он. – Кто-то из наших гостей сделал при помощи мыла или воска слепок и изготовил дубликат. Отныне все экскурсии на крышу будут только с сопровождающим.

Регент спешил – до вечерней службы планировалась репетиция хора.

– Хорошо бы вы успели спуститься до того, как мы начнем. И, пожалуйста, заприте за собой дверь, чтобы за вами никто не проник на лестницу.

– Не сомневайтесь, – кивнул Китинг.

– Мы ненадолго, – улыбнулся Сидни. – Не знаю, как поведет себя голова инспектора на высоте.

– Справлюсь, – заверил его спутник. – Хотя так близко к небесам я еще не возносился. Надеюсь, выше шлагбаум будет закрыт.

Сидни повернул ключ в ржавом замке.

– Постарайтесь не чертыхаться, инспектор. Оставьте крепкие словечки за порогом. Хотите, чтобы я пошел вперед?

– Если не возражаете. Вы сами-то сюда забирались?

– Не буду хвастаться. Моя практика ограничилась детскими восхождениями: фронтоном Гонвилл-колледжа и прыжком оттуда на сенат. Но адреналина, поверьте, хватило. А на крыше часовни я был всего дважды и оба раза поднимался этим самым путем. Вид оттуда потрясающий.

– Тем более странно, что кому-то понадобилось лезть туда ночью.

На середине винтовой лестницы приятели остановились отдохнуть.

– Мне всегда нравились клейма каменщиков. Это единственное проявление гордости за свою работу в анонимном во всех других отношениях здании.

– Они напоминают мне задумавших совершить побег узников, – отозвался Китинг. – И охота была Бартлетту здесь сидеть? Чем, черт побери, он занимался? Понимал же, что рано или поздно его обнаружат.

– Если только не задержался тут на несколько часов или не знал иного пути к отступлению. Что бы ни говорили надзиратели, мне не верится, что лестницу так долго караулили. Бартлетт мог спуститься в три-четыре утра и успеть на первый поезд в Лондон.

– Отправлением в 4.24? Тогда он мог погрузиться на один из первых паромов в Европу. Если это случилось, то у нас мало шансов найти его.

Приятели вылезли на крышу. Снегопад скрыл оставленные в ночь трагедии следы, а промерзший камень вблизи казался не таким прочным, как издалека. Сидни подумал о первых каменщиках: сколько же им приходилось работать в подобных условиях? Зимой, когда не хватает света? Он подошел к северо-восточной башне.

– Полагаю, Рори Монтегю начал спуск по веревке с первого парапета, хотя путь этот совсем непростой.

Инспектор Китинг посмотрел вниз.

– Безумие. Трудно поверить, что вроде бы умные люди способны на подобное.

Сидни отвел взгляд от пропасти внизу.

– Я бы дважды подумал.

– Интересно, – усмехнулся инспектор. – Если бы я знал вас получше…

– Вы меня хорошо знаете, инспектор.

– Если бы я знал вас получше, мог бы предположить, что вы будете колебаться? Мог бы это предвидеть?

– Вероятно.

– В таком случае, я мог бы даже воспользоваться вашим колебанием.

– Каким образом?

Китинг направился в юго-западный угол часовни.

– По рассказу Монтегю можно предположить, что Бартлетт исчез, пробежав через всю крышу и скрывшись в потайной двери в юго-западной башне. У него хватило на это времени, потому что Монтегю запаниковал и проявил нерешительность. Наверное, все это входило в его план.

Сидни пытался понять ход его мыслей.

– Какой план? Вы же не станете утверждать, что все трое были заодно? Что убийство или, возможно, самоубийство Валентайна Лайала, исчезновение Кита Бартлетта и россказни Рори Монтегю являлись звеньями одного большого заговора? Что все было специально срежиссировано?

– Не знаю. Просто не могу поверить, что случившееся – следствие обыкновенного озорства. Слишком уж все рискованно.

– Не кажется ли вам, что если кто-то вознамерился убить человека, то можно найти способы попроще? Зачем стараться изобретать нечто настолько мелодраматическое?

– Чтобы событие получило широкую огласку. Чтобы о нем узнало как можно больше людей.

– Не очень верится.

– А вы наведайтесь еще раз к директору колледжа.

– Хотите сказать, он что-то недоговаривает?

– Неплохо бы расставить все точки над i. Выяснить, были ли все трое на нашей стороне, и если так, играли ли по одному и тому же сценарию. Не пытались ли отвести внимание от кого-либо еще.

– Полагаете, я могу ему доверять?

– Вероятно, нет. Но интересно послушать, как он будет выкручиваться. Я попытаюсь навести справки через своих знакомых в министерстве иностранных дел, но уж и вы постарайтесь, Сидни. Чертовы университетские никогда нам ничего не рассказывают, а вызывают, когда уже поздно. Ужасно трудно работать.

Приятели начали спуск с крыши. Китинг задержался и посмотрел на священника:

– Как вам перспектива разговора с директором? Беседа с ним не подорвет вашу репутацию в колледже?

– Совесть превыше репутации.

– Вы ведь мне сообщите о разговоре с ним?

– Обещаю.

– Вероятно, это будет непросто. Руководство постарается как можно дольше держать вас в неведении, но вы-то знаете, как далеко простирается ваша преданность?

Сидни возобновил спуск по узкой лестнице. Последний вопрос ему могли бы не задавать.

– Уверяю вас, на этот счет у меня нет никаких сомнений.

Подтаивало, однако резкий ветер пробирался сквозь самые теплые пальто и толстые шарфы. Каждая вылазка за дверь превратилась в настоящее испытание. У человека должно быть нечто такое, что он мог бы с удовольствием предвкушать, решил Сидни и, хотя понимал, что встреча потребует напряжения сил, с радостью думал о теплом ужине с приятельницей Амандой Кендалл перед следующим разговором с директором колледжа.

Их посиделки превратились в ежемесячный ритуал. В 11.24 Аманда садилась в поезд на станции «Ливерпуль-стрит», а Сидни ехал на велосипеде из Гранчестера встретить ее в 12.39. Они шли по Милл-роуд и ужинали в своем любимом ресторане «Синее, красное, белое».

Сидни был не очень умелым велосипедистом, частенько во время поездок обдумывая очередные проповеди или размышляя о насущных проблемах, отвлекался, и его внимание к движению на улице было не таким пристальным, как следовало бы. Но и его напугало, когда прямо перед ним повернул налево на Бейтман-стрит фургон мясника, задел заваленный снегом бордюр и, набрав скорость, исчез. Был бы Сидни чуть впереди, и машина налетела бы на него.

От этого прозрения он остановился как вкопанный. Вот так: на секунду отвлечешься – и ты мертвец. Надо быть внимательнее. Или водитель нарочно хотел его сбить? Неужели кто-то наблюдает за тем, как продвигается его расследование смерти Валентайна Лайала? Снова вспомнились подозрения, что за ним следили. Может, сообщить об этом инспектору Китингу? Или все его волнения – результат нервозности перед встречей с Амандой?

Его знакомая славилась прямотой. А Сидни пока не очень решил, насколько может с ней откровенничать по поводу недавних событий и своей последней поездки в Германию. Аманда хотела ясных ответов на свои вопросы и, несмотря на то что в их дружбе оставались области, где оба смущались, не любила недомолвок и двусмысленности. В юности Сидни сильно тянуло к ней, но когда он был рукоположен, Аманда заявила, что после его решения «поставить Бога на первое место» все романтическое в их отношениях исчезло. А он, чтобы избавиться от влечения, сосредоточил свое внимание на горбинке ее римского носа и выступающем вперед зубе с правой стороны рта.

Между тем друзья продолжали испытывать друг к другу сильную и в каком-то смысле исключительную привязанность. Они познакомились вскоре после войны, когда Сидни стал для Аманды временной заменой ее любимого, погибшего в битве при Эль-Аламейне двоюродного брата. Их объединяло чувство юмора, склонность проводить время в хорошей компании и неприятие сокращенных форм своих имен (Аманда не отзывалась на Мэнди, так же как Сидни – на Сида). Она ненавидела джаз, не могла понять правил крикета и считала, что священники должны упорнее трудиться, чтобы их службы стали более развлекательными, однако ее неумолимо привлекали очарование и верность Сидни. Аманда была ему признательна за мелкие слабости и за то, как он терпел, когда над ним из-за этого подтрунивали. Верила, что Сидни наделен незащищенно ранимой человечностью и в отличие от других священников, о которых отзывалась как о театральных отбросах, мог отслужить сносную мессу. Сочетание в нем благопристойности и оптимизма напоминало ей актера Кеннета Мора в «Женевьеве». Еще Аманда чувствовала, что Сидни, вероятно, единственный мужчина, который по достоинству ценил ее ум (выпускницы колледжа Святой Хильды Оксфордского университета, сотрудницы Института искусств Куртолда, изучающей творчество Ганса Гольбейна и британскую портретную живопись), ее любовь к музыке (она играла на гобое и пела в хоровом обществе Баха) и сочувствует ее положению в обществе (получив большое наследство, она стала желанным объектом для поклонников).