Текст книги "Сидни Чемберс и кошмары ночи"

Автор книги: Джеймс Ранси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Сидни выбрал пункт 2 и отложил тест. Не надо забивать себе голову всем, что связано с атомной бомбой. Он прочитал вопросы другого теста – по теологии. Глядя на вопросы, Сидни не сомневался в ответах и предвкушал вознаграждение: лопатку барашка, вкусное тушеное мясо или даже кусочек свежей рыбы.

1. «Объясните суть доктрины Лютера о богословии Креста. В чем отличие «богослова славы» от «богослова Креста»?

2. Что подразумевал Кант, выдвигая тезис: «Сто настоящих талеров ни на йоту не больше ста воображаемых талеров»?

3. «Верующие постоянно борются с недостатком в себе веры». Что хотел сказать этой фразой Жан Кальвин?

Материал для первокурсников. Сидни обрадовался, что в данных вопросах может чувствовать себя на коне. И пространно описал постулат Ж. Кальвина, что очевидность божественных обетований может сосуществовать с неспособностью человека уверовать в эти обетования. И фигура Христа рассматривается как подтверждение божественных обетований.

Сидни воспользовался моментом, чтобы отвлечься от обстоятельств, в которых оказался, и поразмышлять о природе теологии и истоках сомнения. У него не возникало сомнений по поводу своих библейских познаний, и поэтому его удивило, когда на следующее утро Фешнер заявил на допросе:

– А вы, как я вижу, вполне компетентны в химии.

– Если я удачно ответил, то это просто случайность. Большую часть заданий решал наугад.

– И отлично угадали. Забавно: вы лучше справились в той области, где должны были во всем сомневаться, чем в той, где у вас нет никаких сомнений.

– Я верю в обетования Христа.

– Именно это утверждает наш пастор. Разумеется, мы вас накормим. Но остается еще много вопросов, на которые требуется ответить.

– На сегодня мне вполне достаточно вопросов.

– Прошу меня простить, если я позволяю себе иногда усмехаться.

Фешнер встал, посмотрел в окно и обошел вокруг стола. Затем молча сел. Сидни понял, что таким способом он пытается заставить его заговорить, нарушить затянувшуюся паузу. Он держался и считал секунды. Через пять минут Фешнер задал ему новый вопрос:

– Нам надо многое обсудить, каноник Чемберс, и не в последнюю очередь этого Дитера Хирша. Или мне называть его Рори Монтегю?

– А его зовут именно так?

– Слышали, как вы обращались к нему.

– Я мог ошибаться.

– Тогда почему он передал вам секретную информацию?

– Я понятия не имел, что он мне дает.

– Что вы намеревались сделать с пакетом?

– Он просил отвезти его в Кембридж и отдать директору моего колледжа. Я решил, что в конверте письмо с некоего рода объяснениями. Дело в том, что несколько лет назад Рори Монтегю пропал.

– Пропал?

– Он со своим приятелем забрался на крышу Королевского колледжа.

– Это в обычаях студентов?

– Нет.

– Ну конечно, они должны тратить свое время на то, чтобы усердно заниматься.

– Разумеется.

– Только вот беда: иногда они занимаются вовсе не тем, о чем говорят людям. Согласны, каноник Чемберс? Например, изучают промышленную инфраструктуру какой-нибудь зарубежной страны. Строят планы, как помешать ее научному прогрессу. Борются против ее идеологии за сохранение тирании капиталистической эксплуатации.

– Конечно, они могут заниматься и этим, – произнес Сидни. – Но это маловероятно.

– Иного ответа я от вас и не ждал, каноник Чемберс, но хочу напомнить, что до сих пор не получил убедительного объяснения, зачем вы приехали в ГДР. Что делали в поезде, имея при себе фотоаппарат, которым обычно пользуются шпионы, и имея в своем портфеле изображение одного из наших секретных заводов? Согласитесь, нехарактерное поведение для священника. Тем более хорошо разбирающегося в химии.

– Я в химии полный профан, – возразил Сидни. – Гораздо лучше разбираюсь в своей профессии.

– Мои экзаменаторы считают по-другому. Пастор Краузе заключил, что ваши рассуждения больше отражают образ мыслей декадента-интеллектуала, чем человека, проводящего время либо в молитве, либо со своей паствой.

– Признаю, в этом моя слабость.

– Вы не станете возражать провести еще немного времени с нами? Условия здесь не такие плохие, кто-то может даже назвать монашескими. Воспользуетесь шансом лучше приобщиться к Богу.

– Сомневаюсь, что это поможет мне сосредоточиться на долге христианина.

– Боюсь, у вас нет выбора, каноник Чемберс. Я позволил себе заказать в библиотеке «Устав святого Бенедикта». Удивительно, что он там сохранился. Многие книги давно изъяты, а эта осталась. Конечно, не на немецком.

– Полагаю, на латыни.

– Вы знаете латынь?

– И очень даже хорошо.

– Опять тщеславие, – улыбнулся Фешнер. – Каноник Чемберс, вы меня разочаровываете.

Сидни отвели обратно в камеру. Он шел по темным коридорам с нишами, не позволявшими видеть других заключенных. С тех пор как здесь оказался, Сидни не встретил никого, кроме надзирателей и тех, кто его допрашивал. Здание пропахло канализацией, а жара усиливала вонь. Ему дали каких-то жалких свиных голяшек с крохами мяса и тушеной капустой. Охранник сказал, что это блюдо полезно для здоровья.

Затем ему нанес визит Кристиан Краузе – человек, раскритиковавший его ответы по теологии и обвинивший в декадентском интеллектуализме. Сидни он сразу не понравился, но угрызений совести он не испытал. Бывают люди, в том числе священники, несимпатичные.

Пастор Краузе дал ему томик с «Уставом святого Бенедикта».

– В камере может пригодиться.

– Полагаете, я должен вообразить себя монахом?

– Бывают и худшие способы выживания.

– Сами-то были монахом?

– Мои обязанности в миру.

– Любой монах живет в миру.

– Я имел в виду, в сообществе людей.

– Вы коммунист?

– Это не противоречит нашей вере. Наборот, даже дает дополнительные возможности.

– Вы действительно так думаете?

– Да. Мы защищаем бедных и угнетенных.

– И в то же время поддерживаете угнетателей.

– Каноник Чемберс, ваше представление о ГДР наивно. Вам необходимо поразмышлять в одиночестве. И в данном смысле пребывание здесь можно считать благодатью.

– Мне трудно воспринимать это подобным образом.

После ухода пастора Краузе Сидни взял «Устав святого Бенедикта» и открыл наугад: «Веруем, что всюду есть Божие присутствие, и очи Господни на всяком месте видят и добрых и злых…»

– Так узри же, – взмолился Сидни, – что творят люди в этом месте!

«Не будь гордым; ни винопийцей», – продолжал он читать. Ну, с этим все в порядке.

«Ни много ядущим; ни сонливым; ни ленивым».

Сидни колебался, и от этого на душе становилось только хуже. Он старался думать позитивно. Попытался представить, что находится в чудесной келье эпохи Ренессанса, расписанной Фра Анджелико, но это срабатывало лишь в том случае, если он закрывал глаза. А когда открывал, окунался в мрачную реальность. Если это был Божий промысел сделать из него христианина лучше, чем он есть, то работа ему предстоит тяжелая.

Не будь «ни ропотливым; ни клеветником, – наставлял святой Бедедикт. – Упование свое на Бога возлагай».

На следующий день Сидни снова повели к Фешнеру.

– Я думал, вы уже сбежали, – усмехнулся немец.

– Шутите? – удивился Сидни.

– Люблю немного похохмить. А вы?

– Что получилось в Пьесерице? – поинтересовался Сидни.

– Я рад, что вас это беспокоит.

– Взрыв произошел?

– Вряд ли имею право говорить. Но даже если бы имел, то посчитал бы информацию слишком для вас ценной.

Сидни понимал, что следователей специально учат все скрывать от допрашиваемых. Но очевидное можно было бы сказать. Оказывается, нет.

– Господин Чемберс, уверен, вы не станете возражать – я сделал заявку на полиграф. Пора выяснить, лжете вы или нет.

– Стараюсь не лгать.

– То есть иногда лжете.

– Порой я ограждаю людей от правды. Это разные вещи.

– И тем не менее это ложь. В нашей стране правда превыше всего.

– Я пришел к выводу, что существуют разные типы правд, – осторожно произнес Сидни.

Он хотел продолжать объяснять, но по выражению лица Фешнера понял, что любые англиканские рассуждения о природе правды приведут к еще большим неприятностям.

Присоединив к пальцам гальванометры, накрутив на руку манжету для измерения кровяного давления и обвив грудь трубками, Сидни, чтобы проверить, как работает аппарат, задали несколько вопросов. Как ваша фамилия? Кто премьер-министр Великобритании? Но когда начался настоящий тест, вопросы показались еще более странными. Они не имели никакого отношения ни к шпионажу, ни к его познаниям в химии, но почти все касались Хильдегарды. Сидни сообразил, что, сосредоточившись на личном, Фешнер старается вывести его из равновесия.

– Хорошо ли вы знаете миссис Стантон?

– Она моя добрая приятельница.

– Вы имели с ней физический контакт?

– Это очень личная тема.

– Пожалуйста, отвечайте.

– Не понимаю, почему я должен это делать.

– Напоминаю вам, что вы заключенный.

– По какому обвинению?

– Мы пока не решили. Их может быть несколько. Каков ваш ответ?

– Отрицательный.

– А хотели бы?

– Не знаю. Я об этом не думал.

– Вы ее любите?

– Тоже не знаю. Не понимаю, с какой стати должен отвечать на подобные вопросы. Дело касается моей личной жизни. Я не имею ни малейшего отношения к тому, в чем вы можете меня обвинить.

– В нашей стране нет ничего личного. – Фешнер закурил, окутав дымом лицо. Сидни вспомнил, что немец сказал, будто не курит. – Скрытность – враг свободы. Вы так не считаете? Человеку с чистой совестью нечего таить.

– Но это не означает, что его совесть принадлежит государству.

– Государству до всего есть дело. Так мы строим социализм. Все принадлежит всем. Свобода и равенство для всех.

– Пока я ничего из этого не видел.

– Мы в процессе строительства. Требуется время.

– И когда надеетесь обрести мечту?

– Как только люди начнут говорить правду.

Допрос длился час. Сидни понятия не имел, хорошо ли справился или плохо. Колебался, прежде чем ответить на вопрос: «Директор вашего колледжа шпион?» И не знал, выдал себя или нет. Чувствовал себя как в романе Кафки, хотя никакого Кафки не читал.

В камере ему дали небольшую миску солянки – традиционного мясного блюда русских рабочих. Затем без предупреждения дверь камеры открылась, и перед ним на пол поставили его чемодан и портфель.

– Переодевайтесь, – приказал надзиратель.

– В чем дело?

– Вы свободны.

Сидни не мог поверить в удачу.

– Почему?

– Хотите остаться? Не задавайте вопросов – переодевайтесь и уходите.

Надзиратель провел его по коридорам со «светофорами» – на сей раз везде горел зеленый. Он оказался в вестибюле, через который вошел теперь уже не мог припомнить сколько дней назад. У выхода его поджидал Фешнер:

– Вот ваши документы. Прошу прощения, что причинили вам неудобства.

– Я свободен?

– В этом никогда не было сомнений.

– Тогда что я делал все это время здесь?

– О, каноник Чемберс, вы задаете много вопросов, а вам бы сейчас лучше помолчать. У вас влиятельный друг. Вам бы пораньше нам о нем сообщить.

– Я сообщил.

– Очень трудно было вам поверить.

– Я говорил правду.

– Теперь я понимаю. Но и в правду иногда поверить трудно. Согласны? Особенно из уст священников. Они большие мастера придумывать собственные версии правды, которые не имеют отношения к действительности. Намерения у них добрые, но почему я должен верить их словам? Может, вы мне объясните?

– Это одна из ваших знаменитых шуток?

– Нет.

– Тогда давайте поговорим в Англии.

– Сомневаюсь, чтобы англичанин сумел преподать мне урок морали. А жаль. Я получил удовольствие от наших бесед. Надеюсь, вы тоже.

Сидни понимал, что надо быть осторожным, твердил себе, что его могут заманивать в ловушку. Убеждал держаться изо всех сил, как бы его ни провоцировали на грубость.

– Я нашел их будоражащими.

– В таком случае, надеюсь, вы запомните наши беседы.

– Уверяю вас, герр Фешнер, их будет очень трудно забыть.

Они пожали друг другу руки, и Сидни проводили до выхода из «Рунде Экке». На улице его ждала Хильдегарда, стоя рядом со светло-голубым «Трабантом». Когда он поздоровался с ней, она строго на него посмотрела.

– Не прикасайся ко мне. За нами наблюдают. Садись в машину.

Сидни повиновался.

– Не смотри в мою сторону, – продолжила Хильдегарда. – Сосредоточься на дороге. – Она повернула ключ в замке зажигания, а ладонь положила ему на колено. – Гляди перед собой.

Сидни все делал так, как она говорила.

– Это ты устроила мое освобождение?

Хильдегарда улыбнулась, поправила зеркальце и тронулась с места.

– Не исключено, что за нами станут следить.

– А я решил, будто они сыты нами по горло.

– Обычная практика.

Они оказались на окраине Лейпцига. Улицы были безлюдными, трамваи ехали почти пустыми. Никакого бы солнца не хватило, чтобы построенные в брутальном стиле здания показались хоть немного теплее. Женщина, видимо жена фермера, продавала арбузы, лежавшие на прицепленной к мотоциклу грубой деревянной тележке. На перекрестке остановились, выбирая направление, уже одетые для сцены музыканты струнного оркестра. Виолончелистка, раздосадованная, что они потерялись и ей приходится тащить по жаре тяжелый инструмент, кричала на других. Резко затормозив и пропустив переходивших через улицу пионеров, Хильдегарда напомнила Сидни, что везет его на машине в первый раз.

– Надеюсь, ты хороший водитель?

– Отвратительный.

Они направлялись в сторону гостиницы «Меркурий» – прямоугольного, похожего на гигантский радиоприемник здания, довлеющего над центром города своей неуместной современностью. Показался вокзал «Гауптбанхоф». Сидни спросил, в какую сторону смотреть, чтобы полюбоваться церковью Святого Фомы, где Бах был кантором хора мальчиков.

– Они тебя пытали? – вдруг спросила Хильдегарда.

– Нет, только заставили пройти испытание на детекторе лжи.

– Фешнер мне сказал.

– Ты его знаешь?

– Мой отец учил его, когда тот был студентом.

– Он мне не говорил.

– Его проинструктировали вообще тебе ничего не говорить.

– Твой отец в том числе?

– Лучше бы, чтобы ты не задавал много вопросов, Сидни. Ответ отрицательный, но нельзя здесь быть таким любопытным, как в Англии.

– Я уже заметил. Но хотя бы про твою мать спросить можно?

– Конечно, и это очень любезно с твоей стороны.

– Из-за нее я сюда приехал.

Хильдегарда проскочила на красный свет.

– Я благодарна за твой приезд и сразу должна была сказать «спасибо».

– Нет необходимости. Так как твоя мать?

– Сегодня вечером ты с ней познакомишься. Все не так плохо, как мы опасались. Она действительно упала, но инсульта не случилось. Однако она сильно перепугалась. Сожалею, что мне пришлось уехать, и ты не застал меня в Берлине. Если бы я находилась дома, ничего подобного не произошло бы.

– Зато мне выпало приключение.

– Ты называешь это приключением?

– Испытания закончились, и я смотрю на все в радужном свете.

– Испытания не заканчиваются никогда, Сидни. Только не в этой стране.

– А разве не следует выражаться осторожнее?

– Начинаешь понимать ситуацию. Хотя надеюсь, что в «Штази» ты не работаешь, если только не успели завербовать.

– Такие, как я, им не нужны.

– Им всякие нужны.

– Мне казалось, я уже научился ничему не удивляться.

– Значит, провел в ГДР недостаточно времени.

Они въехали в жилой район. Хильдегарда объяснила, что дом, где она выросла, находится в восточной части города, на Густав Малерштрассе. Запоздалые покупатели несли домой банки с шпревальдскими огурцами, торты и бутылки с немецкой «Вита-колой». С транспарантов на правительственных и муниципальных зданиях смотрели лица Первого секретаря компартии Вальтера Ульбрихта, президента ГДР Вильгельма Пика и председателя правительства Отто Гротеволя. Сидни все еще приглядывался к символам социализма.

– А магазины еще работают.

– Это здесь обычное дело. Но иногда закрываются раньше. Знаешь, как мы шутим? Юрию Гагарину легче добыть молока на Млечном Пути, чем в этой стране.

Хильдегарда остановилась перед гостиницей, помогла Сидни зарегистрироваться и посоветовала умыться, побриться и принять душ, пока не выключили горячую воду. Она подождет его в холле. Сестра Труди уехала с друзьями, и они будут за столом только втроем.

Сибилла Лебер жила на Конрадштрассе на третьем этаже в доме в стиле модерн. Квартира состояла из спальни, маленькой гостиной, где ела хозяйка, и крохотной кухоньки. Общая ванная находилась в конце коридора.

– По крайней мере, недорого отапливать, – прокомментировала хозяйка.

Сидни вспомнил совет отца: «Если собираешься жениться на женщине, приглядись к ее матери, потому что в итоге получишь то же самое».

У Сибиллы Лебер были такие же светлые волосы, как у Хильдегарды, но завитки уже начали седеть. Нос вздернут чуть сильнее, чем у дочери, лицо уже не такое округлое, в уголках еще свежих губ собрались морщинки – результат курения, решил Сидни. Мать была ростом ниже дочери, в синем костюме, похожем на знавшую лучшие дни форму. В шестьдесят лет она сохранила прекрасную осанку. Сибилла Лебер рано родила обеих дочерей и в двадцать семь лет овдовела.

Свидетельства жизни ее мужа находились повсюду. Ганс Лебер был выдающимся деятелем коммунистической партии Германии, отказывался здороваться нацистским приветствием и писал для газеты «Красное знамя». После поджога рейхстага и суда в Лейпциге начались преследования. Чернорубашечники нападали на редакции газет, разбивали пишущие и копировальные машины, забирали материалы. Компартия попала под запрет, но Ганс Лебер продолжал работать.

– «Легко назваться коммунистом, если за это не нужно пролить ни капли крови, – говаривал он. – Вы только тогда осознаете, во что действительно верите, когда встанете на защиту своей веры», – вспоминала его слова Сибилла.

На стенах висели плакаты с изображением мученика Лебера. Он был представлен пионером свободы, шагающим во главе бесконечных колонн новообращенных, тянущихся из мрачных грозовых туч фашизма и капитализма к занимающейся заре коммунизма.

– Муж умер в апреле 1933 года так же, как жил – борцом в войне за рабочий класс.

– Вы должны им очень гордиться.

– Теперь все не так, как раньше. Плохие коммунисты будут всегда, как и несознательные священники. Выход один – отринуть все, что мешает, и держаться истинных идеалов.

Сидни не был уверен, что согласен с ее словами, но старался поддержать разговор.

– Надо заменить плохую веру хорошими людьми.

– Именно.

– Пусть даже нам не удастся достигнуть цели.

– Что легче: быть хорошим коммунистом или хорошим христианином? – спросила Хильдегарда.

Мать откинулась в своем любимом кресле.

– Коммунизм – для мира здешнего, христианство – для иного. У меня две веры.

Сидни понимал, что Сибилла Лебер была и, наверное, остается грозной женщиной. А затем вспомнил, что сказала ему мать в ответ на остроумное высказывание Алека Чемберса: «Я бы на твоем месте, сын, не принимала совет отца серьезно. Ничто не может вывести женщину из себя так сильно, как замечание, что она превращается в собственную мать».

Подали ужин, и Сибилла Лебер объяснила, что есть много и хорошо – часть коммунистической идеологии. Ее не слишком интересовало, кто такой Сидни и зачем он пожаловал. В ее глазах он был всего лишь слушателем, которому она могла рассказать о своей жизни и политических взглядах. Сибилла даже не спрашивала о его недавних испытаниях, наверное искренне считая, что в аресте кристально невинного священника по подозрению в шпионаже нет ничего зазорного.

На десерт Хильдегарда подала роте грютце – варенье из красных ягод с ванильным заварным кремом.

– Специально для вас, поскольку сейчас лето. Обычно мы ограничиваемся одним блюдом.

– Весьма польщен, – отозвался Сидни.

Хильдегарда положила руку ему на плечо:

– Заслужил.

Сибилла напомнила гостю, что Карл Маркс был немцем.

– Страшное выдалось для Германии столетие, – произнесла она, слизывая с ложки роте грютце. – Но у нас еще есть время возродиться. Из ужасов национал-социализма вспыхнет очистительный огонь революционного равенства.

После ужина Хильдегарда села поиграть на фортепьяно, а мать продолжила беседу. Она сообщила Сидни, что Лейпциг был родиной этого музыкального инструмента. Первое фортепьяно было сделано в 1726 году Бартоломео Кристофори, а в начале века компания Циммермана стала крупнейшей в Европе и выпускала двенадцать тысяч инструментов в год.

– Это фортепьяно было всегда моим любимым, – объяснила Хильдегарда. – Очень подходит для музыки Баха.

– Я думал, твое пианино в Берлине, – удивился Сидни.

– То взято напрокат.

Она исполняла партиту си-бемоль мажор Баха – знала, что это любимое произведение Сидни, играла его в одну из первых встреч после того, как они познакомились. Он внимательно слушал, а затем спросил:

– Каким должен быть инструмент, чтобы он подходил для музыки Баха?

– Чувственным, отзывчивым, но немного напряженным. – Пальцы Хильдегарды бегали по клавиатуре так легко, что никто бы не заметил, какая сила заключена в ее руках. – Немного похожим на тебя, Сидни.

– Правда?

– Не смущайся. Я сказала тебе комплимент. Что плохого?

– Не привык к комплиментам.

– Привыкай. Может, еще услышишь от меня. – Хильдегарда рассмеялась.

– Warum lachen Sie?[13]13
  Почему вы смеетесь? (нем.)


[Закрыть] – спросила Сибилла Лебер.

– Es ist nichts[14]14
  Просто так (нем.)


[Закрыть], – ответила дочь.

Сидни слушал игру Хильдегарды, любовался сосредоточенным выражением ее лица, и это было подобием молитвы.

Рано утром в воскресенье они выехали в Берлин. Сидни планировал попасть на одиннадцатичасовую службу в церкви Святого Георгия, но их поезд остановился до того, как прибыл в место назначения. Из громкоговорителей вместо обычного «Внимание! Вы покидаете демократический сектор Берлина!» чей-то голос лихорадочно объявил: «Сообщение прервано! Сообщение прервано! Поезд дальше не пойдет!»

Они оказались на станции «Трептов-парк» и увидели множество полицейских в черной форме с автоматами за плечами.

– Что-то происходит, – прошептала Хильдегарда. – Мы не должны были здесь останавливаться. И полицейских больше, чем обычно.

Солдаты перекрыли билетный зал и оттесняли пассажиров с платформы, откуда поезда уходили на Запад.

– Пойдем, – сказала Хильдегарда. – Нам нельзя тут оставаться.

И повела Сидни в город, в сторону Бранденбургских ворот. Там по-военному выстроились дружинники, установили водомет. Прибыли грузовики, нагруженные мотками колючей проволоки.

– В чем дело? – обратилась Хильдегарда к полицейскому.

– Граница закрыта. Никто не должен пересекать ее ни в одну, ни в другую сторону. – Он показал на человека, рисовавшего на асфальте белую линию: – Здесь будет стена.

Город наполнили солдатами восточногерманской армии. Они обыскивали дома на границе сектора, обследовали лестницы, окна и верхние этажи. Подняв голову, Сидни увидел вооруженных людей на крышах.

Народная полиция при поддержке таможенников заняла промышленный район у станции электричек «Руммельсбург». По всей границе сектора, не пропуская людей, стояли с интервалом в два метра часовые, а пограничники, дружинники и рабочие перегораживали улицы колючей проволокой, противотанковыми надолбами и импровизированными бетонными преградами.

– Нам надо идти в более безопасное место, – произнесла Хильдегарда.

– Но у нас на руках все необходимые документы.

– Тебя уже арестовывали, Сидни. К чему-нибудь да придерутся.

– Я бы предпочел рискнуть.

– Пошли!

С багажом в руках они миновали несколько улиц и задержались в небольшом кафе. Хильдегарда сказала, что надо выпить кофе и решить, как действовать дальше. Толпы людей, прижимая детей к груди или усадив на плечи, катили набитые пожитками детские коляски. Какой-то мужчина даже тащил на голове матрас. Прохожий остановился перед окном и уставился прямо на них.

– Боже! – ахнул Сидни.

– В чем дело? – заволновалась Хильдегарда.

Человек не сводил с них глаз. Это был Рори Монтегю.

Он еще немного постоял, кивнул и исчез.

– Это не может быть он.

– Кто?

– Тот человек из поезда. Его застрелили при попытке к бегству.

– Значит, остался в живых. Ты видел труп?

– Мне сказали, что он умер.

– Наверное, они хотели, чтобы ты поверил в его смерть. А на самом деле отпустили. Полагаешь, тебе угрожает опасность?

– Не исключено. С какой целью в него сначала стреляли, а затем позволили уйти на все четыре стороны?

– Абсурд.

– Я думаю, он работает на разведку. Сунул мне негативы, чтобы я передал директору колледжа. Меня поэтому и задержали, я тебе говорил.

– А если он работает на КГБ? А тебя просто подставил?

– Хотел, чтобы меня арестовали? А они устроили так, чтобы я решил, будто он погиб?

– Но зачем это им понадобилось?

– Чтобы я обо всем рассказал, когда вернусь в Англию. И соответствующим образом проинформировал директора колледжа.

– А он на чьей стороне?

– Неизвестно.

– Зато знаешь, что Рори Монтегю жив. Если он хотел, чтобы ты думал, будто его убили, тогда ты в опасности. Мы должны срочно покинуть ГДР. Здесь оставаться рискованно.

Сидни колебался.

– Зачем ему все это понадобилось? Для чего британцам надо знать, что его убили?

– Видимо, он работал под прикрытием и переметнулся на сторону противника.

– Но зачем устраивать мой арест?

– Предупредить.

– Не проще ли было убить?

– Только не в переполненном поезде.

– Могли убить, пока я сидел под арестом. Разыграть дорожную аварию или подсыпать яд в еду. Не сомневаюсь, что врач установил бы смерть от естественных причин. Что ты сказала Фешнеру?

– Напомнила о прошлом. Намекнула, что знакома кое с какими людьми. Важными, способными повлиять на его судьбу. И заверила, что ты для него угрозы не представляешь.

– Поручилась за меня?

– И еще дала денег.

– Купила мне свободу?

– Все намного сложнее.

Сидни очень хотелось узнать, откуда Хильдегарда достала денег и во сколько обошлась его свобода, но она вдруг произнесла:

– Ты сказал ему, что любишь меня?

– Фешнер проинформировал?

– Упомянул, когда говорил, что испытывал тебя на детекторе лжи. Это правда?

– Да, правда.

– Почему не признался мне раньше?

– Не был уверен, что готов.

– Мы давно знаем друг друга, Сидни. И ты считал, что не готов?

– Да.

– А теперь?

– Думаю, готов.

– Тогда нам лучше уйти, пока мы еще живы. Пересечь границу будет уже труднее. Тот человек видел тебя, и твою визу, наверное, уже аннулировали. Нам нужно найти какое-нибудь убежище, чтобы переждать до темноты. Вовсе ни к чему, чтобы тебя снова посадили.

На Потсдамер-плац и напротив Бранденбургских ворот собирались толпы, на прилегающих улицах стояли танки, рельсы на севере города были перегорожены. Танки ГДР блокировали оба подхода к границе, их орудийные башни были развернуты в сторону Запада. Вооруженные люди в стальных касках охраняли переезды, рабочие устанавливали бетонные надолбы на брусчатке улиц.

Машины направляли к пропускному пункту «Стаакен». Немногочисленные жители западного сектора показывали документы, и после продолжительных разговоров и допросов их пропускали через границу, туда, где студенты шумно протестовали против насильственного разделения их города. То, что происходило в Берлине, напоминало им коммунистическое подавление венгерского восстания.

«Ульбрихт убийца! Будапешт! Будапешт! Будапешт!»

На Бернауэрштрассе люди выпрыгивали из окон восточных квартир на западную сторону, за ними гнались полицейские. Жители кричали, махали руками, прижимали к себе детей и домашних животных – это была их последняя попытка воссоединиться со своими родными. Солдаты не обращали на них внимания. К пропускному пункту плелся старик и по пути швырнул продуктовую сумку во дворик дома.

– Никто не обвинит меня, что я занимаюсь контрабандой колбасы.

– Не может быть, чтобы они нас так быстро отрезали, – прошептала Хильдегарда. – Должны быть лазейки в колючей проволоке или места, где мы сумеем пробраться на ту сторону.

Они повернули на север, повторяя изгибы реки Шпрее. Показались развалины рейхстага. Хильдегарда повернулась к Сидни:

– Умеешь плавать?

– Давай, Хильдегарда, твой чемодан.

– Я могу облегчить его, надев на себя лишнее.

– Удачная мысль.

Вдали раздался автоматный огонь.

– Неужели… – начал Сидни.

– Хочешь спросить, неужели они стреляют в людей, пытающихся перебежать на Запад? Да.

– Не проще ли предъявить документы?

Хильдегарда открыла чемодан и достала вторую блузку и плащ.

– Тот человек видел тебя, Сидни, и «Штази» уже предупредила пограничников на твой счет.

– Несмотря на твое вмешательство?

– Нам помогли – повезло. Но я никому не верю. Дай твой портфель. Как ты думаешь, мы сможем переправиться за один рейс?

– Наверное. – Сидни вспомнил историю про лису, курицу и мешок с зерном, но решил, что теперь не время ее рассказывать.

– Ты хороший пловец?

– Почти что кембриджский призер.

– Шутишь?

– Хочу подбодрить. Давай чемодан.

– Как же ты управишься с двумя чемоданами в одной руке?

– Поплыву на спине, – объяснил Сидни, соскальзывая в воду. – А она теплая.

– Тише, – предупредила Хильдегарда. – Они почти рядом. Надо спешить.

Чемоданы были тяжелые, и Сидни продвигался медленнее, чем рассчитывал. Время от времени он пытался достать ногами до дна, но глубина была большая, и он боялся захлебнуться.

– Смотри не утони, – забеспокоилась Хильдегарда. – Если что – бросай чемоданы. Нам нужны только документы.

– Они при тебе?

– Конечно.

– Ты-то хорошая пловчиха?

– Чемпионка школы.

Они уже были на середине реки, когда Хильдегарда внезапно спросила:

– Ты действительно любишь меня?

– Да.

Наконец Сидни почувствовал под ногами дно, встал и побрел к берегу. Хильдегарда опустилась на колени, протянула руки и взяла по очереди чемоданы. А затем повела каноника по переулкам и боковым улочкам.

– Нам нужно двигаться на Запад и избегать центральных магистралей.

Их одежда прилипла к телу, а ночь выдалась холодной.

– Долго идти? – спросил Сидни.

– Менее часа. Когда попадем в район Тиргартен, будем считать себя в безопасности.

– Отлично. А то сейчас жизнь не кажется мне романтичной.

– Тебя должна поддерживать вера.

Они миновали развалины рейхстага и направились на юго-запад. Когда показался университет и новый участок Шпрее, уже рассвело.

– Ты же не хочешь сказать, что нам снова придется переправляться вплавь? – испугался Сидни. – Одежда только-только стала подсыхать.

– Там есть мост. Студенткой я любила купаться в озере Нойер.

– Жаль, не знал тебя тогда.

– В ту пору я была не в меру серьезной.

– А теперь?

Они миновали Тиргартен и прошли мимо Зоологического сада. На станции собирались первые утренние рабочие, спешившие в понедельник на смену. Продавцы газет торговали номерами «Тагесшпигеля» и «Берлинер Моргенпоста» с шапками заголовков: «Wir rufen die Welt!»[15]15
  Мы призываем к миру! (нем.)


[Закрыть]

Они поднялись по лестнице в квартиру Хильдегарды на Шиллерштрассе. Маттиус ушел на работу, а Труди все еще находилась в Лейпциге. Открыли чемоданы и обнаружили, что все вещи либо мокрые, либо испорчены. Хильдегарда нашла несколько полотенец и достала из шкафа зятя брюки и рубашку.

– Размер не твой, но пока надень. Я заварю кофе.

Сидни снял пиджак.

– В моем паспорте нет отметок. А как у тебя с документами? Могут возникнуть трудности с возвращением?