Текст книги "Сидни Чемберс и кошмары ночи"

Автор книги: Джеймс Ранси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Нечестивая неделя

Заканчивался Великий пост – время, когда Сидни всегда становился раздражительным, и в эти дни директор колледжа Тела Господнего попросил его провести на Страстную пятницу трехчасовую службу в университетской часовне. Ничего неразумного в его просьбе не содержалось, но служба падала на самую середину первого после смерти мужа приезда Хильдегарды в Гранчестер. Изменить Сидни ничего не мог. Сроки назначены, билеты куплены, гостиница заказана. Сидни был весь на нервах.

Служба представляла собой размышления на тему каждого из семи «слов» Иисуса на кресте. Начинать следовало с «Отец! Прости им, они не понимают, что делают!», и обсудить идею вечного прощения и отношений между Иисусом и матерью. Проповедь будет перемежаться музыкой в исполнении хора колледжа, специально отобранной профессором музыковедения Орландо Ричардсом. Затем Сидни предстояло коснуться испытанного Христом одиночества («боже мой, боже мой! Почему ты меня оставил?») и закончить его окончательной победой и воссоединением с Богом («Отец, в руки Твои предаю Мой дух»), Сидни решил посвятить каждому «слову» по целому дню подготовки и, чтобы проникнуться вдохновением, повел Диккенса прогуляться по лугам. Было пасмурно и ветрено, низко висели тяжелые дождевые облака. Погода вполне подходящая для размышлений о Страстях Господних.

Сидни попытался представить себя у подножия Голгофы. Посмотрел на нависший над рекой Кем высокий вяз и подумал о дереве креста, двух разбойниках и мучительной смерти. А если поговорить об этом событии как о преступлении, в котором Христос стал жертвой? Можно было бы привести список подозреваемых. Иуда значился бы в нем соучастником убийства, первосвященник – виноватым в том, что отправил невиновного на казнь. Пилат проходил бы как член правительства, оказавшегося неспособным вмешаться. А какова роль самого Иисуса? Ведь он «не отвеща ему ни единому глаголу», и Его молчание могло спровоцировать суд.

Можно было бы пойти дальше и попытаться выяснить, какая ответственность лежит на самом Создателе. Пожертвовав Сыном во имя великого блага, не превратился ли сам Господь в убийцу?

Хотя после войны эта тема была бы многим близка и Сидни смог бы углубиться в теорию целительной жертвы, такой путь был бы опасен. Ему пришлось бы объяснить, что история Иисуса отлична от любой другой. Поскольку это была первая смерть, за которой последовало воскресение, центральный персонаж превратился из жертвы в главное действующее лицо. Пасха являет собой попрание смерти смертью. Воскресение – развязка преступления, разрешение величайшей тайны, не только смерти Иисуса, но и смысла жизни человека на земле.

Сидни позвал Диккенса, который с упоением рылся под кустами, и помахал рукой прохожему. Надо было записать все, что он собирался сказать. Однако сделать это Сидни не успел, поскольку его отвлек приход Орландо Ричардса.

Профессор музыковедения был приятным человеком с крупным, задумчивым лицом. Он был в темно-синем мешковатом костюме и белой рубашке со свободным, не стесняющим шею воротником. Во время пения ничто не должно стеснять горло, и его красный галстук был завязан не туго. А самой его заметной чертой были большие, слегка заостренные уши. Каждый раз, когда они встречались, Сидни старался не смотреть на них, но не мог припомнить никого другого, у кого были бы такие удивительные приспособления для слуха. Словно оттого, что человек всю жизнь внимал музыке, у него волшебным образом отросли такие большие ушные раковины.

Орландо заглянул, чтобы выяснить, нет ли у Сидни конкретных пожеланий по поводу музыки, которую он желал бы услышать во время трехчасовой службы.

– И еще хотел бы узнать, вы собираетесь прийти на вечернюю службу в воскресенье?

– Пока не знаю. Почему вы спрашиваете?

– Если с вами придет ваша знакомая из Германии, мы могли бы приготовить для нее небольшой сюрприз.

– Очень любезно с вашей стороны, Орландо, но я научился с опаской относиться к сюрпризам.

– На сей раз вам не о чем волноваться. Мы все хотим, чтобы каждая минута ее пребывания в колледже показалась ей приятной, даже при том, что в последнее время наша жизнь была нарушена.

– Полагаю, вы говорите о замене проводки?

Орландо был не в восторге от того, как выполнялись работы, и теперь воспользовался возможностью пожаловаться.

– Понимаю, это надо было сделать, но нам уготовили смертельную ловушку из старых проводов. Чарли Кроуфорд – настоящая беда. Доктор Кейд уже беседовал с ним и по поводу его компетенции в электрике, и по поводу сверхурочных. От этого человека одни неприятности. Никогда не заканчивает одно, прежде чем начать другое. В помещении придется делать косметический ремонт. А про шум я уже не говорю.

– Представляю!

– Удары слышны повсюду. У него даже свист немелодичный.

Сидни решил напомнить и о положительной стороне модернизации колледжа:

– Косметический ремонт пойдет на пользу. Покрасите стены либо в темно-красный цвет в георгианском стиле, либо в успокаивающий зеленый.

– Кроуфорд постоянно нам твердит, что колледж в любой момент может запылать.

– Этого не хотелось бы.

– Скажите на милость, с чего ему пылать? Сотни лет стоял, ничего не случалось.

– Я бы не стал благодушничать, – ответил Сидни. – Прошлогодний поджог послужил суровым предупреждением того, с какой скоростью может распространяться пожар.

Поезд Хильдегарды прибывал после полудня, и Сидни беспокоился, как бы не опоздать. Волнение от предстоящей встречи заставляло его крутить велосипедные педали энергичнее, чем обычно, и, несмотря на все усилия сосредоточиться и ехать аккуратно, он нервничал. Даже вспомнил, как на этом самом вокзале с его подачи арестовали Аннебел Моррисон. Это она убила Стивена Стантона, а Сидни не только организовал ее захват – ему еще пришлось сообщить его вдове Хильдегарде, что случилось с ее мужем. Но в разговоре с ней он утаил самую существенную деталь – не сказал, что причина покушения – неверность мужа, изменившего ей с другой женщиной. Сидни решил, что правда причинит Хильдегарде слишком сильную боль. Но до сих пор испытывал неловкость оттого, что узнал больше, чем полагалось.

Священник обязан хранить тайну (эту задачу он находил трудной, когда выступал в роли детектива-любителя), но Сидни всегда сомневался, всю ли информацию должны получать друг о друге будущие супруги, намеревающиеся создать семью. В чем признаться, что утаить? Сидни знал мужчин, которые никогда не рассказывали о войне, о бывших женах и даже о детях, какие у них были – как они выражались – «в прошлой жизни». Они хотели нового начала без всякой связи с тем, что случилось раньше. Вероятно, и Хильдегарда такая же. Сам Сидни был очень осторожен, если речь шла о том, чтобы похоронить прошлое. Пусть прошлое – чужая территория, но желание снова посетить ее бывает сильнее, чем считают люди.

Он пытался унять волнение, представляя, во что будет одета Хильдегарда. Наверное, в свободный, открытый на груди жакет из черного сержа, узкую юбку, чулки со швом и остроносые туфли. Сидни нравились маленькие шляпки, которые она часто носила, надевая их слегка набок – так, чтобы они не затеняли ее зеленые глаза и чуть насмешливо вздернутые брови.

Сидни вообразил, как Хильдегарда выходит из вагона и направляется к нему. Подготовил себя к тому, что поведение их обоих в первые минуты будет официальным, даже сдержанным. Ведь с прошлой встречи прошло много времени. Каково это смотреть, как к тебе идет женщина, и знать, что от твоих слов зависит, жить ли вам вместе или порознь.

Сидни окинул взглядом других стоящих на платформе людей – озабоченных родителей, нетерпеливо ждущих детей, полных надежд влюбленных. Когда пассажиры высыпали из состава, он увидел много женщин, которых издалека можно было принять за Хильдегарду, и на мгновение ощутил, что теряет уверенность. Вдруг он ее не узнает или она вообще не приедет? Но вот дым рассеялся, и Хильдегарда оказалась перед ним. Чужой мог ее вообще не заметить, не обратить внимания на ее необыкновенную красоту. Но для него, Сидни, она была прекрасна, и он почувствовал, как его сердце часто забилось.

Она была в черном до колен пальто с капюшоном-пелериной, с не подбитыми ватой, приспущенными плечами, в черной фетровой шляпке. В руках держала сумочку. Ее светлые, по-мальчишески коротко подстриженные волосы были откинуты назад. Тонко подведенные брови над зелеными, цвета листьев, глазами, губы чуть подкрашены. На Сидни вновь нахлынула вся теплота, которую он испытывал к этой женщине, – в ней ему нравилось все: немного насмешливая, почти осуждающая улыбка, удивление в глазах, слегка приоткрытые губы и то, как она со вздохом делала шаг назад, когда он говорил нечто такое, что сама сказать не решалась.

Хильдегарда протянула руку, Сидни пожал ее, а затем она подставила обе щеки для поцелуя. Это было их обычное приветствие, и лишь совершив ритуал, Хильдегарда поздоровалась.

– Хорошо доехали? – спросил Сидни.

Она устало улыбнулась:

– В итоге я здесь.

– Надеюсь, вы считаете, что это стоило усилий?

Сидни помнил, что каждый раз, встретившись после долгой разлуки, они испытывали неловкость – результат чего-то, что еще предстояло понять.

– Конечно, – ответила Хильдегарда. – Хотя я немного нервничаю.

Сидни посадил ее в такси, уложил багаж и сказал шоферу, что будет следовать за ним на велосипеде. Странно разлучаться, только что встретившись, но это было разумным решением. Он добрался до места через несколько секунд после того, как там остановилось такси.

Сидни устроил Хильдегарду в доме Грейс Уорделл – сестры рабочего колледжа, который занимался заменой электропроводки. Она была ниже гостьи, с темными волосами и настороженным взглядом. Ее муж погиб в автомобильной аварии, сына убили в Штутгарте в 1943 году.

– Стантон – ирландская фамилия? – спросила Грейс.

– Это фамилия мужа.

– Его больше нет?

– К несчастью, нет.

– Вероятно, погиб на войне?

Хильдегарда забеспокоилась, что Сидни мог рассказать о ней хозяйке и та, догадавшись о ее национальности, откажет ей в жилье. Это бы ее не удивило. Она привыкла к неудобствам, которые определялись обстоятельствами ее рождения, и знала, какое первое впечатление производит на англичан. Помнила, как приехала сюда почти десять лет назад. С каким недоверием и подозрительностью относились к ней собеседники и лишь потом, вспомнив о приличиях, признавали, что едва ли ее лично можно винить в войне. Но миссис Уорделл уже сменила тему:

– Итак, вы приехали на десять дней. Можете мне рассказывать все, что хотите, а не хотите – тоже никаких проблем. Комната чистая, убранная, чай в половине седьмого, когда приходит с работы брат Чарли. Вас устраивает?

– Вполне.

– Не обращайте внимания на его настроение. Он немного вспыльчив, но не имеет в виду ничего дурного. Если захотите уйти погулять после чая, я дам вам ключ. Мы ложимся спать в десять часов, и я была бы вам признательна, если бы вы поступали так же. Мы привыкли, засыпая, знать, что дом заперт и все на месте.

– Не сомневаюсь, что миссис Стантон будет следовать вашим правилам, – заверил Сидни.

– Это не правила, каноник Чемберс, просто просьбы.

– Однако вам приятно, если гости выполняют их.

– По-моему, так легче жить.

Хильдегарда попросила Сидни подождать, пока она развесит одежду и приведет лицо в порядок. Аманда не стеснялась подкрашивать при нем губы, а Хильдегарда всегда уходила в туалетную комнату и там занималась собой. И эта деликатность еще сильнее подчеркивала ее достоинство, уравновешенность и изящество. В ней чувствовалась спокойная властность, которой завидовал Сидни. И хотел бы больше на нее походить.

Он повел ее поужинать в свой любимый ресторан «Синее, красное, белое», где они отведали домашний паштет с тостами, куриные грудки с первым молодым картофелем, а затем шоколадный мусс, сдобренный ликером «Гранд Марнье». Это было единственное спиртное, которое позволил себе Сидни, и хотя он предложил Хильдегарде вина, та отказалась в знак солидарности с его воздержанием во время продолжающегося до Пасхи поста. Было интересно обменяться новостями, но разговор стал серьезнее, когда Хильдегарда спросила о предстоящей трехчасовой службе.

– Речь идет о том, чтобы проникнуть в суть страдания, – объяснил Сидни. – Вот в чем смысл послания Иисуса с креста. Чтобы проникнуть на другую сторону, необходимо приобщиться к Страстям Господним. Триумф воскрешения невозможен без отчаяния распятия. Это нечто такое, что даже наиболее воцерковленные из нас пытаются сгладить.

– А вы, Сидни, намного серьезнее, чем думают о вас люди.

– Не люблю, когда игнорируют боль, лежащую в основе христианской идеи, а священников превращают в посмешище.

– В Германии это невозможно.

– Там все очень серьезные. Англичан смущает торжественность. Они склонны посмеяться над непредсказуемостью жизни, потому что боятся ее.

– Вы хотите сказать, что у немцев нет чувства юмора?

– Моя дорогая Хильдегарда, ничего подобного я не имел в виду.

– Однако подразумевали. Мне кажется, английский язык дает больший простор для юмора.

– Богатство языка – то, чем мы гордимся.

– Но его трудно учить. Одно и то же слово имеет разные значения. Может, настанет время, когда я попытаюсь каламбурить, но это трудно для иностранца. Иногда стоит изменить букву, и слово превращается в собственную противоположность: был «смех», стал «спех», была «власть», стала «сласть». В немецком глагол ставится в конце фразы, поэтому в разговоре труднее удивить собеседника.

Сидни заказал кофе.

– Наверное, вера и шутка похожи: разложи все по полочкам, и шутка перестает быть смешной.

– Вам нужно посвятить этой теме проповедь. Я с удовольствием послушаю.

– Вам вовсе не обязательно посещать все мои службы.

Хильдегарда накрыла его руку своей:

– Мне хочется, Сидни. Я для этого сюда и приехала – послушать вас.

– Надеюсь, что не разочарую вас.

– Вы меня никогда не разочаровывали.

– До сих пор, может быть. Но я не люблю ничего принимать без доказательств.

– Кроме моей дружбы.

На следующее утро Хильдегарду накормили обильным английским завтраком. Грейс Уорделл была заботливой хозяйкой, но подразумевалось, что ее гостья уйдет сразу после еды и не станет мелькать перед глазами весь остаток дня. Ее дом не для того, чтобы в нем рассиживаться. Брат Грейс, Чарли, подбросит Хильдегарду в Гранчестер.

Чарли Кроуфорду было лет пятьдесят. Коротышка пяти футов шести дюймов, днем он носил рабочий комбинезон, но по вечерам частенько превращался в щеголя и так обильно смазывал волосы бриллиантином, что становился похож на папашу Элвиса Пресли. Нетерпеливый энтузиаст, не способный ни на чем сосредоточиться, верный член профсоюза, он был приверженцем социализма. Постоянно вступал в споры с младшим казначеем по поводу причитающихся ему сверхурочных за замену проводки, сумма которых почти вдвое превышала недельную зарплату.

– Доктор Кейд задолжал мне за четыре недели. Он всегда задерживает жалованье. Я намерен с этим разобраться.

– Очень мило, что вы согласились подвезти меня, – произнесла Хильдегарда, забираясь в его рабочий пикап. Небо на Вербное воскресенье нахмурилось низкими, тяжелыми тучами, и уже слышался приближающийся гром.

– Никакого беспокойства, – ответил Кроуфорд. – Мне бы тоже следовало пойти в церковь, но слишком много работы.

– Даже в праздник?

– Женатые парни разъехались по домам, и пока их нет, я могу поработать в их комнатах. Но трудно справиться со всем одному. Очень характерно для нашего колледжа – хотят на всем сэкономить и сделать подешевле. Но даже после этого пытаются нагреть на сверхурочных. Младший казначей не человек – одно недоразумение.

– Ваша работа опасная?

В ветровое стекло ударил дождь, и Чарли подался вперед, чтобы протереть его.

– Электричество всегда опасно, миссис Стантон. Люди это понимают, но не могут предсказать последствия. – Он включил стеклоочистители. – Не нравится мне эта погода. Молнии мне совершенно ни к чему.

Хильдегарда поблагодарила его за то, что он подвез ее, и вступила в сумрак под простые своды гранчестерской церкви. Скульптуры были задрапированы материей, сквозь окна проникал тусклый свет. В последний раз она приходила сюда на похороны мужа.

Орландо Ричардс из колледжа Тела Господнего репетировал с хором, и они пели хорал из сто тридцатой кантаты Баха на Вербное воскресенье «Himmekskonig, sei willkommen»[5]5
  Приди, Царица небесная (нем.)


[Закрыть]. Хильдегарда была настолько растрогана, что поблагодарила маэстро после службы.

– Хотел вам сделать приятный сюрприз. Я сам большой почитатель немецкой музыки, хотя, конечно, мой национальный характер смущает меня и заставляет задуматься.

– После войны это вполне объяснимо, но, надеюсь, для меня вы сделаете исключение.

– Разумеется, – отозвался Орландо. – Однако, согласитесь, вопрос непростой. Характер и есть музыка. Одно без другого не существует.

– Но великую музыку не всегда создают великие люди.

– Хотите сказать, не всегда создают люди высокой морали? Они могут быть великими музыкантами, но их жизни не достойны их творений?

Хильдегарда улыбнулась.

– Мы должны упорно трудиться, чем бы ни занимались. И постоянно практиковаться. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

– Каким образом?

– У меня здесь нет пианино.

– Почему вы раньше не сказали? Пожалуйста, располагайте моим кабинетом, если способны выдержать грохот, – галантно предложил профессор музыковедения. – В дневное время мне приходится пользоваться помещением в колледже Святого Петра. Этот шум меня доконает.

– Не хотелось бы создавать вам неудобства.

– «Берстайн» очень приличный, почувствуете себя как дома. Что вы сейчас играете?

– Баха, кое-что из Моцарта, позднего Бетховена.

– Боюсь, для меня все это из слишком позднего.

– Орландо специалист по старинной музыке, – объяснил Сидни. – Все, что написано после 1800 года, он считает авангардом.

– А уж что касается джаза, Сидни, – пожал плечами профессор музыковедения, – я вообще не понимаю, как можно это слушать. Какофония.

– Вы серьезно? – улыбнулась Хильдегарда. – А мне Бах иногда кажется джазом. Вот, например, концерт ре-мажор…

– И все-таки есть разница между Бахом или Дитрихом Букстехуде и музыкой Бикса Бейдербека.

– Разумеется. Но иногда сходство так же интересно, как и различие.

Сидни счел разумным прервать опасную тему:

– Осторожнее, Хильдегарда. Вы можете лишиться доброго расположения профессора Ричардса.

– В таком случае я буду играть произведения, написанные не позднее восемнадцатого столетия. У вас есть клавесин?

– И клавесин, и фортепьяно. Будете как Ванда Ландовска. Знаете, что она дважды исполняла на одном концерте «Гольдберг-вариации» Баха – сначала на клавесине, затем на фортепьяно?

– Забавно было слышать ее слова, что Баха можно исполнять, как вам угодно, но лучше всего в манере, которую предпочитал композитор.

– Интересно сравнить, – согласился Орландо.

– Различие в технике исполнения кардинальное.

– Мы еще это обсудим. Сидни, где вы прятали такую замечательную женщину?

– Долгая история, – ответил священник, ощутив укол ревности.

Он начал подталкивать Хильдегарду к выходу. Не хватало только, чтобы какой-то самодовольный профессор музыки узурпировал право общаться с Хильдегардой, – ведь у них и так совсем немного времени.

Утром в понедельник на Страстной неделе Сидни показывал Хильдегарде колледж, чтобы она, играя на инструменте Орландо, знала, что где расположено.

Он решил пройти через церковь Святого Бенедикта, а не через проходную привратника – так, по его мнению, можно было лучше понять историю колледжа. Затем он показал Хильдегарде Новый двор с его симметричным изяществом девятнадцатого века и возведенную там знаменитую часовню. Справа и слева от нее находились библиотека и зал. Треугольное расположение зданий отражает равновесие между академической, духовной и социальной сторонами жизни сообщества колледжа.

Но обстоятельные объяснения Сидни были подпорчены сценой у библиотеки. Чарли Кроуфорд направлялся к лестнице с большим мотком медного провода, где его остановил младший казначей Адам Кейд. Было очевидно, что доктор Кейд чем-то недоволен и возражает то ли по существу проводимых работ по замене проводки, то ли по поводу все возрастающей их цены. Чарли положил провод на землю и скрестил руки на груди. А затем поспешно скрылся в привратницкой. Явно побежал жаловаться.

– Этого нам только не хватало, – буркнул Сидни.

Хильдегарда посмотрела в просветы между зданиями и заметила, что здесь все не совсем такое, как кажется на первый взгляд: за светлыми просторными дворами прячутся темные углы, мрачные проходы и темные лестницы.

– Напоминает монастырь.

– Думаю, такова и была идея основателей – создать замкнутый мир школяров, ограждаемых от всего, что отвлекает от учебы.

– И в этом смысле главная опасность – женщины? Что происходит, если кто-нибудь из членов колледжа решит жениться?

– Уезжает в город, но сохраняет за собой комнату для учебных целей и продолжает обедать в колледже.

– А жена при этом скучает?

Адам Кейд пересек двор, чтобы поздороваться, и Сидни, представляя Хильдегарду, сообщил, что она остановилась у сестры Чарли Кроуфорда.

– Надеюсь, дома он не вытворяет то, что мне пришлось вытерпеть?

– Не замечала, – заверила Хильдегарда. – Что-то не в порядке?

– С Кроуфордом всегда что-то не в порядке. Ему только бы поспорить. Если бы он перестал жаловаться и принялся за дело, то уже поменял бы проводку. Вечно все раскидывает, хотя я ему постоянно твержу, что мне нужна чистота и порядок, чтобы я мог сосредоточиться на своей работе. Пришлось попросить оставить все на месте. Я уже и так опаздываю со сдачей книги издателю и не могу терять больше времени.

– Мне кажется, он беспокоится о деньгах.

– И вам успел нажаловаться, миссис Стантон? Не очень-то тактично. Я его предупреждал, чтобы он был точнее с ведомостями на сверхурочные работы. Нельзя прикидывать суммы на глазок и требовать, сколько ему вздумается. Цифры не соответствуют действительности – я не верю, что он сделал столько, сколько утверждает. Но я не электрик. Руководство колледжем – утомительное дело. Вам повезло, каноник Чемберс, что вы можете приходить и уходить, когда угодно. Работа священника, очевидно, доставляет удовольствие?

– У меня свои заботы, – твердо ответил Сидни. – Но признаю, что у духовенства есть свои преимущества.

– И немалое из них – общество вашей очаровательной гостьи.

Сидни решил, что настала пора объяснить:

– Миссис Стантон – пианистка, и профессор Ричардс любезно согласился предоставить ей свое помещение, чтобы она поупражнялась в игре.

– Я слышал, он съехал в колледж Святого Петра. Завидую, я бы тоже не отказался.

Хильдегарда встревожилась:

– Надеюсь, я не доставлю вам неудобств?

– Ни в коей мере. Мы с профессором Ричардсом много спорили о взаимоотношениях музыки и математики.

– Они близки друг другу, – заметила Хильдегарда.

– Мы говорили об общих законах, повторяющихся конструкциях и нумерологических сходствах. Но вам, наверное, неинтересна моя болтовня. Буду ждать возможности услышать вашу игру.

– Я не настолько талантлива, как профессор Ричардс.

– Может, и так, но я подозреваю, что вы скромничаете. Однако даже если вы правы, то, несомненно, с лихвой компенсируете меньшее мастерство своим очарованием. – Кейд приподнял шляпу.

Сидни проводил Хильдегарду в привратницкую и объяснил, как они условились с Орландо Ричардсом. Следующие несколько дней она занимается по два часа утром и днем, а Сидни забирает ее в обеденное время. Главный привратник, Билл Бигри, помрачнел, узнав, что должен впускать женщину, тем более немку, в колледж и она будет там свободно разгуливать. Но после того, как он с ней поговорил, его страхи рассеялись. А Сидни заверил его, что он сможет наслаждаться звуком прелюдий и фуг, которые будут доноситься из комнаты в юго-восточном углу Нового двора.

Он радовался, что музыкальные упражнения Хильдегарды оставляют ему время для выполнения своих обязанностей, но не лишают удовольствия обедать и ужинать в ее обществе. Сидни был уверен, что присутствие Хильдегарды способно скрасить покаянные дни Великого поста.

Однако эти надежды оказались несбыточными и длились недолго. На следующее утро упражнения Хильдегарды были прерваны криками служительницы Дорис Арнольд, которая убиралась в комнатах. Она обнаружила в ванной труп Адама Кейда, младшего казначея и научного сотрудника математического отделения колледжа.

Услышав об этой безвременной кончине, Сидни не только искренне расстроился, но и забеспокоился, как эту новость воспримет Хильдегарда. Молился, чтобы в смерти доктора Кейда не было ничего подозрительного. Не хватало еще заниматься расследованием в то время, как Хильдегарда гостит в Кембридже.

Доктор Майкл Робинсон назвал причину смерти – сердечная недостаточность. Это было странно, поскольку Адам Кейд недавно отмечал свое тридцатипятилетие.

– Не слишком ли он был молод для этого? – поинтересовался Сидни.

– Он был чрезмерно взвинчен и, как мне говорили, имел обыкновение работать по ночам. Постоянно в заботах, а ванну принимал утром, чтобы хоть как-то расслабиться.

– Вы не видите в его смерти ничего необычного?

– Нет, каноник Чемберс, ничего. Печально, что Адам Кейд утонул во время сердечного приступа, но ничего необычного я в этом не вижу. Смерть – наш общий удел, и иногда людям не везет. У покойного было слабое сердце. Он жил один и не мог позвать на помощь.

– Вы хотите сказать, что если бы он находился не в ванне, то мог бы выжить?

– Не исключено.

– Но он так хорошо выглядел, – заметила Хильдегарда.

– Бывают случаи, когда это ничего не означает, – отозвался врач.

Хильдегарда была не в настроении продолжать занятия музыкой, и Сидни предложил ей вернуться домой и прилечь отдохнуть. Однако там ее встретил Чарли Кроуфорд и тут же разразился речью.

Профессор Тодд намекал, что сердце доктора Кейда не выдержало из-за того, что он был лишен возможности размеренно трудиться. Стресс, вызванный заменой проводки в колледже, стоимость работ и нехватка времени для выполнения собственных обязанностей имели фатальный исход. Постоянные жалобы рабочих оказывали давление на младшего казначея, поэтому в порядке вещей анализ событий, предшествующих его смерти.

– Известное дело: они попытаются все свалить на меня. У человека случился сердечный приступ, а затем он захлебнулся и утонул. Моей вины нет.

– Они уж постараются что-нибудь найти, – подлила масла в огонь сестра. – Только и ищут причину, как бы от тебя избавиться.

– Меня поддержит главный привратник.

– Этого может оказаться недостаточным.

– Если хотите, я попрошу Сидни, – предложила Хильдегарда. – Не сомневаюсь, он скажет свое слово.

– Кто станет слушать священника? Я знаю одно: Тодд имеет на меня зуб.

– За что?

– Сами мухлевали с бумажками.

Хильдегарда сделала удивленное лицо:

– Не понимаю, о чем вы?

– Оба запускали руки в университетскую казну. На рабочих катили бочку, а сами тащили, сколько могли. У них один закон для себя, другой для нас.

– Они знали, что вы так считали, мистер Кроуфорд?

– Я постоянно им об этом твердил.

– И что они отвечали?

– Мол, что если мне что-нибудь не нравится, я могу убираться и искать работу в другом месте.

– Почему же вы не ушли?

– Они мне очень много задолжали за прошлые работы. Если бы я уволился, то не смог бы получить деньги иначе как через суд. А там уж бог знает, как повернется. Мой старик имел дело с законом – бодался столько времени, жизни не хватит.

– Сейчас в этом нет необходимости, – добавила его сестра.

– Они только притворяются, что ведут себя честно, а сами думают лишь об одном – о себе, – отрезал Чарли.

На следующее утро директор колледжа позвонил Сидни и попросил зайти, чтобы обсудить организацию похорон Кейда. Он не сомневался, что из-за приближающейся Пасхи церемония пройдет не так, как обычно.

– Не нужно, чтобы колледж наживал дурную репутацию. Нам и без того хватает неприятностей.

– Я не сумею скрыть похороны, если вы это имеете в виду, – произнес Сидни. – Хотя хотелось бы знать, сколько у доктора Кейда родственников. Кажется, он не был женат?

– Нет, Сидни, но какие-то родные должны быть.

Их разговор был прерван появлением раздраженного Эдварда Тодда, который поинтересовался, как скоро удастся найти замену доктору Кейду. Ему не хотелось перед летними публичными экзаменами на степень бакалавра с отличием взваливать на себя еще и дополнительную ношу учебной нагрузки.

– Я могу направить студентов в другие колледжи, но должен быть уверен, что они не попадут в руки профанов. Профессор математики в Фицуильям-колледже оставляет желать лучшего, да и Кац тоже не подарок.

– Доктор Кейд был хорошим наставником? – спросил Сидни.

– Одним из лучших, – признал Тодд. – Однако посматривал в сторону Америки. Был не без амбиций.

– Разве плохо, если математик амбициозен? – заметил Сидни.

– Лучше, чем амбициозный священник.

– Это правда, сам я стараюсь не стремиться к успеху.

– Чепуха! Никто не сомневается, что придет время, и вы станете епископом.

– Вряд ли.

– При условии, конечно, что бросите заниматься криминальными расследованиями.

– И жена вас, разумеется, поддержит? – спросил Кроуфорд.

Сидни попытался удержать разговор в рамках обсуждаемых проблем.

– У меня нет планов жениться.

– Непохоже, если позволите так выразиться.

– Видимость и суть часто не одно и то же. – Сидни надеялся, что тема исчерпана, однако профессор Тодд не собирался сдаваться.

– Я слышал, ваша подруга остановилась у сестры Кроуфорда. – И, повернувшись к директору, добавил: – Боюсь, мне придется уволить его.

– Боже! – воскликнул сэр Джайлз. – В середине процесса по замене проводки? Вы полагаете, это разумно?

– На каких основаниях? – поинтересовался Сидни.

– Доктор Кейд успел раскусить его. Этот Кроуфорд требовал какие-то немыслимые сверхурочные, а к работе относился спустя рукава. В городе существует прекрасная электрическая компания, поэтому нельзя позволить, чтобы в колледже возобладала точка зрения трейд-юнионов.

– Но Кроуфорд – член коллектива. Не достаточно ли простого предупреждения? Не жестоко ли выбросить его на улицу?

– Нам необходимо навести порядок, укрепить колледж, чтобы сосредоточиться на академических вопросах. А все остальное лишь расхолаживает людей. Вы согласны, Сидни?

– Да, – ответил священник, не вдумываясь в смысл сказанного.

Он уже размышлял над тем, почему профессор Тодд упорно стремится избавиться от Чарли Кроуфорда. И чем все-таки был вызван сердечный приступ доктора Кейда?

Позднее в тот же день Хильдегарда подтвердила, что Чарли Кроуфорд действительно уволен, и попросила походатайствовать за него.

– С ним поступили несправедливо, и он очень расстроен.