Текст книги "Воспоминания о Николае Глазкове"

Автор книги: Джеймс Паттерсон

Некогда английский писатель и жизнелюб Гилберт Кит Честертон написал:

«Дети серьезны, потому что дивятся миру, и в удивлении этом нет мистики, но много здравого смысла. Детская прелесть кроется в том, что с каждым ребенком все обновляется и мир заново предстает на суд человеческий».

Так вот, под взглядом настоящего поэта с миром происходит то же самое. Все это надо знать тем, кто хочет еще раз и заново, воочию увидеть, как смотрел на мир замечательный, самый открытый поэт нашего времени Николай Глазков. Но рядом с этой настоящей детскостью было ощущение подлинной взрослости и завидной для современной поэзии зрелости – ни малейшего признака инфантилизма или приспособленчества и редкая для поэзии подлинная, а не изображаемая мужественность.

Дальше мы уже шутили и мимоходом говорили о делах.

Время обеда подходило к концу.

Я вышел из подъезда с дверью, залатанною фанерным листом. Не спеша шел вдоль широкого окраинного проспекта, где почти не было пешеходов. Проспект еще ничьим именем назвать не успели, и было странно, что поэт живет не на своем любимом и воспетом старом Арбате со знаменитыми переулками, а на каких-то совсем новых выселках – зато в отдельной, а не в коммунальной квартире.

Сумерки и пустой проспект располагают к размышлениям. Дети не любят поэзию потому, что многого в ней не понимают и им становится скучно (и взрослым иногда становится скучно по той же причине), а в стихах Глазкова невиданное раздолье – ни одного непонятного слова, ни одного непонятного образа, и все светится внутренним светом и шуткой. И это всегда, даже в ту пору, когда люди почти совсем переставали шутить. На расстоянии он казался то блестящим гусаром, то повесой и гулякой, то рыцарем-защитником… Но всегда абсолютно честным. Его честность и честь не подлежали сомнению. Это он сказал и написал:

 
Бездарный человек не может быть хорошим,
Хотя бы потому, что он бездарен.
 

У него всегда так: шутит, клоунствует, дурачится – и вдруг суть, сгусток смысла, истина.

Со стороны виадука, что перемахивал через проспект, подул резкий ветер. Там я поверну за угол и сяду в троллейбус. Начали зажигаться фонари. И я уже думал словами поэта, что меньше чем через 200 лет какой-то проспект, хороший московский проспект, все-таки назовут проспектом поэта Николая Глазкова. Мне всегда казалось, что он всю жизнь писал одно свое стихотворение. Что у этого стихотворения не было конца, оно никогда не кончится, и называется это стихотворение – Жизнь. Наверное, он всю жизнь ведет одну и ту же замечательную игру в одной и той же мистерии. А то, что это была прозрачная и веселая детская игра, – это уж было его личное дело. Его детская игра неизменно была лишена какой бы то ни было, даже детской, жестокости и всегда была преисполнена открытой любви к людям своей страны и, как следствие, всего земшара.

Он очень любил людей и не мог скрыть, да и не скрывал, своей трогательной надежды на взаимность. Он всегда нуждался в ней и терпеливо ждал.

Мне хочется, чтобы слово о поэте заканчивалось не моими, а его словами:

 
…Но и мои друзья не верят,
Что я великий гуманист.
И хорошо, что ветер веет,
И хорошо, что зелен лист.
 
 
А если б не было деревьев,
То был бы ад со всех сторон.
Счастлив, кто, в счастие поверив,
Уверовал, что счастлив он.
 
 
Пусть и поэтам будет весело
В дни испытаний и побед.
Поэты – это не профессия
А нация грядущих лет.
 
 
Всему придет такая смена,
Что будет все прекрасно.
Оно, конечно, несомненно,
Но многое неясно.
 

Владимир Цыбин
Ощущаю мир во всем величии

Так сказал о себе чуть иронично и, значит, грустно в одном из своих лучших стихотворений поэт Николай Глазков. Его ирония – с точным чувством дистанции. Ирония – удел романтических, рвущихся вперед личностей. И не зря Андрей Тарковский избрал Николая Глазкова на роль Летающего мужика в свой фильм «Андрей Рублев».

Летающий мужик – русский Диоген, который если уж бросил свою «бочку», то ради полета:

 
Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Для веселия планета пусть стара,
Я без бочки Диогена диогеннее —
И увидел мир из-под стола.
 

Так мог написать только Летающий мужик, человек недомоседской мечты. Сиднем сидел тридцать лет на печи ли, под стожком, сидел и думал и с места стронуться не хотел…

Помню Николая Глазкова после съемок. В ЦДЛ он был при костыле: словно забыв на съемках, что он актер, сбросил себя сверху, потому что поверил, что может летать, и сломал ногу.

Для меня остались в вечной сказке с тех пор: Диоген – Летающий мужик – Николай Глазков – Дон Кихот.

Кто такой Дон Кихот? Диоген, забывший о своей бочке. Человек одной думы сердца. Когда мы думаем, мы не замечаем, что это мы мечтаем…

Николай Глазков всю жизнь был мечтателем, не зря его крохотные комнатки на Арбате походили на старые каюты – ничего лишнего. Круглый стол, диван, в который, казалось, вмонтированы клавиши – так отзывчиво он скрипел. Скрипели и старые громоздкие стулья – их тоже укачивала жизнь. Вещи похожи на своих хозяев. Скрипка назвучивается звуками, а вещи Глазкова – его стихами, иронией, добротой. Он никого не мог обидеть, хотя не любил чинуш. Это для него были последние люди. Все это он сказал в стихах, сказал по-глазковски внятно и горько.

И действительно, старый Арбат – родина глазковского творчества – походил на узкий пролив между скал, где «текли» люди и машины, плескались детские голоса, мелькали деловитые авоськи, но не было ни «парадных», ни праздных людей. Старая, уютная Москва создала поэта и человека Николая Глазкова. И когда он получил по нерадению начальства, он, коренной москвич, квартиру в Кунцеве, где не было никакой Москвы, – это стало, по моему глубокому убеждению, одной из причин его смертельной болезни. Старое дерево поздно пересаживать.

Николай Глазков на отшибе, без привычных друзей, речей и вещей – это трудно представить!

Перед моими глазами стоит первая встреча с замечательным поэтом и человеком. В редакцию издательства «Молодая гвардия», в отдел поэзии, зашел человек в поношенном кривоватом костюме, сутулый, похожий на странника. Я в детстве таких людей видел – их привечала моя бабушка Пелагея Петровна. Он долго, смеясь глазами, как-то исподтишка смотрел на меня и на двухпудовую гирю, которая стояла возле письменного стола.

– Я – Глазков, – то ли подначивая, то ли гордясь, сказал он и подал мне руку. Ладонь была тяжелой и «растоптанной». Такие только у силачей. Потом он выжал передо мной несколько раз гирю.

До этого, признаюсь, я о Николае Глазкове знал смутно.

– Учти, я – великий поэт! – сказал он, кладя мне на стол свою рукопись.

Я не удивился: великий так великий. В литературном институте к такому привык. Удивился я рукописи: на обложке, нарисованной рукой самого поэта, он, Глазков, – голый под струями душа. А сама рукопись состояла из каких-то листков разного размера и цвета – преобладал застарелый желтый цвет. Эти клочки бумаг были похожи на листовки.

– Из какого архива? – спросил я великого поэта. – Что-то смахивает на довоенный папирус.

– Из самсебяиздата! – торжественно произнес Николай Глазков.

– Нужен первый экземпляр.

– А зачем? – несказанно удивился он. – Все равно не напечатаете.

Это была рукопись одной из лучших книг Н. Глазкова «Поэтоград», которую принес в 1961 году поэт в нашу редакцию.

Бывают книги-домоседы, когда поэт «обкашивает» поле вокруг себя; бывают книги-путешествия. «Поэтоград» – книга-путешествие. Но не по морю, не по земле, а – в сердце, столько было в ней встреч с необыкновенным.

Я читал его стихи, вернее, читая, привыкал и думал, что у всех больших русских поэтов были двойники. Но глазковский двойник не стоял у него за плечом, не являлся из зеркала, а сам Н. Глазков был двойником. Но кого? Может быть, утерянной души? Случается, что человека покидает его душа – так бывает в зулусских сказках, – где-то бродит, а человек всю жизнь живет, ожидая ее обратно. Это не значит, что человек остается без души – просто он далеко отпустил ее от себя. Душа в странствии – человек будет богаче ее странствиями. И вот ожидание чуда:

 
Ночью трава холодна,
Иду босиком по траве,
Луна на небе одна,
А лучше было бы две!
 

Но это уже не земное, а какое-то марсианское небо.

Книга «Поэтоград» вышла. От комсомольского начальства я получил нагоняй, зато подружился с замечательным поэтом и человеком. И с тех пор получал либо по почте, либо при встрече очередную «самсебяиздатовскую» книжицу от Николая Глазкова, обыкновенно 15–20 страниц, в том числе – прозаическую «Похождения Великого гуманиста». Они у меня хранятся как дорогой раритет.

Две вещи еще сильнее сблизили нас: шахматы и книги. В шахматы мы с ним в его квартире на Арбате играли до одури. Я – по вдохновению и плохо. Он – хорошо и лукаво.

Шахматных досок у него было несколько, и все старые, вытертые, с колченогими фигурами, – ни одной целой, и все из разных комплектов.

В его арбатских комнатенках было темно, тесно – окна загораживали другие дома, во дворике сидели староарбатские старухи. В раскрытое окно был слышен быстрый шелест их разговоров – что-то деревенское было в их облике, хотя одеты они были по-городскому и говорили быстро, «ходко».

«Вот откуда и Николай Глазков, – не раз думал я, проходя по дворику и видя их спокойные лица, – здесь, должно быть, родилась его творческая душа».

Книги Николай Иванович любил и собирал, но у него выходило так: то собирает, то, когда с деньгами туго, относит их в букинистический магазин. Но ни одну непрочитанную не отнес. Книги у него стояли в огромном, закрытом наглухо шкафу, так что о библиотеке, о составе ее я ничего не знаю. А те книги, что стояли на полках, – не в счет. Хотя порой при разговоре Глазков и вынимал из шкафа книги и даже цитировал. Помню, это были умные книги – путешествия, стихи, справочники, особенно по городам. Вот почему, приехав с ним в Красноярск, я не удивился, как хорошо он знает город. А в Алма-Ате он меня первым делом потащил посмотреть уникальную деревянную церковь…

Николай Глазков и Георгий Санников. 60-е годы

Так жил и путешествовал Н. Глазков. И хотя он ездил немало (я знаю только о совместных поездках – Ярославль, Красноярск, Тула, Рязань, Алма-Ата…), ему этого не хватало. Земля всегда казалась ему очень большой, не «шариком», а большим и противоречивым миром.

К концу жизни он говорил:

– Не люблю зиму. Посмотри на карту – сколько на ней зимы – все северное полушарие.

– Как? – удивился я. – А Греция, Тунис?

– Все равно север. А в южном – только море. Грустная картина.

Он мечтал увидеть дальние, экзотические страны, но ни разу за границей не был – не посылали…

Должно быть, жил в нем великий путешественник (пользуюсь глазковским определением – иного, кроме «великий», определения он не признавал). Отсюда и такая «странность» в его стихах. Он все видит действительно впервые, а не как бы впервые. Мне кажется, что ни к одной вещи в мире он так и не привык. Привыкший человек – ничего не видит. А он видел. Как-то шли мы по Воровского, и он показал мне на вяз – этому вязу 250 лет – его видел Петр I…

Дальние страны, новые миры – и у великого путешественника нашелся такой край – Якутия. Съездил он туда первый раз как переводчик и, вернувшись, тут же переименовал свою жену в Росину-хатун. И, право слово, сам чем-то стал походить на якута: борода стала не такой раскидистой, как ранее, острей, в глазах появился прицельный прищур (словно он годами смотрел на ослепительно белый снег), походка раскованней, легче и по-охотничьи вкрадчивой. Теперь он даже здоровался на якутском языке. И при этом долго и тщательно жал руку. Потом вызывал на борьбу – чья рука положит другую. Не победа была нужна Глазкову, а молодечество. Это уж чисто русское, казачье – молодечество: весело показать свою силу, чтобы не усомниться в себе. Я эту черту в Николае Глазкове глубоко понимал – у него была жажда испытать все и не обмануться. Не было в этом ни капли бравады, а было ироническое добродушие, означавшее – вот, мол, какой я, Николай Глазков, недотепа: гири подымаю шутя или кресла.

Все мы, его друзья, знали, что он – воистину большой поэт, но его чудачества заслоняли от многих подлинный серьезный облик Глазкова.

На Руси любят человека с чудинкой. Он герой А. Платонова и В. Шукшина. Он человек одной идеи, которой служит истово и влюбленно, иногда доводя это служение до грани абсурда, и тогда появляется «чудак». Ведь и Иванушка-дурачок в русских сказках не дурак, а чудак. Так прочесть себя может только сам русский человек – изнутри.

Что-то от этого было и в Николае Глазкове. Мы, М. Луконин и я, летели с ним в Алма-Ату. Росина-хатун предупредила меня: «Коля не переносит самолета». И действительно, ему было плохо, он сидел в кресле понурив голову и о чем-то сосредоточенно думал. Стали играть в шахматы – чуть-чуть развлекся. «А все-таки пустыня лучше, чем небо», – сказал и умолк до конца полета.

У латиноамериканского поэта Рубена Дарио есть новелла о поэте, в голове которого жила синяя птица. Такая вот синяя птица была и у Николая Глазкова. Он жил, писал стихи, переводил в состоянии какой-то своей, особой, постоянной действительности, где вещи и явления теряли свои обычные свойства и приобретали черты характера самого Николая Глазкова.

Я позволю себе вернуться еще раз к Глазкову-якуту. Но уже с точки зрения того, что Якутия дала ему как поэту. Я помню его, когда он приехал из первой поездки туда. Он, к моему изумлению, поприветствовал меня, как я уже говорил, на якутском языке. Я растерялся и ответил ему на киргизском, настолько он захватил меня своим перевоплощением.

Именно перевоплощение – главная характерообразующая черта большого, неповторимого таланта Николая Глазкова. Он перевоплотился в якута, оставаясь русским поэтом. Москва и Якутия стали для него неразделимыми родинами. Вот почему его переводы из якутской поэзии – это как бы заново воссозданные из «праха» подстрочников русские стихи, в которых зазвучали в органичном согласии русская и якутская души.

Отпечаток суровой, интонационно насыщенной поэзии земли якутской навечно лег и на стихи самого Николая Глазкова, посвященные Северу, людям тундры и бескрайних снегов. Здесь Николай Глазков выступает как поэт, умеющий писать серьезно и глубоко и тут же, вторым планом, как бы пародируя себя самого, свои строки, создает тем самым несокрушимое «фламандское» двуединство прекрасного и обыкновенного, сильного и нежного.

Николай Глазков любил и умел в стихах не только угадывать мир и себя, сколько отгадывать себя в мире и мир в себе самом, отгадывать вечную тягу синей птицы, живущей в поэте, к простору, к неведомому, новому. Может быть, для него в последние десятилетия стала страной этой синей птицы Якутия, не зря с такой радостью и непреклонностью он всегда готовился к встрече с якутской землей, и ради этой встречи, должно быть, он полюбил так не любимые им прежде перелеты на самолете.

Все привлекало его в этом далеком северном крае: и крики птиц, и след оленьих упряжек, алмазные переливы огней якутских городов, но больше всего, конечно, душа народа, умеющая любить и беречь деревья и все живое на земле:

 
Очень хорошо, что их не рубят,
Очень хорошо, что их не губят,
Потому что уважают, любят,
Украшают, всячески голубят.
 

(«Священные деревья»)

Любовь, по существу, – увеличенное во много раз чувство благодарности. Николай Глазков любил смело и благодарно Москву, Подмосковье, Красноярск, мир, землю веселых и неукротимых людей везде, где он побывал. Он доверчиво относился к своему читателю, потому что всегда жил перед ним открытым и искренним человеком, готовый делиться собой, именно своей духовной лиричностью с другими. Он знал: неискренней правды на земле не бывает, как не бывает без искренности и любви, и поэзии. Он знал, что есть на земле правда, жизнь, мечта, и все это едино, и дано было ему однажды и навсегда.

Свою синюю птицу носят в себе поэты и чудаки, но никогда – птицеловы и домоседы. Я знаю, синяя птица Николая Глазкова еще не раз посетит и всех нас, всех, любящих его поэзию, его слово, не гасимое и временем…

Ирина Волобуева
В одной из поездок

– Оторваться от письменного стола и отправиться в путешествие я всегда готов! Очень трогательно, что ты мне позвонила! – раздался в телефонной трубке обрадованный голос Николая Глазкова – в ответ на мое предложение поехать в составе писательской группы на Дальний Восток.

– Есть у нас поэты, – продолжал он, – которые уверяют, что даже Великий океан можно себе представить сидя дома, но я – великий путешественник Николай Глазков – предпочитаю окунуться в океанскую волну при любой погоде, ибо сам я сродни снежному человеку! – И в его словах прозвучала знакомая мне хитринка.

Обсуждать план поездки мы с Владимиром Гордиенко приехали к Глазкову на Арбат.

Мне впервые пришлось побывать в этом необычном доме. В то сентябрьское утро он был залит солнцем и по-летнему благоухал яблоками. Сорванные вместе с веточками, они были разложены на столе, красовались во всех вазах и, лоснясь на солнце, казалось, соперничали с бесчисленной керамикой, расставленной и развешанной по всему дому.

Вопреки нашим уговорам, Глазков категорически настаивал на поездке поездом, уверяя, что при посадке самолета у пассажиров «глаза вылезают из орбит», и для пущей убедительности прочел нам свое стихотворение «Отказался я от скорости». Но когда через пару дней я сообщила ему по телефону, что Бюро пропаганды приобрело нам билеты на самолет, он, помолчав, произнес обиженно: «А может, их можно сменять на железнодорожные?»

Девять часов лету дались ему трудно. То и дело нервно поглаживал свою рыжеватую бородку, которая делала его похожим на мужичка-странника из русских сказок, он ерзал в кресле, тщетно пытаясь вздремнуть, с неохотой брался за еду, подаваемую стюардессами. И оживился лишь тогда, когда в окно самолета неожиданно среди ночи глянуло солнце.

Упершись бородкой в толстое круглое стекло, он уже не отрывался от него до конца пути.

– Вон Амур! – счел он своим долгом объявить близсидящим и снова стал с ребячьим любопытством рассматривать широченную, с множеством рукавов реку, похожую на огромного, сверкающего серебром дракона.

Устроившись в хабаровской гостинице «Дальний Восток», я мечтала отоспаться после утомительной дороги. Но не прошло и часа, как у меня за дверью раздался голос Глазкова:

– Мы давно тебя ждем, пора знакомиться с городом!

Шагая чуть впереди, Глазков глядел по сторонам с таким видом, словно попал на другую планету. Особенно его привел в восторг густой, как лес, приамурский парк. Но вдруг, увидев в одной из аллей гипсовые бюсты известных русских ученых, густо покрытых бронзой, он остановился и произнес с досадой:

– Вот как вас, братцы, обронзовели!

И тут же утратив интерес и к парку, и к речному пляжу, о котором мечтал всю дорогу, поспешно направился в сторону сопок. Не успели мы опомниться, как он, с ловкостью кошки, взобрался по скалистым уступам вверх.

Нагнав нас у здания Амурского судоходства, он стал пробовать свою силу, пытаясь сдвинуть с места огромный чугунный якорь, и был явно огорчен, не справившись с ним.

Николай Глазков действительно обладал большой физической силой и очень гордился этим.

В аудиториях, где нам приходилось выступать во время поездки, он обычно долго и пристально вглядывался в лица сидящих любителей поэзии, не спеша направлялся к трибуне и, отодвинув рукой микрофон, чуть вскинув привычным жестом подбородок, без тени улыбки читал свои пародии и юмористические стихи.

Вечером в гостях у дальневосточных поэтов Глазков, как всегда, был в центре внимания. Будучи в ударе, он охотно рассказал одну из своих автобиографических новелл. Однажды, прибыв в Сочи, он никак не мог устроиться в гостинице. Придя в редакцию местной газеты, он положил на стол редактору рукописный сборник своих стихов и сказал на полном серьезе:

– Вы можете все это не печатать, но гостиницу предоставить мне обязаны.

Редактор тут же уладил дело с гостиницей.

В течение всей поездки Глазков нас развлекал всяческими историями. По пути к молодому городу Амурску он рассказал следующее: «На озере Пáдали издревле жили нанайцы. Когда приехали люди строить город, они обратились к шаману с просьбой – отшаманить строителей. Те вскоре, правда, уехали. А когда прибыли вновь с нужными им материалами и машинами, хитрый шаман убедил нанайцев в том, что он сам призвал их в эти края, так как ему был дан знак свыше о том, что нанайцы должны жить в новых удобных домах».

Такого рода рассказы, в которых правда зачастую была перемешана с вымыслом, мы всегда слушали с интересом.

Помню, нас тронуло, что жители Амурска при застройке своего молодого города стремились, где только было возможно, сохранить деревья таежного леса.

– Все это хорошо, – со вздохом сказал Глазков, – но привязывать бельевые веревки к деревьям!..

И он, нахохлившись, вобрал голову в воротник.

На обратном пути, достав из кармана потрепанный блокнот, он записывал названия поселков, которые попадались по дороге, с изумлением произнося их вслух:

– Заевка. Тигрово. Соболево. Котиково. Роскошь!

От названия «Роскошь» он пришел в неописуемый восторг и делал самые невероятные предположения по поводу его возникновения.

На пограничной заставе нас принимали отлично. Особенным успехом пользовались пародии Глазкова на своих товарищей по перу.

После выступления Глазков своими вопросами незаметно втянул пограничников в общую непринужденную беседу, и вскоре они стали делиться с нами своими мыслями и делами, как добрые старые друзья.

Слушая своего собеседника, Глазков обычно не сводил с него пристальных глаз, чуть приподняв брови, с любопытством следя за ходом его мысли. Может, благодаря этому умению слушать и вникать в переживания другого, у него была редкая способность разговорить любого, вызвать на откровенную, дружескую беседу.

Во Владивостоке дул пронзительный ветер. Глазков заметно скис. На него всегда удручающе действовал холод. К тому же исчезла его шерстяная фуфайка, которую он, видимо, забыл в поезде, на котором мы ехали из Амурска.

Прислушиваясь к завыванию тайфуна, надвинув шляпу с обвисшими полями на самые глаза, он с укоризной поглядывал на беспросветно-серое небо и наотрез отказался ехать с нами в оленеводческий совхоз.

Однако по возвращении мы не застали его в гостинице. К вечеру он явился вымокший и счастливый с авоськой, полной… морских звезд!

– Я вошел в океан за этим кладом! – объявил он и, чтобы высушить их, стал налепливать свою добычу на абажур настольной лампы.

Одной из излюбленных тем Николая Глазкова были воспоминания о его неоднократных поездках по Якутии, в которой он переводил стихи якутских поэтов. Рассказывая о них, он для шика вставлял фразы на якутском языке, лукаво следя, какое впечатление производит это на нас. При этом фантазии его не было предела. Однажды он сумел убедить одну из писательских жен, что он, Николай Глазков, не кто иной, как чучуна – дикий таежный человек, что вызвало в глазах его почитательницы испуг и восхищение.

Еще запомнилась одна из наших встреч с литературным объединением в Биробиджане. Прослушав стихи одной из молодых девиц, Глазков, приподняв подбородок, с расстановкой изрек:

– Истерично и вторично!

Всем было известно, что главный его девиз в жизни – оставаться неповторимым в своем творчестве, не дублировать никого из своих «уважаемых коллег».

К концу поездки, когда зашел разговор об отъезде в Москву на самолете, Глазков восстал самым решительным образом:

– Ни за что! Я должен увидеть Байкал вблизи, а не с небесных высот! – упрямо повторял он и в знак протеста взобрался на ближнюю скалистую сопку, предоставив нам самим возвращаться в Москву самолетом.

– Но твои деньги на билет у меня, слезай немедленно! – пробовала я его образумить.

– Ерунда! Положи их под камень. После возьму! Я не намерен прерывать удовольствие любоваться этими красотами! – преспокойно ответил Глазков и, скрестив свои огромные руки на груди, снова погрузился в созерцание залива.

Рассердившись, мы даже не оглянулись. Но, сев в самолет, с удовольствием вспоминали нашу поездку и Николая Глазкова и знали, что встречи с этим интересным человеком еще не раз доставят нам радость, что будут его новые стихи и эпиграммы и что гениальный Глазков, как полушутя величал себя сам поэт, встретится с нами в Москве как ни в чем не бывало…