Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
Благословляя искусителей
Я просматриваю, как обычно, полученную мной в редакции почту и нахожу все нестерпимо скучным – пресс-релизы о мероприятиях, на которые я никогда не пойду, ворчливые письма недовольных читателей и счета от сумасшедших авторов за присланные ими статьи, которые не пошли в дело, – оставляя напоследок заманчиво выглядящий розовый конверт.
Все, кто находится в редакции, исподтишка подглядывают за мной, потому что им все известно. Наверно, их предупредила Виолетта, наша секретарша, опекающая нас, как наседка, которой наверняка приятно обнаружить хоть какое-то свидетельство того, что хотя бы один из ее мальчиков может оказаться гетеросексуалом, хотя по нашему внешнему виду этого не скажешь – по-моему во всяком случае. Потому что я в стадии Вероники Лейк – как скажет однажды одна восторженная дама на одном из приемов для воротил шоу-бизнеса, – что означает, что я ношу на голове «хвост». В сочетании с моим все еще мальчишеским видом, любовью к широким пестрым галстукам – в то время они считались экстравагантными, но через два года их будут носить все – и моим крайне гейским черным шерстяным Венециановым костюмом с высокими округлыми лацканами, расширенными плечами, зауженной талией и открывающей зад шлицей, положительно взывающей к немедленному введению в анус, нужно признать, что слова «традиционная ориентация» едва ли будут первыми, пришедшими в голову увидевшего меня постороннего человека.
Когда я поднимаю глаза, все сразу утыкаются в свои экраны, а потом снова начинают поглядывать на меня, но я уже спрятал конверт во внутренний карман пиджака.
– Ой, Джош! Разве ты не откроешь его? – взвизгивает Миллисент, секретарша соседнего с нашим отдела писем.
– Извини, Милли. Это частное письмо, – говорю я. И тут же понимаю, как самодовольно я выгляжу.
– Знаешь, Джош, по-моему, это очень нечестно, – говорит Виолетта. – Мы все утро ждем.
– С каких это пор моя частная жизнь стала общественным достоянием?
– Наверно, с тех самых, как ты стал во всех подробностях описывать ее в своей колонке? – высказывает свое предположение Криспин.
– А может быть, с тех пор, как ты стал так долго рассказывать про себя каждой встреченной тобой знаменитости, что у тебя не остается времени узнать что-нибудь о них? – высказывается Чарлз.
– Послушай, Девере. Вчера ты вернулся из Caprice лишь в четыре часа. И тут же отправился на празднество с участием суперзвезд, куда потребовалось срочно отправить тебя, потому что только ты в близких отношениях с таким гигантским числом из них. Ну и где байки, которых я жду от тебя? – орет мой редактор, которому столько же лет, сколько и мне, но ведет он себя так, будто ему пятьдесят. Мы прозвали его Ротвейлером.
– Хорошо, хорошо, я открою его, – говорю я, вытаскивая конверт из кармана. – Не знаю только, как вы сможете жить дальше, сгорая от стыда, что вы такие похотливые подонки.
– Нам как ведущим светскую хронику это, конечно, будет нелегко, – говорит Криспин.
На открытке изображен слащавый мишка, держащий в лапах большое красное сердце. Внутри просто текст «Будь моей Вален ганкой», под которым от руки написаны X и «?».
– Кажется, я знаю этот почерк, – давится от смеха Квентин, ведущий городской хроники. – Это же Робин, из буфета.
Все хохочут. Робин известен всем как «лидер в шляпе», потому что он носит шляпу как у геев, а поскольку говорит сладким голосом и любит оперу, то, несомненно, пассивный гомосексуалист.
– Больше похоже на трясущуюся руку Хильды, – говорит Луциан, кивая в сторону близорукой старой карги, пишущей про суды и социальные проблемы.
– Фу, гадкие, – говорит Виолетта. – Я уверена, что это от какой-то очаровательной особы.
Несколькими днями позже со мной в лифте заговаривает девушка, которой я раньше не встречал. У нее темные глаза, и она очень мила, несмотря на сильный эссекский акцент, немодную стрижку и одежду, подозрительно похожую на купленную в «Top Shop». Я думаю: «Черт, если это она, мне повезло».
– Привет, – говорит она.
– Привет. – Мысленно я уже раздеваю ее и беру прямо здесь, прислонив к стене лифта, держа одним пальцем нажатой кнопку «закрытие дверей», а двери грохочут, как бывает, когда кто-то снаружи пытается войти.
– Ты получил открытку?
– Да. Получил. Спасибо. – Возбуждаюсь при мысли о нашем первом свидании – в ночном клубе Джинглз или Тиффани где-нибудь в Ромфорде, где все будут меня разглядывать, потому что я оригинально одет и веду оригинальные разговоры, но все хорошо, потому что она вся в белом, как Мэнди Смит, отправляющаяся в Марбелу, выглядит распущенной и готовой к последующему, а сейчас нужно выпить и потом ехать к ней…
– …не получила.
– Извини? – говорю я.
– Я про Кэрол.
– Кого?
– Сам знаешь. Кэрол! – говорит она.
Она все еще хихикает над тем, что показалось ей моей шуткой, когда открываются двери и входит Квентин из городской хроники.
– Вверх? – спрашивает Квентин сладким голосом.
Я не могу сейчас выйти, хотя это мой этаж, потому что тогда я могу никогда не узнать правду.
Проходит целая вечность смущенного молчания, пока дверь закрывается, и столько же длятся мои муки, пока Квентин дразнит меня из-за плеча девушки разными неприличными жестами, которые могут означать: «Круто! Какая красотка» или «Нормально, старик. Решил побаловаться с девушками попроще?» – пока Квентин не выходит на своем этаже и можно снова говорить.
– Так что, – спрашивает девушка, – ты еще долго будешь делать вид, что ничего не понимаешь?
«Это сильно зависит от того, кто такая Кэрол и не стошнит ли меня от ее вида», – первое, что приходит мне на ум. Вместо этого я произношу:
– Я даже не знаю, какой у нее… внутренний номер.
– Семь-семь-два-три. Значит, позвонишь ей? – спрашивает она.
– Но что, если она страхолюдина? – спрашиваю я у Виолетты в столовой во время обеда.
– Джош, как можно говорить такие слова о прелестной юной девушке!
– Виолетта, если она красива, я не стану употреблять таких слов.
– Просто пригласи ее выпить. Что в этом страшного?
Что страшного? Можно было бы попытаться объяснить ей, но она не поймет. Люди в возрасте не понимают. Начиная с какого-то возраста так бывает со всеми: их больше ничего не смущает. Если хочешь чего-то, сделай это. Приближаясь к могиле, чувствуешь, что другого такого шанса может уже не выдаться.
Но если тебе двадцать с небольшим, то у тебя будет другой шанс. И третий, и четвертый, а может быть, и пятый. Поэтому не стоит бояться совершать ошибки. Но почему-то происходит не так. Ты бы хотел быть безрассудным и импульсивным. Тебе всегда объясняют, что таковы молодые люди. Но те, кто так говорит, – пожилые люди, которым нельзя верить. Их воспоминания о том, что чувствует человек в молодости, искажены тоской по прошлому. Или они просто стараются, чтобы ты вел себя как полный идиот, потому что они так вели себя сами в молодости и хотят за это расквитаться.
Но ты лучше разбираешься. Ты знаешь, что любое решение, принимаемое тобой, когда тебе двадцать лет, может коренным образом повлиять на твою жизнь. Особенно если это такое деликатное дело, как роман с коллегой по работе. Все твои действия становятся известны каждому. Каждому! Если назначенное свидание не имеет последствий, тебя навсегда запомнят как бесполого скрытого гея. Если ты начинаешь с ней спать, то становишься для всех подлецом. Если ты начинаешь с ней встречаться, все твои интимные тайны распространяются по работе, как лесной пожар – начиная от размеров твоего члена и кончая тем, как часто и противно ты пукаешь, когда спишь, – вся твоя жизнь становится сюжетом какой-то жуткой мыльной оперы, происходящей в офисе. Если ты ничего не будешь делать… Да. Это единственный разумный ответ.
– За нами следят, – говорит Виолетта.
– Что? – Я оглядываюсь назад. – О, боже, это она.
– Которая? – спрашивает Виолетта.
– А я откуда знаю?
– Они довольно милые, все три. Особенно брюнетка, – говорит Виолетта.
– Это как раз подруга, а не она сама.
– Даже если так, остальные… – говорит Виолетта.
– Ты уверена? Та, которая поскромнее, показалась довольно неотесанной.
– Ну, ты же всего секунду ее выдел. А если открытку тебе послала ее блондинистая красавица-подруга…
– А если нет? Посмотри-ка снова на эту скромную, пожалуйста. Действительно страхолюдина?
– Хелло! – Виолетта улыбается, пока девушки единой шеренгой проходят мимо нашего сиденья.
Я демонстрирую внезапный сильный интерес к тому, что осталось от обеда, и не поднимаю головы. Пока девушки почти не исчезли. Но я все же успеваю заметить скромную и очень милую улыбку, которой одаривает меня блондинка.
– Черт, ты видела?
– Вот и ответ, пожалуй, – сияет Виолетта.
– Да, но ты же понимаешь… Наверняка она слишком глупа или простушка. Скорее всего то и другое вместе.
– Малодушные никогда не добивались любви прекрасной девы, – говорит Виолетта.
– Девы? Единственное, в чем можно быть уверенным: это не про нее.
Все же нужно принять дополнительные меры предосторожности. На всякий случай я посылаю наверх Виолетту, дав ей пару важных заданий. Сначала она должна определить, где примерно находится добавочный 7723. Затем она должна находиться поблизости, когда в обговоренное время я позвоню снизу. Таким образом мы узнаем, что та девушка, которая поднимет трубку, и есть Кэрол.
Оба задания выполнены успешно. Виолетта уверяет, что трубку подняла та девушка, которая мне понравилась. И, как дополнительный результат, голос, который я слышу на другом конце линии перед тем, как быстро положить трубку, явно принадлежит культурному человеку. Если, конечно, можно это определить по трем четвертям слова «хелло».
Позднее, в неловком телефонном разговоре с заминками и паузами, мы договариваемся встретиться недалеко от работы, в одном из прибрежных пабов на Нэрроу-стрит, в течение недели. Можно было договориться на более ранний день, и жаль, что я этого не сделал – хотя бы для того, чтобы не вредить своему члену, на который я набросился в пылком предварительном онанизме. Но мне не хотелось показывать свое действительное отчаяние. А оно очень, очень и очень сильное. У меня не было сексуальных отношений бог весть как долго, а это свидание уже так близко к стопроцентно вероятному, как только можно мечтать.
Тревогу вызывают, как мне кажется, лишь малозначительные детали, например: пользоваться одеколоном или нет, какой костюм надеть и брать ли машину. Последний вопрос особенно сложен. Если не брать, можно больше выпить, что придаст мне храбрости и побудит ее тоже напиться, а если что-нибудь потом не получится, можно во всем обвинить алкоголь. С другой стороны, если я возьму машину, можно смело предложить отвезти ее домой и избавиться от неловкого момента в конце вечера, когда вызываешь ей такси и она должна быстро принять болезненное решение, приглашать тебя на кофе или нет. Выбор второго варианта будет свидетельствовать о моей уверенности в себе.
Однако у Кэрол такой уверенности, очевидно, нет, потому что, приехав, я обнаруживаю, что для моральной поддержки она пригласила одну из своих подруг. Та улыбается мне от стойки бара, и я улыбаюсь ей в ответ, показывая, что узнал ее, довольный самим собой, потому что встречал ее раньше лишь один раз – тогда, в столовой. Перед тем как подойти к ней, меня вдруг охватывает ужасное и смутное сомнение. Но оно тут же проходит, и я пытаюсь сосредоточиться на текущей задаче, а именно: показать этой девушке, что я – милый парень, с которым не страшно остаться в такси, и что она со спокойной совестью может отваливать домой и предоставить свою прелестную подругу-блондинку моим нежным заботам.
– Ну, – говорю я после того, как мы заказали выпивку, – Кэрол все еще не видать?
Сначала она молчит. Но недобрый взгляд, который она на меня бросает, содержит в себе столько смысла – обвинение, страх, отчаяние, вина, смущение, – что ей не нужно ничего говорить.
– Кэрол – это я.
Я глубоко затягиваюсь сигаретой – в отчаянной необходимости и чтобы выиграть время. Что у меня есть? В лучшем случае пара секунд, в течение которых я должен придумать оправдательный ответ. Задержись я дольше, и она поймет, что я лгу.
Конечно, если есть необходимость лгать.
А зачем мне лгать?
Почему бы искренне не сказать ей, что мне очень жаль, но произошла крупная ошибка: я увлекся не ей, а ее подругой? А потом мы просто выпьем, пойдем каждый своей дорогой и избавим себя от долгого неприятного вечера, в течение которого будем выяснять, насколько мы несовместимы. ПОЧЕМУ?
– Конечно, я знаю, кто ты, – говорю я, округляя рог в улыбке. – Я хотел узнать, что случилось с той Кэрол, которую я видел на днях в столовой? Ты очень сильно изменилась, ты стала…
О, господи. Если я скажу «настолько красивее», она решит, что, когда я увидел ее впервые, она показалась мне совершенным страшилищем, и расстроится, подумав, что я пришел только из чувства долга.
Но если я не проявлю достаточного воодушевления, она поймет, что я говорю неискренне, и сама потеряет интерес, а в результате совместный вечер станет скучным, и оставшиеся шансы на яростный сексуальный контакт, о котором я мечтал на прошлой неделе, сведутся к нулю. По первым впечатлениям это не то, к чему я очень стремлюсь. Никогда нельзя знать наверное. Не стоит сжигать свои корабли.
– Стало быть, ты понимаешь! – говорю я, как будто моя необъятная улыбка может выразить больше, чем какие-то жалкие слова.
Непохоже, чтобы она понимала. Она моргает глазами так, что кажется, будто она сейчас расплачется, но голос звучит неожиданно твердо.
– Если хочешь, мы сейчас все прекратим, и у меня не будет к тебе претензий.
– Что? Почему ты решила, что я этого хочу?
Ее голубые глаза полны слез. Напоминает Кэрри. У Сисси Спейсек тоже влажные голубые глаза? Не знаю. Но ее призрак бросает меня в дрожь.
– Я просто хочу, чтобы мы были честны друг с другом, вот и все.
Я смотрю ей в глаза и отчетливо произношу каждое слово:
– Я хочу остаться.
– Очень любезно с твоей стороны, но ты можешь изменить свое решение. Пожалуйста…
– Я не собираюсь изменять свое решение, – говорю я, надеясь, что если буду разглядывать ее достаточно пристально, то найду в ней что-нибудь привлекательное. – Я пришел сюда, чтобы провести с тобой приятный вечер, и не отказываюсь от своего намерения. Давай за это выпьем, хорошо?
Я чокаюсь с ней бокалами.
– За прекрасный вечер, – говорит она.
– По-моему, звук какой-то слабый, – говорю я.
Мы снова чокаемся.
– За великолепный вечер.
– Отлично.
Погода не слишком располагает к нахождению под открытым небом, но я все же предлагаю выйти на балкон, выдающийся над рекой. Там найдется какая-нибудь тема для разговора и меньше вероятность, что нас увидит кто-нибудь с работы. И будет темнее, чтобы я не мог слишком хорошо разглядеть ее.
Нельзя сказать, что она совершенно уродлива. Не сомневаюсь, что при правильном освещении, правильно одетая и с правильной косметикой она выглядела бы вполне прилично. К несчастью, в данный момент не соблюдается ни одно из этих условий. Если не считать ее глаз – второго ее достоинства при условии, что вы сможете не обращать внимания на злополучный эффект Кэрри, – самой бросающейся в глаза ее привлекательной чертой станут блестящие волосы. А если лучшее, что вы можете сказать о девушке, пришедшей на свидание с вами, это ее блестящие волосы, то…
Нет, мне очень нравится и как она одета. Толстые черные колготки, черные водолазка и жакет и в тон им юбка в бледно-серую клетку. Так же, как миллионы торговых агентов, бухгалтеров и секретарш солидных фирм. Но мне это нравится. Когда я смотрю на нее и мысленно отделяю голову, то могу представить себя с кем-нибудь из более красивых так же одетых девушек, которых когда-то встречал.
Мы обменялись обычными банальными сведениями друг о друге – ей двадцать два, изучала социологию в Манчестере, работает в маркетинге, живет в Кэмбервелле, не курит, не интересуется наркотиками – рухнула еще одна надежда, что создастся ситуация, при которой мы не сможем отвечать за свои действия, – и после этого говорим банальности о том, что видим вокруг.
«О, смотри, полицейский катер! Что он там кружит – тело ищут?» Как будто, если найдут тело, наша встреча пройдет удачно.
Кэрол не уверена.
Хорошо, на наши отношения это вряд ли повлияет, но разве вам, когда вы видите что-то плывущее по реке, не хочется, чтобы это оказалось мертвым телом? Нет? А мне хочется, хотя предпочтительно, чтобы оно было достаточно свежим, потому что со временем они сильно раздуваются и начинают вонять, и все в таких морщинках, что отпечатки пальцев слезли, и опознание делают по зубам. А вонь – проставляешь себе эту вонь?
Кэрол не хочет представлять.
А я часто размышляю об этом. Допустим, ты хочешь покончить с собой и бросаешься в Темзу, а потом передумываешь топиться – как считаешь, удастся выбраться или течение такое сильное, что ничего не выйдет? Или, когда ныряешь на пари, иногда возникает соблазн. Это похоже на то головокружение, которое чувствуешь, когда стоишь на краю скалы и тянет подойти еще ближе – не замечала? Может быть, это свойственно только мальчикам. Странно, иногда желание бывает такое сильное, вот как сейчас.
Кэрол считает, что этого не следует делать.
Извини, я тебя напугал? Не хотел. Видишь вон тот дом? Там живет Йэн Маккеллен, однажды был у него на вечеринке – у него сад на самом берегу, или я путаю его с Дэвидом Лином; на самом деле я и из дома не выходил. Какое о нем осталось впечатление? Очень милый, если ты молодой мужчина и он не знает, что ты не гей, что в моем случае, конечно…
Кэрол доверительно сообщает, что многие ее подруги подозревают, что я все-таки гей.
О, боже (содрогаюсь при мысли, что она разговаривает обо мне с подругами; все, что я сегодня сделаю, немедленно станет им известно), да знаю, знаю – иногда я и сам не уверен.
Не уверен?
Ну, положим, я преувеличиваю. Но как это узнать, как вообще об этом узнают? У тебя, например, никогда не возникала мысль о сексе с другой женщиной?
Я понимаю, что происходит: я всегда, если мне не удается справиться с ситуацией нормальным образом, превращаю себя в какого-то другого человека и как бы не сам ощущаю все, а через этого другого. Я превратился в наглого, противного, карикатурного, самовлюбленного типа, который, как я надеюсь, не должен ей понравиться, и тогда я не буду вынужден оскорбить ее чувства, потому что она сама решит отвергнуть меня, а не наоборот. По крайней мере так ей будет казаться.
Теперь последует неизбежное продолжение о том, как мне хотелось бы быть лесбиянкой и как замечательно быть женщиной и иметь собственную пару титек, которые можно ласкать, и чем более противен я становлюсь самому себе, тем более губительно непристойным мне нужно стать, чтобы наказать себя за такое ужасное поведение, и, таким образом, эта спираль самоотвращения становится все страшнее, но тут я замечаю, что она дрожит от холода, и, наверно, уже давно.
– Извини, – говорю я. Что, конечно, слабо сказано, потому что в конце концов я понимаю, как по-скотски себя веду. Она нисколько не виновата в том, что я не испытываю к ней влечения, к тому же несколько раз давала мне возможность выйти из игры, так что же я отношусь к ней как к кровожадной людоедке, заманившей меня в ловушку? – Ты, кажется, замерзла. Пойдем внутрь?
Я предлагаю ей еще выпить, но она отказывается: ей уже пора, большое спасибо за угощение, приятно было поговорить со мной. Она только сходит в туалет, и тогда мы попрощаемся.
Глядя вслед ее плотно прилегающей, покачивающейся клетчатой юбке, я не могу удержаться, чтобы не представить себе ее голую попку и голые ноги под черными шерстяными колготками. И заставляю себя перестать думать об этом, пока мысли не зашли дальше, потому что сейчас самый удачный момент: все устроилось отлично, можно спокойно расстаться, без тяжелого чувства – просто у нас ничего не вышло. Когда она вернется, я расцелую ее в обе щеки и пробормочу какие-нибудь извинения за свои грубые манеры – мне их уже куча пришла в голову, – и закончим неопределенным «до встречи».
Вот она возвращается, не глядя на меня, с несколько упавшим настроением, но об этом уже можно не беспокоиться: я знаю, что нужно делать, и не стану усугублять положение.
– Как ты поедешь домой? – спрашиваю я.
– Ну я думаю, что легко найду такси, – отвечает она.
– Давай я тебя довезу. Наверно, это не слишком в стороне от меня.
– Тебе это совсем не по пути, – ворчит она, и впервые за вечер на ее лице появляется улыбка.
– Поехали. Я тебя замучил скукой и заморозил до полусмерти. Хоть этим возмещу твои страдания.
Меньше чем за двадцать минут мы доезжаем из Доклендз в Кэмбервелл, но мне этого вполне хватает, чтобы подумать об идиотизме своего предложения. Я пытаюсь отвлечься с помощью быстрой езды, но явный страх, испытываемый Кэрол, только усиливает напряжение. Включаю погромче радио, чтобы не пришлось разговаривать, но, поскольку она чувствует себя обязанной сказать что-то еще, приходится держать руль одной рукой, а другой постоянно делать громкость то меньше, то больше. От этого Кэрол еще сильнее напрягается. Время от времени, когда она этого не видит, я бросаю на нее искоса взгляд, проверяя, не похорошела ли она за последнее время. И каждый раз снова чувствую вину и раскаяние. Во время одного из таких приступов у меня вырывается:
– Может быть, где-нибудь перекусим?
– Нет, не стоит, – говорит она.
– Ты не проголодалась?
– Немного, но…
– Отлично. Куда хочешь пойти?
Наш разговор во время долгого ожидания пиццы еще более нарочито формален, чем прежние рассказы о семье и образовании. Повсюду кругом за столиками с зажженными свечами сидят парочки, рвущиеся к тому, чтобы заняться сексом. А мы тут беседуем о том, каким маршрутом добираемся до работы, обсуждаем медленность доклендской железной дороги и качество еды в буфете. Которая, как мы выясняем, не всегда противная.
– Черт, это смешно, – говорю я, поднимая вверх руку. Я имею в виду не сервис. Мне подумалось: я доведен до отчаяния, она доступна, и если притушить свет…
Я заказываю бутылку вина, ее приносят задолго до пиццы, и я предлагаю, чтобы мы сразу быстро осушили по бокалу.
– Нужно немного расслабиться, – объясняю я.
– Возможно, – говорит она. С напряжением.
Теперь нужно увеличивать ставки. Можно пойти очевидным путем и спросить, есть ли у нее мальчик. Но нельзя так сразу, неожиданно. Сразу будет ясно, куда я мечу. Лучше подождать, пока она скажет что-нибудь, касающееся личных отношений. Тогда можно будет плавно перейти к этой теме, сказав: «А что, у тебя нет мальчика?» Или: «А ты сейчас с кем-нибудь встречаешься?» Или: «А скажи, пожалуйста, у тебя есть спутник жизни?» Или: «По-моему, гораздо легче жить одному, тебе не кажется?» Или…
Но если она и говорит что-нибудь касающееся личных отношений, то я этого не слышу, потому что занят перебором вариантов своего ответа. И чем дольше я размышляю, тем сложнее становится. То, что вначале казалось вполне невинным интересом к текущему состоянию ее личной жизни, теперь кажется почти равносильным вопросу: «Ну ты будешь трахаться, или как?»
Похоже на то, как стоишь жарким летним днем на краю мельничного пруда. Знаешь, что, когда окунешься, вода покажется замечательной, и знаешь, что все равно нужно прыгать, потому что иначе потом будешь жалеть. И все равно тянешь и тянешь до последнего момента. Думаешь, как обожжет холодом, когда прыгнешь. А что, если окажется мелко? Что, если там щуки? Или пиявки?
В очередной раз долго разбегаюсь и все равно останавливаюсь в последний момент. Наконец выпаливаю:
– У тебя есть приятель?
И внезапно понимаю, что прервал какой-то очень личный и грустный ее рассказ о любимой покойной тете.
Поэтому, наверно, она долго молчит, прежде чем ответить:
– Нет. А у тебя?
– Нет, пожалуй, и мне в данный момент не хотелось бы иметь постоянную связь. Во всяком случае серьезную. Моя жизнь сейчас развивается очень бурно, и я думаю, что было бы нечестно ставить кого-то в такое положение, когда он вправе ожидать от меня того, что я не в состоянии ему дать.
– Выполнения обязательств?
– Ну, можно сказать так. Ты считаешь, что это признак незрелости?
– Да. – Она смотрит на меня тяжелым, многозначительным взглядом. – Но я не стала бы винить тебя. Честно говоря, у меня самой сейчас совершенно такие же чувства.
– Да ну? – произношу я, избегая встречи глазами с ней. Конечно, она может иметь в виду, что избегает любых отношений, включая одноразовые. Но есть в этом неестественно голубом взгляде что-то такое животное и хищное, что подсказывает моему опьяневшему мозгу прямо противоположное. «Полижи меня, трахни меня, сделай со мной все, что ты хочешь» – вот что мне в нем видится. «Плевать на завтра, плевать на то, что мы больше никогда не встретимся. Займемся этим сейчас».
Я поднимаю на нее глаза, чтобы проверить свое ощущение, и вижу в них то же самое. Я теряю силы, снедаемый желанием, ноги отказываются слушаться. Я хочу сказать ей: «Черт с ней, с пиццей. Едем к тебе домой немедленно», – но нужно сначала прочистить комок в горле, и тут…
– Одна пицца с помидорами. Одна горячая американская, – объявляет официант, размахивая огромной мельницей для перца над тарелкой Кэрол.
И все волшебство пропало. Очарование исчезло. Как будто во время разгула врывается полиция и мы изумленно отвечаем: «Кто – мы? Да вы что! Мы просто ужинаем!»
Мы молча жуем пиццу.
– Пожалуй, слишком острая. А у тебя?
На короткое мгновение мы встречаемся взглядом. «Да, едва не свершилось», – видится каждому из нас. Только непонятно – с сожалением или с большим облегчением.
Так же непонятным это остается, когда я стою внизу бетонной лестницы, изъеденной мочой и разукрашенной граффити, которая ведет к ее квартире, и думаю, принять ли мне приглашение подняться на чашечку кофе.
И по-прежнему непонятно, когда я уже поднялся и сижу, держа в ладонях чашку отвратительного растворимого кофе и пытаясь устроиться на громадном мешке, который из всей ее обстановки больше всего напоминает кресло. Кэрол сидит на полу напротив меня, целомудренно скрестив ноги, и ничто в ее поведении не говорит, что она пригласила меня за чем-то иным, кроме как выпить чашку тонизирующего напитка с кофеином и после вежливо распрощаться. Это досадно, потому что, будь она немного развязней, я решил бы свое затруднение.
С одной стороны, я изголодался по сексу, ни в кого не влюблен и неожиданно оказался наедине с молодой женщиной, которая, судя по всему, не станет активно возражать, если я предприму в отношении нее активные действия.
С другой стороны, я должен подумать о своей репутации. Почти наверняка все мои действия станут во всей красе известны всем ее подругам, а стало быть, и каждому сотруднику газеты. Кроме того, она мне не нравится. И существует вероятность, что она рассчитывает на длительные отношения; что она не собирается расстаться после первого свидания; что сближение с ней обрекает меня на новые встречи. Мне этого совсем не нужно.
А нужно мне…
– Можно тебя кое о чем спросить? – говорит она.
– Конечно.
– Зачем ты сюда приехал?
– Что? Ну… я думал, тебе это приятнее, чем возвращаться домой на такси.
– И все?
– Ну… я подумал, что мы сможем лучше узнать друг друга, и все такое прочее.
– И все прочее?
Я вяло киваю и ищу сигарету.
– Скажи, зачем ты на самом деле приехал? – говорит она. Я вижу, что она дрожит, как будто пытаясь побороть свою естественную сдержанность.
– Ты в самом деле хочешь это знать? – говорю я, зажигая сигарету и глубоко затягиваясь.
– Да.
– Не могу сказать. Слишком смущаюсь.
Она наклоняется ко мне, отводя волосы от уха. Милое ушко.
– Тогда скажи на ухо, шепотом.
– Не могу.
– Ты не можешь мне сказать?
– Да. Нет, наверно.
– Тогда попробуй написать. Сможешь?
– Не уверен.
– Попробуем.
Она легко поднимается с пола в приятном, плавном гимнастическом движении, которое меня озадачивает: то ли она более гибка, чем я себе представлял, то ли от желания у меня мозги повредились.
Она возвращается с ручкой и несколькими листами бумаги.
– О, боже, – говорю я, краснея, – может, не нужно?
– Делай как хочешь.
– Но я не знаю, что писать, – говорю я.
Конечно, я надеюсь, что она скажет что-то безопасное и предсказуемое, типа «но ты же журналист», напряжение пройдет, и все войдет в норму. И в то же время я хочу не этого. Хочу более острых ощущений.
– Напиши, чего ты больше всего хочешь. Со мной. Здесь. Сейчас, – говорит она.
«Я ХОЧУ…», – пишу я и останавливаюсь, не в силах продолжить. Поднимаю взгляд, глупо ухмыляясь.
– Может быть, сначала написать «Дорогой Санта-Клаус»?
Она не отвечает. Выражение ее лица почти презрительно.
«ТРАХНУТЬ ТЕБЯ», – быстро дописываю я, как будто скорость может убавить неловкость ощущения.
Я протягиваю ей записку. Она держит ее перед собой, и я вижу, как дрожит ее рука. Она избегает моего взгляда.
Она пишет свою записку.
«КОГДА?» – сказано в ней.
«НЕ… – пишу я. Думаю написать „немедленно", но вдруг понимаю, что соотношение сил изменилось, что меня радует, и добавляю: – СЕЙЧАС».
Моя сигарета догорает до фильтра. Я тушу ее в пепельнице и закуриваю новую, спокойно и садистски наблюдая за Кэрол с высоты своего трона.
Она все еще сидит передо мной на полу, выпрямив спину, скрестив ноги и опустив глаза, – в какой-то позе йоги. Я смотрю на нее и жду, когда она сломается и поднимет глаза, чтобы увидеть по ним, хочет ли она меня так же сильно, как я ее. Потому что она знает, и я знаю – а я постараюсь подольше продлить это восхитительное ожидание, – что очень скоро я буду ее трахать очень страстно, или очень нежно, или… Я глубже утопаю в своем мягком кресле, томно переводя взгляд то на губы, то на грудь, то на промежность и с наслаждением представляя себе миллионы способов, которыми можно ее трахнуть.
Она по-прежнему не поднимает глаз.
Я тушу сигарету и тянусь к ручке с бумагой. После секундного раздумья я пишу: «СНИМИ КОЛГОТКИ».
Она читает записку и с некоторым нежеланием стягивает их с себя. Она стыдливо скрещивает ноги, но я успеваю заметить очертания мокрого пятна, выступившего на ее белых трусиках.
«СНИМИ ТРУСИКИ», – пишу я.
Она бросает на меня короткий обвиняющий взгляд. Потом делает то, о чем я прошу, но поджимает к себе колени, целомудренно охватив их руками. Я позволяю ей так сидеть и смотрю, как она дрожит. С интересом ее разглядываю.
Она не выдерживает и пишет на бумаге: «СЕЙЧАС!»
Я отрицательно качаю головой.
«ВСТАНЬ», – пишу я.
Когда она встает, я беру ее за руку и приближаю к себе, так что ее лобок оказывается рядом с моим носом. Я чувствую запах влагалища, и мне хочется зарыться туда всем лицом, но я сдерживаю себя, и когда она шепчет: «Ну давай, пожалуйста, сейчас!» – я беру бумагу и пишу: «ТОЛЬКО В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ». Прочтя, она скулит от разочарования.
