Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Но теперь настала ее очередь поиздеваться надо мной, потому что она не опускается на колени, чтобы взять бумагу, а поворачивается кругом, так что ее зад оказывается около моего лица, а затем медленно и намеренно наклоняется в поясе, чтобы дразнить меня, постепенно открывая во всей неприкрытой наготе те сладко пахнущие места, которые мне так хотелось бы облизывать, изучать и войти в них. Но когда я собираюсь схватить ее за бедра, она, снова выпрямившись, поворачивается ко мне лицом, на котором торжествующая улыбка.
«СЕЙЧАС?» – пишет она.
«СЕЙЧАС!» – пишу я.
Она кивает, и я, взяв ее за бедра, осторожно поворачиваю, и она знает, что нужно делать.
– Нет, – шепчет она не из-за нежелания, потому что желание ее переполняет, а, скорее, не веря, что сейчас произойдет что-то крайне непристойное. И правда, у меня такое же чувство, когда я раздвигаю шире ее ягодицы для лучшего доступа к глубокому мокрому разрезу, который становится все мокрее каждый раз, когда я поглубже запускаю в него язык, чувствуя смешанный запах влагалища, пота и кала – благоухание, вызывающее во мне исступленное желание, мне всего мало, я хочу еще, я хочу всю ее забрать своим ртом, я лижу эту щель, а она кричит, что хочет еще и еще…
Наконец я достаю свой разгоряченный твердый член, и он проскальзывает внутрь без всякого затруднения.
Затем вывожу его и снова ввожу, и работаю, работаю…
– Господи, еще…
Я вхожу еще глубже, и мои бедра плотно прижимаются к ее ягодицам.
– Да! Да! Да! Ты великолепен. Как хорошо, господи, как хорошо!
Возможно, и было бы так хорошо, если бы это действительно произошло. Конечно, ничего этого не было – такие вещи всегда срываются. После выпитого в напряжении кофе, когда я все медлил, а она все скромничала и мы позволили вечеру так безуспешно завершиться, не воспользовавшись выдавшимся случаем, мы тепло пожелали друг другу доброй ночи и пообещали встретиться вновь.
Что мы сделали и продолжаем делать. Но лишь в моем воображении – когда я перебираю в памяти прежние времена, как какой-то древний мастурбатор с повязанным вокруг шеи гнилым платком, повторяющий одну и ту же старую историю, которая каждый раз становится все грубее, по мере того как слабеет память, а немногие реальные факты требуют такой дополнительной работы фантазии, что от правды уже ничего не остается.
Под кайфом
Маленький клуб в Челтенхеме – скорее, просто кафе с акустической системой, – где мой брат Дик, его новая девушка Сэффрон и я танцуем, как сумасшедшие, под не слишком подходящую для танцев музыку. Возможно, она вообще не танцевальная, а близкая к фругу-инди, но нас это не особенно волнует, потому что мы все под экстази, а так как это конец восьмидесятых и качество экстази еще не слишком упало, то таблетки достаточно сильные, чтобы можно было не обращать внимания на музыку.
На мне пурпурного цвета «тай-дай» свитер с капюшоном из тонкой, обтягивающей хлопчатобумажной ткани, который приятно прилипает к рукам, так что выглядишь в нем тощим, как скелет. Спереди орнамент в виде лунного серпа.
В магазине (мы уже были нагружены индийскими ситцами, декоративными мундштуками и всякими принадлежностями для оргий) произошел такой разговор:
Я. Как ты считаешь – солнце или луна?
Дик. Луна.
Сэффрон. Да, луна.
Я. Но тебе не кажется, что оранжевое солнце выглядит веселее?
Дик. Зачем тогда спрашиваешь?
Я. Значит, ты твердо считаешь, что луна лучше?
Дик (переглянувшись с Сэффрон). Если тебе нравится оранжевый.
Я. Да. Но в твоих словах есть смысл. Луна несколько интимнее. В ней больше… лиричности.
Дик (девушке-продавщице, которой происходящее кажется смешным). Вот к чему приводят три года учебы в Оксфорде.
Я (уже на улице). Не вижу в «лиричности» ничего специфичного для Оксфорда.
И мне до сих пор кажется, что лучше было взять оранжевый.
На самом деле мне кажется, что ни тот, ни другой не нужно было брать, потому что я уже староват для таких вещей. Двадцать четыре. Почти средних лет. А всей этой малышне вокруг меня двадцать, двадцать один, от силы двадцать два.
Но эта тревожная мысль пришла мне в голову и тут же ушла – как и все тревожные мысли, когда ты под действием экстази, и, глядя вокруг, я думаю: «Все чудесно, действительно чудесно. Люди замечательные. Атмосфера отличная. Музыка классная – ну, может, и дерьмо, но какая разница, если я на экстази».
Я смотрю на лица окружающих, пытаясь определить, кто еще здесь под дурью, но это не так просто, потому что экстази сейчас достать легко и народ глотает его как орешки. Я улыбаюсь Сэффрон, улыбаюсь брату, улыбаюсь остальным, про которых знаю, что они брани таблетки из той же партии, что и мы, хотя не могу вспомнить, как их зовут, но они очень милые, и улыбаюсь той девушке, которая не была в нашей компании, но теперь танцует с нами, больше со мной, и она улыбается мне так же, как я улыбаюсь ей. Точно под кайфом, не иначе.
Теперь она манит меня к себе, как какая-то чародейка, как юная прекрасная чародейка, и я не буду сопротивляться – зачем? Она молода, красива и очаровательна. И она явно хочет меня. Я вижу ее мысли насквозь, это как телепатия: ее мысли лучатся из ее глаз и прямо попадают в мои.
«Я хочу тебя», – говорят они.
И я не вижу особого смысла во всяких предварительных действиях. Мы уже давно их прошли. Поэтому я говорю – не без труда, потому что я все еще под сильным кайфом:
– Хочешь, пойдем в другое место.
– Если хочешь, можем поехать ко мне, – говорит она.
Брат, Сэффрон и остальные из нашей балдеющей компании грустно смотрят, когда я сообщаю о своем уходе, потому что было бы гораздо лучше, если бы мы все остались вместе навсегда. Но их взгляд выражает понимание. Когда ты под экстази, то понимаешь все.
Итак, я в комнате этой девушки, но я не буду рассказывать, что произошло дальше, потому что это было бы преждевременно. Сначала я хочу обрисовать контекст.
* * *
Итак.
Стоит ноябрь 1987 года, я слоняюсь по своему убогому жилищу в Айлингтоне, как вдруг звонит Мартин – торгующий кокаином знакомый моего оксфордского приятеля. Мартин говорит:
– Я обещал связаться с тобой, когда возникнет очередная партия, так вот, она будет в пятницу; и если тебя это интересует, то давай.
Меня интересует. В то время эта штука «Е» была еще мало распространена, пожалуй, мы и называли ее не «Е», а MDMA или экстази. Но я достаточно прочел о ней к тому моменту; чтобы решить, что это то, что мне нужно, и я ужасно хочу попробовать ее, прежде чем примут против нее какие-то строгие меры или она выйдет из моды.
Вечеринка должна состояться дома у Мартина, на унылой улице в Сэндз-Энд – той части Фулхема, в которой скоро резко взлетят цены и которую заселят юппи, как и весь остальной район, где пока обитают преимущественно белые представители рабочего класса. Одно из исключений – соседняя семья из среднего класса, глава которой – крупный торговец кокаином (никак не связанный, как ни странно, с Мартином). Через несколько месяцев после нашей вечеринки у него возникнут неприятности с колумбийским картелем из-за неуплаты долга, но у него хватит сообразительности сбежать за границу. Его жене и детям не так повезет. В скором времени они исчезнут навсегда.
Существенное отличие моего первого знакомства с экстази от того, которое происходило у большинства людей, заключается в том, что в то время никто не знал, что нужно делать. Культуры экстази еще не существует. «Дэнс мьюзик» только появляется. Поэтому вместо того, чтобы заглотать таблетки в клубе, показывать всем свои перекошенные лица и танцевать до умопомрачения под гимны типа «Four to the Floor», а потом доходить в специальном помещении для охлаждения и возвращаться домой, где ждут марихуана, круговое стерео и галлюциногенные рейв-фильмы, созданные специально для мозгов, обработанных экстази, мы обращаемся с ним как ученые-экспериментаторы, отваживающиеся вступить в мир неизведанного.
Этим, наверно, и объясняется атмосфера, которую я обнаруживаю, приехав туда. На первый взгляд – обычная пати: одни толкаются за выпивкой на кухне, другие тянут косяк на лестнице, третьи ждут, когда освободится туалет, курят, треплются. Но, присмотревшись, замечаешь, что тут сколько нормальных людей, столько и других, которые обалдело скрежещут зубами, безучастно смотрят огромными мертвыми черными зрачками, напрягаются, будто их вырвет, или медленно и изумленно трясут головой. В воздухе чувствуется напряжение, сдерживаемая истерия – волнующая и страшная одновременно.
– И что нужно делать? – спрашиваю я Мартина, разглядывая капсулу.
Моя ладонь горячая и липкая. Меня охватывает дрожь. Хочется поехать домой и забыть, как будто ничего не было. Не будь мне жалко 35 фунтов, я так и сделал бы, наверно.
– Просто проглотить. – Он ободряюще улыбается, но похоже, что ему нужно уйти – поговорить с кем-то, продать еще наркоты.
– Просто проглотить, и ничего больше?
– Лучше не есть перед этим. Сильнее действует.
– Да, знаю, я и не ел.
– Вперед! – Он еще шире улыбается и разворачивается уходить.
– Запить водой?
Он оборачивается.
– Запить, – подтверждает он.
– А потом что?
– Ты ничего не заметишь в течение часа. Или даже дольше в первый раз.
– А как я узнаю, что подействовало?
– Узнаешь.
– Но как?
– Почувствуешь кайф.
– Какой кайф?
– Ну, не знаю. Как от героина, может быть.
– Черт, это как героин?
– Нет. Не волнуйся. Это совсем не как героин.
– А как что?
Он кладет руки мне на плечи.
– Просто проглоти. Все будет хорошо. Если возникнут проблемы, спроси у него. Он знает, что к чему.
Мартин указывает кивком на высокого человека с хвостом волос и запавшими щеками. Он действительно похож на человека, который знает, что к чему.
Я киваю и проглатываю таблетку.
Через час, в течение которого я ежеминутно проверяю время по своим черно-желтым часам Swatch, я чувствую одновременно облегчение и озабоченность, потому что не замечаю никаких изменений. Если не считать разные мини-галлюцинации – плывущее изображение, некоторое головокружение, ощущение какого-то непорядка, – испытываемые мной в это время. Мне кажется, это просто психосоматические симптомы моего страха перед тем, что может произойти.
В те минуты, когда я не разглядываю время на часах или не испытываю мнимые галлюцинации, я пытаюсь с кем-нибудь заговорить, как на обычной РВАВ-парти. Но я ни с кем, кроме Мартина, не знаком, а ему моя назойливость, похоже, обременительна. И народ более нервный и отстраненный, чем обычно, – либо ждут старта, когда подействуют таблетки, либо думали, что будет обычная РВАВ-парти, и слегка прибалдели от странной обстановки.
Ну и наконец, есть люди, на которых таблетки уже подействовали, и они хуже всех. Видели эти кошмары, в которых идешь в полночь по кладбищу, а покойники хватают тебя за ноги? Ну, здесь такое же впечатление. Странные люди с пустыми глазами, двигающимися, как у саранчи, челюстями и белой липкой жидкостью в уголках рта – они хотят вести с вами многозначительные разговоры, страстно привязываются к вам и гладят ваши руки своими, липкими и теплыми – брр. Хочется побыстрее уйти прочь.
Ну, не совсем так. Как ни отталкивающи эти липкие монстры, каким-то странным образом испытываешь к ним влечение, отчасти благодаря зловещему обаянию, но в основном из эгоистического интереса. Ведь через несколько минут или часов ты будешь в таком же состоянии, как они, и станешь отчаянно стремиться пообщаться с незнакомыми людьми, а если у этих людей будет возникать только одна мысль – бежать, не очень-то это приятно.
В итоге я оказываюсь в таком промежуточном положении, сидя на кровати, где развалилась эта жертва экстази, но не слишком вовлеченный в общение с ним. Он, впрочем, вполне счастлив после массажа ног, сделанного ему знатоком наркотиков с желтоватыми щеками и хвостом на голове, который оказывается американцем и сообщает, что массаж очень полезен, когда принимаешь экстази.
– Мм, – звучит голос жертвы экстази.
– Значит, ты уже не первый раз? – спрашиваю я американца.
– Да, – говорит он, не повернув головы и продолжая растирать ноги. Затем, почувствовав обидность своей немногословности, он поднимает голову и добавляет: – Неоднократно.
– И сегодня тоже? – говорю я.
– Нет. Сегодня мне достаточно того, что я смотрю, как другие в первый раз получают от него удовольствие. Первый раз – он совершенно особенный.
Одна моя половина думает: жалкий хиппи. Другая половина думает: душечка.
– У тебя это первый раз? – спрашивает он.
– Да. Нет. Я хочу сказать, что принял таблетку. Просто я не уверен – не может так быть, что в партии попадаются фальшивые?
– Тебе, наверно, кажется, что не подействует, да?
– Пожалуй.
– Она подействует.
– Будем надеяться.
– Когда ты принял?
– Час и… четырнадцать минут назад.
– Теперь уже скоро. Тебе мешает только твой страх, что она не подействует.
– А может быть, она уже действует, а я этого просто не замечаю? – высказываю я свое предположение.
– Когда подействует, ты заметишь.
С кровати доносится подтверждающий голос жертвы:
– Когда подействует, ты узнаешь.
– Но как я… – О, что-то в этот момент произошло. – Ты думаешь, что… – Я чувствую, как мой рот раздвигается в невероятной улыбке, а из желудка поднимается желчь. – Мне кажется… – Теперь у меня действительно рвотные корчи. Улыбка такая, что разрывает лицо. Весь позвоночник и затылок онемели и покалывают. Я улетаю, удаляюсь, парю в пространстве. И эти ощущения непрерывно усиливаются. Я хочу обо всем этом рассказать американцу, но не могу, потому что зубы сжимаются все плотнее и плотнее, и слишком сильно ударило в голову, и я едва удерживаю внутри содержимое своего желудка.
Вот оно, значит, как происходит – думает какая-то небольшая часть меня. Совсем небольшая, потому что основная часть моего мозга улетела уже слишком далеко, чтобы быть в состоянии что-либо анализировать. Она просто существует. И я просто существую.
Но та, очень маленькая часть, которой хочется анализировать, упорно сопротивляется. Потому что, в конце концов, я же журналист, а журналист всегда стоит в некотором удалении от действительности, наблюдая и анализируя ее, никогда не будучи полноценным участником. А разве можно не анализировать, когда с тобой происходит нечто столь невероятное? У меня нет сомнений, что неисследованная жизнь – непрожитая жизнь. И я знаю, что там этот хиппи…
Он мне улыбается.
Я улыбаюсь в ответ – что еще я могу сделать при таком оральном эквиваленте неуправляемой эрекции.
Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет сказать: «Не сопротивляйся. Плыви по воле волн». Я знаю, потому что слышал, как он говорил это другим. Но я – не такой, как…
О да. О да. О да. Теперь я знаю, что такое кайф.
Прекрати анализировать. Плыви по воле волн.
«По воле волн» – какая замечательная мысль. «Воле» – с этим прекрасным округлым звуком «О». И «волн» – с этим прекрасным округлым звуком «О». В рифму. Абсолютно рифмуется. Более совершенной рифмы не существует. А может быть, и существует. Все рифмы совершенны, не так разве? Кроме тех, которые не совершенны. Как… нет, слишком трудно. Но это нормально. Вообще все нормально. Плыви мой челн по воле волн. Снова рифма, еще одна совершенная рифма. Он умен этот человек это так умно сказать мне что нужно плыть по воле волн когда ты под экстази потому что я отдаюсь волнам я плыву и вздымаюсь как огромная волна вот еще одна.
У-у-у! Как будто желудок высасывают до дна через рот. Виски и затылок парализованы. Но я укутан, мерцаю, разгорячен и…
Нет! Слишком. Это уже слишком.
Все больше и больше. Думать невозможно. Просто чувствовать.
Чувствую себя прекрасно.
Боже, я чувствую себя прекрасно.
Если бы так чувствовать себя всегда.
Всегда.
Всегда.
Всегда.
Всегда.
ВСЕГДА.
И все это благодаря наркотику. Одной маленькой таблетке. Одной маленькой таблетке, которую я обожаю, она такая замечательная, что я хочу рассказать о ней всему миру, чтобы все могли чувствовать себя такими же счастливыми, как я. Разве это не было бы прекрасно? Если бы мы принимали эти таблетки все время, каждый день! И мы все смеялись бы. Никогда больше не было бы войн. Всюду – мир и любовь.
Правда, экономика несколько пострадала бы. Если бы народ только слонялся без дела, улыбался и занимался любовью.
Так, если в голову приходят такие мысли, значит, действие наркотика ослабло.
И такие мысли тоже лучше гнать, потому что если начинаешь думать, что наркотик стал действовать хуже, чем раньше, то это означает, что он стал действовать хуже, чем раньше, потому что, если ты в состоянии это объяснить, это значит, что…
Джош. Я тебя очень люблю, ты замечательный человек, и я никем другим не хотел бы быть сейчас не сейчас никогда – слушай, ты совершенно запутался, Лучше расслабься и…
Плыви по воле волн, как сказал человек – тот, который смотрит сейчас на тебя и говорит:
– Сделать тебе массаж ног?
– Да, пожалуйста. Если не трудно. Если ты уверен, что тебе это не трудно.
Мой голос звучит нерешительно, мило, невероятно вежливо, как у хорошо воспитанного ребенка, который только что овладел даром речи. Все кажется каким-то расплывчатым и далеким, как будто я смотрю на мир через перевернутый бинокль.
С большой неловкостью я снимаю туфли. Координация нарушена, но самое большое препятствие составляют невероятно извивающиеся шнурки, которые скользят и вьются в дырочках, как змейки. И прикосновение кожи. Она такая… кожаная. Почему раньше я никогда не замечал, какая кожаная кожа? Гибкая и тягучая, как крылья летучей мыши, и в то же время прочная, как воловья шкура – смешно, потому что это и есть воловья или бычья шкура. И это только начало. Потому что не менее изумительна тягучесть и шерстистость моих носков, которые с грубым шершавым ощущением соскальзывают с холодных влажных ног, как… э-э, шерсть с голого тела, но только острее.
– Ты очень милый, – говорю я ему, пока он массирует мои ступни. Массаж очень приятен, но еще приятнее физический контакт с другим человеческим существом.
– Ты тоже.
– Правда? Ты так думаешь?
– Все очень милые, – подтверждает он.
Я оглядываю комнату. Очень, очень медленно, как через те старые тяжелые панорамные устройства на смотровых площадках, в которые нужно бросить монетку. И я вижу, что он прав. Все люди исключительно милые, у каждого теплая, блаженная улыбка и прекрасное лицо, излучающее счастье.
– Вот только… – Это нехорошая мысль, и я останавливаю себя. Но не могу, потому что наркотик заставляет меня говорить правду. – Вот только тебе не кажется, что все выглядело бы не так, если бы мы не приняли наркотик?
– Может быть, то, что ты видишь благодаря наркотику, и есть истина.
– Точно! – Я соглашаюсь без размышлений, потому что это то, что я и хочу услышать. – Да, ты прав – как тебя зовут?
– Аарон.
– Прекрасное имя. Как у мавра в «Тите Андронике». Читал? Замечательная пьеса. Все погибают ужасной смертью. Печально. Просто ужасно. И все из-за Аарона. Но ты совсем на него не похож. Ты – милый Аарон.
Я хочу пожать его руку. Обнять его. Я наклоняюсь вперед и так и делаю.
– Просто замечательный Аарон, – говорю я, наслаждаясь его щетинистым лицом, его худощавостью, его запахом мужчины.
Я отодвигаюсь, внезапно почувствовав беспокойство.
– Ты не против того, что я так веду себя?
– Нет. Это можно.
– Несмотря на то, что ты не под экстази?
– Обо мне не беспокойся. Просто делай то, что тебе нравится.
– Ты действительно нравишься мне. Как будто мы всегда были знакомы. Почти так, будто между нами любовь.
Аарон кивает.
– Я не гей и никогда им не был, – говорю я.
– Я знаю, – говорит он.
– Хотя у меня нет ничего против геев. Они мне даже нравятся. Некоторые из лучших моих знакомых – геи. Иногда мне хотелось узнать, не гей ли я. Особенно в приготовительной школе. У вас, в Америке, есть приготовительные школы? Типа интернатов?
– Да, у нас есть интернаты. Но они не так распространены, как здесь.
– Я, наверно, слишком много болтаю. Если не хочешь, я не буду тебя здесь задерживать. Хотя мне бы хотелось, чтобы ты остался, потому что – ведь это находит волнами, верно? Некоторое время назад мне стало немного… ну, почти грустно. Показалось, что все кончилось. А мне не хотелось, чтобы кончалось.
– Это еще не конец.
– Но когда это кончится – со мной все будет в порядке?
– С тобой все будет в порядке.
– А новые подъемы еще будут?
– Еще будут.
– Хорошо.
– Да.
– Я хотел сказать, мне кажется, опять начинается…
И конечно, это повторяется еще много раз. Еще четыре часа, когда я улетаю, держу кого-то за руку, поглаживаю и говорю о вечных истинах, с нетвердыми перерывами спуска, делающими ощущения под экстази такими непрочными и мучительными.
Лично я предпочел бы обойтись без них. Так же как лучше было бы без смерти. Я пожаловался на это однажды моему другу Тиму и сказал: «Ну почему мы должны умереть, почему? Это так ужасно несправедливо». А Тим ответил: «Если бы не было смерти, мы бы так не любили жизнь. Смерть придает значение нашей жизни и заставляет заниматься вещами, которые иначе были бы бессмысленны, такими как искусство, чтобы попытаться побороть ее». (Тим, конечно, не выражается столь высокопарно – я просто передаю суть.)
Короче, то, чем замечателен экстази, делает его и таким ужасным – это присущее ему затухание. В тот момент, когда ты понимаешь, что чувствуешь кайф, ты начинаешь чувствовать, что действие наркотика начинает слабеть.
Все происходит примерно так:
И хотя после первого (и самого мощного, самого головоломного) улета ты знаешь, что у тебя впереди еще несколько таких приступов наслаждения, ты знаешь также, что все лучшее уже в прошлом и в целом начался спуск с горы.
Более того, ты знаешь, что, сколько бы ты в будущем ни принял таблеток, ни одна из них не даст таких волшебных ощущений, как первая. И это еще одна из мерзких особенностей экстази. Закон убывания плодородия.
Должен сказать, что выход не кажется мне таким ужасным, как все говорят. Может быть, если вечером в субботу класть одну на другую, то в среду действительно будет худо. Но часто следующий после экстази день дает очень приятные ощущения. Чувствуешь себя спокойным, благожелательным, защищенным от действительности.
Есть удивительный побочный эффект – потребность слушать повторяющиеся ритмы. В данное время ее легко удовлетворить, потому что встречаешь их везде – в магазинах, на радио, в детских телепередачах. Но в 1987 году приходилось довольствоваться полицейскими сиренами и пневматическими дрелями.
Теперь перенесемся на полгода вперед и посмотрим, что изменилось.
Сейчас середина 1988 года, и я стою перед клубом «Wag» в Сохо в ожидании впуска на вечеринку «эсид хауз» под названием «Love» – не таким крутым местом, как «Shoom» Дэнни Рэмплинга, где вы просто обязаны были побывать, если увлекались этой музыкой, но мы еще доберемся до него.
На улице слишком холодно для того, во что я одет: пара обтягивающих белых велосипедных трусов с Мадонной в промежности, купленных в «Бой» на Кингз-роуд, и футболка со смайликом, которую я тогда достал с большим трудом, а через несколько месяцев они будут на каждом углу и совершенно устареют. Я взял также большой красный шарф в горошек, который собираюсь надеть вместо шейного платка. Но надену я его, только попав в клуб. Здесь, на улице, я стесняюсь.
Пока я шел от метро к клубу, меня разглядывали встречавшиеся в этот пятничный вечер люди – пожилые, вышедшие в ресторан или в театр, парочки среднего возраста и даже молодежь моего или более юного возраста. Они читали в газетах про таких типов, как я: ужасные истории о новом наркотике designer, который мы все принимаем, и этой музыке «эсид хауз», которую мы слушаем. Никогда еще на меня так не смотрели – будто я представляю собой необычную, новую угрозу для общества. Из-за этого я испытываю некоторое смущение. И ужасное самодовольство. Теперь я понимаю, как чувствовали себя в 1976 году панки со своими английскими булавками и кожаными штанами. Правда, я не чувствую себя участником какой-нибудь революции. Я не хочу изменить мир. Я просто хочу, чтобы все жили так же, как я.
И я старался, в самом деле. Вот так, наверно, было с апостолами после того, как Иисус воскрес из мертвых. Слышишь невероятное известие: Господь вознесся, Он приходил, чтобы искупить ваши грехи. И никому это не интересно, потому что незаметно никаких изменений: та же работа, живешь в том же доме с теми же людьми, секса сколько было, столько и осталось – так в чем же разница? Как знать – может быть, ты лишь проповедуешь очередной странный культ, который сегодня есть, а завтра исчезнет без следа?
Мои соседи так и считают. Они смотрят на этот «эсид хауз», который я так расхваливаю, как на какое-нибудь объявление гражданской войны или лайндэнс: вполне приемлемое занятие для тех, кому оно нравится, но это не то, что всегда будет в моде.
Иногда, правда, находятся люди, которые ко мне прислушиваются. Сегодня я завербовал Молли и ее приятеля Тома, с которым она познакомилась, кажется, в «Таймс», где теперь работает. Да, я так же удивился, как и вы, что она согласилась, но это, видимо, благодаря Тому. Я думал, что возненавижу его, особенно когда узнал, что это опять какой-то чертов итонец – это что, закон в высшем обществе, по которому такие, как Молли, обязательно должны встречаться с итонцами? – но он оказался довольно современным. Слушает правильную музыку, и волосы пострижены как у меня. Так что я не ревную. Просто чувствую отеческое волнение, собираясь познакомить с экстази двух новообращенных.
– Позвольте угостить вас выпивкой, – говорит Том после того, как мы сдаем плащи.
В очереди Молли немного волновалась. Кажется, она не бывала раньше ни в каких клубах, кроме «Annabel’s», но это не в счет. Теперь нас троих распирает это чувство – «слушайте, мы прошли швейцара, мы действительно попали в клуб, и мы отлично проведем время», мы разглядываем лица, суету, танцевальную площадку, которая пока почти пуста, потому что экстази еще ни до кого не дошел.
– Что будем пить?
– «Корону», – говорит Том.
– Мне шприцер, пожалуйста, – говорит Молли.
– Угу. Будешь «Корону», – говорит Том.
Жидкость очень полезна перед приемом экстази, и пусть я становлюсь пуристом, но предварительная сигарета не идет ни в какое сравнение с ледяным пивом и долькой лайма.
– Ладно, и мне то же самое, – говорю я. Мне нужно немного алкоголя, чтобы успокоить нервы. Покоя не будет, пока я не найду «человека» и не добуду несколько таблеток. Я только что глянул и не обнаружил его на обычном месте – в затемненном алькове у левой звуковой колонки.
Для разнообразия поднимаемся на следующий этаж, который меньше по размеру; там больше пьют и болтают, чем на главном. Молли и Том пытаются со мной разговаривать, но я мысленно не с ними, я думаю только о том, как достать наркотик. Время от времени я покидаю их и подхожу к кому-нибудь, хоть отдаленно похожему, и говорю: «Не знаешь, где достать „Е“?» Но слышу лишь ответы типа «извини, приятель, мы пришли со своими», или «нет, приятель, мы здесь впервые», или «да был тут один тип, часа полтора назад, около танцплощадки, с сумкой как у кенгуру».
Эти сумки как у кенгуру – не знаю, как их правильно называть, но в 1987-м их носили все клубные дилеры, почти хвастливо, как полицейские значки, поэтому последняя подсказка бесполезна. Напомню, что это было время до ввода строгих мер против экстази, и дилеры могли тогда продавать таблетки почти в открытую, как бармен – пиво, и проблем с качеством не было, потому что круг потребителей еще слишком мал, атмосфера добропорядочная, и вороватые торговцы, продающие таблетки от глистов у кошек по 15 фунтов за штуку, еще не нахлынули. Но все равно никогда нельзя быть полностью уверенным, что добудешь наркотик. Предложение ограничено. В этом клубе девяносто девять человек из ста так же, как и я, мучаются, что не могут найти таблетки. Что, если они меня опередят? Что, если, боже упаси, все в этом клубе помешались на экстази и тебе придется довольствоваться алкоголем и никотином?
Ну, где же он, где же он, где же он?
Молли и Том начинают волноваться. Каждый раз, возвращаясь из неудачного похода за наркотиками, я пытаюсь уверить их, что все совершенно нормально, что еще слишком рано, что проблем не будет. Но мне всегда плохо удавалось скрывать свои чувства, особенно если дело касается таких важных вещей, как наркотики, и они глядят на меня как маленькие дети, начавшие задумываться над тем, как Дед Мороз протиснется в камин, если дымоход такое узкий, а внизу еще горит огонь, и зачем ты, папа, рассказываешь нам небылицы?
Но вдруг он появляется, как по волшебству. Не помню, как он выглядит, поэтому звоню брату, чтобы уточнить.
– Привет, брат, я пытаюсь уточнить некоторые факты для книги, которую пишу. Ты помнишь, когда впервые попробовал экстази?
– Вместе с тобой, я думаю. Тогда в Фулхеме, вместе с твоими оксфордскими друзьями.
– Ага. Значит, тогда. Я не пишу о том случае.
В основном потому, что особо писать не о чем. Собрались я, мой брат, его подружка и две красивые девушки, которых я знал по Оксфорду – Карина и Саманта, и мы провели весь вечер в моей грязной гостиной в нижнем этаже, миловались, обменивались поцелуйчиками, но ничего более серьезного, потом завершили дело несколькими сигаретами с марихуаной и отправились спать. И почему мы не занялись сексом? Непонятно. Ужасно досадно. Запомнился только жуткий эпизод в начале, когда Саманта начала тужиться и давиться, и показалось, что она сейчас умрет. На нас уже подействовали таблетки, и это было совершенно не к месту – думать о вызове врачей и сочинять небылицы, если возникнет полиция, тогда как таблетка ясно говорит тебе «don’t worry be happy». Начинаешь понимать, как скверно бывает ребятам на вечеринках, когда кто-нибудь возьмет и помрет от экстази. Плохо для жертвы, еще хуже для родителей, но больше всего мне жалко тех друзей, которые доставали таблетки. Ведь, покупая экстази, ты никогда не делаешь этого в одиночку. То есть кто-то один все организует, собрав с каждого и сложив вместе деньги, и в результате формально становится наркодилером категории «А», могущим получить большой тюремный срок, но этим каждую субботу занимаются тысячи людей, законопослушных во всех других отношениях. Но что происходит при несчастном случае: у тебя на совести оказывается смерть твоего товарища; его родители клеймят тебя убийцей; о тебе с негодованием пишут все газеты, и почти наверняка ты попадешь в тюрьму. Плюс ко всему твой сеанс экстази полетел к черту. И все из-за чего? Из-за того, что твой наглый и ничтожный приятель решил заиметь встречающуюся в одном случае на миллион реакцию на этот наркотик, от которого по статистике гибнет меньше людей, чем от арахисовых орехов. Вот бакалейщика, который продал роковой пакетик орешков, почему-то никогда не объявят убийцей!
