Текст книги "Едва замаскированная автобиография"

Автор книги: Джеймс Делингпоул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Какую ты хочешь? Ментоловую? – говорю я, вытаскивая свой «Консулат».

– Попробуй вот эти, если хочешь, – говорит Дик, предлагая розовую коническую бумажную пачку чего-то похожего на очень тонкие сигары.

– Что это?

– Биди, – говорит Дик. – У них вкус земляники.

– Скорее потной набедренной повязки садху, – говорю я.

– Спасибо, Дик, но я, пожалуй, воздержусь, – говорит Молли, беря мой «Консулат». Как ни жалостно, но я чувствую, что это моя большая победа.

Вскоре освобождаются молотки для крокета – впервые за весь день, и мы убеждаем Молли отложить зубрежку на более позднее время, чтобы мы смогли сыграть вчетвером. Она играет в паре со своим братом. Я – со своим. Несмотря на трудности, причиняемые мне слезящимися глазами, непрерывным чиханьем и текущим носом, мы побеждаем.

– Не знала, что у вас там, на севере, есть площадки для крокета, – дразнит меня Молли после того, как мы заколотили второй победный шар.

– Центральная Англия – не север. Потому она и называется Центральной, – говорит Дик.

– Ну вот, все же у вас есть кое-что общее: обидчивость, – говорит Молли.

– Нет, – говорит Дик, – просто мы не терпим всякой чуши от изнеженных южан.

– На самом деле она из Уэльса, – говорю я, утирая платком свой красный нос.

– Ага, значит, ты и разговаривать почти что не умеешь? – говорит Дик Молли. – И, к твоему сведению, у нас всегда была площадка для крокета, потому что мы росли в большом доме с большим садом. Побольше, чем у тебя, может быть.

– Э-э, едва ли, Дик. Ее папаша владеет доброй половиной Уэльса.

– А! Ну ладно, – говорит Дик.

– Боже мой, вы настолько похожи, что просто жутко становится, – говорит Молли.

– Выбирай же, о женщина, – говорю я.

– Ничего не получится, – говорит Молли. – Так уж устроен слабый пол. Наши мозги не могут сосредоточиться в одном месте.

– Ну, Дик, теперь ты видишь, почему она получает стипендию?

– Да, она свое дело знает, – говорит Дик.

– За это вы явно должны поставить нам выпивку в Кладовой, – говорит Маркус.

– Это за что? – спрашивает Дик.

– Расизм. Сексизм. И оскорбление моей сестры.

– Маркус считает себя левым, потому что был в Никарагуа, – объясняю я Дику.

– А не должен ли он нам выпивку за то, что облажался в крокете? – говорит Дик.

– Несомненно. Но чтобы покупать выпивку в Кладовой, нужно быть членом колледжа, – говорю я и добавляю, обращаясь к Маркусу: – А тебе не кажется, что нам нужно поберечь себя перед вечером?

– Куда вы, мальчики, собрались? – спрашивает Молли.

– Они идут в новый клуб, где нужно слизывать сперму с задницы друг у друга.

– Очень мило. А ты, Дик?

– Я, вероятно, обойдусь «Макдоналдсом», – говорит он. – С двойным майонезом.

– Извини, я так пошутил, – пытаюсь уверить я, мучаясь от очередного приступа сильного чиханья. – Черт, пыльца сегодня злая.

– Или мы пьем прямо сейчас, или я отбываю, – говорит Маркус.

– Как хочешь. Мне нужно пойти за таблетками от аллергии.

– А кто тогда подпишет счет? – говорит он.

– Я, если хочешь, – говорит Молли.

– Я думал, что ты возвращаешься в библиотеку, – говорю я.

– Одна работа, и поиграть некогда, – говорит Молли.

– Ха, ты никогда не приходишь поиграть со мной, – говорю я.

Она слегка щиплет меня за щеку.

– Ты же никогда не просишь.

* * *

Когда где-то после полуночи я, спотыкаясь, возвращаюсь назад через ворота, я сильно пьян, хотя бывало и хуже. Пьян, но не настолько, что меня может вырвать – это уже произошло сегодня дважды, и мне стало гораздо лучше. Но пьян настолько, что вижу себя самым очаровательным и занимательным собеседником на свете и ощущаю потребность поделиться этим видением со всеми, кого только встречу.

Проблема лишь в том, что все спят. Я сомневаюсь в том, что хотя бы Дик еще не спит, но если я как бы по неосторожности подниму шум, когда войду – он спит на походной циновке на полу в той части комнаты, где я занимаюсь науками, – мне, может быть, удастся пробудить его в достаточной мере, чтобы он смог послушать мои рассказы. А какие у меня рассказы!

Про сперму в них, к счастью, ничего, хотя мы по очереди слизывали мороженое с пупков друг у друга – мальчики и девочки, и я думаю, что это ужасное декаденство. Я думаю также, что Дик оценит замечательное правило, изобретенное нами, которое запрещало мужчинам пользоваться туалетом, а писать они должны были прямо из окна; особенно весело было, когда некоторые девочки тоже попытались это делать, и привлеченный шумом помощник декана поймал их на месте преступления.

Но, войдя в проход, ведущий от Том-Квода к Пекуотеру, я изобретаю нечто лучшее. Каким-то удивительным чудом у Молли все еще горит свет. Она наверняка работает, стараясь наверстать упущенное в этот день, и очевидно, что в такой час бедной девочке просто необходимо, чтобы ее кто-нибудь развеселил. И правда, разве не об этом она просила меня сегодня, когда ущипнула за щеку?

Какие могут быть сомнения? Все становится на свои места. Молли так же охвачена страстью ко мне, как все это время я тайно был охвачен страстью к ней. И утром, после занятия, она надеялась, что я скажу ей об этом. Но по глупости своей я застеснялся и все испортил, так ведь?

Ну, на это раз я ничего не испорчу, потому что мне, слава Богу, поможет алкоголь. На этот раз я расскажу ей все как есть.

Однако, войдя в дверь, ведущую к ее лестнице, я слышу знакомый голос. По какой-то непонятной самому причине я прячусь в тени.

– Первый этаж, вторая дверь слева? – спрашивает этот голос. Голос моего брата.

– Да, и не перепутай с первой. Там живет американка, у которой нет чувства юмора, – говорит Молли.

Я прячусь в темноте, а шаги моего брата удаляются в сторону туалета наверху.

Воспользоваться моментом и прямо взглянуть Молли в лицо? Постучать в дверь, сказав, что просто проходил мимо, и пусть Дик объясняется, когда вернется?

Но, несмотря на алкогольные пары, я вижу, что самое разумное – это не увеличивать свои потери и отправиться в постель. Есть шанс, как мне кажется, что их отношения вполне невинны.

Я долго лежу без сна, пытаюсь бороться с головокружением, жду звука шагов и скрипа двери, которые сообщат мне, что Дик вернулся. Но я слышу лишь, как часы на Том-Тауэр бьют час, затем два, затем три. Больше я уже не в состоянии держать глаза открытыми и засыпаю отвратительным и беспокойным сном.

Снаружи довольно холодно

Уорстершир, откуда я родом, это шизоидное графство. Одна его часть, дальняя, представляет собой идиллическую сельскую картину со слегка холмистыми полями, прелестными рощицами, тенистыми полянами, журчащими ручьями, долинами с буйной растительностью, огромным количеством садов и восхитительными городами с двойными названиями, в которых происходят базары. Другая часть – та, которая моя, – дурачит себя, считая, что у нее есть что-то общее с идиллической сельской частью. Эти времена давно прошли. Сейчас вся моя часть Уорстершира представляет собой в действительности садик на задворках Бирмингема, пересекаемый автомагистралями, шоссе с двойными проезжими полосами и кольцевыми автодорогами, безрадостный вид которого усиливают новые города типа Реддич или когда-то привлекательные, но переставшие быть спальными города вроде Бромсгроува или Дройтич-Спа.

Удобство состоит в том, что, когда мне нужно предъявить свидетельства моего городского пролетарского происхождения, можно сказать, что я из Бирмингема, а когда я хочу изобразить наивного провинциала или сельского сквайра, то могу сказать, что я из Уорстершира.

Недостаток в том, что я никогда не чувствовал себя действительно принадлежащим к той или иной стороне. Я – просто ничего собой не представляющий выходец из среднего класса Центральной Англии, посредине между городом и деревней, богатством и бедностью, фешенебельностью и заурядностью, как мне напоминают во время рождественских каникул, когда кто-нибудь – мачеха или мой богатый дядюшка – настаивает на том, что мне, возможно, следовало поработать за стойкой в каком-нибудь пабе в районе Чеддсли-Корбетт.

Когда я еду на работу в первый раз – за час до начала, чтобы меня можно было ввести в курс дела, – то решаю не рассказывать Дейву; администратору бара, о том, где я учусь и что мой дядюшка – близкий приятель владельца паба.

– Работал когда-нибудь в баре? – спрашивает он.

– Немного.

– «Немного» – это сколько?

– Нисколько, – говорю я, краснея.

Дейв смотрит на коренастую светловолосую девушку примерно моего возраста, которая заставляет полки бутылками апельсинового сока Schweppes.

– В наше время просто невозможно найти работников, – говорит он с готовностью.

– Но шикарный акцент, правда? Клиентам может понравиться немного шика, – говорит она.

– Для разнообразия, – говорит Дейв.

– О-о, замолчи, – говорит она.

– Я уверен, что научусь, пока работаю. Я хочу сказать… – Я чуть не добавил «это не должно быть трудно», но сообразил, что не стоит говорить этого профессиональному бармену. Вместо этого я говорю: – Я очень хочу научиться.

– Именно это говорил тот, последний, – говорит Дейв.

– Это который? – говорит девушка.

– Ну, ты помнишь, Трейс. Шикарный малый, который учился в одном из этих знаменитых университетов – Кембридже, кажется, или Оксфорде.

– А-а, – говорит Трейс.

– Не знал, за что хватать бутылку, не мог запомнить, из чего готовится лагер-топ: каждый раз, когда он смешивал, получалось что-то новенькое. Беда со всеми этими типами из университетов, витающими мыслями в облаках. Слишком умные, чтобы хоть как-то справляться с нашей работой, верно, Трейси?

– А, теперь я вспомнила. Да, толку от него не было никакого.

– Но расскажи нам что-нибудь о себе, Джош. Я так понимаю, ты только что окончил школу. Подыскиваешь какое-нибудь доходное занятие?

– Э-э… на самом деле я учусь в колледже.

– Так, в колледже. А каком – я о нем что-нибудь слышал?

– Ну да. Возможно. Это э-э…

Пока я пытаюсь сообразить, как сказать, что я учусь в Оксфорде, не сказав при этом, что я в Оксфорде, Дейв и Трейси разражаются хохотом. Они уже все знают, конечно. Роджер, владелец, должен был им сказать.

– Не обращай внимания на Дейва, – говорит мне Трейс, отдышавшись, – он совершенно непочтительно относится к высшим по положению.

– Это ты верно подметила, Трейс. Через пару лет Джош может стать нашим боссом.

* * *

Первые часы моей смены проходят на редкость скучно, и мне приходится лишь стоять за стойкой с ищущим взглядом, стараясь не слишком огорчаться от того, что каждый входящий клиент направляется прямо к Трейс, разговаривает с ней как со старым знакомым и дает огромные чаевые. Большинство клиентов даже не удостаивают меня взглядом или, взглянув, тут же отворачиваются, убедившись, что не знают меня. А если Трейс в это время уже обслуживает кого-нибудь, они не подходят ко мне, а ждут, когда она освободится. Потому что у нее большие сиськи и нужный акцент, а у меня – нет.

Через некоторое время я начинаю пытаться поздороваться с клиентами, которые встретились со мной глазами, произнося «о’ройт», как это принято в Центральной Англии, на что правильным ответом должен быть такой же «о’ройт». Но два года в Оксфорде, видимо, искалечили мое произношение, потому что в результате они еще быстрее бегут к Трейс, охваченные таким же ужасом, который я заметил у китайских официантов, когда мой отец пытается подозвать их на своем подзабытом со времен военной службы китайском наречии.

Выходя в очередной раз без особой надобности в зал, где я вытираю никому не заметные пятна от пива и меняю клиентам пепельницы, в которых нет еще ни одного окурка, я утешаю себя тем, что хуже уже быть не может.

Оказывается, может. Это как в документальных фильмах о природе, в которых лягушки годами спят в пустыне, зарывшись в песок, и при первых каплях дождя начинают выпрыгивать кучами. В один момент я вижу бесплодную пустошь свободных стульев, чистых пепельниц и сухих подставок под пиво, а в следующий возникает толпа шумных, краснолицых, усталых, раздражительных, измученных жаждой, трясущихся клиентов, толкающихся и прокладывающих себе локтями дорогу к стойке. Они накатываются волна за волной, и на месте одного обслуженного тут же возникают десять необслуженных. Трейс больше некогда флиртовать. Дейв больше не опирается по-хозяйски на угол стойки, а зарабатывает себе на жизнь. Даже сам владелец, Роджер, снисходит до того, чтобы иногда налить кружку. И все равно они не успевают обслужить десятки и десятки томимых жаждой клиентов, некоторые из которых настолько отчаиваются, что подходят ко мне.

– Так, приятель, пару лагер-топов, один перно с темным и сноубол, – говорит мужчина в футболке для регби.

– Хорошо, о’кей, лед куда-нибудь положить? – говорю я, пытаясь протянуть время, потому что обилие разных ингредиентов вызвало затор у меня в мозгах.

– Льду, девочки?

– Я и так уже промерзла, – содрогается нечто с черными волосами, густым гримом и искусственным мехом.

– Без льда, приятель.

– Хорошо.

– С чем у тебя хрустящий картофель?

– Э-э, – я смотрю под стойку, – подсоленный, с сыром и луком, с солью и уксусом и хулахуп.

– У него есть с копченым беконом? – спрашивает другая девушка.

– С копченым беконом есть? – спрашивает мужчина.

– Э-э… Я сейчас выясню, если вы минутку подождете…

Я пытаюсь привлечь внимание Дейва, но он меня не замечает и проносится мимо с полной кружкой в каждой вытянутой руке. Я трогаю за руку Трейс.

– Минутку, – говорит она краем рта, продолжая обслуживать клиента. – Шесть сорок пять, шесть пятьдесят, здесь семь десять, большое спасибо, я потом выпью шанди. – Что там такое, Джош?

Но человек в спортивной рубашке уже говорит, что возьмет с сыром и луком, но это лишь та часть заказа, которую я запомнил, а не первая, которую он произнес так давно, что я ее уже забыл.

– Два лагер-топа, перно с темным и сноубол, – говорит мужчина несколько раздраженно.

Я делаю сначала перно с темным, потому что знаю, как это приготовить: перно с черносмородиновой наливкой, но без льда, потому что девушке, которая это заказала, и так холодно. Будь я половчее, то, конечно, наливал бы лагер в два бокала одновременно, но я знаю, что они перельются через край, пока я пытаюсь на глаз определить, сколько черносмородиновой наливки добавить в перно.

Как только я ставлю плод своих усилий на стойку, его жадно хватает девушка в мехах. За ней вырисовывается приятель спортивной рубашки.

– Привет от Викки, – говорит он спортивной рубашке. – Она просит тебя узнать у бармена, когда будет готов ее сноубол, потому что до Рождества осталось всего пять дней и она боится, что опоздает домой и не успеет нафаршировать индюшку.

Спортивная рубашка смеется.

– И попроси его также, чтобы в следующий раз, когда будет смешивать, добавил немного перно в пинту черной смородины, – добавляет девушка в мехах.

Я пытаюсь поймать ее взгляд и улыбнуться, чтобы показать – да, я слышал, понимаю шутку, она очень веселая и совершенно права, но я всего лишь человек, как и она, и это мой первый рабочий вечер, и я стараюсь, как могу. Она делает вид, что не замечает меня.

Вместо этого я встречаюсь взглядом с человеком позади спортивной рубашки, который размахивает десятифунтовой бумажкой. Мой взгляд должен сказать ему: «Видишь, клиенты». Но в ответ я вижу только раздражение, нетерпение и отражение картины расчетов, которые делаешь в очереди при выходе из супермаркета, когда оказывается, что случайно выбрал кассу, где сидит прыщавый юный кассир-ученик, не способный отличить артишок от баклажана: что окажется быстрее – подождать вторым в очереди, пока тебя обслужит эта бестолковая жопа, или встать в конец другой, более длинной очереди, где твои товары обработает кто-нибудь более компетентный.

Но пока все это происходит, я действую достаточно скоординированно, чтобы наполнить почти доверху два стакана лагера. Мне остается только долить в них «топ» – черт, просто лимонада или нужно капнуть настойки лайма? Я боюсь спросить у покупателя, потому что он примет меня за идиота. Спросить Дейва я тоже не могу – после его рассказа об оксфордском студенте, который был так бестолков, что не умел приготовить даже лагер-топ. Это, наверно, и сбило меня с толку: уверен, что вспомнил бы, что нужно делать, если бы этот рассказ не засел у меня в голове. А если я спрошу Трейс, то она несомненно расскажет Дейву.

– Э-э, извини, приятель, – спрашивает спортивная рубашка. – Ты что, лайм мне наливаешь в лагер-топ?

– Ну да. А вы заказывали…

– Я заказывал лагер-топ, а не лагер-лайм.

– Ах да, конечно, – говорю я, собираясь вылить отравленное лаймом пиво в раковину.

– Нет, приятель, я это выпью, – говорит спортивная рубашка, быстро выхватывая стакан. – При такой скорости другой выпивки мне просто не дождаться.

Он обменивается понимающими взглядами с человеком, размахивающим десяткой. Человек с десяткой закатывает глаза. Он мог бы уйти, но принял неверное решение. Теперь он ненавидит себя, но меня – еще больше.

– Извините, – говорю я им обоим, – я сегодня работаю первый день.

– Сами мы ни за что бы не догадались, – говорит человек с десяткой.

– Это таким способом ты хочешь сообщить мне, что не умеешь делать сноубол? – спрашивает спортивная рубашка.

Когда наконец спортивная рубашка расплачивается за свою выпивку, я питаю некоторую надежду на чаевые. Но ни он, ни человек с десяткой после него, ничего мне не дают. Не знаю почему, но я разочарован этим. Может быть, я надеялся, что они меня пожалеют.

Работа в баре, как я начинаю понимать, устроена по-другому. Когда кто-то приходит в бар, чтобы выпить, ему неинтересно, что тот, кто его обслуживает, – доброе, смышленое, симпатичное человеческое существо с богатой и интересной биографией, тонкой чувствительностью и горячим желанием дружеского личного общения и сочувственного отношения к тому, что это временное для него занятие, от которого не зависит ничего в его жизни. Все, что нужно тому, кто приходит в бар, это выпить.

Я получаю урок в тот вечер, когда обслуживаю бар в зале для торжеств, где какая-то местная машиностроительная компания проводит рождественскую вечеринку. Какой-то развязный местный диджей крутит «The Birdie Song» и «Agadoo», в помещении становится все жарче, парни становятся все более дерзкими, девушки все более раздетыми, а заказы все менее вразумительными. Трейс заранее предупреждает меня, что это к лучшему. «Если ты и сегодня не получишь чаевых, ты не получишь их никогда, – говорит она. – Они всегда так надираются, что даже не берут сдачу».

И я стараюсь проникнуться духом обстановки. Я стараюсь не высказывать никаких суждений, я рассеянно покачиваюсь под модные хиты прошедшего года, я стараюсь не вздрагивать, когда кто-нибудь шутит, что «снаружи уже достаточно холодно», пока, не в силах более выносить этого, не выставляю ящик со льдом вперед, чтобы они брали его сами, черт их возьми.

Грустно, что когда-то я был одним из них. Одни мои бабушка с дедушкой происходят из настоящей «черной страны», другие – из Бирмингема. Моя семья ведет здесь бизнес несколько поколений. Моя мать вполне могла вести у кого-то из этих людей уроки физкультуры или французского в старших классах местной школы. Мой дядюшка, вероятно, играет с ними в гольф. Моя команда – если считать, что она у меня есть – это «Вулвз». Всякий раз, возвращаясь в Центральную Англию, я чувствую, что вернулся домой. Мне нравятся эти люди, акцент, чувство юмора, дружелюбие девушек-продавщиц…

Но я больше не один из них, и они это знают. Мне не удаются находчивые ответы, как у мидлендцев, здешние девушки с их густым макияжем, жемчужнобелым нижним бельем и искусственным загаром слишком наглые, и флиртовать с ними страшно; мужчин интересуют только футбол, машины и другие вещи, в которых я не разбираюсь. Я похож на лондонского комика, пытающегося добиться успеха в своем первом профессиональном выступлении в рабочем клубе на севере.

Начинается все довольно сносно: лишь иногда из конца очереди доносится приглушенный голос «почему мы ждем?», да изредка недовольно вопрошают, почему выпивка стоит сейчас 4 фунта 70, а прошлый раз точно то же самое стоило 4 фунта 65, и я стараюсь объяснить, что все зависит от того, как считать черносмородинную наливку: если как глоток, то это 5 пенсов, а если целую порцию, то 10 пенсов, но не беспокойтесь, если я взял с вас 4 фунта 65 прошлый раз, то столько же возьму и сейчас, о’ройт?

Но через час или около того безжалостного существования без сигареты, без выпивки, без каких-либо знаков внимания со стороны тех, кого я обслуживаю, моя маска сдержанной компетентности начинает разрушаться. Я не выполняю заказ, пока мне не повторят его хотя бы раза три, я не соблюдаю нужные пропорции в миксере и постоянно ошибаюсь при подсчете, не говоря уже о правильной сдаче, которую, вопреки оптимистическим предсказаниям Трейс, они всегда тщательно проверяют. Я начинаю сдавать. Во мне растет страх. И клиенты чувствуют мой страх. Некоторых просто пугает, что они не смогут получить новую выпивку достаточно быстро; другие стали получать удовольствие от моих страданий. Краем глаза я замечаю пары-тройки парней, подталкивающих друг друга локтями под ребра.

– Пойди попроси у него отвертку, – слышу я, как говорит один из них.

Конечно, правильной реакцией было бы собраться с духом, набраться решимости и показать им всем, как они ошибаются. Но мне это не удается. Я начинаю жалеть себя. Я подчеркиваю свою некомпетентность, я отказываюсь прикидываться местным, который говорит так же, как они, я еще и еще раз объясняю, как я сожалею, что новичок на этой работе, что память у меня как решето и в математике я никогда не был силен. Я как поверженный окровавленный гладиатор, лежащий в пыли с приставленным к горлу трезубцем, машущий безвольной рукой в сторону затравившей его толпы в последней слабой мольбе о милосердии. «Не бейте меня. Я знаю, что был дерьмом. Но в действительности я славный парень».

Естественно, вся толпа поголовно показывает большими пальцами вниз.

– А следующая вещь – для нашего бармена, – возвещает диджей, ставя новую пластинку. – Это песня Beatles.

– Help!