Текст книги "Едва замаскированная автобиография"

Автор книги: Джеймс Делингпоул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Не в том дело. Просто есть вещи, о которых нельзя болтать на публике.

– Почему нельзя?

– Джош, дорогой мой, если ты не понял этого после трех лет пребывания в Крайст-Черче…

– Мне не нравится, что ты говоришь со мной свысока.

– Послушай, зачем ты сюда приехал? Чтобы научиться вести себя с умом и правильно поступать.

– О, господи, – говорю я, доставая сигареты, – ты сегодня действительно не в духе.

– Может быть, иногда ты можешь считаться с чувствами других людей, а не стараться произвести эффект?

– Я думаю, что мистер Молдон достаточно взрослый и переживет это.

– Я не имею в виду только мистера Молдона.

– Кого я еще задел? Петру? Ей понравилась игра с виноградом. Сью? Так ей и надо за ее левацкие замашки. Мистера Курца? Я ему нравлюсь. Он считает, что я должен быть в жизни самим собой.

– Боже милостивый! – стонет Молли. – Это никогда не кончится.

– Но согласись, что сказано было довольно круто.

– Ты больше нравился мне милым и неотесанным, каким ты был, когда мы встретились.

– Ты хочешь сказать, когда ты могла командовать мной?

– Я никогда не командовала тобой.

– Еще как командовала. Этим наполовину и объясняется то, каким я стал сейчас.

– Теперь ты меня пугаешь.

– Да, доктор Франкенштейн, проснитесь и приготовьтесь. Если бы ты так не издевалась надо мной, когда я проходил этап увлечения твидом и псовой охотой, я, возможно, так и остался бы тем мягким, вежливым, претендующим на щегольство, который показался тебе таким милым и привлекательным. – Я снова наполняю свой бокал. – Ну, мне что, одному приканчивать эту бутылку?

Молли допивает свой бокал и я наполняю его тоже.

– Когда я издевалась? – спрашивает она.

– Постоянно.

– Приведи хоть один пример.

– Пожалуйста. Мм… да. Когда приезжал мой брат, – я невольно делаю паузу. Мы с тех пор не обсуждали этот случай, и я жалею, что заговорил о нем сейчас. – Когда ты сказала, что он выглядит гораздо интереснее, чем я, во всей этой туземной одежде.

– И ты полностью сменил свой имидж лишь из-за меня? Какая прелесть!

– Я не сказал «лишь». Была куча других причин.

– Да, но ты сказал, что я была одной из главных причин.

– Ты совершенно неправильно все понимаешь.

Молли ликующе делает большой глоток шампанского. Я снова наполняю ее стакан.

– Ты хочешь меня напоить? – спрашивает она.

– У тебя и самой неплохо получается.

– Может быть, лучше остановиться, прежде чем мы сделаем что-нибудь опрометчивое, – говорит Молли, но ее слова звучат неискренне.

– Я думаю, что мы должны быть пьяны все время, – говорю я.

Молли поднимается, чтобы сменить пластинку. Снова Эдит Пиаф. Помимо Нины Симоне и Тома Уэйтса, которых, должно быть, всучил ей Маркус, это единственная популярная музыка, которая у нее есть. Мне кажется, что она не поняла моей литературной шутки, но, возвратившись, она говорит отчасти передразнивая, отчасти подстрекательски: – Ты своего Себастьяна Флайта не нашел.

– Наверно, потому что они все придурки.

– Он появился как выскочка, а ушел как борец за классовые интересы.

– И что только я делаю тогда с такими презренными сливками общества, как ты?

– Может быть, я – твой Себастьян, – говорит она.

– Себастьян должен быть красив и обаятелен.

– А разве Чарлз не должен быть полон сочувствия?

Еще раз наполняем бокалы. Мы уже выпили каждый по полбутылки, не считая того, что было принято за обедом, но я не испытываю желания остановиться, и Молли, кажется, тоже. Чем все это закончится? Слезами? Сексом? Кровопролитием? Явно чем-то в этом роде. В комнате возникло такое напряжение, что его энергией можно было бы осветить весь город. Но разгадать Молли пока не удается.

Я откупориваю следующую бутылку – с некоторым трудом, потому что у Mumm Cremant de Cramant особая пробка, которая чертовски тяжело извлекается, – и плещу немного в бокал Молли.

– Я рад, что у тебя поднялось настроение, – говорю я.

– Это у меня поднялось?

– Ну, не я же вышел из себя по поводу этого обеда, – говорю я.

– Не у меня же возникла такая обида из-за того, что я не так крута, как мой младший брат.

– Обида? Я всего лишь сказал…

– Обида! – повторяет она раздраженным и капризным голосом.

– Ты просто пьяна.

– Можно подумать, что ты не пьян!

– Достаточно трезв, чтобы понять истинную причину, из-за которой ты так разозлилась во время обеда. Все из-за этой истории с виноградом и Петрой.

– Мне было ужасно неловко, если хочешь знать.

– Слава богу, что не ревнуешь.

– С какой стати я должна ревновать к ней?

– И в самом деле, потому что если оставить в стороне те очевидные факты, что она слишком стара для меня и я ни в малейшей мере не увлечен ей, то остается еще одна маленькая деталь: мы с тобой не состоим в близких отношениях.

– Не переживай так сильно.

– Просто мне кажется, что наша дружба не дает тебе права ревновать меня по поводу каждого безобидного флирта.

– Говори что хочешь.

– Да?

– Не хотела говорить об этом, но не думай, что я не обратила внимания на то, как ты избегал меня весь последний год, – говорит она.

– Что? Да ты же все время торчала в этой чертовой библиотеке.

– Прежде это тебе не мешало.

– Послушай, но на последнем курсе по необходимости остается меньше времени для общения.

– Да неужто? Однако его оказывается достаточно, чтобы околачиваться у Маркуса почти каждый вечер.

– Просто мы живем в одном здании.

– И отправляться в Амстердам в свободные выходные.

– Ну и что? Если бы ты курила травку, может быть, я и с тобой ездил бы в Амстердам.

– Думаю, я правильно поняла, почему ты меня избегал, – говорит она.

Я смотрю на нее самым бесстыдным взглядом в надежде, что она не скажет того, что, как мне кажется, собирается сказать.

– Это из-за Дика, верно ведь?

– Нет.

– Потому что ты никогда не простил мне ту крохотную фразу, что Дик круче тебя.

Сука, хочется мне сказать. Хитрая сука. Но я молчу. Я просто холодно смотрю на нее, желая показать, как изумлен, что она может говорить такие вещи, не краснея. А она смотрит в ответ с трепетом и невинностью Бемби в глубоких серых глазах.

Я разжимаю кулак и берусь за бутылку. Она нас сюда завела, может быть, она же поможет и выбраться.

Наполнив наши бокалы, я снова смотрю на Молли и говорю со спокойствием, удивляющим меня самого:

– Ты спала с ним.

Молли так старательно изображает шокированность, что не сразу отвечает.

– Нет, – произносит она наконец.

– Молли, я был там тогда и видел. – И я рассказываю ей об обстоятельствах, при которых открыл их секрет.

– И ты, конечно, был в комнате и видел, как мы занимались любовью, да?

– Ладно, какова твоя версия? Ослепленная необычайным интеллектом моего брата, ты проговорила с ним полночи? Расскажи же, чтобы я наконец-то узнал истину!

– Господи, каким же садистом и уверенным в своей правоте ослом ты иногда бываешь, – говорит она.

– Я просто не люблю, когда мои друзья лгут мне.

– А я не люблю, когда я говорю им правду, а они не верят мне.

– И какова же твоя версия правды?

– Это не моя версия, а то, что произошло в действительности. Я столкнулась с твоим неотразимым донжуаном-братцем во дворе и позвала его к себе выпить стаканчик моего солодового виски, что он и сделал, после чего выпил еще стаканчик и еще, а затем благополучно уснул. Я подумала, не разбудить ли его, но потом решила не делать этого, потому что ты, наверно, еще не вернулся. Я не ложилась и немного почитала – «Отелло», как я припоминаю, что, как ты согласишься, мой дорогой Мавр, было чертовски к месту, – а потом поняла, какое уже позднее время, выпроводила твоего брата и легла в постель. Одна. А если ты мне не веришь, то, честно говоря, мне наплевать, потому что я, со своей стороны, считаю крайне оскорбительным, что ты принимаешь меня за особу, которая может переспать с младшим братом своего друга. Этого тебе достаточно?

Молли закуривает сигарету. Я тоже.

– Да, – говорю я наконец.

Молли молчит.

– Ну, тогда я должен извиниться, – говорю я.

По-прежнему никакой реакции.

– Я очень, очень, очень виноват, – говорю я.

Молли разглядывает меня с подозрением.

– Не просто виноват, – говорю я. – Решительно повержен раскаянием.

– Что-то не вижу коленопреклоненности, – говорит она.

Я опускаюсь на колени и тащусь к ней по полу, молитвенно сложив ладони. «Умоляю, прости меня», – говорю я, жалобно цепляясь за ее колени. Пока я в этой позе, у меня мелькает мысль о том, как хорошо было бы зарыться головой у нее между ног. Я пытаюсь прогнать эту мысль, пока она не завладела мной полностью.

– Достаточно, – говорит она, слегка отталкивая меня. – Ты прощен.

– Ох, – говорю я, снова садясь с ней рядом, но теперь немного ближе, чем раньше, – я испытал удовольствие.

– Удовольствия ты в данный момент заслуживаешь меньше всего, – говорит она.

– Досадно. Я как раз подумал, не откупорить ли еще одну бутылку. И провозгласить тост в честь того, что ты не распущенная девица, которой я тебя считал.

– Ты очаровательно выражаешься, – говорит она.

– Ну так как?

– Я уже выпила сверх всякой меры, а ты?

– Я тоже, но мне нравится мысль о том, чтобы сделать нечто такое, о чем мы будем жалеть.

– Тогда давай.

– Что давай? Открыть еще одну бутылку или сделать нечто такое, о чем мы будем жалеть? – говорю я.

– Что хочешь. То и другое. Мне все равно.

– Правда?

– Лишь бы ты перестал трястись, – говорит она.

В одно мгновение я преодолеваю остающееся между нами расстояние. Наши ноги касаются, а моя рука двусмысленно охватывает ее спину.

– Как тебе показалось – быстро?

– Ужасно быстро, сказала бы я. – Она рассматривает меня со странной нежностью.

Я для пробы целую ее в губы. Она раскрывает рот, но лишь слегка, так чтобы наши языки коснулись и я успел ощутить вкус настоящей Молли, заглушаемый табаком и шампанским. Мне и хочется проникнуть глубже, и в то же время я себя сдерживаю. Это почти как целовать собственную сестру.

Молли отстраняется от меня, но мягко.

– Ты, кажется, собирался открыть еще одну бутылку?

– Я решил, что тебе все равно.

– Но если ты хочешь, чтобы я сделала то, о чем могу пожалеть…

– А ты хочешь? – говорю я, осторожно беря ее за руку.

– Да. – Она сжимает мою руку. – Думаю, что да. Вот только…

– Что?

– С чего именно мы должны начать?

– Меня это тоже слегка озадачивает.

– Это не значит, что я не могу себе представить, что мы можем заниматься этим.

– Да, вполне. Я уверен, что все будет замечательно.

– Я тоже.

Это могло быть мне указанием на то, чтобы запустить свой язык до самого ее горла, засунуть одну руку под бюстгальтер, а другую в трусики. Вместо этого я никак не могу прекратить обмениваться с ней нежными, но глупыми улыбками.

– Как ты думаешь, косяк не поможет? – спрашивает она через некоторое время.

– Возможно. Но тебе может стать дурно с непривычки. Особенно после шампанского.

– Я уже пробовала такое раньше.

– И как?

– Мне показалось, что это очень расслабляет.

Для того, кто столько выпил, я сворачиваю косяк с изумительным проворством и скоростью. Но я оказываюсь слишком медлителен, чтобы успеть до перемены настроения. Молли встала, чтобы сменить пластинку и принести воды. Выпуклость у меня в штанах опала. Мы даже не сидим больше вплотную друг к другу. Мы уже почти снова лишь добрые друзья.

Из-за этого я решил сделать косяк – гашиш, к сожалению, не марихуана – очень крепким. И держу в себе как можно дольше три глубокие затяжки, прежде чем передать косяк Молли.

Молли возвращает его мне обратно. Я еще затягиваюсь. Удовольствие невелико – по сравнению с сладковатым колбасным вкусом, – но цель, я уверен, будет достигнута. В случае Молли так оно и есть, потому что она отрицательно качает головой, когда я хочу передать ей сигарету, и мечтательно расслабляется в моих объятиях.

Я смотрю на ее обращенное вверх лицо. Ее глаза закрыты. Я бы попробовал снова поцеловать ее, но слишком кружится голова. Пусть пройдет несколько минут. Подумай о том, что очень скоро произойдет, – это произойдет, потому что она уже сказала, что так же хочет этого, как и ты, и вы оба знаете, что все будет великолепно, поэтому некуда спешить сломя голову. Все скоро произойдет.

– Молли. – Я глажу ее волосы, чтобы успокоить не только ее, но и себя, потому что головокружение не ослабевает, а, наоборот, усиливается. Кажется, я собирался прибавить, что люблю ее, но мне не выговорить слова из-за тошнотворных позывов в груди.

– Джош!

– Мм?

– Мне кажется, меня сейчас вырвет, – говорит она, соскакивая с моих колен и нетвердыми шагами двигаясь к раковине.

Я решительно встаю, чтобы помочь ей, но пока я стою, дрожа и онемев, и тру ее по спине, запах из раковины достает и меня.

Вытерев свои лица, убрав грязь, выпив воды, мы смотрим друг на друга полуудивленно-полуиспуганно и внезапно протрезвев.

– Как ты думаешь, не хочет ли кто-то там наверху что-то нам сообщить? – спрашивает она.

– Думаю, что да, – говорю я со слабой улыбкой. – И должен сказать, что он поганый-поганый негодяй.

Моя блестящая карьера

После того как Уортхог отхватил себе работу лучше, чем у кого-либо еще, он пригласил некоторых из своих ближайших соперников погостить у его родителей в Хертфордшире, как делал это каждое лето все три последних года. Мы играем в шары на гравийной дорожке, в теннис на шершавых кортах за огородом и в мини-гольф и крокет на покатой лужайке с видом на пастбища, усеянные дубами и простирающиеся до западных склонов Мальвернских холмов. Вечером мы напиваемся настоящим элем в «Зеленом Драконе»; еще пьянее становимся от аперитивов в гостиной, где такой громадный камин, что можно стоять в любом месте, поместив голову в дымоход, ритмично покачиваясь под приглушенные звуки Гэрри Джеймса и его биг-бенда, которыми нас мучает Уортхог-старший; и уже мертвецки напиться в столовой, на потолке которой роза Тюдоров, упомянутая в справочниках Певзнера, и где Уортхог лукаво посмеивается над стряпней своей матери, а Уортхог-старший непрерывно подливает нам кларет и портвейн и рассказывает нескончаемые истории своей воинской службы и розыгрышей и проделок в кутящем обществе Лондона в те времена, когда он гулял в Челси с легендарной «бандой Ролингс-стрит». Это называется «показать стиль».

На следующий день все повторяется снова, только с большей головной болью и меньшей энергией. Вечером мы собираемся на ступеньках у лужайки, курим турецкие сигареты, поглощая неизбежные «белые леди», изготавливаемые Уортхогом-старшим, и глядя на флотилию воздушных шаров, проплывающих над Британским лагерем в лучах заходящего солнца.

Уортхог ерзает задом рядом со мной на испещренной лишайником плите и подталкивает под ребра.

– Не падай духом, плебей, – говорит он. Никто, кроме него, не называет меня так, и я привожу эти слова, только чтобы быть абсолютно точным.

– С чего ты решил, что я упал духом?

– А разве это не так? – говорит он с теплотой и симпатией, которых я у него давно не отмечал. Конечно, я грущу. Мы все грустим. Это же последнее лето нашей юности.

– Да, немного.

– Не нужно было пытаться крокировать меня, – говорит он.

– Сукин ты сын, ты же знаешь, что это не имеет отношения к крокету.

– Что такое – этот Девере все еще шумит по поводу крокета? – весело рокочет Уортхог-старший, направляясь к нам с кувшином, наполненным до краев вином.

– Это ваш сыночек никак не может наговориться о крокете. Ему что, редко случалось выигрывать?

Уортхог-старший смеется, наполняя наши стаканы. Поддразнивание – еще один признак «показа стиля».

– Должен вам сообщить, что я ни разу не проигрывал здесь в крокет с лета восемьдесят третьего года, – заявляет Уортхог.

– О да, и понятно почему, – говорит Дункан.

– Иди к черту, змей, – говорит Уортхог.

– Да, – говорю я, – потому что в тот момент, когда у кого-либо появляются шансы на успех, ты начинаешь мешать ему своими смехотворными «местными правилами» типа – что там было сегодня? – нельзя крокировать шар хозяина, если красный шар не лежит перпендикулярно к третьей ромашке справа от…

– Папа, защити меня.

– А также, – подкалывает Дункан, – игрокам запрещается колотить хозяина, если в названии месяца нет трех «R», исключая високосные, олимпийские и другие года, которые хозяин по своему разумению…

– Папа!

Но теперь уже собрались все. Уортхог-старший. Миссис Уортхог. Анна. Сюзанна. Маркус. Джонни. Дункан. Жаль, нет камеры, чтобы заснять это. Получилось бы, как те выцветшие черно-белые снимки 30-х годов, на которых изображены юные дарования с теннисными ракетками, проборами посередине и дурацкими выражениями лиц, развлекающиеся в роскошных поместьях. Смотришь на эту золотую молодежь, которая выглядит гораздо старше своего возраста, как все люди в то время, и размышляешь о том, кто из них кого соблазнил (или тогда было слишком строго с сексом?), многие ли пережили войну и догадывался ли кто-нибудь из них о том, что будет дальше – лишения, разрушения и смерти, а потом конец их общественного строя. Сомневаюсь. О таких вещах ведь не думаешь заранее. Кажется, что все будет длиться вечно: те, рядом с кем ты живешь, всегда будут твоими друзьями, вы вместе будете становиться старше, но никогда не состаритесь, у вас по-прежнему будут одинаковые интересы, вы останетесь теми же людьми, у вас будет одинаковый уровень доходов, вы будете жениться друг на друге и рожать детей, которые будут учиться в тех же самых школах и тех же самых колледжах в стране, которая выглядит все так же, где ценности неизменны, а время застыло в тот идеальный день того идеального английского лета, потому что жизнь будет идти так всегда, потому что ты молод и красив, и разве может быть иначе?

Жаль, что вы никогда не встречались с этими людьми. Они бы вам понравились. Элегантный и хитрый Снейк со своими байроническим кудрями и робкими манерами. Или Анна. В нее невозможно не влюбиться; у нее такое лицо – я думаю, что она так неправдоподобно красива, что даже о сексе с ней не задумываешься. По этой части, мне кажется, лучше подошла бы Мелисса. Не то чтобы я когда-нибудь попытался сам – слишком опытная, подавляющая, – но, чтоб мне провалиться, вы бы быстро освоились. И умная к тому же. Блистала успехами в каком-то необычном колледже, где училась, – в Мэнсфилде, что ли? Кажется, бисексуальна – если вас это интересует.

А вот Уортхог. О нем вы слышите сейчас в последний раз. У него впереди своя дорога, у меня – своя, хотя это не последний раз, когда мы видимся, отнюдь: мы еще не один год будем делить квартиру сначала у Хай-стрит Кен, а потом это будет весьма странное, напоминающее арабский гарем жилище около Бейкер-стрит, на которое вы сможете взглянуть в самом конце. Вам может показаться, что в таком случае слишком рано и несправедливо списывать его со счетов. Но таковы законы. Одних персонажей автор сохраняет и дальше, других раскрывает шире, а с третьими приходится кончать за недостатком места. Все как в жизни.

Смех понемногу стихает, и Уортхог-старший, глядя на сына, произносит:

– Какая отрада для сердца видеть, что человек пользуется таким уважением и любовью среди своих друзей.

– Ну, я могу это понять, – говорит Уортхог. – Чувство обиды, испытываемое теми, кто не смог найти работу.

Снейк ухмыляется. На прошлой неделе он принял предложение BZW со стартовым жалованьем 15 тысяч фунтов стерлингов в год.

– Утрись, – говорю я, – это ты и Снейк, кого мне жалко.

– Понятно, понятно. Все банкиры – жлобы, – говорит Маркус.

– Ну конечно, это теперь ты так запел, – говорит Уортхог.

– Да, ты думаешь, что, когда фирмачи ходят по университетам, подбирая себе кадры, это проходит для тебя бесследно, но это не так, – говорит Дункан. – Пока они не добрались до тебя, ты – какой-нибудь хиппи, который курит травку и поддерживает сандинистов, а через семестр они выплевывают тебя с портфельчиком и в костюме в полоску.

– С Джошем этого не случилось, – говорит Маркус.

– Может быть, у него оказалось для этого недостаточно личных достоинств, – говорит Уортхог.

– А может быть, он сам срывал свои интервью, потому что понял, какая куча идиотов вы все там в Сити. Может быть, он понял, что в жизни есть что-то другое, кроме как торговать своей индивидуальностью ради наживы, – говорю я.

– По-моему, это честный обмен, – говорит Уортхог.

– Бог мой, он и сам в этом признается, – говорит Маркус.

– Да, потому что не всем из нас посчастливилось иметь отца, в собственности которого находится пол-Радноршира, – говорит Уортхог.

– Я просто считаю, что в жизни должны быть более важные вещи, чем деньги, вот и все, – говорит Маркус. – Мелисса, Анна, как вы думаете?

– Ну да, сейчас они тебе честно ответят, – говорит Уортхог.

Мелисса отрывается от разговора с Анной о девичьем:

– А какой был вопрос?

– Что лучше: пенис или пенсия, – говорит Уортхог.

– И то, и другое. По обстоятельствам, – говорит Мелисса.

– Обязательно что-то выбрать? – говорит Анна.

– Мы говорили по поводу работы, – объясняет Маркус.

– Ладно, пока это не про нас, – говорит Мелисса, поворачиваясь назад к Анне.

– Правильно мыслят, – говорит Маркус.

– Только потому, что девушки могут обойтись без работы. Нужно лишь выйти замуж за того, у кого она есть, – говорит Уортхог.

– Или стать его содержанкой, – говорю я.

– Или вступить в игру, – говорит Уортхог.

– Да, а если они получат работу и сделают там какую-нибудь ошибку или их решат уволить, им нужно лишь поплакать, и все закончится прибавкой к жалованью, – говорю я.

– А наш оргазм продолжается в десять раз дольше, – доносится голос Мелиссы.

– Вот черт! Пожалуй, я изменю свой пол, – говорю я.

– Ты мог бы стать новой Джейн Моррис, – говорит Уортхог-старший.

– Что еще за Джейн Моррис?

– Писатель. Журналист. Прежнее имя – Джеймс Моррис, – говорит он. – Вот чем тебе следовало бы заняться.

– Чем? Отрезанием себе шариков?

– Писательством, дурень ты этакий. Правда, тебе это необходимо. Ты пишешь превосходные благодарственные письма.

– А может быть, у тебя найдется для него работа, отец, – в качестве персонального подхалима? – предлагает Уортхог.

– Журналистика – вот к чему тебе нужно стремиться.

– Вы так считаете?

– А почему ты так испугался?

– Нет, не в том дело, просто… Мне кажется, эта работа из тех, на которые действительно трудно попасть.

– В отличие от инвестиционных банков? – говорит Уортхог.

– Я хочу сказать, что для этого нужно было регулярно заниматься верховой ездой в районе Айсис и Чаруэлл, чтобы завязать как можно больше нужных знакомств.

– Если тебе нужны знакомства, то я с тобой поделюсь – у меня их тьма, – говорит Уортхог-старший.

– Это очень щедро с вашей стороны, но… разве не нужно к таким вещам чувствовать призвание? Придется мне, скажем, писать автобиографию. Получится какая-то чушь, если я, скажем, напишу: «Значит, так. Накачался я как-то „белыми леди“ у своего приятеля, и тут мне его старик говорит, что я пишу очень милые благодарственные письма, ну и смотрите, чем это кончилось в итоге!»