Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
– Ты хоть что-то в состоянии делать? – спрашивает Ротвейлер.
– Думаю, что нет.
– Да-а, если такие результаты дают обеды со знаменитостями, то это был последний раз, когда я спустил тебя с привязи.
– О, не беспокойся, – говорю я со злобой, – я думаю, этого больше не повторится.
Потом, уже дома, после нескольких крепких джинов с лаймом, я наконец-то чувствую в себе силы позвонить Кейт, чтобы услышать разбор прошедшего вечера. То, что она была настолько смущена, что не позвонила мне на работу, укрепляет худшие мои подозрения.
– Кейт, привет. Это я, Джош.
– Дорогой мой! У тебя ужасный голос.
– Немного мучает похмелье.
– Ох, меня тоже. Я только что встала. Но какой чудесный был вечер!
– Ты так думаешь?
– Да, а тебе так не показалось?
– Гм. Да. Да, конечно.
– И Джулиану тоже понравилось. Он прекрасно чувствовал себя. Никогда не видела его таким раскованным.
– Серьезно?
– Ты знаешь, эти вечные поклонники и прилипалы или соперничество и грызня, когда два-три известных человека собираются вместе. По-моему, для него было большим облегчением пообщаться с кем-то нормальным.
– Нормальным…
– По-моему, ему ужасно нравится твоя открытость и то, что ты не боишься показаться дураком.
– О, господи, что еще я там натворил?
– Успокойся. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Послушай, ты очень нравишься Джулиану. И мне тоже. Ужасно не хочется сейчас лезть в календарь, но позвони мне в конце недели, и мы спланируем еще один вечер в ближайшее время. Ты согласен?
Я кладу трубку. Если бы я уже не накачался к этому моменту, то, пожалуй, выпил бы в честь такого события. И даже сплясал бы джигу на ковре.
Я действительно нравлюсь Джулиану Тренту.
* * *
В самом деле? Вспоминая это время, я не могу припомнить ни одной секунды, когда я был абсолютно в этом уверен. Это неотъемлемая проблема дружбы со знаменитостями. Ваши отношения всегда неравные.
Можно говорить себе, что они нравятся вам как личности. Но невозможно избавиться от гнусного подозрения, что ты участвуешь в этом, только чтобы на тебя пал отблеск славы, обращения по имени, чтобы вечером тебя провели к лучшему столику и метрдотель искусно показал, что делает это в такой же мере для тебя, как и для знаменитости, с которой ты пришел.
А если у тебя и не возникнет такого подозрения, оно наверняка возникнет у твоего знаменитого друга. В конце концов, знаменитые люди инстинктивно сверхчувствительны и подозрительны. И как может быть иначе, если почти все, с кем ты встречаешься, либо горько завидуют, либо тошнотворно восхищаются, и всех интересует не то, кем ты являешься в действительности, а только твой образ?
Вот почему известные люди выходят компаниями. Благодаря этому они находятся в обществе людей с одинаковыми неврозами, не чувствующих неудобства из-за их славы, не собирающихся тут же выдать их тайны прессе. Потому что, в отличие от обычных смертных, эти люди все понимают.
Хотя, мне кажется, было бы неправдой сказать, что мы с Джулианом Трентом друзья, но я близок с ним настолько, насколько это возможно для обычного, незнаменитого человека. Например: у меня есть номер его специального телефона; Джулиан собственноручно заваривал мне чай у себя на кухне и мне было позволено заглянуть в его спальню; я ездил с ним в его ягуаре ХК120 на концерт подростковой группы, которая нравится Джулиану, где я достал ему пропуск за кулисы и провел на вечеринку, чем Джулиан и группа были очень довольны; когда я подхожу к нему на премьерах или первых представлениях, он обычно показывает, что рад меня видеть, ну если только не разговаривает с какой-нибудь суперзвездой, вроде Майкла Стайпа или Тома Хенкса, и тогда он со мной холоден.
Да, вот тут вы как раз и видите барьер между знаменитостью и обычным человеком в действии. И хотя жаловаться особенно не на что – на его месте я поступал бы точно так же, – но в такие моменты все-таки чувствуешь унижение. Потому что они говорят больше о ваших отношениях, чем тысяча поездок на ХК120 или заваренных для тебя кружек чая: вы не два друга, а известная личность и безвестная личность, звезда и прилипала.
Снова это произошло в тот роковой день на Эдинбургском фестивале, который и послужил основой для катастрофического анекдота о Кейт. Джулиан ведет программу какого-то крупного мероприятия по сбору средств для лейбористской партии с неизбежным участием комиков левых взглядов, и хотя я попытался заинтересовать этим свою редакцию новостей, чтобы они оплатили мне еще одну ночь в гостинице, но они на это не пошли, поэтому мне нужно найти другое место для ночлега. Кейт говорит, что мне можно остановиться в квартире, которую они сняли. Джулиан не выказывает удовольствия.
Он вполне корректен со мной. Но потом я слышу через стенку, как он извиняется перед Кейт, что гостевая комната занята и я должен поискать себе другое место. Кейт отвечает, что ей очень жаль, но она уже пригласила меня и, если ничего иного не остается, я буду спать в ее комнате. «Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в своих действиях», – говорит Джулиан. В этот момент они, видимо, понимают, что я могу их слышать, поэтому в дальнейшем разговаривают резко, но тихо, и единственное слово, которое я могу разобрать, это «Орландо».
Однако в действительности, как я полагаю, его напрягает то, что он ждет на чай лидера лейбористской партии Джона Смита. Конечно, ему тогда невдомек, что через несколько месяцев Смит сыграет в ящик после сердечного приступа. Он думает, что этот человек – наш будущий премьер-министр. Лейбористский премьер-министр. И перспектива ужина с таким человеком, видимо, вдохновляет его больше, чем ужин с Майклом Стайпом или Томом Хенксом. Потому что, скажем прямо, можно подлизываться к американским рок-идолам или кинозвездам, но места в Палате лордов это не принесет, тогда как заискивание с будущими премьер-министрами…
Ну может быть, я излишне циничен. Но я чувствую, что Джулиану явно не нравится мое присутствие в этот день. Когда приезжает Джон Смит, Джулиан быстро проводит его в гостиную и закрывает за ним дверь. Кейт туда допущена, но мне приходится скрываться в ее комнате и перечитывать снова и снова старый номер «Нью-Стейтсмен».
– Черт подери, что я, покушение на него собираюсь совершить, что ли? – ворчу я, когда она заходит в комнату, чтобы взять еще чаю.
– Нет, не в тебе дело, просто он несколько нервничает по поводу сегодняшнего вечера.
Я не должен принимать это на свой счет. Но я принимаю это именно на свой счет, потому что мне казалось, что я стал членом семьи, а Джулиан дал мне явно понять, что это не так. Что на самом деле я для него обуза. Не того типа человек, которому можно находиться в одной комнате с его младшей сестрой, не говоря уже о том, чтобы дышать одним воздухом с будущим лидером страны.
Наверно, если бы я был таким дрянным, как он считает, я бы стал спьяну приставать к его сестре в тот вечер. Потому что она привлекательна, мы близки духовно, и не будь она замужем… Но в действительности мы стараемся не слишком оголяться на ночь, обмениваемся поспешными поцелуями на ночь и, повернувшись в разные стороны, пытаемся заснуть. Приятно было бы думать, что, пока мы там лежим, у Кейт хотя бы возникает мысль о возможности совершить измену. Но дальше этого у нас никогда не заходит.
* * *
Все заканчивается во время обеда в беседке. Предполагается неофициальное сборище в составе меня, Кейт и моего брата Дика, приехавшего на выходные дни и вполне понравившегося Кейт. Джулиана не приглашали, хотя он сказал, что может прийти, если получится.
Меня не очень беспокоит, придет он или нет. Конечно, хорошо, если Дик с ним познакомится, и вполне вероятно, что он оплатит счет. С другой стороны, что-то напрягает меня в Джулиане – и всегда, на самом деле, напрягало. Дело в том, что, находясь в его обществе, я всегда чувствую себя дерьмом.
Когда он ведет себя мило, я чувствую себя дерьмом, потому что не достоин его любви. Когда он задирается, я чувствую себя дерьмом, потому что он так жестоко красноречив. Когда он всех смешит, я чувствую себя дерьмом, потому что не могу быть так же смешлив. Когда он говорит о политике, я чувствую себя дерьмом, потому что я не такой убежденный социалист. Когда он говорит о книгах, я чувствую себя дерьмом, потому что не написал тех книг, о которых он говорит. Когда он говорит об искусстве, классической музыке, географии, истории, математике, квантовой физике, ракетостроении, биологии моря, машиностроении, кулинарии или любой мыслимой теме, кроме, возможно, малоизвестных индийских ансамблей с 1985 по 1989 год, я чувствую себя дерьмом, потому что не обладаю такими же знаниями, как он.
Но вот он здесь, мой знаменитый друг Джулиан Трент, и с ним его приятель, с которым он жил в одной комнате в Оксфорде, одно из тех имен, которые вечно забываешь – Саймон? Питер?
– Джулиан, великолепно, как раз вовремя. Возник жизненно важный вопрос, и только человек с твоим опытом и разумом может ответить на него: что мне выбрать – печеного морского окуня с овощами по-тайски или сосиски с пюре?
– Это вежливая форма выяснить, кто будет платить? – говорит Питер.
Краснея – это совсем не то, что меня интересовало, – я сохраняю свою усмешку и продолжаю смотреть на Джулиана, хотя и не так весело, как за секунду до того.
– Думаю, что, когда вкус разрывается между такими крайностями, моя помощь бесполезна, – отвечает Джулиан.
– Да, но ты меня понимаешь. Иногда бывает необычное и сомнительное настроение, а в другой раз – обычное и честное английское настроение. И нужен кто-то, кто посоветует, какой путь выбрать.
– Ну, пожалуй, ты уже не в том возрасте, когда Джулиана может заинтересовать, какой путь ты выберешь, – говорит Питер.
Джулиан снисходительно улыбается ему.
– Может быть, твой мужеподобный друг поможет тебе, – добавляет Питер.
– Ах да. Это мой брат Дик. Дик, это Джулиан Трент и Питер… э-э.
– «Э-э» сойдет. Главное, что запомнил фамилию знаменитости, – говорит Питер.
– Во всяком случае, Джулиан, это очень важный вопрос в отношении еды. – Я стараюсь сохранить непринужденность, но чувствую, что мой голос слегка дрогнул.
– Я согласен на все, что ты можешь себе позволить, – говорит Джулиан.
Оу, оу и еще раз оу. Взгляд Кейт показывает: «Не спрашивай меня, о чем это».
Делаю глубокий вдох.
– Дело тут не в деньгах, что бы ни думал Питер. Ожидалось нечто большее, типа дружелюбных вещей, которые люди говорят, когда обедают вместе.
– Мы все ценим твои проявления дружбы, вне всякого сомнения, – говорит Джулиан с фальшивой благожелательностью.
– Уф! Теперь, когда мы снова друзья, ты, может быть, подскажешь мне, чего бы тебе хотелось, – говорю я.
– Вряд ли это тебе поможет. Я закажу то, чего нет в меню, – говорит Джулиан.
– Какая яркая идея.
– Наверно, это оттого, что он и есть звезда, – резко бросает Питер.
– А ты, Кейт, что скажешь? – спрашиваю я.
– Пожалуй, телячью печенку.
– Да, ты меня ставишь в тяжелое положение.
– Извини, что случилось? – говорит Кейт.
– Просто я вечно заказываю эту чертову телячью печенку и затеял все по единственной причине – для разнообразия. Но может быть, я и на самом деле хочу телячьей печенки. Если только… нет, не знаю.
Я смотрю на сидящего напротив Джулиана. В обычной обстановке он сейчас стал бы нас как-нибудь добродушно развлекать. Но он рассказывает что-то смешное Питеру. Они хихикают на пару, как будто у них ужин вдвоем. Хорошо бы оно так и было.
– Дик? Что ты будешь?
Брат смотрит на меня в явном расстройстве. Он рассчитывал на любезное поведение Джулиана Трента.
– То же, что и ты, – говорит он.
– Отлично, – говорю я.
– Если, конечно, это не печенка, – добавляет он.
Кейт смеется:
– Вы очень похожи.
– Да, – говорю я, – мы могли бы сойти за братьев.
Кейт снова смеется.
– Мы всем так говорим, – произносит Дик на манер гомосексуалиста. Затем бледнеет. На него обращено внимание.
– Значит, ты считаешь, что вы могли бы сойти за парочку геев, так? – говорит Питер.
– Так и случалось, – говорю я. – Неоднократно.
– Например, в тот раз, в Эдинбурге, – говорит Дик. – На фестивале.
При упоминании Эдинбурга я замечаю короткую вспышку в глазах Джулиана.
– Да, кажется, – говорю я туманно.
– Ну как же, вспомни. В кафе с тем комиком, который часто выступает по радио, – говорит Дик.
– Саймоном Фэншоу.
– Надо же, в каком обществе ты вращаешься. Комики, выступающие на радио! – говорит Питер.
– Лучше не нужно, Дик – все, что мы ни скажем, будет воспринято в штыки.
– Если вы будете позволять себе гомофобные замечания, – говорит Питер.
– Где ты нашел у нас гомофобию?
– Да только что. Когда ты изображал гея, так стандартно жеманясь, – говорит Питер.
– Черт возьми! Джулиан, заступись за нас. Разве мы выказали гомофобию?
– Честно говоря, я не прислушивался, – говорит Джулиан.
– Я вас, собственно, не виню, – говорит Питер.
Попробую сделать вид, что не замечаю его. Может быть, поможет.
– Пожалуй, я закажу сосиску с пюре. Ты согласен, Дик? Думаю, что тебе понравится. Пюре очень нежное.
– Согласен, – говорит Дик.
– А тебе, Кейт, телячью печенку? – говорю я.
– Пожалуй, да. Ты можешь потом взять у меня, если захочешь.
– Спасибо. Если не возражаешь. Мне регулярно требуется доза телячьей печенки, а если делать ее дома, всегда получается не то.
– Не получается хрустящей корочки? – говорит она.
– Проблема в жарке на углях. Очень трудно хорошо пожарить что-нибудь на углях в домашних условиях.
– Только то, что не нужно жарить на углях, – говорит Дик.
Наш разговор вам не интересен? Какая жалость! Ничего, так лучше – будем вести легкий, банальный, предсказуемый разговор и, может быть, нам удастся целыми добраться до конца обеда.
Затем Джулиан заказывает вино, и я, по глупости, сообщаю, что только что потратил кучу денег на молодое бургундское 1990 года. Считается, что это один из лучших урожаев за многие годы, и я рассчитываю, что он сообщит что-нибудь интересное на эту тему – скажем, пробовал ли он его, не считает ли переоцененным и т. д.
– Это ты хорошо сделал, – все, что он произносит.
– Да, я надеюсь. Ящик Шамболь-Мусиньи и ящик – ну, пол-ящика, оно очень дорогое – Ришбура, и я не дождусь, когда смогу его попробовать, потому что говорят, что оно действительно хорошее.
Он не отвечает.
– Ты, наверно, уже не раз его пробовал, – говорю я.
– Это его личное дело, – язвительно говорит Питер.
– Не раз, – говорит Джулиан.
– Отлично. Тогда скажи, пожалуйста, я правильно сделал, что купил пол-ящика? Я не буду разочарован?
– Полагаю, что не будешь, – говорит Джулиан.
– Если хочешь, я могу дать тебе номер негоцианта.
– Спасибо, но я надеюсь обойтись без него, – говорит Джулиан.
Я продолжаю тараторить, больше для того, чтобы заполнить паузы, когда он не отвечает:
– Значит, ты не увлекаешься молодыми винами? Возможно, ты прав. Одному Богу известно, сколько они будут брать за Ришбур тысяча девятьсот девяностого года через десять лет. Вот я и подумал, что это шанс купить его, пока оно еще доступно по цене. Как ты считаешь?
Джулиан Трент надменно разглядывает меня.
– Я не думаю о таких вещах, – говорит он. – Я нахожу гораздо более удобным иметь достаточно денег, чтобы покупать вина самых лучших урожаев по тем ценам, которые угодно назначить моему поставщику вин.
Я открываю рот, чтобы возразить. Понимаю, что возразить нечего. Эта тема разговора умерла. Потом я спрашиваю себя, действительно ли только что произнесенное Джулианом было таким надменным или мне это показалось. И понимаю, что не показалось. Это не тот вежливый, скромный, обаятельный человек, которого вы привыкли видеть у Вогана или Джонатана Росса.
Когда Джулиан отталкивает свою почти нетронутую тарелку, заявляет, что не чувствует себя голодным, и просит официанта принести счет, «только за нас двоих, остальные, я полагаю, еще не уходят», я решаю, что нужно сказать какие-то слова.
– Все это было как-то странно.
– Странно? Что ты имеешь в виду? – спрашивает Питер.
– Весь этот вечер, в целом. По-моему, было несколько неестественно.
– Я ничего такого не заметил. А ты, Джулиан? – говорит Питер.
– По-моему, мы прекрасно провели время, – говорит Джулиан.
– Да. Только ты всем поведением показывал, как тебе было неприятно здесь.
– Интересно, а кто в этом виноват? – говорит Питер.
– Вот этого я и не могу понять. Чем мы тебя оскорбили?
Питер выражает нетерпение и вращает глазами.
– Ну так чем? Выкладывай.
– Ты слишком многого хочешь от Джулиана. Он не может все время быть в ударе. Иногда ему нужно расслабиться, – говорит Питер.
– Кто ему мешал? Ему вовсе не обязательно было приходить и обедать с нами, – говорю я.
– Это я и хочу сказать. Джулиан мог провести этот вечер с любым, с кем бы захотел. С любым. Ты думаешь, в Лондоне не найдется людей, которые захотели бы пообедать с Джулианом Трентом? Чем ты лучше других? – говорит Питер.
– Ничем. Абсолютно ничем. Его здесь даже не ждали. Его не приглашали.
– Пошли, Джулиан. Хватит с нас, – говорит Питер.
– Мы идем? – спрашивает Джулиан.
– Да, идем, – говорит Питер. – И спасибо всем за ваше очаровательное общество.
После их ухода Кейт, Дик и я смотрим друг на друга в изумлении.
– Какого черта он себя так вел? – спрашиваю я Кейт.
– Не знаю, – говорит она, – это так непохоже на него.
– Я это не скоро забуду. Просто уверен. Боюсь, что это самый скверный обед в моей жизни, – говорит Дик.
– Извини, Дик. Не самое приятное знакомство для тебя.
– Не думаю, чтобы мне хотелось повторить его еще раз, – говорит Дик.
– Я прошу прощения. Я приношу извинения от его имени. Я уверена, что он не… Я хочу сказать… – Кейт качает головой. – И что с ним могло стрястись?
Через несколько дней она сообщает мне, что нашла какое-то объяснение. Очевидно, Джулиан и Питер были под экстази.
– Конечно, это не извиняет его, но…
– Ерунда, этого не могло быть. После экстази становятся милыми и любезными.
– Прости. Я действительно очень-очень сожалею. Ты же знаешь это, – говорит Кейт.
– Да, но извиняться-то следовало не тебе, – говорю я.
– Боюсь, что Джулиан в этом отношении очень упрям. Никогда не извиняется, никогда ничего не объясняет.
И это правда.
На ферме радости
Я оглядываюсь через плечо, чтобы убедится, что председатель, генеральный секретарь и пресс-атташе ушли. Потом я шепчу, достаточно громко, чтобы было слышно на другом конце огромного стола для конференций:
– Это только мое личное ощущение? Или это была на редкость пустая и скучная трата времени, и у материала об этом столько же шансов попасть в завтрашние газеты, как у фотографии крупным планом левого яичка кого-нибудь из нас?
Некоторые из коллег-журналистов, пишущих об искусстве, надувают губы, другие понимающе улыбаются, что может подразумевать: «На самом деле здесь скрыт великолепный материал, в чем ты убедишься завтра, когда прочтешь мою газету», но скорее просто говорит: «Это пресс-конференция Совета по искусству. Чего еще можно ждать от нее?»
Я замечаю, что Джо из «Гардиан» смотрит на меня сосредоточенным взглядом.
– Или левого соска, – добавляю я, чтобы не быть обвиненным в сексизме.
Затем я слышу, как сзади меня кто-то шуршит бумагами, откашливается. Оглянувшись, я обнаруживаю, в чем проблема. Это генеральный секретарь. Очевидно, он все время был в комнате.
– Но послушайте, – говорю я протестующе, – вы и сами не можете не согласиться со мной хоть самую…
Но он уже ушел.
Я поворачиваюсь к Молли, рядом с которой всегда стараюсь сесть на таких мероприятиях. Она дольше пишет об искусстве, чем я, поэтому будет справедливо, если она поможет мне выпутаться.
– О, господи! Ты думаешь, я его огорчил?
– Странно, но людям обычно не нравится, когда говорят, что их работа – пустая трата времени.
– Не понимаю. Если бы ты сказала это мне, я бы только ответил: «Ты совершенно права, дорогая».
Конечно, все это слышат.
– Он когда-нибудь замолчит? – говорит человек из «Таймс» человеку с Би-би-си.
Человек с Би-би-си произносит что-то, чего мне не разобрать. Типа «ему придется, если он не хочет себе неприятностей».
Собрав свои записи, они направляются к выходу.
– О чем это вы там? – говорю я им вслед.
Они не оборачиваются.
– Посмотрим, что у вас получится, – говорю я.
Рядом со мной, как высохший лист, корчится Молли.
– Ну, давай, – говорю я, – скажи, что он вдвое старше меня и я мог бы с ним полегче.
Хорошо бы куда-нибудь пойти выпить кофе и поворчать, но у нас у обоих есть дела, поэтому удается поговорить, только пока мы вместе едем в такси. Молли жалуется, что только так ей и удается повидаться со мной в последнее время. А я говорю, что едва ли виноват в том, что она и моя подруга не ладят.
Молли говорит:
– Что значит не ладим? Мне очень нравится Симона.
Это примерно, как если бы я попытался с непроницаемым лицом сказать: «Почему ты считаешь, что мне не нравится, когда меня поджаривают, обдирают и засовывают в бочку с рассолом?»
– Симона что-нибудь говорила обо мне? – пытается выяснить Молли.
– Нет, – лгу я.
– Тогда кто сказал, что мы не ладим?
– Прекрати, Молли. Ты уже большая девочка. У тебя очень хорошо получается думать одно, а говорить другое.
Молли смотрит на меня с видом оскорбленной невинности. Я говорю:
– Ты считаешь, что Симона – я не знаю – может быть, слишком нахальна и недостаточно интеллектуальна для меня. А Симона – я не знаю точно, что она думает, потому что она ничего не сказала…
– Конечно, ничего не сказала.
– Но, как ты можешь догадываться, она иногда проявляет собственнические чувства, и можно предположить, что с учетом столь давних наших с тобой отношений, повышенной чувствительности Симоны и отсутствия у нее чувства уверенности…
– Бедняжка Симона.
– Я чувствовал, что бессмысленно говорить с тобой честно.
– Я имела в виду: бедняжка Симона, если она так запуталась, что не может отличить старых подруг от старых страстей.
Я отворачиваюсь и сердито смотрю в окно. В отражении стекла я вижу, как Молли вытягивает шею, чтобы разглядеть выражение моего лица и определить, насколько я раздражен.
– Пресс-конференции стали гораздо оживленнее с тех пор, как на них появился ты, – говорит она.
– По-моему, это было для них совершенно необходимо. Чувствую себя как мальчик, объявивший, что король голый.
– Дорогой мой, ты же действительно любишь искусство.
– Да, но искусство и то, о чем пишут корреспонденты, занимающиеся искусством, – разные вещи. Сплошные финансовые кризисы, скандалы, директора королевских театров, требующие больше денег. Какой мне в этом интерес? Я говорю: потратьте их лучше на ракеты. По крайней мере результат будет.
Молли смеется.
– Нет, в самом деле, что за странные люди? Им дают кучу денег, принадлежащих обществу. Наших денег. А они только и делают, что хнычут из-за того, что этого недостаточно, чтобы сделать все, чего им хочется. А хочется им обычно всякой ерунды, на которую им вообще не стоит давать денег, типа образовательных программ и расширения доступа. Почему они вечно шумят по поводу образовательных программ и расширения доступа?
– Потому что, если они не будут этого делать, их могут обвинить в элитизме, – говорит Молли так, чтобы завести меня еще сильнее.
– Ну и что? Разве не в этом весь смысл любого вида искусства? Достичь наибольшего возможного совершенства?
– Лапушка, ты это понимаешь, и я это понимаю. Но когда ты тратишь общественные деньги, нужно показать, что ты это делаешь в интересах максимально широкой части населения, – говорит Молли.
– Совершенно верно. В этом и проблема общественного финансирования искусства. Возьмем Королевскую оперу. Как они бьют себя в грудь, доказывая свое старание привлечь публику; не принадлежащую к классу банкиров среднего возраста и белой расы! Как будто миллионы нищих, лишенных избирательных прав чернокожих, жаждущих взглянуть на «Травиату», – лишь бы там были субтитры на суахили, места по пять пенсов и козлятина под керри в буфете. И все это полная чушь. Потому что суть оперы в том и есть, что это времяпрепровождение для среднего возраста банкиров белой расы. Так почему бы не урезать им финансирование, и пусть они обходятся как могут?
– Милый, я надеюсь, ты не возражаешь, чтобы Королевская опера была открыта для всех? – говорит Молли. Я думаю, этими левацкими речами она просто хочет позлить меня.
– Она и так открыта для всех. Единственное препятствие для входа – отсутствие интереса к опере и отсутствие денег. И это нормально. Должен сказать, что футбол – тоже чертовски дорогое удовольствие, но он не получает субсидий. Так почему мы должны платить за то, чтобы всякие пижоны могли посмотреть, как какие-то жирные задницы заливаются соловьем?
– Ты всегда больше принадлежал миру рок-н-ролла.
– Может быть, в настоящее время это так. Но в один прекрасный день во мне заиграют инстинкты, свойственные среднему возрасту, и тогда мои интересы изменятся. И когда это случится, мне очень не хотелось бы обнаружить, что опера лишилась своих основных качеств и осовременилась, чтобы привлечь молодую публику, которой на самом деле там не место. Я хочу, чтобы опера была труднодоступной и элитарной, как это ей и подобает.
Я смотрю в окно. На набережной мокро и транспортные пробки. Почти доехали до нужного Молли места.
– Черт, хоть бы рассказала, какая у тебя точка зрения, – говорю я.
– Я еще не вполне решила, – говорит она.
– Ради бога, Молли, не надо относиться ко мне как к конкуренту. Всем нашим читателям наплевать на вашу газетенку.
– Равно как и нашим.
– Отлично. Ну так?
– Наверно, о сокращении финансирования, – говорит она.
– Да, но кого? Норич Оперы? Балет Норт? Корнуоллского музея жести? Это же не учреждения национального масштаба, – говорю я.
– Существует еще Шекспировский театр. Надо полагать, они не слишком довольны, что их грант остался на том же уровне, а Национальная получила прибавку в восемь процентов, – говорит она.
– Какой кошмар – один театр получает немного больше денег, чем другой театр.
– Можно развить это. Прощупай Адриана. Спроси, не есть ли это результат его слабого сезона, – говорит она.
– Господи, как я это ненавижу! Почему материал не может говорить сам за себя? Почему нужно еще уговаривать и упрашивать, чтобы вдохнуть в него жизнь?
– А иначе зачем мы были бы нужны? – говорит Молли.
Редакция почти пуста, когда я туда приезжаю. Все отправились выпить непременную пару кружек – еще одна причина, по которой я не стану тут своим: ненавижу пить в обед, потому что потом противно и хочется спать. Успеваю поймать заместителя редактора новостей, который тоже собирается уйти. Он похож на боксера-профессионала и сильно потеет. Однако вполне дружелюбен – по стандартам отдела новостей.
– Где ты был, сука, – говорит он.
– Добывал материал для тебя, суки, – говорю я.
– И лучше, если он окажется стоящим, чтобы я тебе, суке, простил «суку», – говорит он, выставив как клыки указательные пальцы над клавиатурой в готовности пополнить список новостей дня.
– Угроза закрытия Большого оперного театра – пойдет?
– Это уже было на прошлой неделе.
– Другой театр. На этот раз Норич Опера.
– Никогда не слышал про такую.
– Это очень крупный театр в…
– Восточной Англии?
– Да, – говорю я, слегка настороже, – и находящийся в турне.
– И ты говоришь, что их закрыли?
– Могут закрыть, если они не найдут где-нибудь средств.
– Оперный театр, о котором никто не слышал, может закрыться. Великолепно. У тебя есть что-нибудь про кого-нибудь, о ком мы слышали?
– Гм. Королевский шекспировский театр?
– Я тебя слушаю.
– Могут потребоваться некоторые уточнения, но похоже, что они сильно раздосадованы последней раздачей субсидий. Тут какой-то скандал назревает.
– Буря в КШТ из-за урезанного финансирования?
– Не то чтобы он был урезан, но…
– Буря в стакане воды в КШТ?
– Слушай, я что-нибудь сделаю из этого. Просто предоставь это мне. А если потребуются какие-то поправки, я потом передам их по телефону.
– Что? Опять хочешь свалить?
– Я вынужден. Я пишу для тебя о Гластонбери.
* * *
– Чудесно, – говорю я, разглядывая полоску травы между палаткой и пологом, на которую Маркус снайперски вылил содержимое своего раздувшегося от пива мочевого пузыря.
– Да, надо полагать, что ты пошел бы по нужде за полмили до писсуара? – говорит он, в то время как отдельные капли дождя, падающего на брезент, перерастают в мощный шквал.
Я смотрю вниз на два кома сомерсетской грязи, по форме напоминающих ботинки, под которыми скрывается то, что до сегодняшнего вечера было начищенной парой «катерпиллеров» из оленьей кожи. Потом я шевелю все еще замерзшими большими пальцами в все еще мокрых носках и покорно затягиваюсь косяком.
– Однако настоящее, – говорит Маркус.
– Что настоящее?
Маркус машет сигаретой, которую я ему только что передал:
– Это. Все. Грязь. Наркотики. Полный набор Гластонбери.
– Мне кажется, «э» должно быть твердым, – говорю я.
– Как?
– Я думаю, что произносится Глэстонбери, а не Глааастонбери.
– А-а, – говорит Маркус.
– Честно говоря, я сам не уверен. Раньше я сам говорил «Глааастонбери», потому что так красивее. Но когда это услышал мой брат, он возмутился.
– Давай спросим у соседей? С виду они вполне приличные.
– Нет!
– Почему нет?
– Потому что тогда они узнают, что мы здесь раньше не были.
– По-моему, это и так очевидно. – Маркус высовывает голову наружу Слышно шипение остатков заливаемого дождем костра наших соседей. – Эй, слушайте, – говорит он. Затем поправляется: – Извини меня, дружище!
– Чем мы можем тебе помочь, старик?
– Мы тут не можем решить: Глэстонбери или Глааастонбери?
– Все зависит от того, к какому классу ты себя относишь, – отвечает голос.
– Спасибо, – говорит Маркус.
– Эй, дружище, курнуть хочешь? – говорит голос.
– У нас есть немного, спасибо, – говорит Маркус.
– Грибков? Кислоты? – говорит голос.
Маркус шепчет:
– Ты как?
– Нет. К черту, – говорю я.
– А почему?
– Могут вызвать из редакции новостей.
– Ну, не в такое же время?
– Как раз в это время. Сейчас поступают первые выпуски других газет. Если выясняется, что мы упустили что-то важное, тебя заставляют скорее исправить положение.
– Нам твоя работа что – весь фестиваль испортит?
– Нечего меня ругать. Это все твоя чертова сестра. Она вечно пишет про всякую такую чушь.
– Готов поверить.
– Она всегда была такой испорченной?
– А я не рассказывал тебе, как она застукала меня целующимся на спортплощадке с дочкой викария и дала этот материал в колонку сплетен бюллетеня Пони-клуба?
– Готов поспорить, что после этого она рассчитывала на полное сочувствие и понимание, как будто это совершенно нормально и на ее месте так сделал бы каждый.
– Здесь действует одно правило: либо ты любишь ее за ее недостатки, либо не любишь вовсе, – говорит Маркус.
– Телка.
– Полная.
– Но очень милая телка, несмотря на всю ее существенную надоедливость. Как Эрминтруда.