Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Мистер Мигарета украл мою душу
Все происходит в одной из тех деревушек с каменными домами и названиями из двух слов, которые лежат посередине между Челтенхемом и Оксфордом, но я не совсем уверен в деталях по причинам, которые вскоре станут ясны. Того, кто организовал вечеринку, зовут Сол; у него борода, красные щеки, он занимается чем-то связанным с возведением строительных лесов; паб напротив называется «Красный дракон» или как-то иначе (скорее иначе, потому что это было бы слишком большим совпадением).
Но есть другие подробности, запавшие мне в память. Такие, как грязно-желтый шаткий замок, где началось это безумие, паутина и мускусный запах в красной телефонной будке, дешевая современная мебель и дешевый ковер во всю комнату, где мы смотрели «Дугал и голубой кот» на дорогом телевизоре, узкий коридор у черного входа с бойлером, плащами, сапогами и раковиной, над которой я проглотил пинту соленой воды, пытаясь вызвать у себя рвоту.
Начнем с паба. Там мы – я, мой брат Дик, его подружка Сэффрон и еще два-три человека, назовем их Дженна, Дейв и Пит, – решаем съесть промокашку, запивая деревенским элем. Так мы пытаемся убедить себя в том, что это обычный пятничный вечер, в который мы выбрались немного выпить с друзьями. А не ночь фантастического разгула, развязности, безумного хохота и страха, в которую, как мы все знаем, он может превратиться – в зависимости от настроения и взаимодействия с психоделическими веществами, которые мы собираемся принять.
Они называются «красные драконы», поэтому у меня и возникли сомнения относительно названия паба. Однако это не обычные «красные драконы», а двойной обработки, из-за чего предполагается, что они вдвое крепче. Мы знаем много подробностей об этих вещах, или нам так кажется. Бэтмены (с картинкой Бэтмена или Джокера) такие слабые, что можно принимать их на вечеринке со своими родителями. Пурпурные омы (на которых изображен пурпурный значок ома) дают гарантированный пятичасовой кайф. Красные драконы вышибают мозги так, что нужно прятать ножи, запирать окна и ничего не планировать на уикенд.
Поэтому если нас немного подташнивает, когда мы съедаем кусочки промокательной бумаги вместе с глотками пива, то это потому, что знаем: назад дороги нет. С этого момента и до той поры, когда ковры закружатся в водовороте и зашепчутся занавески, мы принуждены ждать. Это как сцена в «Gallipoli», когда все готовятся идти в атаку: офицер в блиндаже слушает на граммофоне «Au Fond Du Temple Saint», солдаты курят последние сигареты, пишут письма домой и прикрепляют к стенам траншей своим штыками: каждый действует по-своему при ужасной мысли, что осталось совсем мало времени до свистка, по которому нужно будет карабкаться по лестнице, ведущей к неминуемой гибели. Хотя, конечно, наше положение не такое мучительное и опасное для жизни.
– Еще кружку? – спрашивает Дик.
– Не знаю, – говорю я. – Ты как считаешь?
– Я считаю – почему ты не можешь сказать «да» или «нет», как все другие? – говорит Дик и смотрит, какое впечатление он произвел на остальных.
– Может быть, тебе следовало объяснить, чем это будет хорошо или плохо для меня, – говорю я.
– Хорошо. Еще одно пиво сделает тебя менее напряженным, но ты можешь напиться в результате. Если не пить больше пива, то не случится ни того, ни другого.
– Гм. И как ты считаешь, что мне следует сделать?
– Я не знаю, что происходит у тебя в голове.
– У тебя должно быть некоторое представление – ты же все-таки мой брат.
– О, боже. Я забыл тебе сказать. Мне на днях звонила мама и сказала, что в больнице все перепутали. Оказалось, что ты – сын совершенно невротического профессора, который часами все анализирует, не в состоянии принимать решения и не может просто получать удовольствие, не задавая всех этих сложных вопросов о том, в чем сущность удовольствия, и т. п.
– Здорово. Теперь все становится понятным.
– Так будешь ты пить пиво или нет?
– Не знаю.
Начинают появляться постоянные посетители. Входя, они осматривают зал, останавливаются взглядом на нашей нише ровно настолько, чтобы показать, что видели нас, а потом устраиваются рядом с такими же завсегдатаями у стойки или у стола для игры с бросанием монет. Они здороваются, говоря с сильным акцентом. Иногда они с нарочитой медлительностью оглядываются через плечо и произносят что-то, неизменно встречаемое недобрым смехом.
– Я вдруг понял, почему не хочу больше пива, – говорю я.
Ник начинает крутить головой, пытаясь выяснить, куда я смотрю.
– Не нужно. Они поймут.
– Ты еще не поплыл?
– Я вполне могу быть параноиком без всяких наркотиков.
– Что там о паранойе? – спрашивает Сэффрон.
– Джош поплыл, – говорит Дик.
– Нет, я не поплыл. Меня просто тревожит, что будет, когда мы поплывем. Я хочу сказать, что паб – это не лучшее место.
– Ты боишься, что конская сбруя начнет слезать со стен, у ручек пивных кружек вырастут головы и доска для дротиков окажется космическим вихрем? – говорит Дик.
– Не подсказывай ему, – говорит Сэффрон. Она смотрит на меня то ли с симпатией, то ли с неодобрением. – Ты хочешь пойти в другое место?
– Если все остальные тоже захотят.
– Вот ты всегда так, – говорит Дик. – Сначала ты заставляешь всех делать то, что тебе хочется, а потом делаешь вид, что поступаешь как все.
– Нет. Я только хочу, чтобы мы двигались все вместе, только и всего.
– Да, конечно, если все двигаются так, как ты.
– Забудем. Остаемся здесь. Я хочу напомнить конец «Беспечного ездока», которого вы все видели.
– А, прекрасная сцена. На кладбище, да? – говорит Пит. – Самые лучшие кадры, показывающие действие кислоты.
– Значит, ты балдеешь по черно-белому и в замедленном темпе? Очень любопытно, – говорит Дейв саркастически.
– Я думаю, что он имеет в виду самый конец, – говорит Дик. – Когда наркоманов мочат деревенские.
Все как один поворачиваются в сторону бара.
Все деревенские, как один, поворачиваются в нашу сторону.
В доме обстановка не намного лучше. Сол решил устроить одновременно две вечеринки: одну с бочонками пива, ящиками вина и закусками из «Маркса и Спенсера» для простых людей в футболках для регби или безвкусной одежде, которые, судя по разговорам, могут быть стажерами-младшими администраторами, банковскими клерками, бухгалтерами, ценными клиентами или старшими коллегами в его отрасли, явно прибывшими с намерением поговорить друг с другом до того, как они наберутся настолько, чтобы отправиться в диско-зал, где будут отплясывать, теряя совесть, под хиты трехлетней давности, надеясь соблазнить каких-нибудь представительниц противоположного пола, с кем можно будет пообниматься или даже трахнуться где-нибудь в кустах или в комнате на верхнем этаже, если найдется такая, которой не завладели наркоманы; другая вечеринка для Нас.
Поскольку Их команда уже захватила кухню и центральную комнату с музыкальной аппаратурой, Нашей команде пришлось занять единственную оставшуюся на первом этаже дальнюю комнату с телевизором. Там мы уселись на подушки, стали набивать сигареты, смотреть на видео «Дугал и синий кот» и ждать, что произойдет, когда то, чего мы ждали, стало происходить. Настолько незаметно, что, когда мы начинаем понимать, что нечто происходит, мы уже не в состоянии воспринимать это объективно. Мы просто существуем.
Я в этот момент – персонаж «Волшебной карусели». В какие-то моменты я – все персонажи, кроме улитки Брайана, который мне почему-то очень неприятен. Забавно, я раньше думал, что это просто картонные фигуры – хорошо, фигуры из дерева, шерсти, фетра, папье-маше, если быть точным, – а теперь я стал отождествлять себя с ними. Я чувствую их страдания.
Дугал, к примеру. Он действительно в стрессе. Он параноик. Его мех гораздо противнее, чем тот, который у него был, когда ты видел его ребенком. А под этим мехом одна кожа и кости. Я думаю, что он сидит на кокаине. Я бы на его месте забеспокоился. Иногда я и есть на его месте.
Если я в это время не Флоренс. У Флоренс большие проблемы с волосами. Они вьющиеся и непокорные, с заметной рыжиной. Все, что она может сделать, это завязать их сзади лентой и надеяться. Дугал, конечно, влюблен в нее, но не думаю, что он ей подходит, с учетом того, что он – пес. Флоренс – довольно строгая девочка, но я думаю, что она будет готова принимать наркотики, если это станут делать все остальные. Потом она будет плакать, потому что это все плохо кончится, и вы пожалеете, что не приложили больше усилий, чтобы отговорить ее.
Главный торговец наркотиками в Волшебном саду – мистер Расти. Это видно по его диким глазам и цилиндру, в каких в разгар шестидесятых ходили претенциозно одевавшиеся бедные распространители экзотических растений и запрещенных химикалий. Его прикрытие – музыкальный ящик на колесах с изогнутой ручкой, дающий ему прекрасный предлог болтаться около мест развлечений и выполняющий вторую функцию мобильного тайника для наркотиков. Детишки собираются вокруг его ящика и отходят, широко улыбаясь. Мы любим мистера Расти.
Дилан – любитель травки и прожигатель жизни, но мне почему-то не так легко проникнуться его чувствами. То, как он сидит под деревом, ничего не соображая, несколько антиобщественно. Я таких встречал. Он напоминает многочисленных глотателей пилюль, которые принимают их еще и еще, а потом в одиночестве идут танцевать, в то время как все остальные на той стадии, когда хочется быть вместе и дозревать.
Зебеди. Я никогда не осмелюсь быть Зебеди. Он слишком могуществен и силен. Он тот deus ex machina, который руководит твоим полетом. «Пора спать», – говорит он. И ты пошел. Ну, что же, он милостив.
Брайан. Что такого есть в Брайане, что он мне так не нравится? Его медлительность? Розовые щечки и острый носик? Его шапка? Его голосок деревенского сплетника? Его…
– Привет. Триша. Пойдем посмотрим, что на ТВ.
Еще не слыша его голоса, я почувствовал его присутствие, внезапное изменение энергии и равновесия в комнате. До того все было замкнуто, герметично, надежно, как в большой удобной коробке. Теперь эта успокаивающая прочность нарушена. В одной из боковых стенок пробоина. Кто-то вошел. Кто-то, кого здесь быть не должно.
Я стараюсь не смотреть. Погрузившись в мир «Волшебной карусели», в котором цвета гораздо ярче, сюжет увлекательнее, люди реальнее, я не хочу возвращаться в тот, другой мир, где все бежевое, мрачное и неопределенное.
– Надо же! «Волшебная карусель»! Не видела с детства.
– Боинг! Пора спать. Боинг. Пора спать.
– Тсс. Они подглядывают.
Этот разговор, этот назойливый разговор, кажется, все происходит на расстоянии одного шага, как мучительный внешний шум, который проникает в твой сон и становится непрошеной частью сюжета.
– Ты думаешь, они под наркотиками?
– Джейсон!
– Некоторые из них – явно. ЛСД. Они, наверно, даже не понимают, что мы здесь находимся. Наверно, они принимают меня за гигантского паука или еще за что-нибудь такое.
– Джейсон, ты пьян.
– Пойдем. Оставим этих психов с их детским фильмом.
– Изз-вините, – говорит девушка всем, карикатурно улыбаясь и маша рукой.
Во время этого краткого проблеска сознания, когда мне становится понятно, что я – не персонаж «Волшебной карусели», а сижу в комнате и смотрю ее на экране, я замечаю еще несколько человек, оказавшихся в таком же затруднении. Один из них – мой брат. Я совершенно забыл, что он сидит рядом со мной.
Я открываю рот, чтобы что-то сказать.
Потом закрываю его. У Дика оранжево-зеленая кожа. Зрачки – как черные блюдца.
– Да, – говорит он.
– Я что-то сказал?
– Что?
– То, что я собирался сказать?
– Что ты собирался сказать?
– Гм…
Мое внимание привлекает яркое голубое пульсирующее сияние телеэкрана, и, глядя на него, я чувствую, что меня опять затягивает в мир Дугала…
«Продолжай», – должен был я сказать Дику, но крошечная часть моего мозга, еще связанная с ним и ожидающая конца предложения, просто не обладает достаточной силой.
…где все гораздо разумнее, проблемы очерчены яснее, а цвета – сочный голубой и желтый, и красный, и зеленый, и розовый, пока не появляется эта проклятая кошка, да, кошка, голубая кошка, я уже видел это, скоро станет очень страшно – настолько интенсивнее, что мне непонятно, почему я уходил из этого мира некоторое время назад или когда-то еще, или мне только померещилось, нет, вряд ли, потому что я помню что-то досадное, очень досадное, что-то, на что не нужно обращать внимания, но я обращаю внимание хорошо постараюсь не обращать ОК я постараюсь я сосредоточусь на происходящем что происходит? Дугал пытается что-то сказать Брайану, а Брайан, конечно, эта чертова противная краснощекая в дурацкой шляпе с острым носом улитка, то есть Брайан. Брайан похож на тех, кто заходил в комнату, надоедливые обычные люди. Они.
С некоторым усилием я отворачиваюсь от мира Дугала и изгибаюсь, чтобы заглянуть в лицо брата.
Он смотрит на меня. Его лицо все еще зеленооранжевое, зрачки стали еще чернее.
– Они, – говорю я.
– Да, – отвечает он.
– Те люди.
– Да.
– Мне показалось или они действительно были ужасны?
– Действительно ужасны.
– Тебе не кажется, что нам нужно бежать?
– Я думаю, мы здесь в безопасности.
– А что, если они вернутся?
Дик поворачивается к Сэффрон:
– Что, если они вернутся?
– Нам нечего бояться, – говорит она.
– Но скоро будет очень страшно, – говорю я.
– Скоро будет очень страшно, – говорит Дик Сэффрон.
– Почему страшно? – спрашивает Сэффрон.
– Почему? – спрашивает Дик.
– Там. «Дугал и синяя кошка». Сцена с голова ми, помнишь?
– Сцена с головами, – говорит Дик.
– Верно, – говорит Сэффрон.
– Оставайся, если хочешь, здесь, а мы, я думаю, должны пойти и проверить, – говорю я.
– Я думаю, должны, – соглашается Дик.
– Что проверить? – говорит Сэффрон.
– Просто проверить, понимаешь, – говорю я, – на всякий случай.
– Мы вернемся, – говорит Дик.
– Обязательно, – говорю я.
На улице под ногами скрипит снег, которого, конечно, не видно, поскольку уже стоит теплый конец весны. Но ты его ощущаешь, как ощущаешь вид, которого нет, на белые поля и живые изгороди, ведущие к церкви, а на воротном столбе уселась малиновка, напоминая об идеальном Рождестве в детские годы, которое смутно помнишь, хотя его никогда не было и это все взято с открытки.
Вот лавровая изгородь, а за ней движение чего-то живого. Слышны шорох, шепот; может быть, это обнимающаяся парочка, может быть, идут такие же люди, как ты, зачем мне знать это, зачем? А может быть, нужно?
Что Дик делает? Дик идет со своими мыслями.
Теперь под ногами гравий, скверный гравий, старый гравий, истоптанный в грязь, и рядом машина, запаркованная машина с еще теплым двигателем, и чувствуется запах двигателя, слабый. Но достаточный, чтобы задуматься о путешествии, тыловом снабжении, механике, возвращении домой, нам нужно ехать домой, когда это все кончится, мы не поедем домой, ни за что, не в таком состоянии, когда оно кончится, это состояние, не скоро, еще очень не скоро.
Уходим с гравия и от машины, нам не нравятся гравий и машина, мы хотим роз, травы, выпивки, ярких летних воспоминаний. Загорелый Нортон, новая музыка, это лучше, гораздо лучше.
Крик.
О-о-о. Мы это не любим.
Новый крик.
Может быть, все в порядке – это крик радости.
Теперь мы видим, откуда крики. Надувной дворец. Здорово. Тут есть надувной дворец. Круто. Нужно посмотреть на надувной дворец.
Парочка в надувном дворце смотрит на нас, они хотят что-то сказать, когда оглядываются друг на друга и неловко улыбаются, не глядя на нас, они соскальзывают и обувают туфли.
– Что мы сделали? – спрашиваю я.
– Не знаю, – говорит Дик.
Телепатически.
С надувным дворцом оказывается гораздо сложнее, чем, насколько я помню, бывало раньше. И то же касается снятия ботинок. Как будто ты не сам это делаешь, а кто-то совершенно неумелый захватил твое тело и делает это вместо тебя, а твой мозг просто наблюдает откуда-то сверху. То ли воздуха в нем недостаточно, то ли мы слишком большие, но когда пытаешься встать, ноги глубоко вязнут, и почти сразу падаешь. Но нужно снова пытаться встать, потому что тогда ты упадешь, а это забавно – это плюханье на подушку, когда стукаешься о резиновый пол, и приятно-неприятное движение застоявшегося резинового воздуха, выходящего от удара через вентиляционные отверстия. Когда у нас уже нет больше сил, мы смотрим вверх, на звезды. Ночь ясная, прекрасная, ясная ночь с тысячами звезд, которых слишком много, чтобы управиться с ними в таком состоянии. Так много на самом деле, что смешно, просто смех разбирает. Посмотри на них. Это просто абсурдно. Посмотри на них, это шутка, это штамп, ты балдеешь, потеряв голову, а тут столько звезд это…
Хахахахахахахахахахахахахахахахахахахаха.
Дик тоже хохочет.
Хахахахахахахахахахахахахаха.
– Надо сказать Сэффрон, – поворачивается он. – Пойдем расскажем Сэффрон.
– Да, Сэфхахахахахахахахахаха.
– Идем. Расскажем ей.
* * *
В телевизионной комнате Сэффрон нет. Там никого нет. Ее захватили Они. Но зато теперь спокойно в музыкальной комнате – вместо хитов из списка популярных пластинок правильная дэнс-мьюзик, которую крутит на деках правильный диджей; мне так кажется, но я не уверен – может быть, мне хочется, чтобы так было, – я видел краем глаза, как кто-то наклонился над проигрывателем, и решил, что это диджей, но, может быть, кто-то просто ставит пластинку, и я не хочу уточнять, потому что лучше не знать, но как бы то ни было…
…Сэффрон здесь.
Она улыбается и жестом манит нас к себе, что-то хочет нам показать. Там этот человек. У него борода и всклокоченные волосы, он стоит перед ней и что-то ей показывает. Я думаю, это колдун. Явно в каком-то роде колдун. Это чувствуется по излучаемой им эманации. К тому же борода.
– Вы колдун? – спрашиваю я.
Он скалит зубы, сверкает дикими глазами и смеется.
– Да, именно так. Я колдун.
– Это заметно, – говорю я.
– Смотрите, что у него есть, – говорит Сэффрон.
Колдун закрывает ладонь, в которой лежит то, что он ей показывал.
– А они поймут это? – говорит колдун, оценивая меня и Дика взглядом проницательных блестящих глаз, посаженных на лице – просто копии какого-то сухопарого сказочного персонажа, – таком фантастическом, что, кажется, сейчас у него начнет расти подбородок, заострится и покроется бородавками нос, вырастет щетина, и станет ясно, что он не настоящий, а явился из какой-то сказки братьев Гримм, чтобы устроить нам испытание, как если бы мы искали грааль, а он был вудву[4]4
Специалистов по средневековому английскому прошу учесть: я знаю, что в единственном числе правильно писать вуд-вуз, а не вудву, что началось из-за ошибки при переписывании оригинала, позднее исправленного Толкиеном. Но я обнаружил это только в 2002 году, читая одну из многочисленных статей об экранизации «Властелина колец», добрый десяток лет спустя после этого эпизода с кислотой.
[Закрыть], как в «Гавейне», дикий лесной человек.
– Думаю, что да, – говорит Сэффрон. – Такие вещи они смогут оценить.
– Да, сможем, – говорю я. – Уверен, что сможем.
Колдун/вудву разжимает пальцы – медленно, как будто выпуская паука, что мне сначала и показалось, но когда его руки раскрываются, я вижу, что это…
Я не очень понимаю, что это такое, но это одна из самых невероятных вещей, которые мне доводилось видеть. Она сияет, мерцает, искрится калейдоскопическими цветами, которые вырываются наружу, как метеориты. Чем дольше смотришь на нее, тем больше хочется смотреть, она засасывает внутрь, как будто твой мозг попал в ловушку внутри этой прекрасной сияющей вещицы, чем бы она ни была – кристаллом, мистическим амулетом, компьютерной трехмерной графикой, каким-то техническим устройством. Не все ли равно, она просто…
– Здорово!
– Здорово! – говорит Дик.
Мы смотрим, не отрывая взгляда. Вероятно, очень долго.
– Что это значит?
– Значит? – говорит колдун.
– Это мой брат, – говорит Дик. – Ему нужно это знать.
– А, значит, это он? – говорит колдун хитро, как какой-нибудь подземный гоблин, охраняющий сокровища, касаясь сбоку своего бородавчатого носа. Он стал говорить совсем на кокни. Похоже, он гораздо лучше нас знает всю программу действий. Я ему не доверяю. И не доверял с самого начала.
– Вы тоже путешествуете?
– Твой брат очень любопытен, – говорит колдун.
– Это его особенность, – говорит Дик.
– Да или нет? – спрашиваю я его.
– Слишком любопытен, – добавляет колдун, и мне становится неприятно, я чувствую, что меня критикуют, наезжают на меня за то, что я такой, какой я есть.
– Он тоже, посмотри на его глаза, – говорит Сэффрон.
– Ты думаешь, это разумно? – говорю я.
– Это Повелитель мух, – говорит Дик в тот самый момент, когда мои зрачки встречаются с зрачками колдуна, и я вижу…
Глаза в желтую крапинку, как у козла, со зловещей черной линией, затягивающие меня в бесконечный вихрь чистого зла. Я вижу страдание, отчаяние. Я вижу смерть. Я вижу страх. Я вижу безумие.
– Это тебе наука, – хихикает колдун.
– Можно еще раз взглянуть на эту Вещь? – говорит Дик.
– Нам нужно идти, – говорю я.
– Но можно просто еще раз взглянуть на эту Вещь? – говорит Дик.
– Нам нужно идти, – говорю я.
– Пусть идет, – говорит колдун.
– Он с нами, – говорит Дик.
– Ненадолго, – звучит голос колдуна мне вслед, когда я открываю дверь и выхожу в сад.
* * *
– Тебе лучше? – спрашивает Сэффрон, и горячий пот у меня на спине превращается в лед, а листья в вышине хрустят, как пакеты с чипсами.
– Черт!
– Ты выглядишь ужасно, – говорит она. – Что случилось?
– Разве ты не видела? Это был дьявол.
– Я подумал, что это колдун, – говорит Дик.
– Сначала – да. Но потом он изменился. Это было зло!
– Я думаю, он был немного съехавшим, вот и все, – говорит Сэффрон.
– Мне понравилась его Штука, – говорит Дик.
– Это была приманка. Заманить нас. И поймать в ловушку.
– Ты уверен? – говорит Дик.
– Это просто друг Сола. Немного со странностями. Он не хотел нам зла, – говорит Сэффрон.
– Ты бы так не говорила, если бы видела то, что увидел я.
– Ладно, но теперь все в порядке, – говорит она.
– Ты так считаешь? – спрашиваю я. – Не уверен, что смогу дольше выдерживать это. Как ты думаешь, скоро это кончится?
– Еще довольно долго, – говорит Сэффрон.
– Похоже, ты права.
Она делает неопределенное движение ладонью:
– Находит волнами.
– Да, – говорю я. – Вот только пики все выше и выше. И если станет еще сильнее, то не думаю…
– Надувной дворец, – говорит Дик.
* * *
На пружинящей резине все снова становится лучше. Когда лежишь на спине, окруженный звездами, кажется, что дьявола-колдуна с козлиными глазами никогда не было, похоже на прошлый раз, когда я здесь был, и при всем желании я не мог чувствовать себя более счастливым. Эти улеты – что там про них рассказывают? Что ты чувствуешь свою связь со Вселенной? Видишь Бога? В каком-то роде это со мной и происходит сейчас. Но если я скажу себе, что это происходит со мной, это не будет происходить, потому что кислота предполагает, чтобы ты отпустил свой разум, дал ему воспарить к звездам в вышине, к бархатному мерцающему небосводу; ты их видишь, видишь все, так много звезд, больших и ярких, мерцающих – возможно, это планеты, – маленьких и скромных, отходящих на задний план, когда пытаешься сосредоточить на них внимание, затягивающих тебя дальше и дальше в бесконечную картину все меньших и меньших звезд, таких крошечных, но таких многочисленных, что они сливаются вместе в единый молочный свет, да, как молоко, как Млечный Путь, вот почему это называется Млечным Путем, а ты не понимал раньше, считая это одним из устойчивых словосочетаний, но теперь ты понимаешь, ты понимаешь Все. А звезд так много – да, ты был здесь раньше, ты был, ты был, – так много звезд, что нельзя не рассмеяться, потому что это такой штамп – видеть звезды под кислотой, это как шутка, лучшая шутка, какую тебе когда-либо рассказывали, нет, еще смешнее…
Теперь ты смеешься, действительно смеешься, это чувствуется по тому, как бесшумно поднимается и опускается твое тело, и по дрожи вибрации в горле, смех изливается из тебя, как вода из лопнувшей трубы. Но ты не слышишь себя, внутри твоего тела тихо, как в гробу, обитом изнутри белым шелковым плюшем, с углублениями, как ловушки для пауков. Весь шум снаружи. Шум снаружи ужасен. Сумасшедший. Безудержный. Почти нечеловеческий. Хоть бы они прекратили, это хуже, чем вой собак, чем кошачьи крики, как будто в кого-то вселились демоны, кто бы им приказал прекратить.
– Прекрати, – говорит Дик.
Я бы и сам сказал им, но мой рот широко раскрыт, и все это бьет струей вверх, прямо в необъятность пространства, в котором находится моя голова, где мой мозг слился со Вселенной.
– Джош, замолчи.
Глупый, это не я, я – созвездие. Это он. Я видел его, на нем высокая черная шляпа.
– Ты всем мешаешь. Если ты не прекратишь, мы уйдем.
– Джош, ты нас слышишь?
Где-то на расстоянии миллионов миль рука того тела, которое мне когда-то принадлежало, чувствует, как ее сжимают.
– Оставим его, он меня измучил.
«Не уходите. Пожалуйста, не уходите. Я хочу, чтобы вы были со мной в этот момент, разделили мое счастье. Если вы уйдете, это уже не будет наш общий полет, у вас будут свои приключения, а я хочу, чтобы у нас у всех были общие приключения», – сказал бы я, если бы мог управлять своим бывшим телом, чего я совершенно не в состоянии делать. Это досадно, потому что место, где я сейчас нахожусь, это хорошее место, по крайней мере интересное: у меня пикник под звездами на этой полотняной скатерти вместе с человеком в шляпе, который мне напоминает…
– С ним ничего не случится?
– Нет, конечно, но он успеет испортить впечатление всем остальным. Он ужасно эгоистичен.
– Джош, мы уходим. Ты понял? Мы уходим. До встречи.
Когда смех прекращается, их уже нет. Я один и мне страшно, но когда я пытаюсь сдвинуться, тело не слушается меня. Я торчу в том же самом положении, глядя на звезды, но они перестали быть смешными, и я отделился от них, они сердито смотрят на меня и высмеивают за то, что я принял их за некое утешение, они смотрят на меня сверху холодно, беспощадно и безучастно. Я просто ничтожная частица, я – ничто. Слабый голос советует мне не идти этим путем, это паранойя, это нереально, с этим можно бороться. Но я не чувствую в себе сил бороться. Я потерял надежду. Я сокрушен. И хотя мое безжизненное тело начинает восстанавливать чувствительность – я могу поднять свинцовую ногу, пошевелить пальцами, повернуть голову, чтобы посмотреть, как слезть оттуда, где я лежу, – я не чувствую, что это мое тело, это какая-то скорлупа.
Но на самом деле меня пугает вот что: какая-то крошечная часть моего мозга, очень и очень маленькая, которая знает, как должно быть и что в данный момент происходит нечто очень и очень нехорошее. Но она беспомощна. Основную часть моего мозга захватил этот сумасшедший. Его не волнуют правила. Его ничто не волнует. Он – как обезьяна, которую оставили в машине, и она крутит во все стороны руль, переключает передачи, жмет на газ или отпускает его по своей прихоти. Я нажал бы на тормоза, но кто-то перерезал провода.
Хочу сигарету. На самом деле я не хочу сигарету, но вот почему она мне нужна? Потому что я курил бы сигарету, если бы этого не случилось. Если я попытаюсь делать то, что делал, пока это не случилось, я, может быть, снова стану тем, кем я был.
Но боже, как тяжело, это так тяжело. Как можно что-то делать, когда синапсы срабатывают как лампы вспышки: блям! БЛЯМ! БЛЯМ! блям! БЛЯМ! Как можно думать, как можно слышать, как можно видеть, когда ты ослеплен и оглушен этими камерами, с чего начать?
Карман. В карманах джинсов, но они так туго натянуты, что палец не просунешь. И они разбухли от множества вещей. Гладких вещей, неровных вещей, бумажных вещей, твердых вещей, которые звякают одна о другую и врезаются в кожу, а теперь все вываливается, наполовину вывалилось, наполовину пристало к прядям усиков, которые тянутся изнутри ужасной тугой щели, и нужно засунуть их обратно, ведь это могут быть нужные вещи, есть важные вещи среди тех, что ты хранишь в карманах.
Остановись и отдышись. Вспомни о своей задаче. Тебе нужно выкурить сигарету; ты не хочешь курить сигарету, но должен, потому что тогда у тебя будет цель. Иначе ты знаешь, чем это кончится?
ТЫ ЗНАЕШЬ?
Теперь уже близко. Ну, загляни. Что, глубоко? По сравнению с громадностью скал, круто уходящих вниз, ты крохотное пятнышко, блоха на слоне. Отсюда туда – лишь маленький шаг, и ты знаешь, что там, внизу, уже можешь разглядеть людей в увозящей тебя машине «скорой помощи», себя под одеялом, они в белой одежде? конечно, в белой, потому что вот так, с тобой все кончено, приятель, таким ты останешься навсегда.
Навсегда.
Это так несправедливо, что хочется плакать; как могут случаться такие вещи, разве может положение становиться из хорошего плохим столь быстро? Я был таким хорошим мальчиком у меня так хорошо шли дела, я никогда не признавался себе в этом, но это так у меня была хорошая зарплата замечательная зарплата для того кому нет даже двадцати семи и работа какая великолепная у меня была работа где платят за то что пьешь шампанское со старлетками и красуешься на премьерах на лучших местах и торчишь за кулисами на концертах и берешь интервью у идолов и развлекаешь воображаемых знакомых в немыслимых ресторанах на казенный счет и приходишь на работу не раньше полдесятого и пишешь всякую чушь которая придет в голову и ее публикуют в центральной газете с твоим именем большими буквами и иногда фотографией, и за все это я никогда не чувствовал благодарности, ни за карьеру, ни за семью, любовь и поддержка которой сделали ее возможной, ни за друзей всех замечательных друзей которые любят меня за то какой я есть или скорее каким я был потому что я уже не тот и никогда больше не буду тем вот что печально ты начинаешь ценить то что имел только тогда когда ты все потерял сколько я мог бы сделать книга которую я никогда не напишу девушка на которой я никогда не женюсь потому что никто не выйдет за сумасшедшего посмотрите на бедного Сида на его чердаке в Кембридже что у него было то он продул и я тоже и это несправедливо я не заслужил этого, я хочу заплакать и заплакал бы если бы управлял своим телом если бы им не завладел этот дьявол…
– Это будет тебе наука.
…кто со мной говорит, Боже, я ненавижу его, ненавижу, мне нужна сигарета, если бы только я мог выкурить сигарету.
Попробуй еще раз. Второй карман. Если с ним не получится, то я не уверен, что смогу сделать что-нибудь еще. Дави, дави, хлопковая ткань ни к черту, ха! – что-то вязкое, металл с бумагой, это оно, тащи и – йес! Табак в ладони, в левой ладони, теперь найти бумагу. Снова вниз, вниз, глубоко, как пропасть, в которую я смотрел. Нет, только не пропасть, не думай о пропасти, вниз, крошки под ногтями, пальцам не проникнуть, полоска, полоска блестящего картона. Бумажки.
Распухшие обмороженные пальцы сжимают и упускают, сжимают и упускают, пока наконец не достают бумажку. Улетела. Унес жестокий ветер.
Еще раз. Внимательнее в этот раз. Возьми бумажку и сжимай, сжимай до боли, чтобы никто не смог украсть.
Теперь табак, неловкие сгибы металлической бумаги, которую так трудно цеплять и поднимать отекшим указательным пальцем. И пружинистые коричневые нити, слишком влажные, все торчат, когда выкладываешь щепотку на неряшливо измятую бумагу, сложенную чашечкой в мертвой левой руке. Пытаешься завернуть ее, но кончики пальцев не слушаются, но все равно подносишь к пересохшему рту и обнаруживаешь, проведя воспаленным языком по краю бумаги, что влаги нет, по крайней мере на языке, теперь испещренном отвратительными горькими коричневыми частицами, но ее достаточно от свежего табака или влажности рук, чтобы клейкая полоска прилипла к пальцам, но все равно ничего не получилось бы, потому что ты положил бумагу не той стороной вверх.
