Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
Мой рожок
Прыгай, зараза, прыгай!
Прыгай на одеяло, которое мы держим,
И все будет хорошо.
Он прыгнул,
Грохнулся оземь и сломал себе шею.
Не-е была а-а-адеяла.
– Подожди, – говорит Брюер.
– Смешно? Мы чуть не обосрались, – вывожу я голосом, окрепшим от трех пинт лучшего крайстчерчского и взмывающим к каменным сводам Кладовой. Я знаю слова лучше всех, поэтому остальные отстают от меня на полтакта. Имеется в виду, все, кроме Тома Брюера.
– Мы не смеялись так с тех пор, как бабушка скончалась…
– Это кембриджская песня, – презрительно говорит Брюер.
– …и в бельевой каток попала сиська тети Мэйбл, – продолжаю я, стараясь не встречаться взглядом с Брюером и не обращать внимания на то тревожное обстоятельство, что петь продолжаю я один.
Мы жалкие грешники,
Гря-а-а-а-зные негодяи.
И в паузе перед последней строчкой я бросаю взгляд на остальных членов «Грома» в надежде увидеть улыбку или проблеск единения. Но все они виновато уткнулись глазами в свои стаканы.
– За-а-адницы, – заканчиваю я с большим чувством.
Задницы и есть. В подавляющем большинстве. И что только я с ними делаю. Не могу понять.
На самом деле могу. Я делаю это, потому что хочу быть с ними. Входить вместе с ними в «Гром» – бессмысленное, глупое, пьянствующее сообщество, которое собирается по понедельникам после обеда, чтобы принять в Кладовой положенные по уставу пять пинт горького, затем съесть полагающийся «смертельный» кебаб и выпить полагающиеся пять текила-сламмеров в баре «У Джорджа». И я хочу принадлежать в Крайст-Черче к такому кругу людей, которые не смеются надо мной за глаза, как Руфус и Эдвард.
Они этого и не делают. Они смеются мне прямо в лицо.
– Так, – холодно говорит Брюер, – следующая выпивка за твой счет.
– Но первый заход уже был моим, – возражаю я.
– Штрафной круг, – говорит Брюер.
– А за что штраф?
– За пение табов, – говорит он. «Табами» в Оксфорде презрительно называют студентов Кембриджа, латинское название которого КенТАБридж.
– Каких песен?
– Питер Кук учился в Кембридже, – говорит он.
Я вздыхаю. Очень важно сохранять холодную голову. Привлечь других на свою сторону.
– Уверен, что не по своей воле, – говорю я. – И как мы обойдемся без Джейн Мэнсфилд с ее лобстерами? Или «Моего рожка»? Или «Рыцарей, говорящих „Най“»? Если запрещать «Дерека и Клайва», то можно добраться и до «Монти Пайтона».
– Мы это уже сделали, – говорит Брюер.
– Правда? – спрашивает Саттон. – Как насчет Терри Джонса и Майкла Палина?
– И Эрика Айдла? – добавляет Тревельян-Джонс.
– Он был в Кембридже, – говорит Брюер.
– Ну, нет. Он смешной, – говорит Тревельян-Джонс.
– Мы все это изучили, – говорит Брюер. – Мы пришли к выводу, что, раз никто не знает, кто где учился или кто сочинил ту или иную вещь, проще будет наложить полный запрет.
– Но Эрик Айдл определенно… – говорит Т-Дж.
– Мы решили также, – продолжает Брюер, – что это все равно не имеет значения, потому что цитирование сценок из «Монти Пайтона» – это то, чем занимаются северные химики и ходмены. Девере, пиво у нас будет или нет?
Пока Брюер напоминает «Грому» о том, что нас отделяет от ходменов, северных химиков и прочих низших форм жизни, я добавляю стоимость еще шести пинт пива к своему и так огромному счету. Я вынужден планировать бюджет тщательнее, чем остальные. Даже по самым скромным расчетам я существенно залез в денежное содержание следующего триместра. Тем не менее я небрежно ставлю свой росчерк на счете, изображаю улыбку на лице и возвращаюсь с подносом горького походкой, преисполненной важности.
– Во-о-от и еще а-а-дин, – тихонько напеваю я, раздавая кружки с пивом. Тревельян-Джонс хихикает над припевом, пока не перехватывает взгляд Брюера и не напускает на себя глубоко торжественный вид.
Слишком поздно. В последующей игре в кроликов Т-Дж. наказан за нелояльное поведение во время отправления Брюером должности генерала. В четырех случаях, когда беспристрастный наблюдатель мог поклясться, что покачивающиеся ушки Т-Дж. расположены правильным образом, он объявлен нарушителем, и ему предписано выпить на два пальца.
Это жестоко, несправедливо, но доставляет большую радость. Обычно главным козлом отпущения для Брюера становлюсь я. Поэтому, когда очередь командовать доходит до меня, я вознаграждаю его доброту, делая Главным Пресмыкающимся.
– Пожалуйста, генерал Кролик, – подлизывается Брюер, – конечно, я могу ошибиться, и только вы, с вашей мудростью, в состоянии судить о таких серьезных вещах, но мне кажется – Господи, помилуй меня…
– Довольно нытья, Главное Пресмыкающееся, – говорю я, – назовите виновного.
– Сэр, это был Фергюссон, – говорит Брюер. – Я четко видел, как он поднял оба уха, тогда как должен был поднять одно.
– Молодец, Главное Пресмыкающееся, – говорю я, – воистину ты – самый мерзкий подхалим, когда-либо выползавший из моего кроличьего садка. Фергюссон! Два пальца!
– Нет, три, сэр. Пожалуйста, пусть будет три, – упрашивает Брюер.
– Хорошо, Главное Пресмыкающееся. Фергюссон, три пальца! – командую я.
Полагающиеся по уставу пять пинт выпиты, и мы, покачиваясь, направляемся через Большой двор, под крики дежурного, известного как «чертов ирландец Джордж», с требованием убраться с травы, к запаркованному перед Том-Тауэром фургончику, где торгуют кебабами.
– Пожалуйста, один смертельный кебаб с острым соусом чили.
Это, конечно, не еда. Это совершенно не съедобно. Это балласт, который нужно побыстрее заглотать как футеровку для желудка, чтобы подготовить его к новому наступлению на алкоголь.
Оно начинается десятью минутами позже. Брюер направляется к угловому бару, чтобы решить проблемы с кредитом. Бармен Мэлли записывает мелом на доске сумму долга, что должно побудить остальных пьющих потратить не меньше. Два столика заняты чужими. За одним из них группа секси из колледжа «Ох and Cow», но это не страшно: мы их немного знаем.
Мне нужно пописать. Как всегда, мне нужно пописать. Возвращаясь обратно, я встречаю на лестнице Руфуса и Эдварда.
Я пьяно и несколько глуповато улыбаюсь им. Я не сделал ничего такого, чего стоило бы стыдиться, но, глядя на них, я начинаю в этом сомневаться.
– Радвасвидетьхорошовыглядите, – первое, что приходит мне в голову.
– Радует то, – отвечает Руфус, – что ты не пьян в стельку.
– Нет, я совершенно пьян, – говорю я.
Эдвард ухмыляется и обменивается взглядами с Руфусом.
– Мы тебя искали, – говорит Руфус.
– О, мне очень жаль. – С чего вдруг я стал извиняться? – А зачем я вам понадобился?
– Ничего особенного. Мы только что пообедали в «Casse Croute».
– Не может быть. Черт! Черт! Черт! Почему вы меня не позвали? – спрашиваю я.
– Тебя не было на месте, – говорит Руфус.
– Не было, но… ладно. Теперь мы вместе. Я здесь с «Громом». Присоединяйтесь к нам. Я уверен, что возражений не будет.
– Может быть, – говорит Руфус, так что я не могу сообразить: то ли он имеет в виду, что не будет возражений, если он и Эдвард присоединятся к нам, то ли у них могут быть возражения, даже если их не будет у «Грома».
Когда я возвращаюсь к столику, меня ожидает там текила-сламмер, а вот стула нет. Все остальные уже осушили свои стаканы, с шумом и напоказ. Никто не обращает внимания, когда я выпью свой.
Мне нужно найти стул. Свободных стульев нет, поэтому мне приходится сесть на один вместе с Т-Дж., в том конце стола, который выделен отверженным, вдали от Брюера и хорошеньких секретарш. В мое отсутствие был выпит еще один круг текила-сламмеров, и я покорно выпиваю свой. Пузырьки газа ударяют мне в нос, и я чувствую себя не очень хорошо. Black поет, что не стоит плакать. Жизнь замечательна, замечательна.
Все стало несколько расплывчатым, в стиле импрессионистов, как и должно быть после пяти пинт пива и двух текила-сламмеров.
Я как-то замечаю, что на другом конце стола Руфус и Эдвард приняли приглашение Брюера присоединиться к нему. Брюер распространяется о профессионалах и любителях – о тех, кто не умеет держать выпивку и не знаком с хорошими манерами.
Правильно, думаю я, нестоящие люди. Как бы я хотел быть там вместе с ними и включиться в обвинительную речь против тех, кто не умеет держать выпивку и не знаком с хорошими манерами. Но, подавшись вперед, чтобы лучше их слышать, я задеваю чей-то стакан, и он проливается на колени сидящей сбоку от меня секретарши.
– Черт! Крайне сожалею, – говорю я, доставая грязный носовой платок из кармана брюк.
Девушка настойчиво утверждает, что ничего страшного и она вытрет пролитое сама.
Во всяком случае, мне приходится принести ей новый коктейль.
Когда я возвращаюсь с ним, Брюер заявляет, что теперь моя очередь идти за сламмерами.
– Мог бы сказать раньше, я только что был у стойки.
Брюер шепчет что-то Руфусу и Эдварду, и они медленно кивают, глядя на меня.
Но это хорошо. За текилой теперь иду я, и это значит, что я не пропущу очередной раунд «все вдруг».
Мы все накрываем свои стаканы подставками под пиво и дважды крепко стучим донышками по столу. На третьем ударе мы одним ловким движением поднимаем стаканы ко рту, переворачиваем резким движением кисти и выплескиваем пенящееся содержимое себе в горло. Эта операция выполняется по-военному точно, и я еще раз чувствую себя частью единого целого.
– Так вкусно? – спрашивает девушка, коктейль которой я пролил.
– Пожалуй, – говорю я. – Хочешь попробовать?
– Лучше не нужно, – говорит она, – я уже достаточно пьяна.
Вдруг у меня возникает к ней интерес.
– Сигарету? – я предлагаю свою пачку «Консулата».
– Ментол, – говорит она. – От них не становятся бесплодными?
Все так говорят, и я всегда отвечаю одинаково:
– Ну, нужно же как-то снижать потенцию.
Она хихикает.
Будь я трезв, такая реакция опечалила бы меня.
Хорошенькая ли она? Трудно сказать, потому что ее лицо все время теряет фокус.
Я не знаю, о чем еще говорить с ней. Даже если бы знал, то промолчал бы, потому что это было бы нарушением этикета «Грома». Это мальчишеский вечер. Девушки нужны для украшения или чтобы производить на них впечатление, но общение с ними не рекомендуется.
Кроме того, Брюер делает важное объявление, детали которого я не могу разобрать, потому что девушка начинает задавать мне вопросы о том, в каком колледже я учусь и что читаю. Кажется, что-то относящееся к членству.
– Английском, – отвечаю я девушке. – Т-Дж., что он говорит?
– У нас будет «ночь длинных ножей».
– Заманчиво. Кого будем убивать? – спрашиваю я.
– Мне кажется, что тебя.
Я пытаюсь определить, шутит он или нет. Он выглядит серьезным. Но иногда он может прикидываться простачком, этот Т-Дж.
– Ну-ну, – слабо усмехаюсь я, – как в том бондовском фильме.
– Каком? – спрашивает он.
– Ты знаешь – «Живи и дай умереть». Он там видит в Новом Орлеане похороны и спрашивает у соседа: «Кого хоронят?» – а тот говорит: «Тебя», – и убивает его.
– Возможно, – бормочет Т-Дж, глядя в сторону Брюера.
– Я помню эту сцену, – говорит девушка.
– Это хорошо. – Я тоже пытаюсь разобрать, что говорит Брюер. Возможно, это уменьшит мое растущее беспокойство.
– Больше всего мне нравится то место, где он прыгает через крокодилов, – говорит она.
– Через аллигаторов, – говорю я. – В Америке нет крокодилов.
– Хорошо, аллигаторов, – говорит она.
– На самом деле, как я припоминаю, в Америке есть крокодилы, в болотистой части Флориды. Как тебя зовут? – спрашиваю я.
Она говорит мне, и я тут же забываю.
Я сообщаю ей, как зовут меня.
– Я знаю, – говорит она.
– Вот здорово… Откуда ты знаешь?
– Ты мне уже сказал раньше.
– Черт! Я подумал, что моя слава идет впереди меня.
– А чем ты славен?
– Ну… Тем, что я крутой, интересный… – Я едва не добавил «сексуальный» и «внешне привлекательный», но это было бы совсем глупо.
Девушка оценивает меня понимающим взглядом опытной женщины, что вызывает у меня беспокойство.
– Значит, ты крутой и интересный, да? – говорит она.
Я поворачиваюсь к Т-Дж. в надежде на помощь, на грубое замечание, на все, что может остановить превращение ситуации в тяжелую и серьезную. Но Т-Дж. занят девчонкой, сидящей у него на коленях. А теперь я замечаю еще нечто ужасное. Перед всеми в нашей компании стоит текила-сламмер. Перед всеми, кроме меня.
Конечно, могла произойти ошибка. Я уверен, что это ошибка. Не могли же они поступить так жестоко. Или могли?
Я скольжу взглядом с одного лица на другое. Никто не отвечает на мой умоляющий взгляд. Очевидно, это не умышленное пренебрежение. Просто их мысли заняты другим.
Например, очередным выполнением маневра «все вдруг».
– Раз, два…
Может быть, я должен что-то сказать?
– …три…
Но допустим, что это намеренная насмешка. Неужели я хочу позволить им насладиться, дав понять, что я все заметил и задет?
– С тобой все в порядке? – спрашивает девушка.
– Да, все хорошо. Пожалуй, мне нужно выйти на улицу немного подышать.
– Хочешь, я выйду с тобой?
– Нет. Да. Все равно. Как хочешь. Спасибо.
Я хочу выбраться незаметно. Но когда я отодвигаю стул, он скрипит, на столе, за который я держусь, громыхают стаканы, а девушка хочет попрощаться с подругами, и мне приходится глупо стоять рядом. «Гром» разрывается между желанием сделать вид, что ничего не происходит, и украдкой посмотреть на жалкого пьяного неудачника.
– Надеюсь, ты не уходишь? – обращается ко мне Брюер.
Мне следует не обращать на него внимания. Но у меня нет такой способности к подлости, как у него.
– Боюсь, что я должен идти, – говорю я, – мне немного не по себе.
Просто не могу поверить, что я это говорю. Фактически я признаю, что отчасти сам виноват. Я помогаю им не переживать из-за того, что они сделали. Я улыбаюсь, машу им рукой и говорю: «Увидимся позднее».
Черта с два.
Я впервые ухожу из бара «У Джорджа», сняв там девицу, и должен бы радоваться, но не получается. Все, о чем я думаю, пока мы пробираемся через толпу пьющих в нижнем баре, это насколько им всем лучше, чем мне. Узнаю одного или двух человек из нашего колледжа. Если бы я выбрал их в качестве своих друзей вместо злобных ублюдков, которые сейчас сидят наверху, то был бы сейчас с ними, болтал языком, смеялся свежим шуткам и радовался приятному общению. А если бы мне стало так плохо, как сейчас, нашлось бы дружеское плечо, на котором можно поплакать. Уверен, что они не были бы против. Наверняка мы неплохо бы ладили.
Если бы я ближе был знаком с этой девушкой, то можно было бы и ей поплакаться. Вот чего мне хочется: по-настоящему выплакаться. Но я не знаю ее, да к тому же она – девушка. Не нужно показывать слабость перед девушками. Они это ненавидят. Они любят, чтобы мужчины вели себя как ублюдки.
– Тебе лучше? – спрашивает девушка.
– Да, немного, – говорю я.
Нисколько не лучше. Меня тошнит. От одного только разговора у меня поднимается рвота.
– Хочешь, вернемся и выпьем у меня на квартире? – Я с трудом дышу.
– Если только кофе, – говорит она.
– Хорошо.
Мы молча доходим до Том-Гейт. Хорошо, что хотя бы в этот раз я не забыл свой ключ. Тяжелая дубовая дверь захлопывается за нами.
«Попалась!» – раздается голосок у меня в голове. Я говорю ему, чтобы он заткнулся.
Пока мы проходим через Большой двор, девушка с благоговением смотрит на Меркурия, собор, подсвеченные каменные стены и величественные очертания зданий на фоне неба. «Она готова на все», – шепчет голосок. «Ну и что?» – отвечает главная часть моего мозга.
Потому что это закон подлости. Я сейчас разыгрываю тот самый сценарий, о котором мечтал с тех пор, как прибыл в Оксфорд – разве не непревзойденные возможности заманивать девчонок привлекали меня в первую очередь в Крайст-Черче? И вот, вместо того чтобы наслаждаться, я оказываюсь пьян, в плохом самочувствии и расстроен.
Мы проходим по мрачным галереям, ведущим к Медоуз билдинг.
– Здесь недавно откопали скелет, – говорю я. Я всего лишь стараюсь быть любезным, но девушка интерпретирует мои слова по-своему.
– Ой! – говорит она, хватая меня за руку и прижимаясь ко мне. – Я ужасно боюсь скелетов.
Я обнимаю рукой ее талию. Опять же, чтобы не быть грубым. «Извини, что тут такая помойка», – говорю я, пропуская ее в свою комнату. Кровать не заправлена, на столе разбросаны бумаги, книги, окурки и чашки с кофейной гущей. Кроме того, очень жарко и душно. Отопление работает слишком сильно, а по глупости – вот еще повод ругать себя – я оставил окно закрытым. Пока я пытаюсь его открыть, на меня накатывает волна тошноты, с которой мне не справиться. Времени на то, чтобы тактично добраться до туалета этажом ниже, уже нет.
Но я хотя бы успеваю добежать до раковины. С того первого вечера с Нортоном я немало практиковался.
– Прошу прощения, – говорю я, стоя лицом к раковине, – очень прошу прощения.
Я открываю кран и смываю едкую блевотину, проталкивая куски полупереваренного кебаба в дырку раковины. Мне так неловко, что боюсь посмотреть по сторонам. Я чищу зубы, пока десны не начинают кровоточить и мята не заглушает всякие остатки вкуса. Затем я разглядываю себя в зеркало: смертельно бледная кожа и налившиеся кровью глаза. Право, милая, я того не стою.
Но она все еще здесь, бедняжка. Сидя на краю кровати, она разглядывает конверты с пластинками.
– Извини, – снова говорю я.
– Этого можно было ожидать, – мягко говорит она. У нее милая улыбка.
– Нашла что-нибудь по душе?
– Выбери сам, – говорит она. – Сделать кофе?
Я завожу «Trick of the Tail», а она наливает чайник и моет чашки. Не две, а все, которые есть. Мне эта девушка нравится. Как человек. Что касается секса, то я пока не уверен.
Она стоит спиной ко мне, поэтому я не могу ее хорошо рассмотреть. Мышиные волосы. Форменный норвежский свитер, простая юбка, удобные туфли.
О, господи. Назревает выход пивных газов. Выпустить, рискуя испортить воздух? Или – впрочем, другого выхода нет. Мне не удержать их, но если удастся выпустить потихоньку, пока она не подошла ко мне…
Дерьмо.
В буквальном смысле.
Я понимаю, понимаю: все это вам не интересно. Вы не хотите слышать про блевотину и что за этим следует. Вы хотите знать, как развивается роман. А думаете, мне нравится блевать и все прочее? Думаете, я мало настрадался в этот вечер? Думаете, я не продал бы душу, лишь бы ничего этого не было? Я говорю об этом потому, что это правда. Вот что происходит, когда тебе девятнадцать лет и ты еще не вполне научился управлять своими телесными отправлениями.
– Извини меня, – говорю я, бочком пробираясь к двери, – сбегаю в туалет. Это снаружи. И возьму с собой полотенце, чтобы помыть руки.
Задним умом я понимаю, что такое длинное объяснение излишне. Вполне достаточно извиниться. Так бывает, когда во время обеда где-нибудь в гостях неудержимо хочется опорожниться. В чужом доме этого обычно не делают – тем более посреди обеда. Поэтому стараешься сделать это как можно скорее в надежде, что все решат, что ты просто долго писал. Ну, очень долго, потому что чем больше стараешься побыстрее опорожниться, тем труднее расслабиться и больше времени уходит. Так что, когда ты возвращаешься, все уже понимают, чем ты занимался. В результате ты чувствуешь необходимость сделать изящное замечание типа «там наверху прелестные фотографии» или «отличный выбор книг для уборной», чтобы показать всем, что ты не справлял большую нужду. В итоге ты лишь подчеркиваешь тот факт, что именно этим ты и занимался. Тогда как, если бы ты просто незаметно вернулся, сел и присоединился к разговору, никто бы ничего и не заметил.
Поэтому в действительности, как я все время думаю, пока торопливо спускаюсь на цокольный этаж, где находятся душевые, хорошенько отмываю задницу (а заодно и свой прибор), стараясь не замочить волосы, потому что это выдаст меня с головой, рассматриваю трусы и, решив, что они никуда не годятся, швыряю их в ящик, вытираюсь, одеваюсь и бегу обратно, я, по-видимому, сообщаю девушке: «Извини. Я только что обделался и мне нужно привести себя в порядок».
Если девушка и заметила что-то, то достаточно воспитанна, чтобы промолчать. В мое отсутствие она выключила верхний свет, включила лампу около кровати и привела в порядок постель. Она сидит в головах кровати, скрестив ноги, положив между собой и стеной подушку и зажав ладонями кружку Nescafe. Моя кружка ожидает меня на столе.
– Я не знаю, с чем ты пьешь кофе, – говорит она.
– С молоком без сахара, – говорю я, добавляя молоко.
– Уже и так достаточно сладко?
Я вздрагиваю.
– Ха-ха. Да. – Я усаживаюсь на дальнем краю кровати, уставившись в свою чашку.
– Ты слишком строг к себе, – говорит девушка. – Иди сюда. Здесь удобнее.
– Правда?
Во всем этом какая-то гнетущая неизбежность.
Девушка устраивается поудобнее рядом со мной.
– Вот так лучше, – говорит она. Она хватает меня сбоку и прижимает к себе. – Ты очень милый. Не такой, как другие.
Что меня смущает, так это ее собственническое поведение. А также то, что она совершенно неправильно меня воспринимает. Я совершенно такой же, как другие парни: готов к сексу, но не к поддержке отношений.
– Спасибо, – говорю я, – но на самом деле это не так.
– Опять ты за свое. Не будь так строг к себе.
– Хорошо. Я очень милый и не такой, как все остальные.
– Я не сказала «очень», – говорит она, наклоняясь вперед и заглядывая мне в глаза.
Наши губы на короткое время встречаются. Я отстраняюсь.
– Послушай, может быть, сначала поставим их? – спрашиваю я.
Я беру чашки с кофе и ставлю их на стол. При этом обнаруживаю, что все еще не возбудился. Это может быть из-за того, что я много выпил, или из-за ее взглядов, или из-за моей неопытности, или из-за ее отпугивающе-прямолинейного поведения, или из-за моего опасения неприятного вопроса, который она может задать, обнаружив, что я без трусов. Выбор есть. Все вместе это ужасает.
Мы целуемся. Во рту у меня пересохло, но я не хочу снова извиняться, чтобы выпить воды. Я хочу решить эту проблему. Может быть, дело сдвинется, если я пощупаю ее более энергично и страстно. Нужно попробовать добраться до груди…
Я проскальзываю рукой под свитер и медленно продвигаюсь вверх, так чтобы она не заметила, к ее груди. Пока все успешно. Атака на высоту номер один завершилась, не столкнувшись с серьезным сопротивлением. Почти завершилась. Нужно еще решить этот сложный вопрос с бюстгальтером.
Я поглаживаю бюстгальтер, как будто слишком хорошо воспитан, чтобы войти внутрь без приглашения. На самом деле я просто ищу слабые места в ее обороне. Как пробраться внутрь этой штуки?
Очевидно, что путь снизу не имеет шансов на успех. У основания ее грудь перехвачена крепкой лентой, под которую пальцам не проникнуть. Путь сверху тоже не сулит удачи. Материя там потоньше, но при этом придется изогнуть кисть под таким углом, что ничего не сможешь ухватить.
Если это затянется, она может подумать, что у меня нет опыта. Чтобы отвлечь ее внимание, я начинаю буйствовать языком у нее во рту. Она недовольно отстраняется. Какое-то время она смотрит на меня, словно решая, стоит ли продолжать.
– Ладно. – Она стягивает с себя свитер, расстегивает блузку и возвращает мою руку на место. Она расстегивает бюстгальтер, и он свободно повисает. Я устремляюсь к соску. Похоже, он твердеет, и я помогаю ему, сильно ущипнув.
– Ой!
– Извини.
«Ты ведь девственник?» Она не говорит этого вслух, но я чувствую, что вот-вот скажет. Поэтому я начинаю ртом отвлекающую атаку, набрасываясь на ее грудь, как голодный щенок.
Теперь она пытается нащупать ширинку моих брюк, что не есть хорошо. Сейчас она в любой момент может обнаружить отсутствие восставшей плоти. Я изгибаюсь всем телом, чтобы уйти от ее руки, и изображаю неистовую страсть, облизывая ее живот, пупок, ухватив одной рукой грудь и расстегивая другой застежку на ее юбке, проскользнув под пояс ее трусиков.
Что теперь?
С верхней частью я справился, но нижняя для меня – терра инкогнита. Конечно, в возрасте девятнадцати лет этого быть не должно. Но если ты провел последние десять лет в заточении в частной школе для мальчиков, то неплохо, если тебе удалось добраться хотя бы до второй линии, а о третьей и говорить нечего.
И надо заметить, что исследуемая в данный момент территория оказалась совсем не такой, как я ожидал. Волосы у женщины на лобке оказываются совсем не такими мягкими и нежными, как пух на цыпленке. Они темные, курчавые и жесткие, как у мужчины, только короче. И конца им не видно. Ждешь, что обнаружится зияющая расщелина, как на снимках раздваивающейся бороды в порножурналах, а вместо этого все движешься и движешься по этому холму.
Я провожу рукой вверх-вниз, из стороны в сторону, проверяя, не пропустил ли я какой-то потайной вход. Но нет. Похоже, что женское влагалище располагается не там, где ему логично быть – на том же месте, где мужское достоинство, – а несколько ниже. В опасной близости от заднего прохода.
Не дай бог я проскочу дальше, чем нужно, и вставлю палец ей в попу. Вдруг она сообразит, что мои круговые движения вызваны не стремлением заставить ее всю дрожать от нетерпения, а тем, что я попросту заблудился?
Поздно. Она поняла. Она ведет мою руку ниже и ниже, пока…
Эврика!
Это больше похоже на то, что нужно. Скользко и похоже на пещеру. Совсем как в разделах «Подлинные впечатления наших читателей».
Где-то в этих краях, как я слышал, живет этот таинственный зверь, клитор. Но будь я проклят, если стану его сейчас искать. Как я узнаю, что это он, даже если случайно наткнусь на него? Я попал внутрь, и это главное. Даже если я просто стану двигать пальцем туда и обратно, это уже будет в некотором роде сношением.
Так я и делаю, и это продолжается, похоже, целую вечность. Рука отчаянно устала, но я не смею остановиться, потому что тогда она попросит меня сделать то, на что я в данный момент совершенно не способен.
– Я хочу, чтобы ты вошел в меня, – говорит она.
«Я хочу, чтобы ты вошел в меня» – есть ли более прекрасное предложение в языке? Есть ли другие слова, действие которых лучше рассчитано на то, чтобы привести мужчину из поникшего в вертикальное положение за то время, что они произносятся?
Очевидно, есть. Потому что фраза, услышать которую я так часто мечтал в течение шести или семи лет после того, как осознал проблемы секса, никаких чудес не совершает. Если уж на то пошло, она производит обратный эффект.
– Лучше воздержаться. У меня нет никаких предохранительных средств. – Отъявленная ложь. У меня в ящике их десятки – цветные, рифленые, сверхтонкие.
– Все нормально, за меня можно не беспокоиться, – говорит она.
Нет, это ужасно. Настойчивость в ее голосе. Страстное томление.
– Тогда у меня в сумочке, – говорит она, – там есть.
Это дает, по крайней мере, временное оправдание. Поиски среди компакт-пудры и запасных трусиков и – «Ну, вот что случилось, так что отложим эти чертовы резинки».
Но это спасает ненадолго. Теперь она пытается вдохнуть в мой член жизнь, поглаживая его, облизывая и целиком заглатывая в рот, в результате чего он съеживается еще сильнее. Наконец я вынужден заметить:
– Думаю, сегодня лучше оставить его в покое.
И, только увидев ее обиду, оскорбленную гордость и полную жалости уверенность, что стоит ей еще немного постараться, и я буду к ее услугам, я понимаю, что остается только один выход. Я должен совершить высшую жертву.
– Позволь мне, – говорю я и, набрав воздуха, погружаю голову у нее между ног.
– О-о-о! – стонет она, пока я зарываюсь в разрезанное поле спутавшихся кудрей – стараясь не обращать внимания на кисло-сладкий затхлый вкус женщины и попадающие между зубами волоски, – облизывая и погружаясь языком, пока он не начинает болеть. Господи, ну долго еще?
Расстраивает то, что, когда ее дыхание становится совсем тяжелым и кажется, что она вот-вот кончит, начинаешь лизать еще интенсивнее, чтобы довести ее до края, и тут она вдруг начинает дышать нормально, и все приходится начинать сначала. После того как я в сотый раз поднимаю голову, чтобы подышать, она мне говорит:
– Можешь не продолжать, если не хочешь.
Предполагается, конечно, что я отвечу, что хочу. Но к этому времени у меня уже возникли растяжение мышц языка и спазм мышц челюсти.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
Она быстро одевается и благодарит меня «за кофе». Мы почти не разговариваем, пока я провожаю ее до главного входа. Я что-то говорю о жутком похмелье, которое ждет меня завтра утром, хотя фактически сегодня утром, потому что уже больше часа ночи. Она замечает, что первое занятие начинается у нее в 9:30, и я говорю: «Бог мой, как рано!» Она со мной соглашается.
Я открываю ворота.
Возникает неприятная пауза, во время которой она, видимо, раздумывает, не дать ли мне свой телефон. Наконец она быстро целует меня в уголок рта.
– До встречи, – говорю я.
– До встречи.
Некоторое время я смотрю ей вслед. Она не оборачивается.
Лишь возвратившись в свою комнату, я начинаю постигать чудовищность происшедшего. Каких-то полчаса назад на этой самой постели женщина упрашивала меня заняться с ней любовью, и я не смог оказать ей эту любезность. Я мог попросить ее остаться на ночь и попробовать снова утром. Я мог спросить, как ее зовут и как ей позвонить, чтобы продолжить на следующий день. Но я ничего этого не сделал. У меня был шанс – несколько шансов, – и я их упустил.
К тому же я пьян. И у меня нет друзей. И меня предал «Гром». Я не могу уснуть, потому что я пьян, у меня нет друзей, меня предал «Гром», я упустил первую и единственную возможность расстаться со своей девственностью, и кровать кружится подо мной. Она вращается так сильно, что я вынужден встать и принять оперативные меры.
Засунуть палец в горло. Выблевать. Вымыть. Почистить зубы. Обратно в постель.
Вращение кровати подо мной более или менее прекращается. Но я по-прежнему остаюсь неудачником и девственником, у которого нет друзей.
Мастурбация – вот что поможет мне уснуть. Я тяну свой предательский орган, который, разумеется, теперь, когда рядом нет девчонки, способной порадоваться этому, поднимается без всяких усилий. И я мысленно представляю себе сегодняшний вечер, но в новой редакции, в которой эрекция происходит у меня, как только девушка просит об этом, и я довожу ее до яркого оргазма уже через секунды после того, как вхожу в нее.
Но я никак не могу кончить. Я продолжаю вспоминать вечер, пытаясь оживить в памяти эротические моменты: когда она впервые прижалась ко мне, услышав про скелет; первый поцелуй; «я хочу, чтобы ты вошел в меня», свой язык внутри настоящего влагалища настоящей девушки. Но как только я приближаюсь к оргазму, возникают отвлекающие неприятные мысли Брюер, который спрашивает: «Надеюсь, ты не уходишь?» – и я, фактически извиняющийся перед этим чертовым ублюдком. Руфус и Эдвард, издевающиеся надо мной на лестнице. Девушка, которая не оглядывается.
Мой член уже начинает саднить, и с нехотя вытекающей струйкой я наконец-то получаю облегчение.
