Текст книги "Едва замаскированная автобиография"
Автор книги: Джеймс Делингпоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Но получиться должно.
Обезумев и отчаявшись, давишь, и плющишь, и гнешь сопротивляющийся набухший бумажный конверт то с одного конца, то с другого, и все больше табака вываливается, хоть кричи, хоть плачь, когда же кончится этот ад?
– Ты здесь в порядке?
– А-а!
– Хочешь настоящую сигарету?
В моей руке оказывается ровная сигарета. Откуда?
– Лучше прикури ему. Он в хламе.
– Держи.
В моей руке опять пусто. Я чувствую цилиндр, засунутый между губ.
Вспышка серы; обжигающий рев; едкое химическое зловоние, вцепившееся в заднюю стенку глотки.
– Осторожнее, приятель.
Пляшущие горящие мушки на сетчатке. Жар под моим носом то ближе, то дальше, то ближе, то дальше. Это моя рука автоматически приближает сигарету к губам и уносит ее. Я курю. Я не совсем понимаю, как это получилось, но это так, и даже если это неприятно, это правильно.
Этот жар! Серый, как пепел, и рассыпающийся, или оранжевый, расплавленный и горячий, как вулкан. Вот только видно, что это продолжение сигареты, что этот раскаленный кончик совершенно цилиндрический. Вот только этот человечек на конце. Всего его не видно – только голову, высокую шляпу и трубку, которую он курит. Я сразу с абсолютной уверенностью понимаю, кто этот человек и что он сделал. Мистер Мигарета украл мою душу.
Я стряхиваю кончик, но мистер Мигарета остается. Высокая шляпа. Трубка. Такой же, как прежде, но теперь насмешлив, улыбается моему затруднению.
Я пробираюсь вперед сквозь темноту. Я потерял зрение. Был какой-то ручей недалеко, нужно пойти к нему. Я опущу в него голову – может быть, это поможет. Утоплюсь, как Офелия. Все что угодно, чтобы прекратить это.
Сад. Помню эту сцену. Т. С. Элиот. Невидимый смех. Приходил сюда, когда я еще был нормальным, ну пусть не нормальным, но не таким, как сейчас. Гравий под ногами. Плохой гравий, раздавленный в пыль. И машина. Двигатель уже остыл, лучше бы он был теплым, это значило бы, что я ближе к тому времени, когда все было гораздо лучше. Я должен вернуть свою жизнь. Я должен вернуть свою прежнюю жизнь. Поговорить бы с кем-нибудь, кто меня поймет…
У красных телефонных будок тяжелые двери, которые трудно открывать, а потом, когда закрываешь их, они пахнут, пахнут тысячами, сотнями тысяч людей, которые были здесь до тебя и дышали в трубку. Неужели здесь не делают дезинфекцию? Хоть иногда? Нет, никогда, ты видишь желтый налет их отвердевшего дыхания, забивший маленькие дырочки, не смотри, набирай номер. Трясущийся палец целится в шаткие металлические цифры, не получится, ничего не получится, я слишком плох, чтобы набрать правильный номер.
– Алло? – говорит раздраженный голос. Шикарный, мужской. Он сразу противен мне.
– Кто это? – спрашиваю я.
– А кто говорит? – спрашивает голос.
– Я первый спросил.
– Джейк, – говорит голос.
– Молли дома?
– И что ей сказать – кто звонит?
– Это важно.
Я жду. Слышен приглушенный разговор.
– Алло?
– Молли, это я.
– Джош? С тобой все в порядке?
– Молли, это ужасно. Там этот ублюдок на конце сигареты, его зовут мистер Мигарета, и он украл мою душу.
Заминка.
– Дорогой, уже очень поздно.
– Но ты можешь сделать хоть что-нибудь?
– На конце твоей сигареты какой-то человек?
– Да. Он просто сидит там, курит трубку и хихикает. И его никак не стряхнуть, он все равно остается. Вместе со своей шляпой.
– Милый…
– Он похож… Ты помнишь картину Ван Эйка, где парочка на фоне круглого зеркала и на мужчине высокая шляпа?
– Да.
– Вот на нем такая шляпа. Или как у бардов на фестивале в Уэльсе. Во всяком случае, она высокая и черная и как-то связана с пикниками. Я все время вижу эти клетчатые скатерти, хотя и не вижу их, ты знаешь, как это происходит под кислотой, ну не знаешь, но это картина у меня в мозгу, которая гораздо реальнее, чем вещи, которые ты видишь.
– Милый, если ты принимаешь кислоту, то действительно не так много…
– Молли, я никогда в жизни так не боялся, мне кажется, что я схожу с ума.
– Нет, конечно, этого не случится.
– Ты не представляешь себе, что происходит в моей голове.
– По тебе не скажешь, что ты сошел с ума.
– В том-то и дело. Одна часть меня спокойна и рассудительна, но управляет мной не она, а этот проклятый безумец.
– Мистер Мигарета?
– Я думаю, что он просто украл мою душу. Командует ей кто-то другой, может быть, не один. Как отсеки внутри в головы в той кинокомедии. Как в комиксах «Намскаллз».
– Ты один и с тобой никого нет?
– Они меня бросили. Из-за того, что я слишком смеялся в надувном дворце.
– Тогда тебе нужно пойти найти их и сказать, чтобы они присмотрели за тобой.
– Они не станут. Они злые.
На том конце линии что-то бормочет мужской голос. «Да, я знаю», – говорит Молли.
– Милый, пойми, – говорит она мне, – я в Лондоне, ты – неизвестно где, уже ужасно поздно и…
– Ты бы так не разговаривала, если бы его там рядом не было.
– Джош, мне в самом деле нужно идти.
– Молли, он урод. Он злой. Могла бы найти кого-нибудь получше. Он…
Биииииииииииииииииип.
* * *
Когда я найду своего брата? Через час? Через три? Кажется, что время одновременно растянулось и сжалось, и я не иду его искать, мне не нужна ничья жалость, мне уже никто не поможет. Иногда я оказываюсь на улице в темноте. Иногда – в помещении, прохожу мимо чем-то занятых людей, не стараясь выяснить чем, не встречаясь с ними взглядом, просто крадусь мимо, опустив голову, как будто я невидимка. Потом я оказываюсь наверху, в комнате без потолка, просто загнутые края крыши и матрас на полу, развалившиеся и сидящие люди, которые курят и что-то рассказывают. Я слушаю их рассказы, не понимая, потому что, дослушав до середины, я не помню начала, а дослушав до конца, не помню ни того, ни другого. Иногда мне протягивают сигарету с марихуаной, иногда – нет, в любом случае мне безразлично, потому что это происходит не со мной, а с кем-то другим. Иногда на меня смотрят с раздражением; я думаю, они боятся отсутствия жизни, пустоты в глазах, как у контуженного взрывом солдата на фотографии вьетнамской войны.
Потом, без всякой причины, я спускаюсь вниз. Я хочу что-нибудь почувствовать, все равно что, даже если оно плохое. Хочу почувствовать какую-нибудь связь между своим мозгом и своим телом. В буфете я обнаруживаю пакетик соли. Я высыпаю половину его в поллитровый стакан и наливаю в него тепленькой водички над раковиной в коридоре, не в кухне, там, где висят пальто и стоит водогрей, где разговаривают люди в футболках для регби, не принимавшие наркотиков и с любопытством поглядывающие на меня, но мне все равно. Я размешиваю соль пальцем. Потом я выпиваю залпом треть стакана – выпил бы больше, но меня тошнит, и я давлюсь над раковиной. Почти ничего не выходит наружу.
Я вынимаю спичку из коробка, оставленного кем-то на буфете. Я зажигаю ее, беспощадно подношу пылающую головку к ладони и держу там, пока не чувствую слабое жжение и странный запах, и кто-то говорит: «Прекрати!»
И я прекращаю.
– Утром ты пожалеешь об этом, – упрекает меня девушка.
Я смотрю на нее и вижу, как она отшатывается от пустоты моего взгляда. Потом она собирается с духом и сует мою руку под кран с холодной водой.
– Кто-нибудь знает его? – спрашивает она.
– Наверно, это кто-то из тех, кто на кислоте, – говорит футболка для регби.
– Это я и так поняла, – говорит девушка.
– Вот Сол, я спрошу Сола. Сол! Подойди на минутку. Тут парень, ему нужна твоя помощь.
Красные щеки Сола. Борода Сола. Странные полные губы Сола. Глаза Сола смотрят на меня.
– Хреново ты выглядишь, парень.
Я киваю.
А я – Дерек Элмз
За этим столом в закрытом обеденном зале клуба «Groucho» собралось – не стану точно считать, скажем, двадцать человек, и по крайней мере у одного из них, меня, явно самый скучный в его жизни вечер.
Досадно, потому что я рассчитывал, что празднование двадцатипятилетия одной из лучших моих подруг будет веселым. И это несмотря на то, что grand cru течет рекой и еда восхитительна благодаря финансированию всего мероприятия старшим братом моей подруги – большим гурманом и любителем вин.
Ну, во всяком случае похмелье после такого вина будет не очень тяжелым. И, во всяком случае, если придется блевать, то изрыгаемая тонкая кухня оставит во рту несколько менее отвратительный вкус, чем, скажем, кебаб по-оксфордски с соусом чили. И во всяком случае – нет, хватит всяких случаев. Больше оправданий нет.
Кейт. Возможно, это всего лишь принятие желаемого за действительность, но в какой-то момент, когда наши глаза встретились, мне показалось, что я уловил некий проблеск сочувствия. Эмпатии. Даже намек на превосходство ее страданий. Типа: «Думаешь, тебе плохо? А ты поставь себя на мое место, место человека, чей день рождения отмечают!»
Я тянусь за белым, Chassagne-Montrachet – если я ни с чем не буду его мешать, все будет в порядке, – и в это момент мужчина из пары, сидящей слева от меня, на которую я стараюсь не обращать внимания после того, как их задели мои замечания о Нортхемптоншире, как будто я виноват в том, что они живут в такой дыре, что-то говорит.
– Ох, виноват, сначала вам, – говорю я, наполняя его бокал или пытаясь сделать это, но он закрывает его рукой – довольно подчеркнуто, как мне кажется.
– Я спросил, как вы познакомились с Кейт, – говорит он. То есть, надо понимать, где такая милая девушка, как Кейт, могла познакомиться с таким засранцем, как я.
– А, вот вы о чем, – говорю я.
Подруга этого человека, в вечернем платье из тафты, которое подошло бы женщине вдвое старшей, чем она, наклоняется вперед:
– Вы познакомились с ней здесь, в Лондоне? – При этом она так произносит «Лондон», будто это безнравственный иноземный город, вроде Вавилона.
– Да, в Лондоне. Разве я похож на ее приятелей из Дэвентри?
Я намеревался пошутить над собой, типа «таких, как я, они там не потерпели бы», но получается не совсем то, что я хотел, скорее что-то вроде «надеюсь, вы не подумали, что я такой же жалкий провинциал, как вы». Следует неловкое молчание, поэтому мне приходится добавить:
– Да, на вечеринке. Через Джулиана. Я писал о вечеринке по поводу премьеры пьесы, в которой он был занят, и мы разговорились. Кейт была вместе с ним, и мы действительно подружились. А с вами это как произошло?
– Мы познакомились через Орландо, – говорит девушка. Орландо – да, это существенно – это муж Кейт, ученый и правительственный консультант, который больше времени проводит по делам за границей.
– А, Орландо, – говорю я.
– Вы с ним знакомы? – спрашивает мужчина.
– Не очень хорошо. Мы встречались только однажды. Но я уверен, что он прекрасный малый. Иначе Кейт не вышла бы за него.
Девушка и ее приятель обмениваются многозначительным взглядом.
– Да, он славный малый. Он бы вам понравился, – говорит девушка.
– Я уверен. Вот только, кажется, он не так часто бывает в Лондоне.
Следует новый обмен взглядами.
– То же можно сказать относительно Кейт и Нортхемптоншира, – говорит девушка.
– Бог мой, какие-то проблемы? – говорю я.
– Нет, это не проблема, нет, – поспешно говорит девушка. Выражение лица ее приятеля свидетельствует о том, что она слишком несдержанна. – Просто…
Но тут встает брат Кейт, который собирается произнести речь.
Точно выдерживая комический ритм, Джулиан звенит своим бокалом, чтобы привлечь общее внимание, при этом его бокал звенит так элегантно и смешно, как никогда не звенел никакой другой бокал для вина, а потом останавливает звон со всем щегольством неожиданно и блестяще сделанного кульминационного момента. Джулиан уже проделывал такое раньше.
– Леди и джентльмены, – начинает Джулиан тем игривым и хорошо поставленным голосом, благодаря которому даже такие слова, как «леди» и «джентльмены», звучат как «парик для лобка» и «дилдо». Раздается хохот. Хохот усиливается, когда он продолжает, глядя на находящегося в комнате мужчину с по-женски длинными волосами, то есть на меня: – И те, кто еще не определился…
Я тоже смеюсь. Конечно, я более, чем многие из присутствующих, пресыщен остроумием и умом телевизионщика Джулиана Трента, наблюдаемыми живьем, лично, закрыто и всего в нескольких шагах от себя, потому что часто имел такую возможность. И все равно я изумлен, поражен и трогательно благодарен, что действительно знаком с этим человеком.
И дальше продолжается эта речь. Гораздо более умная, чем я мог бы написать. Или хотя бы запомнить. Перемежается шутками. С теплотой, но без слащавости отдается дань любимой младшей сестре Кейт. В конце Джулиан зачитывает телеграмму мужа Кейт, в которой говорится, как тот сожалеет, что вынужден консультировать министра на этой международной встрече, вместо того чтобы быть со своей дорогой Кейт, которую будет любить вечно, и т. д. Затем он интересуется, не хотят ли соучастники празднества внести свой вклад, сделав собственные мини-заявления.
После десяти минут запинающихся, нечленораздельных, бессвязных речей Джулиан, несомненно, начинает жалеть о своем предложении. Мы все тоже. Никто не слушает ни слова из скучных историй, рассказываемых другими. Все слишком заняты подготовкой своих выступлений, когда до них дойдет очередь.
Вне сомнений, мудрым и достойным ответом на это предложение участвовать в конкурсе на самого большого зануду должен быть отказ. Но я пьян, а когда человек пьян, он выбирает не самые разумные варианты. Он встает со своего места, как это делаю я, и очень громким голосом произносит:
– И что мне нравится в Кейт…
Небольшая задержка, пока я вспоминаю, что мне нравится в Кейт.
– …так это ее преданность и добродетельность…
И если до сих пор ничьих выступлений не слушали, то на мое явно обращают внимание. Я вижу, как они все смотрят на меня, которого никто, кроме Кейт и Джулиана, совершенно не знает. «Что это за малый? – думают они. – Какое право у этого самозванца говорить о нашей подруге? Какую роль он тут играет? И что он хочет сказать о сексуальных нравах жены нашего лучшего друга?»
К сожалению, на этом этапе уже поздно отступать. Я продолжаю:
– Потому что, когда Кейт, Джулиан и я в прошлом месяце ездили на Эдинбургский фестиваль, там не хватило кроватей. Кейт и мне пришлось вместе воспользоваться одной…
В комнате становится еще тише, если таковое возможно.
– …И вы знаете? Она даже не попыталась заняться со мной сексом.
Во время последовавшего устрашающего молчания мне приходит в голову, что, даже если бы я рассказал эту историю хорошо, а я это сделал плохо, все равно она осталась бы убогой. Вместо того чтобы уверить этих людей в верности Кейт своему мужу, я неумышленно убедил их в прямо противоположном. Что она – самая настоящая шлюха, которая, не раздумывая, прыгнет в постель к любому развратному длинноволосому лондонцу, встретившемуся ей на вечеринке у своего хилого братца-гомосексуалиста.
Я ищу ободрения у Кейт, которая улыбается мне в ответ. Весьма слабо. Затем у Джулиана, который возвещает голосом, сочетающим в себе высокопарность строгого директора школы с жестким сарказмом сатирика и стервозностью педераста:
– Спасибо, Джош. Разумеется, мы не только благодарны за этот краткий очерк, но и поражены известием, что где-то нашлась женщина, которая смогла противостоять желанию совокупиться с мужчиной, столь привлекательным, как ты.
Снаружи я мертвенно-бледен и спокоен. Внутри у меня все корчится, как устрица, облитая лимонным соком.
Вывод, который можно сделать: никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не старайся подружиться со знаменитостями.
* * *
Но в двадцать четыре года, сколько мне примерно было тогда, когда я познакомился с Джулианом Трен-том, я еще не знаю этого железного правила. Наоборот, я считаю, что нет ничего приятнее, чем быть на «ты» с героями своих репортажей. В конце концов, если ты кого-то боготворишь и обожаешь, естественно надеяться, что в какой-то малой степени эти чувства окажутся взаимными, что предмет твоего обожания разглядит в раздражающем, жалком, дрожащем поклоннике родственную, добрую, остроумную, привлекательную душу.
Примерно такое отношение у меня к Джулиану Тренту. К этому времени для меня уже стали привычными знакомства со знаменитыми людьми, такими как Стинг, Артур Миллер, Стивен Спендер, Пегги Эшкрофт, Анжела Картер, Айрис Мердок, Тим Рот… Но я никогда не желал, чтобы они были моими друзьями. С Трентом иначе. Дело не в том, что он интересен, талантлив, умен, ироничен, знаменит и его постоянно показывают на телеэкране. Он создает впечатление такой невероятной симпатичности, что нельзя не стремиться познакомиться с ним ближе. При этом не думаешь о том, чтобы произвести на людей впечатление своим появлением вместе с ним или случайным и как бы нехотя сделанным в разговоре признанием, что ты в довольно дружеских отношениях с Джулианом. Думаешь о возможных замечательных беседах с ним и мудрости, которую почерпнул бы у него. Он стаз бы как доктор Джонсон для Босвелла. Да, именно так. Как Джонсон и Босвелл.
Мы знакомимся на премьере пьесы, поставленной в Уэст-Энде, кажется, Майклом Фрейном, где он играет ведущую роль. Благодаря участию Джулиана собралась значительная часть околотеатральных знаменитостей. Со стороны коллег-комедиантов это такие люди, как Стивен Фрай, Бен Элтон, Рик Мэйолл, Джон Сешшнз. Из актерской среды Йэн Маккелен, Саймон Кэлоу и Питер Устинов. Из литераторов Джулиан Барнз и Мартин Эймис. Мартин Эймис! Действительно «звездная галактика», как насмешливо скажет на следующий день мой редактор отдела хроники и станет выяснять, какого черта я не сочинил подходящей статьи. Ясно, что, когда такие люди выстраиваются в очередь, чтобы поздравить Джулиана с великолепной игрой, и вокруг вертится множество безвестной публики и журналистов, стремящихся сделать то же самое, я не слишком надеюсь, что мне удастся вставить свое слово.
Однако на всякий случай я занимаю стратегическую позицию у колонны вблизи того места, где находится Джулиан, и жду, когда поредеет толпа поздравителей. Один раз мне кажется, что он поймал мой взгляд и улыбнулся в ответ, но улыбка, которая начала было появляться на моем лице, застывает и сходит с него, когда я соображаю, что он, конечно, улыбается не мне – с какой такой стати, – а кому-то из своей актерской братии, стоящему сзади меня. Но больше меня тревожит то, что время от времени приходится соколом налетать на какую-нибудь проходящую мимо знаменитость, чтобы набрать хоть каких-нибудь цитат. И каждый раз я временно теряю из виду Джулиана.
Но он не спешит уходить. Каждый раз, когда я смотрю в его сторону, он все еще там, окруженный толпой, улыбающийся и любезный. Мне приходит в голову изменить тактику. Взять для него выпивки из бесплатного бара, попытаться с ней пробиться к нему и представиться.
Когда я возвращаюсь, возбужденный долгим стоянием в очереди и попытками пробиться через толпу с двумя расплескивающимися бокалами шампанского, я вижу, что Джулиан собирается уходить.
– Нет! – говорю я, отказываясь верить.
Но он действительно уходит, увлекаемый красивой темноволосой девушкой.
– Черт! – говорю я, устремляясь за ним. – Черт, черт, черт, черт, черт.
– Да, – говорит он ласково. – Но я всегда предпочитал «Джулиан». Это вы мне принесли? Очень любезно!
– Да, и я даже не знаю вас, – говорю я намеренно бесстрастным тоном, который пытаюсь усвоить у комиков. Наверно, подтекст здесь такой: смотрите, я тоже умею шутить.
– А я вас знаю, – говорит Джулиан.
– В самом деле?
– Я видел, как вы стояли, прислонившись к колонне – да, Кейт? Кейт решила, что вы репортер светской хроники, а мне это показалось маловероятным, если учесть вашу очевидную застенчивость. Я решил, что вы, наверно, изображаете Веронику Лейк.
– Кто такая Вероника Лейк?
– У нее была стрижка, как у вас. Но конечно, она была гораздо более мужеподобной.
– Кейт была права, – говорю я, краснея и думая, каким образом лучше дать понять, что я гетеросексуал.
– Не обижайтесь на Джулиана, он вышучивает только тех, кто ему нравится. Кстати, меня зовут Кейт.
– Джош.
Она протягивает мне руку, но я уже исполняю лондонский светский поцелуй в обе щеки. Правда, в процессе мне приходит в голову, что я веду себя несколько развязно, но какая-то теплота в ее манерах или мгновенно распознанная принадлежность к одному классу подсказывает мне, что ничего страшного. Она несколько напоминает мне Молли, но без зазнайства, колючести, ненадежности и стремления доминировать.
– Ну, хорошо, пока вы тут поедаете друг друга, я отправляюсь куда-нибудь поужинать, – говорит Джулиан.
– По-моему, ты так ужасно вел себя с Джошем, что должен пригласить его поужинать с нами, – говорит Кейт.
– Думаю, ему и покрепче доставалось. Эти репортеры ужасно толстокожие. Иначе им и нельзя, – говорит Джулиан.
– Ко мне это не относится.
– Вы еще расскажите, что никогда не публикуете того, что вам рассказывают по секрету.
– Так оно и есть.
– Вы никогда не задавались вопросом, правильно ли вы выбрали профессию?
– Регулярно спрашиваю себя об этом.
– Тогда, наверно, я смогу помочь. Кажется, один из сегодняшних гостей работает в агентстве по поиску талантов, которое называется «Исполнители роли богини киноэкрана». Вполне может оказаться…
– Джулиан… – с упреком говорит Кейт.
– Джош. Я и моя сестра будем более чем польщены, если ты присоединишься к нашему ужину.
– Ох!
– Слышу разочарование. Боишься пропустить важную серию «Коронэйшн-стрит»?
– Нет, конечно. «Ох» относится к тому, что Кейт твоя сестра.
– Джош, поскольку ясно, что между нами назревает нерушимая дружба, будет честно, если я открою тебе тщательно охраняемую тайну. – Его голос понижается до шепота. – Дамы, которых ты встретишь в моей компании, едва ли могут оказаться моими любовницами. Потому что я не такой, как другие мужчины.
– Я рад, что ты сказал мне.
– А я рад, что ты рад. Но эта история ни в коем случае не должна стать кому-либо известна. Иначе моей репутации будет нанесен непоправимый удар.
* * *
Я полагаю, что вы хотите узнать про ужин, но о нем мало что можно рассказать. В целом о знаменитостях – а за исключением Кейт или изредка чьей-нибудь жены или подруги я был единственным, кто не был известен публике, – нужно заметить, что воображение рисует их гораздо более интересными, чем они есть в жизни. В том конце стола, где я сидел, были кинорежиссер, два нетрадиционных комика, продюсер и сценарист, имя которого еще не на слуху, но станет таким после выхода «Четырех свадеб и одних похорон». Но в отношении удовольствия слушать их разговоры или понятности их для окружающих они ничуть не лучше, скажем, строителей, или работников сферы социального обеспечения, или специалистов по санскриту.
Например, кто-нибудь из них говорит: «Кажется, Джонни получил „добро“ на экономию сыра Роуаном».
И вот я сижу там с идиотской ухмылкой на лице, пытаясь выглядеть приятным и ненавязчивым, готовый поддержать разговор со всяким, кто того пожелает, но не осмеливаясь начать его сам в такой августейшей компании, и пытаюсь расшифровать сказанное. Джонни – Гилгуд, может быть? Роуан – Аткинсон? Какая-то комедия, связанная с сыром? Может быть, просто созвучно «экономии сыра», но я не разобрал слова?
Потом кто-то встревает с «разве это было не через восемь пунктов после развязки?».
– Нет, я думаю, что приятным воспоминанием мы обязаны Джейку.
– По поводу кроличьих поворотов Тони?
– Смотря чьему рассказу верить. Как мне передавали, это Рупо и Вернер украсили зубцами шоколадную пепельницу. У Кена и Эммы, в прошлый четверг. Сразу после полумесяца нижней челюсти протея.
– Протей? Если это не огненная саламандра, то я – Дерек Элмс.
Ремарка: раскаты понимающего смеха.
* * *
Через несколько недель я несколько ближе знакомлюсь с Джулианом и Кейт за обедом в «L’Escargot». Поскольку на этот раз моя очередь угощать, я могу провести это как служебные расходы для новой колонки о шоу-бизнесе, которую я получил. На самом деле шансы на то, что этот вечер даст материал для приличной статьи, так же малы, как вероятность того, что хозяйка не подойдет к нашему столику со словами: «Ах, Джулиан, Джулиан, почему ты к нам не заходишь? Был на прошлой неделе? Ты был на прошлой неделе? Ну значит, я права – ты целую неделю не был!»
Одна из причин, по которым я не намерен делать статью из этой встречи, – я не люблю смешивать работу и удовольствие. Другая – это то, почему журналистам не следует вступать в дружеские отношения со знаменитостями, – связана с моим опасением повредить своим новым друзьям. Кроме того, знаменитости редко выбалтывают что-либо стоящее: все пикантные подробности нужно узнавать у парикмахеров, портных, ассистентов и прочего вспомогательного персонала.
Но главное – я слишком занят разговорами о самом себе. Я сообщаю Джулиану и Кейт слова моего наставника перед окончанием Оксфорда:
– Он сказал тогда: «Я не думаю, что тебе нужно искать работу. Я думаю, что тебе нужно нанять себе агента и просто быть». Знаете, может быть, он дурачился, но вряд ли – не такого типа человеком он был, он действительно видел, в чем мое назначение. – Я стараюсь не обращать внимание на злобно поднятые брови Джулиана; глоток спиртного, затяжка сигаретой, вдох. – Конечно, это выглядит глупо, но я хочу сказать правду: когда я хожу на все эти парти шоу-бизнеса, где мне полагается быть, и трусь около таких людей, как ты, я чувствую себя каким-то самозванцем. Как я здесь очутился? Я здесь потому что газета платит мне за то, чтобы я нарыл какой-то материал, а не потому, что я что-то собой представляю. – Глоток, глоток, затяжка, затяжка. – Может быть, все в моем возрасте несут такую чушь, даже лишенные таланта, так как же узнать, есть ли во мне исключительность? Но я смотрю на всех этих знаменитостей на вечеринках – я не имею в виду тебя, Джулиан, совершенно определенно не тебя – и думаю: «А что в вас есть такого, чего нет у меня?»
– Взгляды? Актерские способности? Обаяние? Остроумие?
– Ну да… – Долгий глоток, глубокая затяжка, краска стыда.
– Не обращай на него внимания, Джош, – говорит Кейт.
– Ничего страшного, – говорю я, умолкая.
– Тебя полезно подразнить, чтобы посмотреть, как ты весь съеживаешься, словно нежный цветок. Но ты, пожалуйста, продолжай, а я больше не скажу ничего неприятного, – говорит Джулиан.
– Просто это нечестно, когда все эти люди смотрят на тебя как на вошь, не думая, что ты тоже талантлив, не менее талантлив, чем они. – Затяжка, затяжка, глоток, глоток. – Может быть, это не столь уж плохо, потому что в один прекрасный день я скажу, что с меня хватит, я докажу вам всем, как вы не правы, и стану еще более знаменитым, чем вы все. И тогда я, наверно, действительно примусь за эту книгу.
– Надо полагать, это будет роман, – говорит Джулиан.
– Да.
– Попробую угадать. Автобиографический роман из жизни лондонской золотой молодежи.
– Нет. Как ни смешно, об этом будет мой второй или даже третий роман, а первый будет построен вокруг идеи, которая однажды возникла у меня в оксфордском пабе. О ресторанном критике, который увяз в работе, которую он на самом деле ненавидит, – говорю я.
– Тогда это не совсем лишено черт автобиографии, – говорит Джулиан.
– Гм, да. В какой-то мере.
– И что там происходит? – спрашивает Кейт.
– Вы действительно хотите знать?
Джулиан заманчиво улыбается. Но я уверен, что он настроен иронически.
– Я представлю вам переработанный вариант. Итак, есть некий ресторанный критик, который начинает писать о ресторанах, которых в действительности не существует…
Наутро, когда приходят неизбежное похмелье и чувство вины, эта история становится самым отвратительным воспоминанием о предшествующем вечере. И как только я мог, КАК Я МОГ вести себя так по-хамски, самовлюбленно, жалким выскочкой, чтобы рассказывать сюжет своего романа, который не написан и, возможно, никогда не будет написан, тому, кто по-настоящему занимается такими делами, делает это постоянно и действительно хорошо. Тому, кто, кроме того, едва ли интересуется поклонниками с безумными взглядами, докучающими ему своими сырыми литературными планами, кто, может быть, поверил, что хоть этот раз, один лишь раз, он проведет вечер с людьми, которые не станут изводить его своей жалкой претенциозной чушью, с которыми для разнообразия можно поговорить о чем-нибудь интересном.
Я обыскиваю закоулки своего увядшего и трепещущего мозга в тщетном старании вспомнить моменты, в которые я не продемонстрировал себя полным дураком. Но вспоминаются только примеры того, как именно это я и делал. Например, когда я пытался произвести на Джулиана впечатление своим знанием вин и спутал бордо с бургундским. Или когда я пытался рассказать собственный анекдот, вспомнив посредине, что рассказываю его человеку, который разбирается в комедии лучше, чем Бергсон, чувствует ритм лучше, чем Макс Миллер, и более остроумен, чем Оскар Уайлд и Ноэл Кауард после двойного мартини и грамма кокаина, и, сообразив, что моя идея была неудачна, совершенно испортил кульминацию. Или когда принесли счет и я хвастливо схватил его, напомнив, что обещал угощение, изучал несколько секунд с возрастающим ужасом, понял, что никогда в жизни мне не оплатят как представительские расходы яйца чайки, паштет из гусиной печенки, две бутылки марочного кларета и три стакана выдержанного коньяка, побледнел, прикинул, сколько потребуется моих зарплат после вычета налогов для отработки этих денег, и был спасен словами: «У меня было некоторое подозрение, что твое намерение несколько высокомерно. Будь добр, верни его мне».
Когда я появляюсь на работе, все спрашивают у меня, как прошел вечер, потому что я, конечно, хвастался о нем целую вечность.
– Замечательно, – отвечаю я подавленно.
– О чем вы говорили? Каков он вблизи? Давай выдай нам все сплетни.
– Ну, он такой же, как на экране. Может быть, немного выше.
– Ты провел вечер с Джулианом Трентом, и это все, что ты можешь рассказать?
– Что вы хотите от меня услышать? В основном мы выпивали.
– И он действительно такой?
– Какой такой?
– Ты же знаешь, что рассказывают о Джулиане Тренте.
– Положим, это не большой секрет.
– Все-таки деликатная тема.
– Я… – Хочется сказать, что мы там были с его сестрой, но вместо этого говорю: – Думайте что хотите. – Потому что пусть лучше думают, что у меня роман с Джулианом Трентом, чем узнают ужасную правду: меня отвергли из-за того, что я скучный.
Однако мрачные мысли не покидают меня. Работать оказывается совершенно невозможным. Не могу думать ни о чем, кроме своего крупного провала, потому что понял: Джулиан Трент – воплощение всего того, чем я больше всего хочу быть, поэтому, раз я ему не понравился, значит, у меня нет с ним ничего общего; значит, я не обладаю его достоинствами; значит, я полное ничтожество, у меня нет никаких надежд достичь своих целей и самое время сдаться.
