Текст книги "Айлсфордский череп"
Автор книги: Джеймс Блэйлок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
XII
«ОТДЫХ КОРОЛЕВЫ»
Сент-Ив снова посмотрел на карманные часы. К его немалому удивлению, оказалось, что данную процедуру он проделывал всего лишь десять минут назад. Они сломя голову мчали по практически пустой дороге, которой конца-краю не было видно. Грушевые и вишневые сады исчезли позади, и на смену им пришли каштаны и ясень, чтобы затем тоже раствориться вдали. Замелькали и закончились клубничные поля, последовали плантации хмеля, по сравнению с которыми их собственная казалась просто жалким огородиком. Но все эти пейзажи исчезали из мыслей Сент-Ива сразу же, как только пропадали из виду, и он в очередной раз возвращался к мрачному мысленному образу Лондона – исполинскому людскому муравейнику с тысячами темных улиц и дворов, пивными и меблированными комнатами, вечной спешкой и суматохой – и разум его снова и снова беспомощно отступал, не в силах выстроить план поиска похитителя и похищенного во всей этой неразберихе.
Но подобные этим проблемы, вдруг укололо его, не тревожат человека, лишающего себя жизни из глубокого отвращения к собственной персоне! Теперь мысли Лэнгдона обратились к Матушке Ласвелл и ее тяжкому бремени – один сын мертв, другой убийца, а сама она не хочет и не может простить себе грех замужества за негодяем. «Сердце мне подсказывает, что все это чушь», – вспомнились Сент-Иву слова, сорвавшиеся с его уст этим – да-да, именно этим – утром, вновь обостряя его раскаяние. Он произнес про себя извинения в адрес несчастной женщины и даже помолился за нее, хотя утешения все это доставило мало.
– Мы оба не позавтракали, – вывел Сент-Ива из раздумий Хасбро. Лэнгдон кивнул, однако заявление верного помощника никак не прокомментировал. – Предлагаю остановиться в «Отдыхе королевы», сэр. Уже совсем скоро, на Вротамской пустоши, недалеко от поместья архиепископа. Ехать в Лондон на голодный желудок неразумно. Да и старому Логарифму не помешает пожевать овса.
– Не хочется задерживаться, – категорично бросил Сент-Ив.
– Всецело с вами согласен, сэр, но мы потеряем от силы пару минут. Это постоялый двор на Гринвичской дороге, и специально для путешественников они фасуют еду в пакеты. Хлеб с сыром, пирожки с мясом и эль в бутылках. Я разок отведал их провизию и нашел ее весьма недурственной. А через часок-другой она нам ой как пригодится.
– Пожалуй, ты прав, – признал наконец Лэнгдон. – Правда, аппетита у меня никакого, вряд ли этим стоит хвастаться.
– Это уж точно, сэр, не во гнев будь сказано. В Лондоне нам придется работать головой, и уж точно решительнее мы будем двигаться после опустошения корзинки с едой, нежели с пустыми животами.
Вскоре показался и «Отдых королевы», его затейливо вырезанная и ярко раскрашенная вывеска так и блестела в лучах солнца. В любой другой день подобное зрелище, несомненно, порадовало бы Сент-Ива, но этим утром чувства его остались глухи к красоте. Хасбро остановился перед крыльцом, мигом появившийся из конюшни по соседству работник принял у него вожжи, и оба путешественника выбрались из экипажа. Какой-то незнакомый тип, подпиравший притолоку таверны, посмотрел на Лэнгдона и приветственно приподнял шляпу. Сочтя незнакомца довольно подозрительным, Сент-Ив с некоторым сомнением кивнул ему в ответ и тут же одернул себя, устыдившись собственного поведения, впрочем, вызванного «удручающими обстоятельствами», как выразился бы Табби Фробишер. Совсем нехорошо, что вместе с аппетитом его оставила и присущая ему вежливость, а рассудок мутится от воцарившегося в голове хаоса.
– Воды и овса, – бросил Хасбро конюху. – Мы отъезжаем через десять минут.
Работник кивнул и повел Логарифма, не распрягая, в глубину конюшни. Сент-Ив и Хасбро зашли в таверну, основательно пропахшую хмелем и печеным хлебом. В зале обнаружилось всего два посетителя, потягивавших пиво под сыр и маринованные яйца. Один из них, смуглый, изначально обладал точеными чертами лица, некогда изрядно подпорченными: одно ухо у него напрочь отсутствовало, а от лба до рта тянулся ужасный шрам, рассекавший заодно и ноздрю, которая неправильно срослась. Кабы не перечисленные жуткие увечья, в привлекательности отказать ему было бы нельзя. Его товарищ – тот самый, что пару секунд назад стоял в дверях, – теперь сидел без шляпы, до этого скрывавшей, что на его крупной круглой голове из волос только и имелось что гало темных прядей. Он опять радостно кивнул Лэнгдону, который заставил себя улыбнуться и кивнуть в ответ. Наверно, этот тип по природе жизнерадостен, поскольку туповат, решил про себя Сент-Ив. Тем не менее благодушный настрой незнакомца несколько скрасил утро. Что ж, полезный урок касательно недооцененного умения довольствоваться самим фактом собственного существования.
Из кухни вышел трактирщик и, по заказу Хасбро нацедив две кружки горького пива, поставил их на барную стойку. На вопрос о еде ответил с достоинством и уверенно:
– Если вам быстро и с собой, джентльмены, могу предложить холодное седло барашка по-индийски, то бишь приправленное карри и фигами, или пироги с грибами и курицей.
– Пироги, пожалуй, – определился Хасбро. – И эль в бутылках, если имеется.
– У нас как раз появились эти новые бутылки с навинчивающейся крышкой, сэр, всего неделю назад. Вам шесть, или полдюжины хватит? – трактирщик расхохотался над собственной шуткой с таким воодушевлением, что настроение Сент-Ива внезапно снова поднялось, и он ощутил признательность и за кружку пива, которое теперь прихлебывал большими глотками, одновременно прислушиваясь к разговору за столом.
– Да чудной он какой-то, таких еще поискать нужно, – достаточно громко, чтобы его можно было расслышать, заявил, по видимости, весельчак с лысой макушкой. – Лично я треклятым горбунам не доверяю!
– Джордж, думай, что говоришь. Человек не виноват, что у него горб! Да и не тебе поносить других, красавчик с головой-дыней. И мозгами-семечками.
– А я по роже его сужу, а не по горбу, – парировал тот, кого назвали Джорджем. – И мальчонке не позавидуешь, иметь родственничком такого урода. По мне, так лучше быть вовсе сиротой, чем иметь дядюшку, смахивающего на черта.
– Джентльмены, вы, как я слышу, толкуете о мальчике и горбуне, – взволнованно вмешался в разговор Сент-Ив. – Не подумайте, что я какой-то Великий инквизитор, но вы их недавно повстречали?
– Да с час назад, а, Фред?
– Примерно так. Под Вротамхиллом, если вам знакомо это место, сэр, – сухо и корректно отозвался тип со шрамом.
– На Гринвичской дороге? – уточнил Лэнгдон.
– Не, сэр. На Грейвзендской, – пояснил Джордж. – Там мост был, мост Трелони назывался, в честь старого сквайра. Его построили, еще ваша бабушка не родилась, сэр, но вот неделю назад подорвали адской машинкой. Тот горбун собирался дать крюка через Станстед, что получилось бы намного дольше, но мы наставили его на путь истинный – показали ему начало старой Дороги пилигримов. А на Крюковом лугу под Харвелом он снова выедет на большак. Это самый короткий путь, сэр, и до Грейвзенда оттуда рукой подать, уж я-то знаю наверняка.
– Опишите мальчика, прошу вас, – едва ли не взмолился Лэнгдон. Сердце его отчаянно колотилось, а трактирщик, как назло, собирал провизию ужасно неторопливо.
– Да маленький такой мальчонка, – отвечал Джордж. – Года четыре примерно. Темные волосы, и подкормить не мешало бы, кстати. Причем радостью он отнюдь не светился, доложу я вам. На нем была ночная рубашка, а сверху фуфайка и шапка. Этот тип приходился ему дядей, как он сказал. Вроде как вез его в Лондон: мол, выехали рано, когда мальчик еще спал.
– В Лондон через Грейвзенд, говорите?
– Паромом, сэр, – объяснил Фред. – Это довольно быстро, особенно в прилив.
– Вы, кажется, знаете этого джентльмена? – осведомился Джордж. – Покорнейше прошу прощения, что злословил про него. Я вовсе не хотел выразить непочтение в его адрес.
– А что же еще ты хотел выразить, тупица эдакая? – возмутился Фред. – Мелешь тут языком и оскорбляешь друга джентльмена, не спросясь. Я ж тебе не устаю повторять: семь раз отмерь, один раз отрежь, как пильщики говорят.
Пристыженный Джордж сконфуженно потупил взор.
– С джентльменом я действительно знаком, – промолвил Сент-Ив. – Собирался вернуть ему кое-что важное и надеялся застать его здесь.
– Ежели поспешите, запросто нагоните, – тут же оживился Джордж, после чего откусил половинку яйца и с удовольствием прожевал. – Одно колесо его повозки здорово расшатано. Мы его предупреждали, что смазать нужно ступицу или хоть осмотреть перед отправлением, а этот ваш знакомый джентльмен только отмахнулся, мол, не суйте свой чертов нос не в свое дело, – прошу прощения, так и сказал. Скорее всего, он сейчас сидит на обочине и ожидает милости от проезжающих – и поделом ему!
– А Дорога пилигримов далеко? – спросил Лэнгдон, опять разволновавшись. Как раз в этот момент вернулся трактирщик с корзинкой еды и элем, и время внезапно пустилось вскачь.
– Проще всего выехать на нее перед самым Вротамом, сэр, – ответил Фред. – Сворачивайте направо там, где будет каменный указатель. Поначалу это скорее тропа, нежели дорога, но довольно скоро она расширяется, и можно будет даже разогнаться, ежели захотите.
– Еще по кружке пива для наших друзей, – бросил Сент-Ив трактирщику, – и себе чего-нибудь налей, – с этими словами он положил на стойку несколько шиллингов, схватил ящик с бутылками эля и вышел за Хасбро наружу. Помощник конюха уже вывел вполне довольного завтраком, хотя и обремененного экипажем Логарифма. Путешественники погрузились в повозку и в считанные секунды умчались от «Отдыха королевы». Лишь у самого Вротама Хасбро натянул поводья.
– Сюда, – объявил Сент-Ив, указывая на дорожный знак, более смахивавший на надгробный камень. – Дорога пилигримов. Если у них не сломалось колесо, вряд ли мы их нагоним, но все равно попытаемся, клянусь богом! Нам повезло, что мы наткнулись на тех двух парней. Надеюсь, то была не последняя наша удача.
XIII
ПОИСКИ ПОТЕРЯННОГО
Матушка Ласвелл перешла Лондонский мост, прячась от безжалостного солнца под шелковым зонтиком с бамбуковой ручкой. Несомненно, только благодаря даруемой им тени она до сих пор не свалилась замертво на этой испепеляющей жаре.
Интересно, пришла ей вдруг в голову шальная мысль, если она упадет, эта толпа подхватит ее и понесет дальше, или же просто затопчет да спихнет в Темзу? Говорят, ежечасно мост пересекают тысячи людей – сущая человеческая река, текущая с севера на юг и с юга на север, которая ослабевает по ночам, но перед рассветом неизменно оживает с новой мощью. Между гранитными опорами моста воды Темзы неслись на восток – темные и грязные перед приливом. Вокруг Матушки стоял гул человеческих голосов, бренчали колокольчики на овцах, не смолкали крики матросов на сотнях забитых грузами палуб, а на фоне прибрежных зданий и причалов лесом голых деревьев вздымались мачты да клубился черный дым из труб пакетботов, снующих под мостом. Из-за их копоти неподвижный жаркий воздух, казалось, был так же плотен, как и вода.
Значительную часть своей жизни Матушка Ласвелл провела в баталиях с промышленными загрязнениями и шумом, но всегда в душе опасалась, что ей под силу противостоять лишь отдельным проявлениям всех этих ужасающих технологий, которые вскоре поглотят землю, подобно всемирному потопу. Любой визит в Лондон воспринимался ею как иллюстрация тщетности затраченных усилий, поэтому-то она редко выбиралась из Айлсфорда. Ферму «Грядущее» Матушка считала эдаким ковчегом, качающимся на волнах хаоса, а себя – порой – Ноем, причем дряхлым и изнуренным в борьбе со стихией. «Не диво, что строитель ковчега в конце концов превратился в алкоголика», – размышляла она.
Внезапно мысли ее обратились к Биллу Кракену – человеку, несомненно, хорошему, верному и неизменному, как Полярная звезда. Пускай даже и увлеченному довольно-таки странными идеями. Матушка Ласвелл пожалела, что утром не оставила ему записки. И хоть читать Кракен все равно не умел, отсутствие послания наверняка его ужасно расстроило. Вот только Билла ее дело не касается совершенно – а это, увы, выше его понимания. Неудачу потерпела она, и только она, так что ей и разбираться. Это из-за нее все началось – потому в отвечать ей, и именно она вернет домой останки своего мальчика Эдварда. К тому же мысль, что Билл, оказывая ей помощь, может угодить в беду, была для нее невыносима.
Разговор с профессором воскресил в ней скорбные воспоминания, которые все эти долгие годы она старательно скрывала даже от самой себя. После того как Сент-Ив откланялся, она в течение долгих томительных часов лежала на кровати, боясь смежить веки, чтобы сон не воплотил давным-давно погребенные картины прошлого в живые образы. Но к утру все-таки задремала – только для того, чтобы погрузиться в кошмар.
Во сне Матушка Ласвелл встала с кровати и вышла из дому в ветреную ночь. Ее повлекло на залитый лунным светом луг, за которым темнел лес, некогда укрывавший лабораторию ее мужа. Женщина перебралась по перелазу через невысокую ограду и двинулась по пастбищу, намереваясь забрать череп своего любимого Эдварда. Вдруг она увидела, что путь ей преграждает высокая стена из черного камня. Когда Матушка Ласвелл к ней приблизилась, в стене распахнулась арочная дверь и в ее проеме на фоне мерцающего оранжевого зарева на мгновение вырисовалась силуэтом некая фигура в капюшоне – скорее тень, нежели нечто вещественное. Ветер принес запах скошенной травы и звон тысяч маленьких колокольчиков. Фигура поманила ее, а затем, будто черный дым, поднялась в ночь и сгинула среди ветвей деревьев.
Несмотря на возрастающий страх, женщина, словно влекомая злой волей, шагнула к двери, за которой глазам ее предстала ведущая вниз лестница. Темный спуск освещался далеким подрагивающим пламенем преисподней, и из адских глубин доносились голоса – шепот, вопли, приступы безумного смеха, пронизанное невыразимой печалью навязчивое бормотание, проклятья и стоны. Черный ужас сковал Матушке грудь, но она медленно зашагала по каменным ступенькам. Вдруг внизу выросла тень – что-то или кто-то поднималось ей навстречу. Матушка Ласвелл вспомнила поманившую ее фигуру в дверях – но нет, это оказалась не она, по крайней мере не в прежнем обличье. Теперь перед ней предстал черный козел, древний, как гробница, со сверкающими глазами и свалявшейся шерстью, воняющий плесенью, гнилью и серой. И тогда она развернулась и бросилась бежать. За спиной послышался стук раздвоенных копыт – тварь пустилась в погоню. Боясь даже оглянуться, женщина промчалась по лестнице и выскочила на пастбище; сильный ветер, толкая ее в спину, погнал прочь от стены. Дверь с зловещим скрипом захлопнулась, словно выталкивая ее из сна. И Матушка очнулась. Сердце ее отчаянно колотилось, звуки и образы ужасного видения вертелись перед глазами.
Придя в себя, Матушка Ласвелл встала, разбудила Симонида, мальчика из прислуги, и велела немедленно отвезти ее в двуколке на станцию. Она успевала на первый поезд в Лондон. Выбор пал на Симонида, поскольку тот никогда ни о чем ее не расспрашивал, в отличие от Билла Кракена, который не только задал бы массу вопросов, но еще и ответил бы на них. А она не могла допустить, чтобы ей помешали. Однако теперь, прямо посреди моста, Матушка порадовалась, что кто-то переживает за нее, что еще одно человеческое создание на этой огромной переполненной планете всей душой разделяет ее горести.
Если она все-таки справится со своей задачей и вернется в Айлсфорд, то непременно выйдет замуж за Билла – при условии, конечно, что к тому времени у него еще останется такое желание. Мысль эта пришла ей в голову мгновение назад, после воспоминаний о приснившемся кошмаре. Матушка Ласвелл уже дважды отказывала Биллу, отговариваясь, что она слишком стара и давно привыкла жить в одиночестве, да и в браке ей всегда не везло. В общем, сыпала этими и прочими подобными оправданиями, правда, с тем же успехом она могла вразумлять Неда Лудда, мула с фермы. Ее слова достигали ушей Билла – а Бог свидетель, они у него весьма чуткие, – но вот внутри определенно не задерживались. Проносились через его голову, словно гонимые ветром осенние листья, и вылетали с другой стороны. Теперь эта мысль вызвала у женщины улыбку. Билл Кракен стал кормчим «Грядущего», словно и был рожден для этой роли, а сама ферма долгие годы дожидалась только его. Если уж ей суждено спуститься в ад, подумалось Матушке Ласвелл, то подле себя она готова видеть лишь Билла Кракена, и никого больше. Как все-таки низко она поступила, оставив его этим утром в неведении!
Вдруг ее сильно толкнули – два каких-то чванливых юнца спешили в направлении Паддинг-лейн, – и мысли разлетелись перепуганными воробьями. Мост остался позади, и она наконец-то нырнула в относительную прохладу улицы. Грандиозный поток людей растворялся в гигантском городе, словно река в море. Матушка Ласвелл выбралась из толпы пешеходов и на минутку замерла, пытаясь уловить внутри собственного разума особые, ни с чем не сравнимые звуки, имевшие совершенно иную природу, нежели шум улицы. Она ощутила присутствие Эдварда, тихонько прокравшегося в ее сознание, видимо, еще на мосту, и даже слышала голос сына, тихий, как шепот из-за закрытой двери, и бесконечно далекий. Однако Матушке стало ясно, что призрак ее несчастного дитяти находится неподалеку и что ему известно – она рядом.
Затем Матушка Ласвелл решительно двинулась дальше, в направлении сверкающей в лучах солнца позолоченной верхушки монумента в память о Великом лондонском пожаре.
Женщина купила пирожок с мясом у весьма жалкого на вид уличного мальчишки, облаченного в пальто размера на два больше требуемого и явно нестерпимо жаркого. Да только куда девать бедняге ценную одежду, если руки заняты – ясно, что нести ее на плечах! Продавец был примерно одного возраста с Эдвардом, когда тот…
Матушка вручила мальчику две кроны и отошла, оставив на тротуаре одуревшего от счастья маленького торговца и жалея одновременно, что не дала больше и что вот так запросто поддалась сентиментальному порыву. Жуя отвратительный пирожок, хрящей в котором оказалось куда больше, чем мяса, женщина двинулась дальше. Колокола церкви Святого Климента принялись отбивать песенку об апельсинах и лимонах[21]21
Имеется в виду популярная в англоязычном мире детская песенка, в которой упоминается церковь Святого Климента.
[Закрыть], и Матушка Ласвелл внезапно вспомнила, что самого святого бросили в море с привязанным к шее якорем. «Что ж, – философски рассудила она, – бывают вещи и похуже, чем визит Харриет Ласвелл в Лондон». И осадила себя, поскольку сейчас скорее стоило поглядывать по сторонам, нежели заглядывать в глубины сознания.
– Кто умеет веселиться, тот горя не боится, – произнесла она вслух поговорку и взяла курс на Лайм-стрит, где подле таверны «Корабль» проживала ее старинная подруга Мейбл Морнингстар. Мысль о таверне подсказала Матушке Ласвелл, что неплохо бы поскорее освежиться – пожалуй, кружечка пива будет самое то, – дабы восстановить естественную текучесть крови, сейчас основательно сгущенной нещадно палящим солнцем.
За очередным углом взору ее наконец-то предстал пункт назначения, а на тротуаре за входом в таверну – и сама Мейбл, облаченная в мантию Звездного Небосвода. Когда-то Матушка Ласвелл подарила подруге этот ритуальный наряд, и в нем едва ли следовало выходить на улицу. Столетия три назад за подобный поступок Мейбл как ведьму запросто сожгли бы на площади Смитфилда.
«Да она знала, что я приду», – внезапно осенило Матушку Ласвелл, и словно легкий ветерок овеял ее вспотевшее лицо. Ей отчаянно требовалась помощь Мейбл, и подруга, уловив ее безмолвный призыв, даже нарядилась в ожидании.
– Выглядишь ты неважно, Харриет, – вместо приветствия объявила Мейбл, – прямо как сосиска на горячей сковородке. По моему жилищу сейчас гуляет легкий сквознячок, и еще у меня найдется, чем промочить горло – славный шанди[22]22
Шанди – смесь пива или портера с лимонадом или безалкогольным имбирным пивом.
[Закрыть], если сей непритязательный напиток отвечает твоему вкусу. Идем наверх?
– Ах, лучше и не придумать, – отозвалась Матушка Ласвелл. – У меня внутри словно пустыня.
Она проследовала за подругой во входную дверь с небольшой вывеской, гласившей: «Предсказание судьбы. Ясновидение. Некромантия. Поиски потерянного». Подшучивая друг над другом, женщины поднялись по темной узкой лесенке, уходившей, казалось, прямо в небеса, свернули в освещенный газовыми лампами длиннющий коридор с дверьми по обеим сторонам и наконец оказались у подножия еще одной лестницы. Матушка Ласвелл остановилась перевести дыхание.
– Совсем обессилела, – посетовала она. – Прогулка с Тули-стрит меня едва не прикончила. Хотя я буквально воспряла духом, когда увидела тебя, потому что поняла – ты знала о моем приезде. Правда ведь, Мейбл? Ты, вижу, надела свою мантию.
– Я предчувствовала, что ты близко, Харриет. Мне ясно представился раздувающийся парус, который несет тебя ко мне, словно лодку по реке. И тогда я приготовилась. Еще я поняла, что едешь ты не ради развлечения. Душа твоя исполнена в равной мере ужаса и надежды. Это было очевидно. И когда ты подошла ближе, я спустилась на улицу, и вуаля! – вот и ты с зонтиком, словно под парусом.
Говорила Мейбл бодро, однако в ее улыбке сквозила глубокая обеспокоенность. Предсказательница обладала довольно непритязательной наружностью плотно сбитой трактирщицы или поварихи и нрава была скорее задорного, нежели мечтательного. Седина в ее растрепанных каштановых волосах еще не проступила, несмотря на то что шел подруге седьмой десяток. Матушке Ласвелл и вправду теперь, когда ее больше не изводило одиночество, полегчало, и она твердым шагом одолела последний лестничный пролет и затем проследовала за Мейбл в ее апартаменты. Вдвоем-то, обладая изрядными способностями, они уж точно разберутся и точно победят.
Длинный ряд широко распахнутых окон в неожиданно просторной комнате, наполненной свежим воздухом и солнечным светом, выходил на вокзал Фенчерч-стрит. Полки потемневших от времени шкафов вдоль стен ломились от книг, и, словно этого было мало, штабеля фолиантов и рукописей громоздились еще и на полу. На длинном приземистом комоде с изогнутыми ножками и средневековой сценой, нарисованной в стиле «Искусства и ремесла»[23]23
Английское художественное движение конца XIX века, характеризовавшееся ручной выработкой предметов декоративно-прикладного искусства и стремлением к сближению искусства и ремесла.
[Закрыть] на четырех навесных дверцах, стояли кувшин и таз.
Потягивая шанди, Матушка Ласвелл рассматривала заключенную в рамку фотографию покойного мужа Мейбл. Мужчина был облачен в визитку и выглядел довольно молодо и изысканно, хотя при съемке несколько перестарался с неподвижностью, отчего вышел косоглазым. Его не стало лет десять лет назад. Матушка Ласвелл всегда немного завидовала подруге, которой повезло найти весьма достойного мужа, а не какой-то там шлак. Теперь же он превратился в воспоминание, в украшение, висящее на стене. Увы, как ни печально, хорошее тоже проходит.
Матушка снова подумала о Билле Кракене и поняла, как отчаянно ей не хватает его общества. Какая же она все-таки дура, что отправилась в Лондон в одиночку. И уж точно грешно постоянно делать что-то для других, при этом ничего не позволяя им делать для себя. Сродни предательству, чванливой гордыне, наряженной в рубище святоши. Глупость и самообман.
Мейбл отдернула занавеску, отделявшую скрытую от посторонних глаз часть комнаты. На противоположных ее стенах располагались высокие зеркала в простых темных рамах, на третьей стенке над небольшим дубовым платяным комодом висел канделябр. Резьба на дверцах комода изображала выглядывающее из листвы лицо, а сверху лежали барометр и, в медном кольце, – магический шар. За квадратным столиком, снабженным на углах аккуратными пружинными зажимами, стояли два кресла: одно – накрытое атласом с вытканными звездами и всяческими символами – предназначалось для предсказательницы. Собственно, покрывало являлось самой яркой частью интерьера – какие-либо украшения отсутствовали напрочь, никакой тебе манерности и вычурности. Когда дело касалось магии, Мейбл Морнингстар являла собой образец практичности.
Она открыла комод и, вытащив из груды свитков один, из плотного пергамента, развернула на столике, зафиксировав зажимами. Это оказался подробный план Лондона от Ноттинг-Хилл-гейт до Ист-Индиа-док – похоже, в более отдаленные кварталы духовный взгляд Мейбл не проникал. Что-либо оказавшееся в реке – вещи или тела – она отыскать не могла, если только у нее не имелось какого-нибудь фрагмента того, что пропало – например, пряди волос, если речь шла об исчезнувшем человеке. Хотя порой было достаточно носового платка или чашки. Конечно, Мейбл запросто могла надуть клиента, увеличив исключительно на пергаменте радиус действия своего ясновидения, но эта идея казалась ей чудовищной.
Атмосфера пространства для общения с духами, порожденная чем-то сродни надежде или, вернее, чем-то связанным с ней – скорее всего, душевной болью, – показалась Матушке Ласвелл едва ли не пугающей. Она уловила интенсивные колебания, беззвучно сотрясавшие воздух, и, взглянув на барометр, поняла, что не ошиблась: ртуть явственно светилась, хотя и без видимых внешних воздействий[24]24
Имеется в виду эффект свечения ртути в трубке барометра, возникающий при тряске устройства.
[Закрыть].
Мейбл выбрала одну из стоящих на полках комода планшеток и, положив ее поверх карты, закрыла дверцы комода.
– Начнем, Харриет, – объявила она и уселась в накрытое атласом кресло. – Задерни только занавеску, пожалуйста… – Мейбл вставила в планшетку иглу – не карандаш, а указатель с заостренным коническим кончиком металлического оттенка[25]25
В упомянутой разновидности планшеток для спиритических сеансов вставлявшийся карандаш служил одной из опор дощечки и под воздействием руки медиума выводил сообщения.
[Закрыть].
Затем она выпрямилась в кресле, призывая свой исключительный дар, и взгляд ее устремился в неведомую даль. В канделябре горела единственная свеча, почти так же ярко светилась и ртуть в барометре. В комнатушке стало жарковато – по крайней мере, гораздо теплее, как показалось Матушке Ласвелл, чем в помещении за занавеской.
Из своего кресла она видела в зеркале собственное лицо и спину подруги, их повторяющиеся образы убегали в бесконечность. Исподволь ее слух уловил тягучую мелодию из пары нот, словно кто-то этажом ниже водил смычком по струнам скрипки. Тем не менее неким бессознательным образом Матушка Ласвелл понимала, что звук порожден не где-то снаружи, а в созданном Мейбл вневременном пространстве. Она выровняла дыхание и спокойно закрыла глаза, отгородившись от суматохи внешнего мира. Представив себе жаровню с небольшим пламенем, Матушка постаралась удержать этот образ в сознании. Воображаемый огонь вспыхнул, на какое-то мгновение погас, а затем взметнулся с новой силой. Мелодия по-прежнему звучала, аккомпанируя пульсации крови в ушах.
Трудно сказать, долго ли ей пришлось созерцать пламя, но в конце концов оно затуманилось, и на его месте возникло лицо Эдварда – именно так мальчик выглядел перед смертью. Образ, подрагивая, словно давешние языки огня, постепенно становился все более четким. Потянуло холодком. Взгляд Эдварда сначала метался из стороны в сторону, а затем вдруг его глаза заглянули в ее – сын увидел свою мать. Вздрогнув от неожиданности, Матушка Ласвелл едва не утратила контроль над собственным сознанием – лицо Эдварда стало расплываться, словно его кто-то накрыл тонкой вуалью, – но сумела удержать внимание, благо опыта в подобных вещах ей было не занимать, и через мгновение завеса исчезла. До женщины смутно доносился звук планшетки, перемещающейся по пергаменту на столе. Направлял дощечку Эдвард, а руки Мейбл придавали ей устойчивость.
С глубоким вздохом Матушка Ласвелл медленно открыла глаза. Прозрачное лицо Эдварда так и осталось перед ее взором, а сквозь него различались черты Мейбл. В зеркале за спиной подруги отражался бесконечный коридор одинаковых образов: край занавески, ограждавший их закуток, скошенный угол комода, сияние свечи, затылок Мейбл и лицо самой Матушки Ласвелл, поверх которого плавал лик Эдварда.
Планшетка продолжала двигаться. Руки Мейбл словно парили над ней, чуть-чуть подрагивая в соответствии с ее перемещениями. Дышала предсказательница тяжело, а в ее невидящем взгляде застыло нечто глубоко тревожное и даже пугающее. Матушка Ласвелл заставила себя сосредоточиться на Эдварде, чтобы вызвать живые воспоминания о нем, вновь ощутить радость десятилетней давности, которая когда-то поднималась в ней от одного лишь осознания того факта, что сын ее жив и находится где-то неподалеку. Вместе с этим она заметила, что отражение в веренице зеркал начало слегка изменяться. Вертикальные складки занавеси и линии, образующие очертания комода, стали смещаться, пока их отражения и вовсе не утратили какое-либо сходство с конкретными предметами и не превратились в резко очерченные геометрические формы – пересекающиеся на серебристо-черной плоскости зеркал параллельные и перпендикулярные линии разной толщины.
В это же время она почувствовала невероятный, продирающий до костей холод. На лице Эдварда явственно читалась печаль, а взгляд его вновь начал метаться из стороны в сторону, как будто он отчаянно пытался определить, где находится. «Ты со мной, милый», – мысленно прошептала Матушка Ласвелл, стараясь передать сыну свою мысль. Ей, однако, это не удалось, к тому же женщина внезапно ощутила некую опасность. Меж тем пересекающиеся линии в зеркале стали медленно перестраиваться в образ какой-то другой, незнакомой комнаты, определенно не являвшейся отражением их собственной.
В той комнате за столом сидел мужчина, сверливший пространство неподвижным взглядом. А на столе перед ним лежал череп Эдварда. Изо всех сил цепляясь за собственное сознание, Матушка Ласвелл взирала на профиль человека, именовавшего себя Игнасио Нарбондо. Перед ней предстал убийца, некогда приходившийся ей сыном. А перед ним над столом парил озадаченный лик Эдварда. Нарбондо потянулся вперед, словно намереваясь прикоснуться к нему, однако пальцы его прошли сквозь образ, который немедленно начал блекнуть. У Матушки Ласвелл перехватило дыхание, и она вновь услышала стук собственного сердца и шуршание планшетки по пергаменту. Мейбл с трудом втягивала в себя воздух.
Послышался скрежет ножек стула по полу – то Нарбондо отодвинулся от стола и медленно повернулся к Матушке Ласвелл, озадаченно склонив голову набок. Впрочем, хмурое недоумение на его физиономии тут же сменилось широкой гадкой ухмылкой, и как ни хотела женщина отвернуться, делать этого она не стала – или попросту не смогла. Отражающаяся в зеркале комната постепенно растворилась во мраке, и в конечном итоге в нем только и различалась, что повисшая в пустоте голова Нарбондо. Матушка Ласвелл, оцепенев от ужаса, наблюдала, как его лицо все увеличивается в размерах, словно приближаясь к ним с огромного расстояния. Казалось, это продолжалось целую вечность, и в конце концов гнусная физиономия Нарбондо вышла за пределы зеркала и повисла над подрагивающей планшеткой. Лик Эдварда к тому времени исчез.
