Текст книги "Подснежник"

Автор книги: Джейк Арнотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

В ответ я улыбнулся и сказал, что мне ее идея нравится. Карен упрекнула меня в снобизме и мужском шовинизме. Но на самом деле ее планы были мне очень не по душе. Я был рад, что Карен нашла себе какое-то занятие, но вместе с тем я чувствовал себя обескураженным. В самом деле, за что она так сильно на меня сердится?!

На следующем занятии с заключенными блока «Е» я подробно разобрал несколько основных социологических теорий. Я рассказывал о Максе Вебере, о протестантской трудовой этике и становлении капиталистического общества. Честно говоря, я не совсем хорошо представлял, на каком уровне мне следует подавать материал, но твердо решил избежать покровительственного сюсюканья. К лекциям я готовился так, словно моими студентами были самые обычные слушатели в школе дополнительных знаний. Разумеется, со временем часть группы отсеялась, но те, кто остался, оказались очень способными и неплохо подготовленными. Удивляться этому, однако, не приходилось – в конце концов, все они были специалистами по крайней мере в одной области криминологии.

Самым способным и активным участником всех дискуссий (хотя и не терпящим возражений, как я заметил немного ранее) оказался «главарь банды садистов» Гарри Старкс. Как он заявил мне, он твердо решил не поддаваться отупляющей рутине тюрьмы особо строгого режима и сохранить живость и остроту ума. Больше всего Гарри боялся, что длительное заключение превратит его в безмозглого зомби. «Большинство заключенных с опытом слишком увлекается физическими упражнениями, бодибилдингом и прочим, – говорил он. – Для них культуризм превращается в своего рода навязчивую идею. Мне иногда кажется, некоторые из них согласились бы просидеть лишний год, чтобы прибавить к объему бицепса еще на дюйм. К сожалению, они забывают тренировать самую главную мышцу, которая находится у них в черепушке!»

Прочие члены нашей группы были с ним согласны. Одной из главных опасностей длительного заключения была умственная деградация. И любое интеллектуальное напряжение могло служить противоядием от губительного воздействия однообразной, бедной впечатлениями атмосферы Субмарины. Я понимал, что это действительно так, но мне хотелось большего.

Я познакомил своих слушателей с Дюркгеймом и теорией аномии[53]53
  Аномия – падение нравов в обществе, непринятие социальных стандартов и ценностей.


[Закрыть] – явления, идущего рука об руку с ростом индустриализации. Упомянул я и Чикагскую школу, много и подробно изучавшую особенности городской среды и социальную дезорганизацию общества в условиях мегаполиса. Все это, однако, было своего рода прологом к главному. Я жаждал подвести свою группу к восприятию теории девиантности. Только тогда я смог бы по-настоящему «вступиться за виноватых» или, вернее, дать им возможность защищать себя, вписав свои преступления в контекст политической борьбы. Для этого они должны были понять, что любые формы девиантного поведения являются своего рода вызовом узаконенному подавлению личности со стороны государственной машины.

Но как только я произнес слово «девиантный», произошло нечто, чего я не предвидел.

– Ты хочешь сказать, Ленни, что мы не преступники, а просто ненормальные? – спросил кто-то.

– Да, но только в том смысле, что ваше поведение отклоняется от общепринятой нормы, – сказал я.

– То есть в каком смысле – отклоняется? – резко спросил Гарри Старкс. – Что же мы, по-твоему, извращенцы?

Вся группа мгновенно преобразилась – казалось, эти люди едва сдерживают ярость. Я почувствовал, что дело может кончиться плохо.

– Ты имеешь в виду, мы – как педофилы какие-нибудь? – крикнул еще кто-то.

– Нет, что вы! – попытался я успокоить слушателей. – Я имел в виду вовсе не это.

Несколько мгновений я ждал, пока они немного успокоятся. Одновременно я лихорадочно обдумывал ситуацию.

– Постарайтесь понять, – продолжил я после небольшой паузы, – что все социальные группы создают не только свои особые правила поведения, но и механизмы, при посредстве которых эти правила могут действовать. Грубо говоря, группа решает, что является для нее нормой, а что – отклонением. Говард Беккер хорошо писал об этом в своих «Посторонних». Когда кто-то нарушает одно из действующих правил, вне закона оказывается не только само деяние, но и деятель, то есть тот, кто допустил нарушение. Вот что я имел в виду, когда говорил о девиантности, то есть об отклонениях от принятых в обществе стандартов.

Несколько мгновений они обдумывали услышанное. Кое-кто поглядывал в сторону Гарри, явно ожидая, чтобы он высказался первым. Наконец Гарри улыбнулся:

– Наша проблема не в том, что мы посторонние. Наша проблема в том, что мы находимся по эту, а не по ту сторону стены, – сказал он, кивая на глухие, каменные стены мастерской.

Эта шутка разрядила напряжение. Слушатели расхохотались.

– Не могу не согласиться, – сказал я, когда смех наконец затих. – На этом мы, пожалуй, на сегодня закончим. Если, разумеется, у вас нет никаких вопросов.

– Есть один вопрос, – подал голос кто-то из заднего ряда. – Почему ты такой грязнуля, Ленни?

– Что-что?

– Да, – сказал другой человек. – Ты наверняка зашибаешь у себя в университете хорошие бабки. Почему же ты одеваешься, как зачуханный бродяга?

Поразмыслив над этими неожиданными словами, я в конце концов понял, что для этих людей внешность означала очень много, если не все. Живя в атмосфере примитивной грубости и жестокости, они волей-неволей должны были следить за собой, чтобы подчеркнуть свое особое положение. Даже сейчас, когда на них были стандартные желто-коричневые тюремные робы, они пытались заботиться о своем внешнем виде. Это было необходимо им хотя бы для того, чтобы выглядеть хозяевами собственной судьбы. Эстетика хиппи, которой я отдавал предпочтение, не произвела на них впечатления. Здесь, в тюрьме, в ней не видно было ни бунта, ни протеста против социальных условностей. Моя одежда казалась просто неряшливой – вот и все.

И вот я решил последовать их совету и заняться собой. Мне казалось – если я продемонстрирую своим слушателям, что уважаю их систему ценностей, это может оказать благотворное действие на всю группу. Да и я сам только выиграю, если завоюю их симпатию. Поэтому я избавился от старого армейского кителя и купил длинное пальто из черной кожи. Вместо потрепанных армейских ботинок, которые я постоянно носил, я достал модные туфли. Бороду я подстриг клинышком, а длинные волосы собрал в «конский хвост», так что по крайней мере спереди они стали напоминать прическу Гарри.

Карен произошедшие со мной перемены пришлись не по душе.

– Ты похож на сутенера, – безапелляционно заявила она.

В последнее время ей не нравилось во мне буквально все. Похоже, она вымещала на мне свои разочарование и обиду.

– Главная проблема с этой твоей теорией девиантности, – продолжала она неприятным, скрипучим голосом, – заключается в том, что она слишком ориентирована на мужчин. Да и среда, которую ты изучаешь, тоже носит исключительно мужской характер. Скинхеды, футбольные хулиганы, грабители банков и прочие… Мне кажется, ты сам балдеешь от этих проявлений так называемой мужской доблести.

– Мне кажется, ты заходишь в своем феминизме слишком далеко, – возразил я.

– Да? А как насчет насильников, Ленни? – едко осведомилась Карен. – Я уверена, что в том месте, куда ты ходишь, они должны быть.

Об этом я как-то не задумывался. Были ли насильники среди тех, кому я читал свои лекции? И снова пугающие лица Виноватых и перечни их страшных дел промелькнули перед моим мысленным взором.

– Ну, – продолжала Карен, – как вписываются насильники в твою теорию девиантности?

– Видишь ли, – попытался объяснить я, – безусловно, некоторые вещи остаются неприемлемыми. Но это вовсе не означает, что лучший способ борьбы с ними – длительное тюремное заключение.

– О да, с этим я согласна, – сказала Карен, и ее глаза мрачно блеснули. – Мы считаем, что этих ублюдков следует кастрировать.

Я не стал спрашивать Карен, пойдет ли она на вечеринку к Жанин. Во-первых, я не думал, что ей там понравится, а кроме того, наши отношения в последнее время были таковы, что нам не мешало отдохнуть друг от друга.

– Потрясно выглядишь! – сказала Жанин, когда я, держа в руках бутылку вина, шагнул через порог ее квартиры.

По крайней мере, ей не показалось, что я похож на сутенера. Сама Жанин была в обтягивающей цветастой майке и голубых вельветовых джинсах с заниженной талией.

– Ты тоже, – ответил я.

Сам я был очень доволен своим новым обликом. В нем была изюминка. В нем были дерзость и напор, которые будто передались мне от обитателей блока «Е».

Какой-то горластый второкурсник поймал меня в кухне.

– По поводу твоей теоретической основы, Ленни, – затянул он. – Она выглядит слишком американизированной… Чикагская школа, Гоффман, Беккер… одни сплошные янки. Это уже попахивает культурным империализмом.

– Ну и что ж тут такого? – Я пожал плечами. – Это как рок-н-ролл: мы берем американские идеи и усовершенствуем их – доводим, так сказать, до ума. Так что все в порядке!

Это заставило его заткнуться. Потом кто-то пустил по кругу косяк, и я тоже затянулся, невольно улыбнувшись собственному демократизму. По большому счету мне было грешно жаловаться. Социология по-прежнему оставалась самой модной, самой «хипповой» отраслью университетской науки, а я был молод, талантлив, и я был в самой гуще процесса.

Жанин я застал, когда она пыталась вскрыть большой жестяной бочонок горького пива.

– Позволь мне, – предложил я. – А ты пока дерни.

И я протянул ей косяк. Она взяла сигарету и улыбнулась, обнажив ряд безупречных белых зубов. Кто-то поставил роллинговского «Уличного бойца».

– Давай немного потанцуем, – сказал я.

Танцевали мы в крошечной гостиной. Жанин двигалась, полузакрыв глаза и приоткрыв рот. Ее груди подпрыгивали в такт могучим аккордам Кита Ричарда.

Какое-то время спустя мы встретились на лестнице. Я как раз вышел из туалета на втором этаже, и она улыбнулась, глядя на меня снизу вверх. Я сел на верхнюю ступеньку, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Мне хотелось что-то ей сказать, но я не знал – что.

– Отличная вечеринка, – промолвил я наконец.

– Да. Я рада, то ты пришел.

– И я рад.

Я слегка подался вперед. Жанин моргнула и слегка выпятила губы.

Целуя ее, я провел рукой по обтянутому вельветом бедру. Жанин отодвинулась и снова моргнула.

– Не здесь, – прошептала она.

Жанин поднялась дальше по ступенькам, на ходу протягивая руку, чтобы помочь мне встать.

– Идем, – сказала она и повела меня к двери комнаты рядом с туалетом. Когда мы вошли и Жанин включила свет, я увидел над кроватью большой плакат с портретом Че Гевары.

– Это моя комната, – объяснила она.

Все дальнейшее произошло очень быстро. Жанин хихикала, пока мы раздевались. Жанин хихикала, когда, опрокинувшись на кровать, позволила мне медленно проникнуть в себя. Внезапно она толкнула меня в грудь.

– Я хочу смотреть, – сказала Жанин. – Я хочу смотреть, как он входит и выходит.

И когда я приподнялся, чтобы выполнить ее просьбу, она снова захихикала.

Потом мы некоторое время лежали на кровати и курили одну сигарету на двоих. Я пытался расслабиться, но мне не давала покоя мысль о том, что мне нужно возвращаться домой. Немного погодя я поднялся.

– Мне пора идти, – сказал я.

– Разве ты не хочешь сделать это еще раз?

Я через силу улыбнулся:

– Но мне действительно пора.

– Значит, у тебя уже есть подружка?

Я едва не расхохотался. Подружка! Карен бы это понравилось.

– Нет, – ответил я. – То есть она мне не подружка. Это что-то вроде гражданского брака, только наши отношения намного более свободны.

– Значит, она не будет против?

– Нет, – солгал я. – Она все понимает. Но мне все равно нужно ехать.

Домой я возвращался в такси. Большую часть пути я был погружен в состояние блаженной дремоты, но, когда машина подъехала к дому, я вдруг поймал себя на том, что с тревогой рассматриваю окна, проверяя, не горит ли там свет. Расплачиваясь с водителем, я почувствовал, как под ложечкой у меня противно засосало. Калитка палисадника пронзительно взвизгнула, вынося приговор. Виновен…

Мое очередное появление в мастерской блока «Е» было встречено дружным хохотом, улюлюканьем и свистом. Мне, однако, показалось, что грубоватого дружелюбия в этих звуках было больше, чем насмешки.

– Ты стал похож на сутенера-мальтийца, – заметил Гарри. – Но все же теперь ты выглядишь лучше, чем раньше.

Я чувствовал, что начинаю завоевывать доверие этих опасных людей. Кроме того, моя работа с ними начинала приносить первые плоды. Большая часть моих студентов уже пыталась что-то читать, изучать и даже писать, стараясь выбраться из болота умственной стагнации, вызванной режимом строгой изоляции. Социология дала им и модель, в рамках которой они могли полнее оценить свое положение, и терминологию, чтобы бороться с ним.

В основе всего лежала, разумеется, власть. Даже несмотря на то, что воля заключенных блока «Е» постоянно подавлялась, они не упускали случая продемонстрировать свое пренебрежительное отношение к надзирателям. Обитатели Субмарины считали себя выше последних и в интеллектуальном, и даже в культурном отношении. Будучи в большинстве своем жителями Лондона, они считали себя в полной мере наделенными чертами, свойственными столичной или даже международной аристократии, и это давало им моральное право поглядывать на своих по-провинциальному ограниченных и туповатых тюремщиков несколько свысока. С другой стороны, они откровенно наслаждались своим положением изгоев общества, что придавало им исключительность и ставило практически на одну доску с признанными знаменитостями. Гарри как-то сказал по этому поводу: «Вот бедняги эти надзиратели! Целыми днями они торчат здесь, стерегут меня, а когда возвращаются домой и ложатся со своими бабами, те спрашивают их только об одном: „Милый, о чем ты разговаривал сегодня с этим ужасным Гарри Старксом?“»

Но вернемся к социологии. Оценивая, анализируя собственное непростое положение, мои слушатели могли использовать научную терминологию в любом словесном столкновении с тюремной охраной и с администрацией. Новообретенная способность адекватно формулировать собственные мысли становилась важным оружием для защиты своих позиций в борьбе за власть, которая, в свою очередь, является главной целью и смыслом тюремной жизни. Разумеется, эта борьба не была непосредственной и не давала такого глубокого удовлетворения, как физическое насилие, к которому заключенные блока «Е» пытались прибегнуть несколько месяцев назад, когда подняли мятеж, и все-таки это было сопротивление, пусть и особого рода.

Порой сопротивление могло принимать даже форму юмора.

«И вот после занятий на прошлой неделе этот тупой попкарь, – ну, ты его знаешь, – спрашивает меня: мол, что вы изучали сегодня, Джефф? А я с серьезной мордой отвечаю, дескать, мы обсуждали доклад, неопровержимо доказывающий, что большинство тюремных надзирателей – патологические личности, пораженные комплексом авторитаризма. И что вы думаете? Этот дурак улыбается во весь рот и говорит: „Очень хорошо, Джефф, очень хорошо…“»

Должен сказать, что во время занятий мы тратили много времени просто на обсуждение слов. Иногда это было необходимо для уточнения терминологии, но чаще – просто ради удовольствия, которое эти люди получали, постигая точное значение того или иного слова. Впрочем, в конечном итоге это тоже шло им на пользу. Им нравились новые определения, которые можно было применять, описывая собственное положение. Нередко они использовали новые слова в спорах и дискуссиях. Гарри больше других заботился о расширении своего словарного запаса и старательно применял новые термины для характеристики своего опыта и окружающей среды. Особенно нравилось ему слово «рецидивист»; как я подозреваю, в значительной степени это объяснялось тем, что поначалу Гарри никак не мог его выговорить. Но как только трудности остались позади, он принялся использовать его с завидной регулярностью, нередко применяя как умеренно оскорбительное ругательство. «Так мог сказать только рецидивист», – замечал он в ответ на чью-то не слишком удачную реплику. Или: «Типично рецидивистский образ мышления!»

Как-то во время одного занятия Гарри рассказал историю, которая, как ему казалось, служила превосходным комментарием к его излюбленному словцу:

– Когда я сидел в Дурхэме, я познакомился с парнем, который был, наверное, самым матерым рецидивистом во всей Британии. Его камера находилась в блоке строгого режима, и, по слухам, осужден он был по закону о сексуальном насилии. Правда, парня держали не вместе со всякими извращенцами, как полагается по сорок третьей статье правил тюремного содержания, но если человек, совершивший сексуальное преступление, получает категорию А, значит, он сотворил что-то очень серьезное. И вот кое-кто из наших ребят заинтересовался Фрэнком – так звали этого чудика. Он, правда, старался держаться от нас подальше, но однажды двое наших подловили его на лестничной площадке. Парни были настроены серьезно – они собирались порезать его бритвой или сделать еще что-то в этом роде, но сначала им нужно было узнать, за какое кошмарное преступление нашего Фрэнки закатали за решетку. Ну, словом, прижали они его к перилам. Тот, конечно, плачет, умоляет его не трогать. И вдруг ребята его отпускают и спускаются к нам, а сами едва на ногах держатся от хохота. В чем дело, спрашиваем. Оказывается, Фрэнки привлекали вовсе не маленькие девочки-мальчики. Его привлекали хрюшки!

При этих словах некоторые из моих студентов тоже засмеялись. Гарри обернулся на них, и его глаза лукаво блеснули.

– Да, малыш Фрэнки обожал натуральный бекон, – продолжил он. – До того дошел, что просто не мог остановиться. В первый раз он попался на этом деле много лет назад, когда был наивным, впечатлительным юношей и работал на ферме. Главный свинопас застукал его за этим делом и сдал в полицию. Так Фрэнки в первый раз получил свою пару месяцев. И как вы думаете, что представлял себе наш дружок, когда по ночам гонял шкурку в своей камере? Конечно, рыльца пятачками, хвостики крючками… И вовсе не удивительно, что, выйдя на свободу, он тут же нашел себе работу на другой свиноферме и принялся за старое. Его ловили, сажали, снова выпускали. За всю жизнь Фрэнки раз пятнадцать приговаривали за скотоложство и несколько раз – за незаконное проникновение в чужие свинарники. Приговоры были пустяковые, но их было слишком много, так что конце концов наш Фрэнки получил категорию А.

Когда правда выплыла наружу, жизнь Фрэнки превратилась в сущий ад. Над ним смеялись, но почти не били. И все же однажды я ударил его. Это случилось, когда я – из чистого любопытства, конечно, – спросил Фрэнки: «Скажи, дружище, свиньи, которых ты драл, были самцами или самками?» А он уставился на меня с оскорбленным видом и говорит: «Конечно самки! Я же не педик какой-нибудь!»

Снова раздался смех, но он быстро стих, когда Гарри окинул аудиторию тяжелым взглядом.

– Ну и я ему врезал. Он сказал это не тому человеку – вот в чем дело. Впрочем, сейчас речь не об этом. Я хотел просто показать на этом примере, до чего неуклюжа и сложна существующая пенитенциарная система. Она сама порождает такое явление, как рецидивизм. Подумайте сами, во что обходится обществу содержание Фрэнки в тюрьме каждый раз, когда ему захочется почесать конец? Учтите еще судебные издержки, стоимость услуг государственного защитника, отнятое у полиции время и прочие мелочи. За годы все эти расходы сложились в огромную сумму. А ведь Фрэнк не представляет для общества никакой опасности. Быть может, он представляет опасность для своих любимых свинок, но, как он сам не раз говорил, они никогда на него не жаловались. Так не разумнее было купить Фрэнку за счет Министерства внутренних дел пару хрюшек и маленький свинарник где-нибудь на отшибе, чтобы он никого больше не беспокоил?

Должен сказать, что история Гарри не только стала наглядной иллюстрацией к термину «рецидивизма», но и явилась прекрасным примером девиантного поведения. Увы, сама ее абсурдность несколько подрывала серьезность тезиса, который она доказывала. Социология девиантного поведения и без того подвергалась постоянным нападкам как «собрание неудачных примеров», не имеющих никакого отношения к реальным посягательствам на авторитет государства. Энтони Плат обвинял нас в «банальном и политически безответственном пренебрежении общепринятыми нормами морали», тогда как Александр Лайзос осуждал наше «нездоровое», как он выразился, увлечение «психами, шлюхами и извращенцами». Учитывая все это, я не мог не подумать о том, что импровизированное исследование, предпринятое Гарри, вряд ли сможет изменить отношение критиков к социологии отклоняющегося поведения. Кроме того, у меня было сильное подозрение, что всю эту историю он выдумал, чтобы спровоцировать меня на дискуссию.

Я, однако, заметил, что Гарри впервые упомянул о своей необычной сексуальной ориентации. Мне казалось, это дает мне возможность наладить с ним своего рода межвзаимодействие – хотя бы на символическом уровне. Но меня ждало разочарование. На следующей лекции я заговорил о Движении за освобождение геев, и, после нескольких минут неуверенного хихиканья, кто-то спросил у Гарри, что он об этом думает.

Ноздри Гарри слегка раздулись, а губы вытянулись в бесстрастной усмешке.

– Я не гей, – сурово ответил он. – Я гомосексуалист, но я не гей.

– Оп-ля, мадам… – пробормотал кто-то у него за спиной. Гарри резко обернулся, а я спросил себя, почему он предпочел медицинский термин общепринятому – во всяком случае, в неформальном общении – слову, но задумываться об этом не стал.

– Да, – продолжал тем временем Гарри, – я гомосексуалист, но я, по крайней мере, говорю об этом открыто. Я знаю, Ленни, что творится в тюрьмах, и могу сказать, что здесь в этом нет никакого отклонения. В заключении это естественно и неизбежно. Да, я таков, и поэтому некоторым кажется, будто они имеют надо мной преимущество. Они воображают, что в нормальной обстановке я мог бы увлечься ими. Но на самом деле у меня, наверное, не встал бы ни на кого из этих старых уродов.

– Так что ты думаешь о Движении за освобождение геев? – спросил я.

– А-а, – небрежно ответил Гарри. – Слишком уж они женоподобные и грязные. И длинные волосы мне тоже не нравятся. Я люблю, чтобы мальчик был опрятен и… похож на мальчика.

– Все это понятно, но что ты думаешь об их идеях?

Гарри мрачно усмехнулся.

– Ну, – сказал он, и в глазах его мелькнул огонек, – я помню, как однажды кто-то назвал Ронни Крея жирным гомиком. Рон взял «люгер» и отстрелил ублюдку полбашки. Вот такое «освобождение геев» мне нравится. Впрочем, если быть до конца откровенным, то я думаю, что Ронни больше обиделся на «жирного». Он всегда немного стеснялся своего веса.

Гангстер-гомосексуалист – это уникальное сочетание приводило меня в восторг. Не удержавшись, я рассказал об этом Жанин, когда мы вместе лежали в постели.

– Скажи, разве тебя это не удивляет?

– Нет, не особенно, – ответила она. – В каждом человеке есть немного гомосексуальности, разве нет?

– Только не во мне, – поспешно ответил я.

– А вот во мне – есть.

– Правда?

Я улыбнулся. Мысль об этом приятно возбуждала.

– Мне кажется, сексуальная ориентация этого твоего Гарри не имеет большого значения. Ведь он, как ни крути, мужчина, и довольно опасный. Все это только доказывает, что все мужчины склонны к насилию вне зависимости от того, геи они или нормальные.

– Хотел бы я знать, где ты набралась подобных идей!

– Только не надо относиться ко мне так, словно я маленькая и глупенькая. В последнее время я узнала много нового. О некоторых вещах я раньше даже не думала, но теперь мне кажется, будто они были мне известны всегда, с самого начала. «Пробуждение сознания» – вот как мы называем это в нашей женской группе.

– Где-где? В какой группе?!.

Я сел.

– Разве я тебе не сказала? – Жанин вздохнула. – Я посещаю собрания женской группы, которой руководит твоя Карен.

– Ты не… – забормотал я. – Ты ведь не говорила ей о нас, правда?

– Нет. Я думала – ты сказал. Ведь у вас – свободные отношения?

– Но ты ей не скажешь?

– Конечно скажу, – с негодованием откликнулась Жанин. – Промолчать о такой вещи было бы непорядочно. Ведь мы все – как сестры. Твоя Карен просто удивительная женщина, и я многому у нее научилась. Занятия в ее группе изменили мою жизнь.

Меня вдруг затошнило. Выбравшись из постели, я принялся натягивать джинсы.

– Что с тобой, Ленни?

– И ты еще спрашиваешь!

– Ты выглядишь очень глупо, Ленни, – хладнокровно констатировала Жанин. – Карен права. Она часто говорит: все мужчины – как дети малые…

Вечером, когда группа Карен собиралась в очередной раз, в доме вырубилось электричество. Переходя из комнаты в комнату, я расставлял в стратегических местах тарелки, к которым были прилеплены зажженные свечи. Запах горячего воска вызывал во мне неприятные воспоминания о тех временах, когда я прислуживал в алтаре. Я чувствовал себя бесконечно виноватым. Я знал, что должен был рассказать Карен обо всем прежде, чем это сделает Жанин. Но я не посмел.

Хлопнула входная дверь. Огоньки свечей на кухонном столе запрыгали и замигали на сквозняке – точь-в-точь как у вотивных свечей, которые ставят перед иконами с молитвой о прощении грехов. Вошла Карен, ее изломанная тень заколыхалась на потолке.

– В чем дело? – спросила она.

– Забастовка, наверное. В последнее время профсоюзы ведут себя особенно активно. Если так и дальше пойдет…

– Понятно, – перебила она холодно.

– Карен, послушай…

– Скотина! – прошипела она в полутьме. – Какая же ты скотина, Ленни!

– Мне очень жаль, но…

– Ах тебе жаль?! Превосходно! Впрочем, чего же я ожидала?! Все вы, мужчины, одинаковы!

– Только не надо делать из этого политическую проблему, договорились? Это было просто увлечение…

– Я не делю проблемы на личные и политические.

– Но ведь это было не серьезно…

– Что для тебя серьезно, Ленни?

– Послушай, Карен, раньше мы не делали из мухи слона…

– О нет. На дворе были «безумные шестидесятые»… Как же, великая сексуальная революция и все прочее! Только мы не победили, Ленни. Мы, женщины, проиграли. Мужчины – те действительно получили некоторую свободу, а мы по-прежнему должны по первому требованию раздвигать ноги и притворяться, будто нам это нравится. Мужчинам – удовольствие, женщинам – притворство.

– Карен, послушай…

– Ты, наверное, воображаешь себя этаким жеребцом в своей черной коже и с «конским хвостом», но на самом деле ты – ничтожество. Ты просто используешь, а точнее – злоупотребляешь своими возможностями, чтобы произвести впечатление на юных, наивных девочек.

– Одну минуточку, Карен, я не…

– Ты ничтожество, Ленни. Как все мужчины. То, что дано тебе природой, ты тратишь на то, чтобы подчинять себе женщин. Ты просто деспот и тиран! Не забывай об этом, потому что я-то не забуду.

И с этими словами она выбежала вон, громко хлопнув дверью.

Когда я входил в главные ворота тюрьмы, охранник-сопровождающий вел меня вдоль боковой стены. По пути к блоку строгого режима мы миновали несколько основных секций, откуда доносилось ставшее уже знакомым гудение сотен голосов. Это гудение исходило из каждой камеры, из каждого блока, с каждой лестничной площадки. На меня оно, как ни странно, действовало успокаивающе, напоминая жужжание пчелиного роя. И только потом мы спускались в Субмарину.

В последнее время меня начинало беспокоить положение в группе. Перестал ходить на занятия Джефф – мягкий, спокойный человек, на совести которого было три убийства. Остановив меня в коридоре после лекции, он сказал, что, как ему кажется, я не уделяю ему внимания. По его мнению, на занятиях солировал Гарри, и только Гарри.

– Он всегда стремится овладеть ситуацией, – сказал Джефф, предварительно оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает. – Всегда и во всем. Вот, например, в телевизионном холле… Обычно мы голосуем, какую программу смотреть, а потом является Гарри и говорит: «Что, опять это старье?» – и переключает на другой канал. И все молчат, потому что знают: Гарри может устроить жуткий скандал. Ну а насчет лекций… Сначала я думал, что на этих занятиях все будет по-другому, но получается то же самое… Гарри снова в центре внимания. Порой кажется, что не ты ведешь занятия, а он.

– То есть ты считаешь – я позволил Гарри занять в группе доминирующую позицию?

– Да, черт возьми, и ты сам это понимаешь.

– Что ж, я постараюсь, чтобы он вел себя скромнее.

Джефф скептически усмехнулся:

– Думаешь, у тебя это получится лучше, чем у нас? По-моему, Гарри и тебя застращал.

– Во всяком случае, я должен попробовать. Мне бы не хотелось, чтобы ты перестал ходить на занятия только из-за этого.

– По правде сказать, эта твоя социология не так уж меня интересует, – пожал плечами Джефф. – Зато теперь мы, по крайней мере, сможем хотя бы раз в неделю смотреть тот канал, какой захотим.

– Мне жаль, что ты смотришь на вещи подобным образом.

– Пусть тебя это не беспокоит, Ленни. Ведь по большому счету Гарри – твой единственный настоящий ученик. Разве не так?

Заявление Джеффа меня обеспокоило. Мне было нелегко отрицать, что Гарри, как он выразился, меня «застращал». Репутация у «главаря банды садистов», была еще та. Кроме того, мне стало известно, что в уголовном мире он известен под кличкой «Бешеный Гарри». Его вспышки ярости были внезапны и поистине ужасны. Как я выяснил, в основе столь непредсказуемого темперамента лежало серьезное психическое заболевание, но это обстоятельство только еще больше меня заинтересовало. Как приложить теорию девиантности к подобному случаю, спрашивал я себя. На одной из лекций я заговорил о работах Р.-Д. Лейинга. Мы обсуждали проблему социального конформизма и то, почему способность к творчеству часто рассматривается в обществе как безумие, анализировали принятую в обществе концепцию психической нормальности и перспективы классификации умственных расстройств. Гарри, по обыкновению, был настроен весьма критически.

– Все это очень хорошо, – внезапно заявил он, – но факт остается фактом: без своих таблеток я бы давным-давно слетел с катушек.

Как я понял, Гарри разработал свой метод борьбы с безумием. Он просто говорил себе, что каждого, кто сойдет с ума, могут без всяких разговоров запереть в «желтом доме». Перспектива оказаться в Бродмуре – на неопределенный срок или навсегда – пугала Гарри едва ли не больше всего. Именно этот страх лежал в основе его желания упражнять свои умственные способности. Образование было для Гарри Старкса одним из способов остаться хозяином положения.

А Гарри был очень умен и проницателен. Джефф был прав, по всей вероятности: мне так и не удалось отыскать эффективного способа помешать Гарри подавлять остальных членов группы. «Солист» – это слово как нельзя лучше подходило к его случаю. Он был отчаянным спорщиком, он постоянно сомневался в услышанном и извергал настоящий фонтан идей. И это действовало на окружающих почти так же сильно, как и его физическое присутствие. Гарри не давал мне покоя, он ни разу не позволил мне показать себя специалистом в области, которая, впрочем, была настолько же знакомой ему средой обитания, насколько она была известна мне в качестве предмета изучения. «Ты похоронил эту идею, Ленни!» – сокрушался он каждый раз, когда я допускал ошибки или хотя бы небольшие натяжки в анализе той или иной ситуации. Таким образом Гарри держал меня в постоянном напряжении. Как и в других областях собственной жизни, он требовал от меня скрупулезной точности.