
Текст книги "Исландия эпохи викингов"
Автор книги: Джесси Байок
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Саги как источники
Родовые саги служат красочной иллюстрацией общественных ценностей, на которых строилось консервативное хуторское общество средневековой Исландии. Несмотря на это, с середины XX века у историков и социологов пошла мода игнорировать саги как исторические источники. Сей странный кульбит историографическая мысль совершила под давлением группы исландских ученых, представителей так называемой «исландской школы», которые выдвинули ряд теоретических возражений против попыток анализа саг как источников. Идеи, поднятые на щит этой «школой», впервые появляются в работах Конрада Маурера, немецкого ученого XIX века, и, позднее, в трудах Бьёрна Магнуссона Ольсена, первого профессора исландского языка и литературы при университете Исландии, опубликованных в первые десятилетия XX века. Дело Ольсена продолжил его наследник, великий и ужасный Сигурд Нордаль; «исландская школа», ведомая его железной рукой при поддержке таких исландских ученых, как Эйнар Олав Свейнссон и Йон Йоханнессон, вырвалась на международную арену в конце 60-х годов XX века. [236]236
Изложение разнообразных аспектов пропагандировавшейся исландской школой концепции «книжной прозы» см. в работах [ Andersson1964] и [ Scovazzi1960]; там же рассказано о спорах между сторонниками концепций «книжной прозы» и «свободной прозы» (то есть тех, кто стоял за устное происхождение саги), растянувшихся на всю первую половину XX века. Об этом же см. [ Hallberg1962: 49–69; Holtsmark1959; Byock1982: 7-10]. Подробнее изучить эти споры можно по сборникам [ Baetke1974; Mundal1977], а также [ Mundal1975]. Стивен Митчелл в первой главе своей книги [ Mitchell1991] суммирует итоги дискуссии и ее влияние на современное состояние науки.
[Закрыть]
На знамени «исландской школы» были начертаны слова «книжная проза» – калька с немецкого термина Buchprosa, впервые употребленного швейцарским филологом Андреасом Хойслером. Сторонники этой теории считали, что сага родилась сразу как письменный жанр, и отрицали ее устное происхождение. На протяжении всей второй половины XX века все работы о сагах зиждились на этой теории. [237]237
Среди самых ярых сторонников теории «книжной прозы» следует назвать Кэрол Кловер [ Clover1982]. Вестейн Оласон [ Vésteinn Ólason1984:179] прямо пишет, что «книга Кловер есть не что иное, как попытка заложить новый камень в фундамент теории ‘книжной прозы’». Вильхьяльм Арнасон [ Vilhjálmur Árnason1991] рассматривает те же вопросы с позиций традиции и философии.
[Закрыть]В частности, в вопросе о ценности саг как исторических источников всякую дискуссию подавили непримиримые взгляды Сигурда Нордаля, который, пока служил с 1951 по 1957 год послом своей без году неделя независимой страны в Дании, опубликовал длинную статью, которую так и озаглавил: «Исторический элемент в исландских родовых сагах». [238]238
[ Nordal1957].
[Закрыть]У того, кто соглашается с Нордалем – будь то историк или другой ученый, – не остается выбора: он обязан, черт побери, обязан игнорировать саги, игнорировать их окончательно и бесповоротно. Нордаль добился успеха – его труд на долгое время пресек исследования как социально-антропологической подосновы саг, так и автохтонного исландского исторического и литературного творчества. [239]239
Тенденция (если не сказать страсть) искать во всех без исключения древнеисландских текстах заимствования с континента и латинские модели и выставлять их на первый план за счет всего того оригинального и уникального, что в изобилии есть в древнеисландской литературе (и чем она, собственно, и интересна), далеко не ушла из западной науки и по сей день. (Прим. перев.)
[Закрыть]Некоторые ученые набирались смелости критиковать отдельные частности в теории Нордаля [240]240
Так Оскар Халльдорссон [ Óskar Halldórsson1976] спорит со взглядами Нордаля на «Сагу о Хравнкеле» с позиций фольклористики и археологии.
[Закрыть], но базовые ее положения оставались незыблемыми, и сторонники ее до сих пор противятся всякой попытке применять новые социоисторические и социолитературные подходы к сагам, игнорируя тот факт, что это могло бы продвинуть науку на пути понимания как саги, так и средневекового исландского общества.
Будет нелишне рассмотреть подробно кое-какие утверждения Нордаля – это поможет нам понять, где проходит водораздел между разными школами саговых критиков в отношении исторической ценности саг. Согласно Нордалю, историку следует интересоваться лишь теми фактами, какие могли бы попасть в хронику; саги же, поскольку являются литературой, лежат вне пределов компетенции историка, вне сферы его интересов:
Современный историк с презрением отвергнет эти саги как запись исторических событий. На то у него будет несколько резонов. Во-первых, историк вообще сомневается в надежности сведений, долгое время передававшихся устно, а повествовательная форма саг подскажет ему, что перед ним – произведение, вышедшее из-под пера романиста, человека с бурным воображением, а не из-под пера хрониста, человека, быть может, скучного, но скрупулезного и любящего точность. И, во-вторых, саги эти заняты прежде всего жизнью и делами частных лиц, до которых нет дела истории в подлинном смысле слова, даже если речь идет об истории Исландии. В такой ситуации историк не видит смысла долго думать, нужны ему саги или нет, – последнего факта достаточно, чтобы он с полным правом отказался изучать их как историю. Изучать же саги как литературу не его дело, ему незачем интересоваться их происхождением и содержанием. [241]241
[ Nordal1957:14].
[Закрыть]
Современный читатель, несомненно, найдет такой подход к истории как дисциплине, мягко говоря, ограниченным, если не наивным, но таково было мнение аудитории Нордаля в годы, когда он выступил со своей статьей. Нордаль писал в конце периода, когда ученые искали способы отличить правду от вымысла в источниках по ранней истории Скандинавии. Немыслимое количество времени и энергии затрачивалось на то, чтобы установить подлинность тех или иных событий или их хронологию. С этой целью ученые начала XX века стали применять к скандинавским источникам более жесткие критические методы, нежели их предшественники. Во главе этого движения стоял шведский историк Лауритц Вайбулл, знаменитый серией исследований, в которых он ставил под вопрос ценность целого ряда источников, ранее считавшихся надежными, и среди них – саг об исландцах. [242]242
[ Weibull1911; 1913]. Подробнее у [ Arvidsson1972; Moberg1974].
[Закрыть]Были сломаны тучи копий по самым незначительным поводам. Правда ли у исландца Кьяртана сына Олава Павлина (из «Саги о людях из долины Лососьей реки») была любовная связь с норвежской принцессой Ингибьёрг, сестрой конунга Олава сына Трюггви, в то время как к ней сватался некий заморский принц? Является ли описание битвы на равнине Винхейд (в «Саге об Эгиле») точным описанием битвы X века между англичанами и скоттами, известной иначе как битва при Бруннанбурге? [243]243
Подробнее об этих дебатах см. [ Andersson1964: 41–50].
[Закрыть]По Нордалю, дело настоящего историка – изучать именно такую ерунду, а не наблюдать за частной жизнью и повседневными делами обыкновенных средневековых людей. [244]244
Разумеется, статья Нордаля писалась до появления концепции синкретической правды М. И. Стеблин-Каменского («Мир саги» вышел в 1971 году), но Школа Анналов (членом которой считал себя видный российский медиевист А.Я. Гуревич), исповедовавшая прямо противоположный подход к истории, и именно к истории средневековой, и занимавшаяся пристальным изучением как раз таких частностей, публиковала свои работы с 1929 г. и к 1957 г. была уже широко известна. (Прим. перев.)
[Закрыть]
Движения за национальную независимость нового времени и исландские саги
Происхождение саг вовсе не являлось узкоспециальным вопросом заточенных в башню из слоновой кости академиков, и в этом свете удивительно, что на связь между теорией «книжной прозы» и исландским национализмом обращают внимание лишь немногие. Понять, отчего представители «исландской школы» были застрельщиками этой теории, куда легче, если принять во внимание политический климат той эпохи. Теория «книжной прозы» была сформулирована и пропагандировалась в конце XIX и начале XX века, а в те годы в Исландии бурлило движение, ратовавшее за независимость от Дании. Остров находился под чужеземным владычеством с самого конца эпохи народовластия, то есть с 1262–1264 годов. Сначала Исландией правили норвежцы, а с 1380 года – датчане. [245]245
В 1380 году несовершеннолетний Олав III Датский унаследовал норвежскую корону после смерти Хакона VI Норвежского. Это событие стало первым шагом к объединению всех трех скандинавских стран под властью одного короля. Формально объединение состоялось в 1389 году, когда в шведском городе Кальмар был заключен соответствующий договор; объединение было позднее названо историками Кальмарской унией. Исландия с 1264 года находилась в «союзе» (позднее интерпретированном исландскими националистами как личная уния) с Норвегией; тем самым единый король стал королем каждой из этих стран по отдельности. Поэтому когда Норвегия в 1814 году вышла из Кальмарской унии, Исландия осталась под властью датского короля. (Прим. перев.)
[Закрыть]В первое время «заморское иго» не было таким уж тяжким [246]246
См. [ Björn Thorsteinsson1970].
[Закрыть], и под властью Норвегии в Исландии действовали исландские законы, а альтинг продолжал более или менее независимо исполнять законодательные функции. В конце Средних веков в истории Исландии было несколько периодов расцвета, особенно когда континентальный скандинавский контроль ослабевал и в Исландию за рыбой и серой приезжали немецкие и английские купцы. Затем начался серьезный упадок, особенно во времена Реформации, когда власть датского короля значительно окрепла. К концу XVI века в Дании возобладали абсолютистские тенденции, и альтинг постепенно лишился права издавать законы. Формально абсолютная монархия была введена в Дании в 1662 году; вся полнота законодательной власти перешла к датскому королю, а альтинг, хотя по-прежнему собирался ежегодно на Полях тинга, стал лишь судом последней инстанции. Затем и эту функцию у альтинга отобрали – в 1800 году его полномочия отошли суду в Рейкьявике.
Восемнадцатый век был, бесспорно, самым черным в исландской истории. Страна была разорена вулканическими извержениями, эпидемией оспы и голодом. В 1801 году второй по величине остров Европы насчитывал всего 47 тысяч жителей. [247]247
См. [ Mannfjöldi, mannafli og tekjur1984: 9].
[Закрыть]Одновременно абсолютный контроль со стороны метрополии блокировал возможности для экономического роста. Еще в 1602 году датчане запретили исландцам напрямую торговать с иностранцами, и к середине XVIII века такой режим окончательно перестал отвечать интересам исландцев и превратился в хищническую эксплуатацию. Так, в 1783–1785 годах на острове разразился голод, унесший жизнь каждого пятого исландца [248]248
Голод был вызван самой масштабной природной катастрофой за историю Исландии – извержением вулкана Лаки. 8 июня 1783 года к юго-западу от Озерного ледника открылась трещина длиной около 20 км, из которой в течение девяти месяцев на высоту около километра выбрасывалась лава. Кроме людей, пострадал и скот – погибло до 50 % поголовья; извергнутая вулканическая пыль долго не оседала, отсюда исландское название этого периода – «Туманный голод» (исл. Móðuharðindi). Извержение затронуло весь мир и, в частности, континентальную Европу, где началась серия неурожаев, ставшая одним из факторов, поспособствовавших Великой французской революции 1789 года. (Прим. перев.)
[Закрыть], и тем не менее в 1784 году Исландия была принуждена экспортировать продовольствие. Торговая политика Копенгагена продолжала душить экономику Исландии вплоть до середины XIX века. Лишь в 1854 году исландцы получили равные права с датчанами на международную торговлю. [249]249
[ Gísli Gunnarsson1983].
[Закрыть]
Несмотря на все эти трудности, Исландия оставалась страной широкой грамотности и сквозь века пронесла верность своему языку, культуре и литературе. И вот в XIX веке задули ветры перемен. В 1845 году в Рейкьявике был созван обновленный альтинг, получивший статус консультативного органа при датской короне. Спустя три года король отменил абсолютизм, но только в отношении метрополии, и в Исландии королевская власть оставалась абсолютной. Начался период национальной борьбы, которую многие десятилетия возглавлял Йон Сигурдссон (ум. 1879). Торкель Йоханнессон, профессор истории при университете Исландии, так писал об этой эпохе в первой половине XX века:
Датчане отказывались признать право исландцев на самоуправление в рамках личной унии с датским королем, меж тем как право это вытекало из древних законов и записано еще в «Старинном уговоре» [исл. Gamli sáttmáli, договор об унии с норвежским конунгом. – Дж. Б.], заключенном в 1262 году. Проекты исландской конституции составлялись датчанами с завидной регулярностью, но альтинг под водительством Йона Сигурдссона не желал уступать. Наконец в 1871 году датский король выпустил эдикт, определявший статус Исландии в рамках датского королевства, но исландцы снова отказались признать его законность на том основании, что с ними не было проведено консультаций. В 1874 году <…> Исландия получила очередную конституцию, которая была много лучше, чем прежние, и все равно исландцы не были ни в коей мере полностью удовлетворены. Альтинг получал законодательную власть, которую осуществлял совместно с королем, автономию во внутренних делах и контроль над исландскими финансами. Исполнительную власть в Исландии осуществлял губернатор [исл. landshöfðingi] – но в том-то и дело, что подчинялся этот губернатор министру по исландским делам, а тот не только что жил не в Рейкьявике, а в Копенгагене, но вдобавок еще и отвечал не перед альтингом, а перед датским ригсдагом. Все же, несмотря на недовольство исландцев, перспектив улучшения ситуации не виделось, так как до самого конца XIX века у руля в Дании оставалась консервативная партия. Но в 1901 году к власти пришли либералы, и в результате с 1903 года министру по исландским делам было положено жить в Рейкьявике и отвечать перед альтингом. Это был большой шаг вперед, но к тому времени движение за национальную независимость набрало силу, и недовольство Данией ничуть не затихло. [250]250
[ Iceland1946:43].
[Закрыть]
В конце XIX века в Исландии появились первые намеки на города. Населенных пунктов со статусом города в 1880 году насчитывалось в Исландии лишь три, а жило в них 3630 человек, что составляло 5 % населения. [251]251
[ Iceland1966: 27.]
[Закрыть]Далее урбанизация шла полным ходом, и, несмотря на все трудности, к 1920 году городов стало семь, а их население увеличилось до 29 тысяч жителей и составило 31 % от населения страны. [252]252
[ Iceland1966: 27.]
[Закрыть]И тем не менее Исландия оставалась островом разрозненных хуторов и рыбацких поселков. Коммерческим и административным центром страны стал Рейкьявик. В 1911 году там открылся университет – национальная гордость всех исландцев, – а население столицы скоро перевалило за 30 тысяч.
В 1918 году Исландия получила полную автономию во внутренних делах. Иностранные дела, однако, продолжал контролировать Копенгаген, и датский король оставался главой государства. Страна обрела полную независимость лишь в 1944 году, когда в конце Второй мировой войны объявила об окончательном разрыве унии с Данией. Победа в борьбе за независимость породила период небывалой национальной гордости, которая находила выражение в самых разнообразных формах, включая популярность социалистических партий, и характеризовала все аспекты исландской культурной жизни. Один из наиболее известных романов Халльдора Лакснесса, «Самостоятельные люди» [253]253
[ Laxness1934-35; Vésteinn Ólason1983.]
[Закрыть](исл. Sjálfstætt fólk), вышедший в двух томах в 1934–1935 годах, живописует социальную и интеллектуальную жизнь Исландии между войнами. В романе прославляются достоинства исландской нации и одновременно высмеивается исландский национализм. [254]254
Само заглавие книги, надо полагать, заключает в себе иронию (и, кроме того, пародирует название правоконсервативной Партии независимости, исл. Sjálfstæðisflokkur, одной из крупнейших в Исландии). С позиций настоящего исландского национализма, уже без иронии, написана другая книга Лакснесса, «Исландский колокол» ( Íslandsklukkan), изданная в 1943–1946 гг. (перевод на русский 1977 г. – Прим. перев.).
[Закрыть]Национализм фонтаном бил во все стороны и забрызгал даже национальное сокровище, саги об исландцах. [255]255
О влиянии национализма на филологию саг см. [ Byock1990а; 1992; расширенный вариант 1994b; Gunnar Karlsson1984]. (Прим. авт.)О влиянии национализма на скандинавскую и германскую филологию XIX века (откуда тянутся нити к «арийскому духу» нацистов) см. обзорную книгу [ Arnold2011]. (Прим. перев.)
[Закрыть]Особенно остро стояла перед исландскими интеллектуалами следующая проблема: как вырвать саги из плена устной традиции, конкретнее – из уст «неграмотных хуторян», и переместить их на первые места в табели о рангах мировой литературы, да так, чтобы саги при этом остались плотью от плоти Исландии и ее культуры.
Решить эту хитроумную и внутренне противоречивую задачу оказалось ой как непросто. С эпохи позднего Ренессанса среди образованных исландцев бытовали два взгляда на саги. Иные – таких, вероятно, было большинство, и среди них исландские филологи, жившие в Копенгагене, такие как Арнгрим сын Йона Ученый (исл. lærdi) и Арни Магнуссон, собиратель исландских рукописей, – боготворили саги. Другие смотрели на саги свысока, презрительно отзываясь о них как о грубо слепленных полуисторических поделках, которым не место в одном ряду с великой литературой Европы. Один такой исландец, с известными претензиями на ученость, заявлял в XVIII веке, что в сагах мы не видим ничего, кроме «хуторян за мордобоем» (исл. bændur flugust á). [256]256
См. [ Jón Helgason1926: 181, 195]. Йон Хельгасон цитирует неопубликованный труд Йона Олавссона из Мелководного залива (исл. Grunnavík, в Западных фьордах, к северу от Ледяного залива. – Прим. перев.) «Замечания по истории исландской литературы» ( Apparatus ad historiam literariam Islandicam in tres partes divisus, 1738; рукопись AM Add. 3 fol., описание см. в [ Katalogover de oldnorsk-islandske håndskrifter1900, vol. 1: 425–426], в настоящее время хранится в Королевской библиотеке в Копенгагене).
[Закрыть]Но все как один считали саги продуктом древней устной традиции. К началу же двадцатого века среди образованных исландцев точка зрения на саги стала меняться, и в моду вошла теория «книжной прозы», согласно которой саги были впервые созданы на пергаменте.
В те времена многие исландские интеллектуалы жили то в Рейкьявике, то в Копенгагене, и почти все были ярыми националистами. Именно из этой, так сказать, интеллектуальной буржуазии и вышли главные пропагандисты теории «книжной прозы». Нельзя не отметить, что им частенько приходилось слышать отповеди ученых старшего поколения, таких как Финн Йонссон, и консервативно настроенных хозяев традиционных исландских хуторов. Тон их бесед слышится в следующей фразе Финна: «Пусть мои слова звучат пафосно, но я буду сражаться за то, что саги суть надежные исторические источники, пока меня силой не заставят отложить перо». [257]257
[ Finnur Jónsson1921:141].
[Закрыть]Их современники-хуторяне, жившие на тех самых хуторах, что упоминаются в сагах и по сию пору сохранили свои саговые названия, соглашались с Финном и тоже не сомневались в надежности саг, которые читали часто и с большим удовольствием. Лакснесс, которому еще лишь предстояло стать лауреатом Нобелевской премии по литературе за 1955 год, шутливо описывает конфликт между этими двумя непримиримыми исландскими партиями в романе «Атомная станция» (исл. Atómstöðin), опубликованном в 1948 году. Главная героиня романа, юная девушка, переехавшая с удаленного хутора в Рейкьявик работать горничной у богатого соотечественника, говорит: «Меня учили не верить ни единому слову, напечатанному в газетах, а только тому, что есть в сагах». [258]258
[ Laxness1948]; русский перевод 1954 г.
[Закрыть]
Ставки в этой игре были велики. Возможность укоренить саги в высокой литературе означала не просто достойное место для «одной из самых великих литературных школ в истории человечества», как Нордаль называл саги [259]259
[ Nordal1958:57].
[Закрыть], – сама Исландия обеспечивалась в этом случае культурным наследием, достойным независимого государства. Здесь, конечно, исландские интеллектуалы шли по проторенной дорожке – аналогичные процессы происходили в Европе в XIX веке, когда в Норвегии и в Германии сказки и былички были подняты на котурны и объявлены национальным достоянием, перед которым современная литературная публика, воспитанная на письменном слове, обязана стать на колени. Но штука в том, что перспектива полной независимости открылась исландцам лишь в XX веке, и, в частности, после Первой мировой войны, когда мода на романтическое восхищение наследием устной культуры ушла в прошлое. В этом смысле сторонники теории «книжной прозы» оказались сметены могучим ураганом модных в двадцатом веке интеллектуальных течений и без сожалений вырвали саги с корнем из питавшей их устной культуры, вознамерившись читать и понимать их так, как было принято у современных им литературных критиков и теоретиков литературы.
Нордаль, конечно, прекрасно понимал, что саги – не какие-то там заурядные средневековые тексты, имя которым легион, а нечто совершенно уникальное. Однако он решил уйти от самого обсуждения вопроса об их подлинном историческом значении и сосредоточился на гораздо более узком и в конечном итоге второстепенном вопросе «авторства». Все социальное в сагах он объяснял вкусами средневековой аудитории, которая желала видеть в текстах «историческую реальность». И в рамках такого произвольно суженного рассуждения Нордаль утверждал, что успех авторов саг как писателей зависел от того, насколько хорошо они умели писать в реалистической манере. Нордаль ни единого мига не сомневался, что авторы XIII века были способны на подобное, и даже не пробовал задуматься, какие выводы следуют из этих его взглядов: [260]260
Кажется, на анахронизм, в который здесь впадает Нордаль, впервые обратил внимание М. И. Стеблин-Каменский в рамках своей концепции становления литературы. Приведем две цитаты. Первая – из «Мира саги»: «Действительно ли „реализм“ в „сагах об исландцах“ это то же самое, что реализм в литературе нового времени? Нет, конечно. Реализм в литературе нового времени – это художественная правда, другими словами, правдоподобный вымысел, осознаваемый как искусство, а не как правда в собственном смысле слова. Между тем „саги об исландцах“ – это синкретическая правда, вымысел, осознававшийся как правда в собственном смысле слова. Таким образом, когда говорят о „реализме“ саг, не оговаривая, что имеют в виду реализм совсем особого рода, то приписывают этим произведениям то, чего в них не было и не могло быть» (гл. «Что – форма, и что – содержание?»). Вторая – из книги «Культура Исландии»: «С точки зрения истории художественного вымысла в литературе исторический роман и „саги об исландцах“ – это диаметрально противоположные жанры. Ведь не в том сущность исторического романа, что он – повествование о жизни людей прошлого и что он – вымысел. Повествования о людях прошлого существовали и до возникновения исторического романа, и всякое повествование о событиях – в большей или меньшей степени вымысел. Сущность исторического романа в том, что с его возникновением художественная трактовка прошлого была противопоставлена его научной трактовке. Исторический роман возник в начале XIX в. в результате распространения „реализма правдоподобия“ на новую область – историческое прошлое. Это стало возможным в эпоху романтизма, с развитием исторической точки зрения в разных областях искусства и науки. Только тогда стало возможным в изображении прошлого сознательно стремиться к правдоподобию, которое не было исторической правдой. Еще в XVIII в. исторический роман был невозможен. В историческом романе обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел уже давно стал осознанным и, в частности, уже давно применялся в изображении современности. В „сагах об исландцах“, наоборот, обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел еще не стал полностью осознанным и поэтому не мог применяться в изображении современности. В силу того что „саги об исландцах“ были „реализмом правды“, у них была как бы двойная функция: они должны были быть не только „забавными“, т. е. удовлетворять эстетическим требованиям, но и „правдивыми“, т. е. удовлетворять потребность в знании фактов прошлого. Поэтому в „сагах об исландцах“ стремление к фактической точности органически сочеталось с художественным мастерством – органически сочеталось то, что уже больше вообще не может сочетаться, с тех пор как пути истории и художественной литературы разошлись и вымысел стал осознанным и полноправным средством в литературе» (гл. «Сага»). (Прим. перев.)
[Закрыть]
В том, что касалось описания былых времен, авторы саг об исландцах находились в положении куда лучшем, чем можно было бы ожидать, и не только потому, что они имели доступ к древним письменным источникам. Им было на руку, что социальные и материальные условия исландской жизни – архитектура, одежда, оружие, другие инструменты и знания вроде мореходных, и так далее – в тринадцатом веке не слишком отличались от условий в веке десятом, и поэтому видимые невооруженным глазом анахронизмы в сагах крайне редки. Но это не значит, что авторы саг не чувствовали хода времени – напротив, они очень хорошо понимали свою удаленность во времени от описываемых ими событий и обладали отличным историческим чутьем. [261]261
[ Nordal1957: 29].
[Закрыть]
В одном Нордаль прав: средневековое исландское общество и в самом деле отличалось необычайным социальным и культурным консерватизмом и устойчивостью к изменениям. Поскольку история и география избавили Исландию от таких социальных потрясений, как иностранные вторжения, религиозные войны и масштабные экономические и социальные кризисы, переход исландского общества от системы местных предводителей к системе с большим числом уровней социальной стратификации проходил весьма неспешно, и на всем протяжении исландской истории мы наблюдаем уникальный по своей стабильности социальный и культурный континуум. [262]262
См. об этом феномене исландской истории и общества у Гуннара Карлссона [ Gunnar Karlsson1972, особенно с. 35], а также [ Byock1985].
[Закрыть]С начала XI века остров постепенно делался менее маргинальным участником европейских культурных процессов и утрачивал свое прочное самостийное положение как части исключительно скандинавского мира, отсталого по сравнению с континентальной Европой. Период самых быстрых изменений пришелся на начало XIII века с эпохой политической нестабильности, длившейся с тридцатых по шестидесятые годы. [263]263
[ Einar Ól. Sveinsson1953; Byock1986а].
[Закрыть]Но, несмотря на бурные события той эпохи, Исландия осталась целиком хуторской страной, и большая часть населения жила так же, как первопоселенцы, разбросанные тут и там по просторам острова, на своей земле, передаваемой от отца к сыну из поколения в поколение. В стране действовали те же самые законы, освященные традицией, в ней была та же культура и то же социальное устройство, и все это без потрясений пережило переход под власть Норвегии и продолжало существовать многие века после окончания эпохи народовластия.
Выводы
Выдвинутые в прошлом теории не рассматривали саги как зеркало социальных процессов, протекавших в средневековой Исландии. Однако исландцы эпохи народовластия, особенно первых ее двух веков, когда культура была целиком устной, представляли собой нацию с высоким уровнем самосознания, достаточным, чтобы ввести у себя систему права, судов и иных институтов, которая существенно отличалась от систем, действовавших в странах, откуда первопоселенцы эмигрировали. И если мы признаем эти достижения исландской культуры, то мы обязаны признать также, что исландцы были способны и на другое, а именно породить – притом в условиях, исключающих использование письменности, – жанр и сопутствующую технику длинного рассказа, которая позволяла им упорядочивать и передавать из уст в уста и из поколения в поколение сведения о важных событиях местной истории, о собственной повседневной жизни и жизни общества. У саг нет ничего общего с современными им хрониками и историческими произведениями, какие писались в континентальной Европе на латыни. Последние современны сагам лишь с точки зрения абсолютной хронологии, типологически же саги расположены на другой стадии развития. Саги – это такие истории, в которых рассказывается о распрях, конских боях, спорах о совместном пользовании пастбищами, любви, приданом, хамстве и тому подобном. Саги – уникальное явление, совершенно автохтонное и только исландское, продукт долгой традиции устного рассказа, гибкая форма нарратива, которая была способна, как в дописьменные, так и в письменные времена, реагировать на события и обслуживать разнообразные нужды островного общества. [264]264
С пониманием этого последнего обстоятельства многие ученые из скандинавских стран испытывали особенные трудности, см. подробнее в обзорах [ Hallberg1985; Helgi Thorláksson1987].
[Закрыть]
Мелкие истории-эпизоды, из которых состоит сага, связаны в длинную цепь логикой распри, долга, поиска союзников и оказания помощи. Эти истории показывают нам, с самых разных точек зрения, как начинаются, чем заканчиваются и как разрешаются распри в средневековой Исландии. Внутри такого повествовательного контекста рассказчики саг умели вырабатывать способы представления персонажей и событий, а равно – экспериментировать с новыми идеями, импортируемыми из Европы. Рассказчики были вольны говорить о любых видах социальных взаимодействий, свойственных их культуре, – так в сагах появлялись рассказы о любви и ее последствиях, о том, как былая крепкая дружба начинает трещать по швам, о том, как возникает в обществе что-то новое и неведомое. Гибкость саги позволяла легко «переваривать» новое и чужеземное, в частности разнообразные понятия и социальные конструкты, связанные с христианством. Запись саг – их перенос из устного в письменный контекст – началась в конце XII века и превратилась в излюбленное исландское занятие, и хотя последние саги об исландцах записаны в середине XIV века, переписывание саг продолжалось вплоть до начала века XX. По мере того как новые – некогда чуждые, чужеземные – явления и понятия проникали в исландское общество, они тоже включались в саговый контекст, перерабатывались этой исключительно гибкой и творческой повествовательной техникой в новые нарративные элементы и тем самым обогащали сагу, которая, зародившись в дописьменную эпоху и долго просуществовав в качестве устного жанра, приобрела новую ипостась и стала жанром одновременно устным и письменным.
Аргументы, согласно которым саги не могут быть одновременно явлением устной культуры и высокой литературы, основаны на давно дискредитировавшей себя форме антропологического редукционизма (якобы носители бесписьменной культуры не способны порождать сложные и длинные устные повествования). В прошлые времена считалось, что введение письменности – технологий чтения и письма – представляло собой культурную катастрофу и меняло всю систему общества разом [265]265
См., например, работу Акселя Ульрика [ Olrik1909], где выводятся даже законы, согласно которым пролагается непреодолимая граница между устными повествовательными текстами и письменными. Призрак Ульрика до сих пор то и дело является иным саговедам и мешает им плодотворно работать.
[Закрыть], но сегодня масса фактов об аналогичных процессах, имевших место в постколониальном мире, дает нам возможность своими глазами увидеть, как на деле идет процесс превращения чисто устной культуры в культуру также и письменную. [266]266
[Ong 1982].
[Закрыть]Впрочем, в некотором смысле эти сведения излишни – ведь у нас есть автохтонные исландские свидетельства, насколько быстро и успешно протекали усвоение письменности и адаптация к ней. В один прекрасный день меж 1140 и 1180 годами неизвестный нам исландец составил и записал на пергаменте древнеисландский текст, позднее получивший известность под названием «Первый грамматический трактат». Автор решает задачу адаптации латинского алфавита к фонологическим потребностям древнеисландского языка и делает это, «с тем чтобы сподручнее было писать и читать, как это теперь обычно и у нас в стране». [267]267
[ The First Grammatical Treatise1972: 209]. Этот текст – произведение совершенно уникальное. Его автор на материале автохтонной же исландской скальдической поэзии сознательно применяет для решения своей задачи революционный для средневековой лингвистики метод, который лишь восемь столетий спустя был заново (и независимо) открыт теоретической фонологией и назван методом минимальных пар.
[Закрыть]
В этой книге я читаю саги, извлекая из них информацию о типичном социальном поведении, о принятых в обществе моделях общественных взаимодействий и об экологических и экономических проблемах. До настоящего времени эти же самые тексты анализировались с другой целью – изучить их литературную природу и установить их текстуальную структуру. Но я не намерен, как иные, требовать, чтобы один способ чтения саг решительно предпочитался другому и исключал его; напротив, на мой взгляд, куда продуктивнее признать, что разные подходы дополняют друг друга, и, в частности, – два вышеупомянутых, ибо каждый из них проливает свой свет на природу саг. Спору нет, саги – великое произведение мировой литературы. Но вместе с тем они дают аутентичную картину жизни одного средневекового народа и в этом качестве бесценны для тех, кто хочет знать, как функционировало традиционное общество на удаленном от других земель острове.