Текст книги "Ночь и город"

Автор книги: Джералд Фрэнк Керш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Да ладно тебе, пошли.

– Нет, не пойду. Мне нужно простирнуть белье.

– Вечно ты что-нибудь стираешь. У тебя избыток энергии. Тебе определенно нужен мужчина.

– Хватит, Ви, заткнись!

– Но это чистая правда.

– Даже если и так, не твое это дело.

– Ладно, через две минуты я ухожу. Ты не поможешь мне выбрать чулки?

– В другой раз, Ви. Я уже выходила.

– Что, опять хандришь?

Хелен пожала своими широкими плечами:

– Немного.

– Тебе определенно нужен…

– Ой, я тебя прошу, заткнись.

Ви хихикнула и вышла из комнаты.

Она шла по улице, заглядывая в витрины магазинов и задевая плечами простых женщин с натруженными руками и изможденными лицами, живущих по соседству. Эти женщины покупали хлеб и мыло.

«Будь у меня куча денег, – думала Ви, – я бы купила себе квартиру и много-много мебели… И полсотни вечерних платьев, и пять дневных платьев, и сто пар туфель, и посылала бы папе каждую неделю по десять шиллингов, и у меня были бы каждый вечер шампанское, и жареный цыпленок, и виски, а на завтрак – сандвичи с языком…»

Она остановилась, чтобы взглянуть на пару серебристо-оранжевых туфелек, выставленных в витрине. Они стоили шесть шиллингов одиннадцать пенсов. Повинуясь безотчетному импульсу, она вошла в магазин.

– Я хочу примерить серебристо-оранжевые туфельки, которые у вас на витрине.

– Какой у вас размер, мадам?

– Мм… Четвертый.

– Я весьма сожалею, мадам, но у нас остались только третий и пятый размеры.

Ви чувствовала себя как человек, которому грозит тяжелая утрата: без этих замечательных серебристо-оранжевых туфелек ее жизнь теряла всякий смысл.

– Я их примерю. Дайте мне третий.

Она втиснула ногу в туфлю и проковыляла три шага, морщась от боли.

– Может, вам больше подойдет пятый размер, мадам?

– Нет, я никогда не беру пятый размер… А вы эти сможете растянуть?

– Ненамного, мадам. На вашем месте я бы примерила пятый размер – это очень маленькая модель.

– Растяните эти. – Она проводила продавщицу глазами – ей почему-то было страшно выпускать из виду эти серебристо-оранжевые туфельки. Они были для нее дороже самой жизни, она нуждалась в них больше всего на свете.

– Теперь вам будет легче, мадам.

– О-о-о! – Ви надела туфли. На этот раз она смогла одолеть пять шагов. – Да, так гораздо лучше. Они еще растянутся, если их немного поносить, так ведь?

– О да, мадам.

– Ладно, я беру их.

Девушка положила туфли в коробку. Ви прищурилась: слишком они красивы, чтобы их прятать. Она вышла из магазина, прижимая коробку к груди.

Не пройдя и десяти шагов, она остановилась у витрины магазина канцелярских принадлежностей, в которой были выставлены пузырьки с разноцветными чернилами – красными, желтыми, оранжевыми…

«Оранжевые чернила! Я смогу писать письма цветом своих новых туфель!» – подумала Ви. Она почти вбежала в магазин.

– Сколько стоят оранжевые чернила?

– Шесть и девять пенсов, мисс.

– Дайте мне пузырек за шесть пенсов.

Ви упрятала пузырек в сумочку. Потом вспомнила, что вышла затем, чтобы купить лифчик и пару чулок. Ну, положим, лифчик может подождать, но чулки ей просто необходимы. В лавке Гроссмана продаются неплохие чулки всего за шиллинг одиннадцать пенсов… Но сразу за магазином канцелярских принадлежностей был расположен универмаг «Вулвортс». [17]17
  Универсальный магазин филиала американской компании «Ф. У. Вулворт»; специализируется на продаже товаров широкого потребления.


[Закрыть]Она зашла внутрь, не собираясь ничего покупать, просто посмотреть. В «Вулвортс» не заходят с намерением сделать покупки – туда заходят как в музей: побродить, поглазеть. А потом появляются в дверях, держа в руках баночку краски, ножовку, чайник, фунт карамелек, набор подставок для яиц, блокнот, абажур, лампочку, ластик, порцию мороженого, резиновый поясок, две столовые ложки, рулет с вареньем, рулон туалетной бумаги и пакетик семян.

Прилавок с косметикой притягивал Ви как магнит.

«Попробуйте новые духи „Тайное очарование“» – гласил рекламный плакат. Ви схватила флакон подобно тому, как умирающий от голода хватает кусок черствого хлеба.

– О мисс!

Дзинь! – звякнула касса. Ви сунула флакон духов в карман. «Зачем ты тратишь деньги на духи, когда у тебя и так целая дюжина флакончиков! – увещевал ее внутренний голос. – Сейчас же купи чулки, пока не истратила все деньги!» Ви решительно сжала зубы. Но универмаг «Вулвортс» – это соблазнитель, настоящий змей-искуситель, с изощренным коварством выставляющий у дверей самые завлекательные вещи; он искушает вас, когда вы заходите внутрь, а когда выходите наружу, наживается на ваших слабостях. У самого выхода Ви заметила прилавок с искусственными цветами.

Искусственные цветы были ее слабостью. Парусиновые камелии, бумажные розочки, бархатные фиалки были по непонятным причинам близки ее сердцу. Она купила нечто отдаленно напоминающее букетик анютиных глазок. «Чулки! Чулки!» – кричал ее внутренний голос. Она проворно схватила пакетик с искусственными цветами. Теперь, не теряя ни минуты, она пойдет к Гроссману, вот прямо сейчас и пойдет…

Стеклянные изумруды, оправленные в позолоченный металл, подмигивали ей в ювелирном отделе, словно глаза самого дьявола. Она взяла в руки пару сережек: сорок среднего размера бриллиантов, оправленных в платину, с застежками, на кусочке картона – и всего за шесть пенсов! В «Вулвортс», должно быть, все сошли с ума: продавать по дешевке такие красивые вещи!

– Эти, мисс?

– Спасибо, мадам!

Дзинь!

«В конце концов, – подумала Ви, – у меня еще осталось целых полкроны…» Она вышла на улицу и пересекла дорогу, полная решимости купить чулки. Но, подавшись в сторону, чтобы увернуться от автобуса, очутилась прямо у дверей «Черной лошади».

У дверей пивной!

Двустворчатые двери открылись и тут же закрылись, подобно гигантским челюстям, проглотив ее.

– «Джонни Уокер», – сказала она барменше. Выпив, она почувствовала себя гораздо лучше. – …И еще один.

«О Боже, мои чулки», – молнией промелькнуло в ее мозгу. В кошельке оставался всего один шиллинг. Но в конце концов всегда есть «Вулвортс». Пара чулок по шесть пенсов за каждый, только на один раз… Прикончив вторую порцию виски, она вернулась в «Вулвортс».

По дороге к прилавку с чулками она старательно избегала глядеть по сторонам. Чулки, чулки, чулки, чул…

Краем глаза она увидела шелковый носовой платок в горошек, замялась и нерешительно протянула к нему руку. «Нет! Нет!» – слабо вскрикнул внутренний голос. Но она ведь только пощупает, и все. Она прикоснулась к платку, подержала его в руках некоторое время, подумала и…

– Могу я вам чем-нибудь помочь, мадам? – спросила молоденькая продавщица.

– Заверните мне это, – сказала Ви. Ей хотелось надавать себе пощечин. Потом вдруг ее осенило: «Да ведь я же могу носить сандалии, если сделаю педикюр…»

Она вернулась к прилавку с косметикой. Лак для ногтей… Темно-красный…

Дзинь!..

– Спасибо, мадам.

Истратив все деньги, она вернулась домой и выложила покупки на кровать Хелен.

– Так ты купила, что хотела? – спросила Хелен.

– О да!

– А что в коробке? Туфли?

– А? – Ви открыла коробку, достала оттуда туфли, подержала их и, скорчив гримасу, бросила обратно в коробку со словами:

– Господи, до чего же они страшные!

В девять часов Ви начала одеваться, пританцовывая по комнате Хелен, постепенно доводя себя до обычного ежевечернего неистовства.

– Слушай, Хелен, – сказала она, – почему бы нам не пойти вместе?

– Не мели ерунды.

– Что толку сидеть дома и киснуть?

– Я не кисну.

– Да киснешь ты, я вижу, что киснешь… Знаешь, Хелен, ты должна найти себе мужчину.

– Ты опять за свое!

– Да, но тебе это просто необходимо.

– Не смеши меня. Зачем?

– Тебе нужен настоящий…

– Ой, пожалуйста, не продолжай! – Лицо Хелен залилось краской, она устремила на Ви пылающий взгляд: – Ты думаешь, я об этом не знаю? Но это мое дело! Что я, по-твоему, должна делать? Выбежать на улицу, схватить за руку первого попавшегося мужика и потащить домой? Бегать по улицам с криком: «Мужчина! Эй, мужчина!» Конечно, мне хотелось бы, чтобы со мной рядом был мужчина, но не абы какой, разумеется. У меня высокие требования.

– Вот, – проговорила Ви с видом умудренной опытом женщины, – когда-то я тоже так рассуждала. Мне безумно нравился Клайв Брук…

– Не могу же просто взять и упасть мужчине в объятия. Мне нужно полюбить человека, привязаться к нему, а уж потом…

– Но какие у тебя шансы кого-нибудь встретить при твоем образе жизни?

Хелен пожала плечами:

– Никаких.

– Тогда почему нам не пойти сегодня вместе?

– Дорогая, ты можешь себе представить меня болтающейся по ночным клубам в поисках мужчины? Не будь…

– Я хочу сказать, что там ты сможешь узнать… жизнь.

– Ты называешь это жизнью?

– Называй это как хочешь. Я этим живу. Знаешь, Хелен, а ты все-таки дура.

– Ладно, – кивнула Хелен, – но ты еще большая дура.

– Я? Это еще почему?

– Ну… Посмотри, как ты живешь.

Слова Хелен задели Ви за живое – она открыла рот:

– Ты это о чем?

– Не спишь, питаешься кое-как, губишь свое здоровье. И ради чего?

– Кто это губит свое здоровье?

– Ты, кто же еще, и ради чего? Ради того, чтобы купить себе дешевые туфли и букетик искусственных цветов?.. Ха!

– Не гублю я свое здоровье! – вскричала Ви. – Я сильная как бык! И я имею свои несколько фунтов в неделю…

– Ну и посмотри, на что ты их тратишь! – От избытка чувств Хелен даже стукнула каблуком по полу.

– Кому какое дело, на что я их трачу? Это мои деньги. Я их зарабатываю! У меня-то, по крайней мере, есть деньги, чтобы их тратить. А у тебя? Ты целыми днями сидишь дома, ноешь, киснешь, хандришь – и это, по-твоему, полезно для здоровья? Не думаю! У тебя дома шаром покати, верно? А почему? Тебе не на что купить еду. А по ночам? Лежишь, уставясь в потолок, и гадаешь, удастся ли тебе найти работу за тридцать пять шиллингов в неделю, а чуть свет вскакиваешь с постели и бежишь за газетой. И ты задолжала домовладелице за две недели. А когда я говорю: «Пошли со мной, заработаешь пару фунтов», ты задираешь нос! Что ж, если я дура, то кто тогда ты?

Хелен молчала. Ви продолжала:

– Я это говорю, потому что желаю тебе добра. Все будут думать, что я пригласила тебя на вечеринку или что-то в этом роде. И в ночном клубе можно держать себя прилично. Посмотри на меня!

– В конце концов, если вести себя осмотрительно… – пробормотала Хелен.

– Ну да, я сорю деньгами. Согласна. Но только потому, что всегда могу заработать еще.

– Ага. Но долго ли так будет продолжаться?

– Что значит «долго ли так будет продолжаться»? С какой стати тебя это волнует? Тебе нужно есть сегодня и завтра, верно? А как долго, по-твоему, ты сможешь проработать стенографисткой? Сто лет? Тысячу?

«А ведь она права», – подумала Хелен. Нелегкие раздумья отразились на ее лице.

– Пойми, я желаю тебе только добра, – сказала Ви, – я ведь твоя подруга. У тебя симпатичное лицо и потрясная фигура. Ты запросто сможешь дурить парням голову. Тебе ведь не нужно ложиться с парнем в постель лишь потому, что ты с ним танцевала, верно?

«Тебе, может, и нужно, мне – нет», – подумала Хелен и сказала:

– Ну да, наверное…

– Ты хорошо танцуешь.

– Да, неплохо.

– Так пойдем со мной? Попробуй, и увидишь, тебе понравится. Всего на одну ночь! И потом, ты в любой момент можешь уйти.

– Но… Мне нечего надеть.

– У тебя есть платье для танцев.

– Только одно, ярко-красное.

– Ты в нем шикарно выглядишь, и потом, красный цвет сочетается с цветом самого заведения.

– Нет, пожалуй, я все-таки не пойду…

– Ну и ладно. Сиди дома и пропадай от скуки. Сегодня четверг. Вряд ли до выходных ты сможешь найти работу.

В дверь постучали, и в комнату заглянула домовладелица-шотландка с голосом, напоминавшим вой обезумевшей волынки на ветру. Она спросила Хелен:

– Ну-у?

Хелен смутилась и покраснела.

– У ва-ас опять ничего для меня нет, мисс?

– Я… Мм…

– Та-ак больше не может пра-да-алжаться.

– Да, я знаю, мне очень жаль… Завтра у меня наверняка будут деньги.

– Это то-очно?

– Мм… Да-да.

– И ка-ак я, по-вашему, должна жить, если никто не бу-удет платить за квартиру?

– Я заплачу вам завтра, миссис Энгвиш.

– Не ха-ачу быть с вами суро-овой, но, если завтра вы не запла-атите, к субботе вам придется съехать.

С этими словами она ушла. Ви, которая все это время была тише воды ниже травы, встряхнула головой и проговорила:

– Мерзкая жадная зараза.

Хелен глубоко вздохнула – словно ныряльщик, готовящийся кинуться в омут вниз головой.

– Я иду! – сказала она.

Ви ликовала. Величайшим утешением для падшего человека является осознание того, что другие увязли в том же болоте. Чем ниже опускаешься, тем сильнее желание утянуть за собой других. Так горький пьяница обожает наблюдать, как другие напиваются; проститутка мечтает о том, чтобы женщины всей земли оказались на панели. Как велико удовлетворение того, кто восклицает с нескрываемым злорадством: «Ну вот, теперь мы все в одной лодке!» С какой неподдельной радостью, с каким ликованием охваченный жалостью к себе безработный наблюдает за увеличением числа себе подобных! «Будь таким, как я, и ни на дюйм выше!» – говорит карлик. «Будь прокляты твои глаза!» – бормочет слепец. «Товарищи!..» – взывает коммунист…

– Вот и ладно, вот и ладно! – напевала Ви, пританцовывая от радости. – Держись меня: я покажу тебе что и как… Я всему тебя научу…

Что бы ни случилось с человеком, жажда власти неистребима; это чувство несокрушимо, хотя порой оно столь же нелепо и жалко, как похоть древнего старца отмеряющего слабыми шагами последние метры безжизненной тундры старости.

– Я покажу тебе, что нужно делать! – воскликнула Ви. Она была так взволнованна: ведь теперь она стала учителем, ментором, наставником. – Ну-ка, покажи свое платье.

Хелен достала из шкафа красное вечернее платье и надела его. Яркий шелк соблазнительно обтягивал ее тело, подчеркивая пышные формы. Она повернулась спиной к Ви, и в глубоком треугольном вырезе та увидела молочно-белую кожу, излучавшую в полумраке комнаты мягкий свет.

Ви охватил внезапный приступ жгучей ревности, слегка охладивший ее пыл.

– Мм… А что ты собираешься сделать с волосами?

– О, ничего особенного, просто положу немного бриллиантина.

– Мм… – Воодушевление Ви как рукой сняло.

– По-моему, мне идет, когда волосы уложены.

– Слушай, а может, попробовать зачесать их набок?

– Нет, так мне не нравится.

– Ну попробуй, и посмотрим.

Хелен зачесала волосы на левую сторону:

– Видишь? Мне совсем не идет.

– Ой, а мне нравится! – воскликнула Ви. – Ты должна так и оставить. Да, Хелен, оставь так. Это просто потрясно! Здорово! – А в это время внутренний голос говорил ей: «Теперь, когда она с тобой в одной упряжке, она ни в коем случае не должна выглядеть лучше тебя или танцевать лучше, чем ты…»

Но Хелен решительно зачесала волосы обратно.

– Ладно, поступай как знаешь, – проговорила Ви, – я-то хотела как лучше… Ах Господи! Я одолжу тебе свою бритву. Что у тебя под мышками! Боже мой, в жизни не видела ничего подобного!

– Да, пожалуй, волосы там растут слишком густо.

– И на руках тоже…

– Ну уж нет, руки я брить не буду, иначе волосы вырастут жесткими, как щетина. Подмышки – да, но руки – ни в коем случае.

– Ну ладно. Я подумала, так будет лучше. У меня-то на теле совсем нет волос, как видишь, – ну, может, волосок-другой. Ты идешь принимать ванну?

– Нет, просто ополоснусь. Я принимала ванну утром. Я вообще-то моюсь каждое утро.

– Хм, – сказала Ви, задетая за живое, – у тебя есть на это время.

– А ты совсем не моешься, верно?

– С чего это ты взяла? За кого ты меня принимаешь?

– Извини, я поняла, что ты решила сегодня не мыться.

– Тоже мне! «Совсем не моешься»! Я тоже принимала бы ванну каждое утро, будь у меня куча свободного времени.

– Но ты уже почти оделась.

– Ну да, так оно и есть, вымоюсь, когда вернусь домой.

Хелен поставила утюг на газовую горелку и сняла платье. Ви наблюдала за ней.

– Я только поглажу платье, – сказала Хелен. – Знаешь, наверное, ты все-таки права. Мне вовсе не нужно пускаться во все тяжкие. Если человек в состоянии рассуждать здраво и держать себя в рамках приличия, то в этом нет ничего зазорного. Но я со своей стороны постараюсь не допустить никаких вольностей.

– Мм… да. Но ты ведь не будешь строить из себя недотрогу, верно?

– Нет, не буду. Слушай, ты будто чем-то недовольна?

– Я? С чего ты взяла?

– Знаешь что? Я думаю, мне это даже понравится. Некоторое время я вполне смогу этим заниматься, пока не подыщу себе что-нибудь получше.

«Дура! Она думает, что, ввязавшись в это дело, она в любой момент сможет выйти из игры!» – хихикнул внутренний голос Ви. Ее раздражала позиция Хелен. Слишком робкая, слишком нерешительная – словно ягненок, ведомый на жертвенный алтарь! Она ответила:

– Ну, эта работа, сама понимаешь, не сахар. Тут нужно пахать, черт побери, и головой тоже нужно думать, между прочим!

Буп! – вспыхнула горелка, и язычки пламени лизнули утюг.

– А с кем мне придется общаться? – спросила Хелен.

Ви снова оживилась.

– О, я все тебе скажу. Держись подальше от коровы по имени Мэри – она жена Фила. Но на самом деле, если хочешь знать, они вовсе не женаты…

– А кто такой Фил?

– Наш босс. Фил Носсеросс…

Хелен разложила платье на столе.

– Какое смешное имя. Расскажи мне о нем.

Глава 9

Как и «У Баграга», «Серебристая лиса» была винным погребком; как и Баграг, Фил Носсеросс был весьма загадочной личностью (как, впрочем, и все те, кто ведет ночной образ жизни). Прошлое этого человека было покрыто мраком неизвестности, но сквозь замочную скважину просачивался едва уловимый душок тщательно скрываемой тайны. Как он попал в этот бизнес? Когда начал свое дело? По какой причине? Чем он занимался до того? И если это честный бизнес, то как получилось, что он связался с преступным миром настолько тесно, что научился его хитростям, перенял его повадки? Где раздобыл исходный капитал? На эти вопросы никто не может дать вразумительный ответ.

Носсеросс был общителен, но не болтлив. Даже пытка каленым железом не смогла бы вытянуть из него ни единого лишнего слова. Он не был лжецом, его даже нельзя было назвать лукавым человеком. Он не прятался за небылицами, как Фабиан, и не увиливал от вопросов, как Фиглер; он просто не касался фактов своей личной жизни, а когда его начинали расспрашивать, отделывался шутками. Например, его часто спрашивали, давно ли он занимается клубным бизнесом и чем занимался раньше. На этот вопрос у него было полсотни ответов, один невероятней другого. Иногда он говорил: «А что, вы разве не знаете? Прежде я был лейтенантом в Армии Спасения»; или: «Да нет, у меня раньше была нафталиновая фабрика, я торговал нафталином»; или: «Ни слова больше, когда-то я был шпионом» – и так далее. Носсеросс мог быть кем угодно. Но больше всего он был похож на старого жокея: его вполне можно было представить в жокейской шапочке, вцепившимся в гриву галопирующей лошади. Но, с другой стороны, его несложно было вообразить и у штурвала в капитанской фуражке, и в жестком воротничке священника, читающего проповедь, и в колпаке с помпонами – клоуном, жонглирующим обручами в цирке. У него было поджарое тело и жесткое высохшее лицо с кожей, будто бы вычищенной с помощью пескоструйного аппарата, а его лысый череп своим цветом напоминал прочную кожаную обложку бухгалтерского гроссбуха. Его маленькие волосатые руки были проворны и крепки – руки-капкан, привыкшие хватать, не давая ничего взамен. Его маленькие, глубоко посаженные глаза тяжело взирали из-под густых черных бровей, которые то и дело изгибались, подобно мохнатым гусеницам, умирающим от жажды в безводной пустыне его сухого лба; это позволяло ему строить забавные гримасы, заставляя людей смеяться. Что-что, а Носсеросс это умел: он был весел и остроумен, но в то же время никогда не терял головы. Вряд ли вам удалось бы застать его врасплох. Он был приветлив и дружелюбен – словно коммивояжер, чье дружеское расположение является частью профессии; рассказчик лимериков, добродушный миляга, который шутливо тычет вас пальцем в ребра и похлопывает по ягодицам, чтобы определить, где лежит ваш бумажник, – ловкач, в совершенстве владеющий всеми возможными трюками; непревзойденный мастер в складывании собачек и человечков из бумажных салфеток; правая рука букмекера на скачках; провидец в том, что касается операций с банковскими чеками; твердый, как кремень; скользкий, как угорь; маленький сухопарый человечек, которому не занимать выносливости и коварства, который выглядит так, словно совершил нечто ужасное и чудом избежал пожизненного заключения.

Скорее всего, так оно и было.

Он обсуждал интерьер «Серебристой лисы» со своей женой Мэри – миниатюрной двадцатилетней блондинкой с кукольным лицом и бессмысленным взглядом огромных голубых глаз.

Мэри сказала:

– Ой, дорогой, давай разукрасим все в синий цвет, ярко-синий с золотым…

– Киска моя, – отвечал Носсеросс, – ты, видать, совсем ничего не смыслишь в психологии. Синий цвет означает печаль. А вот красный значит веселье – помнишь, как в песенке «Давай раскрасим город в красный цвет»? Так что он будет красным, понятно, кисонька?

– С золотой каймой, да?

– Нет, моя сладенькая куколка. Я собираюсь раскрасить это место совсем по-другому. На потолке будет нарисована спираль – ты знаешь, что такое спираль? Она начинается на потолке практически с мертвой точки, а потом расходится кругами по потолку и стенам до самого пола – длинными широкими полосами темно-красного и алого цвета. Поняла, лапуся? Их естественным побуждением будет следить глазами за этой спиралью, от потолка и до пола. Пропустив пару стаканчиков, да еще и под звуки оркестра, они почувствуют себя словно внутри огромного волчка. Это поможет им поскорее набраться. А чем скорее они будут набираться, тем больше станут тратить.

– Ага. Прелестные яркие огни…

– Нет, моя заинька, откуда у тебя такие странные идеи? Никаких ярких огней! Только приглушенные. Не все девушки так же красивы, как ты. Вращающиеся огни, вращающаяся люстра в центре спирали. Я их загипнотизирую, этих идиотов! Я с них живьем шкуру спущу!

– Зеркала?

– Нет, моя пусечка, людям нравится, когда другие ведут себя как идиоты, но они не желают видеть себя, когда сами следуют их примеру. Зеркала будут только в туалетных комнатах, да и там они будут розового цвета, понятно?

– А почему розового?

– Они не должны видеть себя в истинном цвете, цыпленочек. Когда их тошнит в туалете, пусть все выглядит так, словно они веселятся до упаду. Поняла, моя пуся-лапуся?

– Моя умненькая маленькая обезьянка!

– Просто я умею рассуждать здраво.

– Но, дорогой, не кажется ли тебе, что тридцать пять шиллингов за бутылку скотча – это дороговато?

– Они заплатят, моя киска.

– Я бы не стала.

– Я бы тоже, мой ангелочек. Мы умнее их: мы продаем это идиотам, а они будут покупать. А идиотов у нас пруд пруди!

– Не могу понять, почему многие так любят напиваться.

– Что же тут непонятного, заинька? Все яснее ясного. Ты ведь знаешь, как это бывает, когда человеку до смерти надоедает собственная жена?

– А?

– Ну, моя птичка, человек становится таким, когда его одолевает ненависть к самому себе. Он напивается, чтобы убежать от себя, почувствовать себя кем-то другим. Если этот человек трус до мозга костей, напившись, он ввязывается в драку. Человек, который заливается краской при звуке собственного голоса, выпив пару стаканов виски, начинает орать во все горло какую-нибудь похабную песню. Теперь поняла?

– Угу.

– Ути-пути, пуся-лапуся, – ворковал Носсеросс: он походил на гранитный булыжник, источающий мед, – заинька-паинька!.. Так вот, золотце: люди – это просто скопище грязных, трусливых, бледненьких, пучеглазых, безмозглых, отупевших от пьянства, сопливых, слюнявых кретинов. Они похожи на шпроты в банке – ни кишок, ни мозгов. Ясно, мой птенчик?

– Ага.

– Они ни на что не годятся. Им нужен наркотик – не один, так другой. Собственных добродетелей у них нет. Одни ударяются в политику – она тоже опьяняет, другие – в беспробудное пьянство. Они прекрасно знают, что они дерьмо, пустое место, и поэтому бегут сюда, чтобы залить пустоту алкоголем. Их не за что уважать. Люди! – презрительно бросил Носсеросс.

Носсеросс отлично знал человеческую породу.

Человек проводит первую часть жизни, пытаясь обрести себя, а вторую – пытаясь себя потерять.

Он бегает маленькими кругами, словно щенок, пытающийся поймать собственный хвостик; но, едва уловив собственную сущность и не испытав ничего, кроме отвращения к себе, стремглав бросается прочь от себя.

Он боится жизни и все время пытается убежать от реальности. Но сколько существует способов бегства от нее?

Он может стать философом или религиозным фанатиком, и обычно чем немощней его тело, тем жарче его вера; может витать в облаках дни и ночи напролет, но, едва он проснется, грезы уносятся прочь. Он – худший враг самому себе, куда же ему спрятаться от себя? Конечно, он всегда может покончить с собой, но почему-то не делает этого. Ему не хватает храбрости засунуть голову в духовку, и поэтому он говорит: «Так поступают одни лишь трусы» и даже мнит себя героем, потому что продолжает жить. Подобное самовозвеличивание – одно из проявлений его страусиной политики. Он выдумывает мнимую опасность, полагая, что им будут восхищаться, если он сумеет ее избежать, либо причислят к лику святых как великомученика, если он невзначай погибнет. Оставшееся время он посвящает вину, женщинам, веселью и песням.

Женщина для него – не более чем средство удовлетворения его похоти. Она подхлестывает его самолюбие, побуждая карабкаться вверх. Смех возвышает его над горемычными собратьями, ибо смеется он исключительно над чужой бедой. Песня позволяет ему черпать наслаждение в собственных печалях, превращая тяжкий труд в некое подобие танца. Алкоголь отупляет, позволяя забыться, а это нравится ему больше всего.

Охваченный паникой, он мечется в поисках выхода из тупика, а в итоге удирает, поджавши хвост, спасаясь от жизненных невзгод. Он громко и визгливо тявкает, пытаясь заглушить голос совести, хотя этот голос скорее напоминает грохот консервной банки, привязанной к его хвосту. В результате создается впечатление, что душа его так и не выбралась из колыбели и что он ничего не знает, кроме нескольких нечленораздельных звуков, выражающих его эмоции и потребности: ой-ей-ей! – «Пожалейте меня»; ух! – «Мне хорошо»; р-р-р! – «Я тебя ненавижу»; ха! – «Я тебя презираю»; ох-ох – «Мне надо в туалет».

Так понянчите же младенца! Суньте ему в ротик соску, а в ручку – погремушку, да не пожалейте вазелина и детской присыпки, иначе его нежная розовая попка покроется прыщами! Развлекайте его, носите на ручках, приговаривая: «агу, агу», щекочите под подбородком, чтобы он засмеялся. Расскажите ему об аисте и капусте – и упаси вас Бог пачкать его нежную душу рассказами о жизни или о том, что Положено Знать Каждому Мальчику. Но прежде всего не забывайте давать ему пить. Заткните его плачущий ротик сосцами забвения! Все, что ему нужно, – это пара жалких небылиц да глупых ничтожных сказочек в яркой упаковке: уверившись в том, что это и есть его жизнь, он спокойно заснет, зажав их в кулачке. Забвение! Так успокойте же его, ибо в этом есть великое утешение, жалкое подобие Вечного Блаженства. Маленький белый червячок, покоящийся в своем уютном коконе!

– Люди! – презрительно бросил Носсеросс.

– А может когда-нибудь случиться, что я тебе до смерти надоем? – спросила Мэри.

– Моя маленькая лапонька-киска!

– Моя маленькая лысенькая обезьянка!

Носсеросса переполнял восторг, который он был в состоянии выразить лишь следующим образом:

– Ути-шпути-фути!

– Сюсечка-кусечка! – отвечала Мэри. – А вдруг ты разом влюбишься во всех хорошеньких девушек «Серебристой лисы»?

– Да что ты такое говоришь, барашек ты мой?

Носсеросс положил свою лысую крепкую голову на душистое плечико Мэри и глубоко вздохнул.

Он не видел, как Мэри подняла глаза к потолку и подмигнула.

Кто сказал, что динамит сильнее всего на свете?

Динамитом можно разрушить гору. Но одна маленькая чайная ложечка семенной жидкости может запросто сокрушить империю, развеяв по ветру то, что накапливалось веками – мудрость поколений, гордость, целостность нации, – подобно тому как ребенок разрушает башню из песка. Так разорвите пополам Трою, словно упаковочную бумагу, рассейте Антиохию, [18]18
  Город в южной Турции (современная Антакья), столица государства Селевкидов, основан в 300 г. до н. э.


[Закрыть]как пригоршню риса, встряхните Британскую империю, как скатерть, вытряхнув из нее всех королей!

Носсеросс был мудр – мудростью Соломона, который построил языческие капища и поклонялся Ваалу [19]19
  Ваал (Баал) – древнее семитское божество плодородия, вод и войны.


[Закрыть]ради нескольких распутных филистимлянок. Носсеросс был проницателен и коварен – коварством Марка Антония, который променял империю на объятия дородной египтянки греческого происхождения с крючковатым носом. Носсеросс был силен – силой Самсона, который мог запросто разорвать пасть льву, словно негодный чек, но погиб в объятиях Далилы. Геракл держал на своих плечах небосвод, но вес двух сперматозоидов показался бы ему непосильным. Что толку в мудрости или в силе? Что толку в вековом женском опыте? За долгие шестьдесят лет своей жизни Носсеросс знавал сотни женщин – он был прекрасно осведомлен об их привычках, душах, обо всех ощущениях, которые может вызвать контакт с их телами. Это давало ему право, поглядывая на них с дьявольской усмешкой, смеяться над ними. Возраст и опыт обрекли его на мудрость. Но последняя вспышка угасающей мужественности бывает порой ослепительней молнии. В своем желании хоть как-то облегчить эти последние невыносимые простатические страдания старый человек отвергает мудрость, интуицию, силу воли, знания о жизни, здравый смысл, наконец, стыд – все, что только можно. И выставляет себя на посмешище – человек, витающий в облаках, – пока в один прекрасный день не посмотрит на себя в зеркало и не увидит там дряхлого, трясущегося, немощного старика. А женщина за его спиной будет натягивать платье, укоризненно поглядывая на него, – вот тогда-то, в безжалостном свете пасмурного дня, к нему вернется его благоразумие, ковыляя на неверных ногах и морщась от боли.

«Куда уходит любовь, когда возвращается благоразумие? И где тот жар, от которого так неистово билось сердце?»

«А ты купишь мне горжетку из чернобурки?»

«Да, если ты крепко поцелуешь своего старого Фила».

Мэри поцеловала его. Его лицо, подумала она, точь-в-точь как кожаное сиденье в автомобиле после того, как кто-то нагрел его своим задом. Потом она погладила его лысину и подумала: «На свете столько парней с потрясающей шевелюрой – скоро и я смогу найти себе такого…»

– Масенька-пасенька! – пылко проговорил Носсеросс.

Но перед Хелен и Ви Носсеросс явил свое истинное лицо – спокойное, жесткое и проницательное.

– Так значит, вы и есть та самая девушка, о которой Ви нам столько рассказывала? Как вас зовут?

– Хелен…

– Можете не называть мне свою фамилию, если не хотите.

– Нет, отчего же: Арнольд.