Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

С этими тремя оригиналами, заслуживающими всяческого уважения как за свои нравственные достоинства и порядочность, так и за их доверие ко мне и возраст, не говоря уж о благородстве происхождения, я провел чудесные дни. Правда, порой их неутолимая жажда знаний держала нас всех по десять часов кряду взаперти от остального мира.

В конце концов я сделал их своими ближайшими друзьями, рассказав обо всем, что происходило со мной раньше, не без утайки, однако, некоторых подробностей, дабы не делать их свидетелями смертных грехов. Разумеется, даже в собственных глазах я не выглядел вполне честным человеком, но если читатель, перед которым я исповедуюсь, знает этот мир и ведает человеческое сердце, пусть он задумается, прежде чем осуждать меня, и тогда, быть может, он признает, что я заслуживаю известной снисходительности.

Мне скажут, что если я хотел держаться правил поведения нравственного человека, мне не надо было бы искать дружбы с ними или же я должен был рассеять их заблуждения. Я бы не стал отрицать это, но ответил, что мне было двадцать лет, что я был всего лишь простым скрипачом, и, попытайся я открыть им глаза, они рассмеялись бы мне в лицо, назвали невеждой, а затем отвернулись бы от меня.

Да я и не имел никакого желания выступать в качестве апостола, и если б я принял героическое решение плюнуть на них, как только они признали меня за прорицателя, я бы оказался всего-навсего мизантропом, врагом и тех людей, которым я доставлял невинные радости, и самого себя, двадцатилетнего лолного сил и здоровья жизнелюбца. Я мог бы пренебречь вежливостью и милосердием, я мог бы оставить умирающего Брагадина, наконец, и в результате всего этого я допустил бы, чтобы три достойных человека стали, благодаря их мании, жертвами первого попавшегося пройдохи, который вытянул бы из них на свал химерические опыты все их состояние.

… Я выбрал, мне кажется, самое верное, самое благородное и самое естественное решение.

Благодаря дружбе с этими тремя людьми я получил удовольствие стать предметом пересудов и подозрений болтунов, чесавших языки в рассуждениях о феномене, который никак не могли объяснить. Вся досужая Венеция ломала голову, пытаясь понять, что связывает меня с этими тремя людьми: что общего у них, столь возвышенных, со мной, таким земным; у них, людей столь строгих нравов, со мной, распутным и дерзким гулякой.

В начале лета г-н Брагадин уже был в состоянии присутствовать в Сенате, и вот что он сказал мне накануне своего первого выхода из дому:

«Кто бы ты ни был, я обязан тебе жизнью. Все выбиравшие для тебя дороги, пытавшиеся сделать из тебя священника, доктора, адвоката, солдата, наконец музыканта, были жалкими глупцами, не понимавшими твоего предназначения. Но Бог послал ангела, и он привел тебя ко мне. Я узнал тебя и смог тебя оценить; чтобы стать моим сыном, тебе достаточно назвать меня отцом, их; той же минуты все в моем доме будут считать тебя таковым до дней моей смерти. Твои комнаты готовы, распорядись перенеси туда свои вещи; у тебя будет слуга, в твоем распоряжении будет гондола, ты будешь есть за моим столом и получать десять цехинов в месяц на карманные расходы. В твоем возрасте я получал от моего отца меньше. Не обязательно, чтобы ты сразу же позаботился о своем будущем, развлекайся, если хочешь, но прошу тебя помнить, что я твой друг, а не только отец, и рассчитывай на мои советы всегда, когда они тебе понадобятся; во всем, что с тобой будет происходить, я буду тебе верным, повторяю, другом*.

Я бросился перед ним на колени, чтобы выразить всю свою признательность, а потом обнял его, произнеся заветное слово „отец“. Од, прижав меня к сердцу, назвал дорогим сыном; я обещал ему послушанием любовь. После этого два?ш друга, остававшиеся все еще в палаццо, явились также меня обнять, и мы поклялись друг другу в вечной братской дружбе.

Такова, любезный читатель, история моей метаморфозы и конец приключения, превратившего меня из жалкого скрипача, пиликающего в оркестрике, в богатого и благородного отпрыска знатной фамилии-. Фортуна, которой угодно было явить мне еще раз образчик своей непостоянной натуры, осчастливила меня в то время, когда я шел по пути, никак не связанным с благоразумием. Она не обладала, однако, властью заставить меня подчиниться законам сдержанности и осмотрительности, которые одни только могли обеспечить мое прочное будущее.

Мой пылкий характер, непреодолимая склонность к удовольствиям, непобедимое стремление к независимости вряд ли могли смириться с теми условиями, которые диктовало мне мое новое положение: я не мог быть ни осторожным, ни предусмотрительным. Поэтому я начинал жить, стараясь быть свободным от всего, что могло ограничить мои склонности, я полагал возможным для себя стать выше предрассудке».

Итак, я решил вести жизнь полностью свободного человека в стране, подчиненной аристократическому наследственному правительству, это не удалось бы и в том случае, если та же капризная фортуна сделала бы меня членом этого правительства, ибо Республика Венеция считала первым своим долгом охранять незыблемость порядка*. В конце концов, она сделалась рабой так называемых государственных соображений. Ей пришлось отдать, все в жертву этим соображениям, этому raison d'Etat (Государственный разум)

Но оставим эту материю, ставшую с недавних пор общим местом для всех; род человеческий, во всяком случае а Европе, убедился, что безграничная свобода ничуть не зависит от общественного строя. Я задел эту тему только для того, чтобы дать читателю представление о моем образе жизни в те времена, когда я начал торить дорогу, приведшую меня в конце концов в республиканскую государственную тюрьму.

Достаточно богатый, одаренный от природы приятной внешностью и обаянием, отчаянный игрок, настоящий дырявый кармаи, острый и находчивый собеседник, поклонник всех хорошеньких женщин, не терпящий соперников, любитель веселых компаний, я мог возбуждать ненависть; но всегда готовый расплачиваться собственной персоной, я считал, что могу себе позволить все, и видел мой долг в том, чтобы преодолевать любые стесняющие меня преграды.

Подобное поведение не могло нравиться трем почтенным особам, превратившим меня в своего оракула, но они предпочитали молчать. Лишь добрейший Брагадин заметил как-то, что я повторяю все безумства его молодости и что мне придется платить за них, когда я подойду к его теперешнему возрасту. Конечно, я пренебрег предостережением– этого уважаемого мною человека и продолжал жить, как жил. И вот первый урок, который дала мне его мудрая опытность.

Я свел знакомство с молодым польским дворянином Завойским. В ожидании получения денег из своего отечества он жил на то, что охотно ссужали ему венецианцы, очарованные внешностью и чисто польскими манерами. Мы сдружились, я открыл ему свой кошелек; добавлю, что он сделал то же самое еще с большей широтой через двадцать лет в Мюнхене. Это был славный малый, не слишком, правда, большого ума, но и такого вполне хватало ему для хорошей жизни. Он умер лет пять-шесть тому назад министром пфальцского правителя.

Однажды во время прогулки этот любезный молодой человек представил меня некоей графине, очень мне понравившейся. Вечером мы отправились к ней с визитом и после знакомства с ее супругом, графом Ринальди, были приглашены отужинать. Муж ее, между тем, держал банк, и я, понтируя вместе с очаровательной графиней, выиграл пятьдесят дукатов.

В восторге от столь приятного знакомства, на следующее утро я отправился к Ринальди один. Граф встретил меня извинениями: жена еще не поднялась, и ей придется принять меня, не вставая с постели. Я был введен в спальню. Графиня обошлась со мной самым непринужденным образом и, оставшись со мной наедине, повела дело столь искусно, что, ничем не скомпрометировав себя, сумела мне внушить большие надежды. В тот момент, когда я приготовился откланяться, я получил от нее приглашение на ужин. Вечером снова была игра, и я, играя, как и накануне в паре с графиней, опять оказался в выигрыше. Я покинул их дом окончательно влюбленным.

На следующий день я опять отправился туда, надеясь найти графиню еще более расположенной ко мне, но когда я попросил доложить о себе, мне было сказано, что графини нет дома. Я не замедлил явиться вечером. После многочисленных извинений банк снова был сооружен, и я проиграл все, что выиграл накануне. После ужина, отпустив всех посторонних, хозяин решил предоставить мне и Завойскому возможность реванша. Денег у меня уже не оставалось, я играл на честное слово, и когда мой проигрыш достиг пятисот цехинов, граф сложил карты. На этот раз мое возвращение домой было печальным. Честь обязывала меня завтра же заплатить долг, а у меня не было ни гроша. Любовь еще более усиливала мое отчаянье: я предвидел свое безмерное унижение в глазах любимой женщины. Это состояние столь явственно отражалось на моем лице, что не могло укрыться от глаз г-на Брагадина. Очень дружески он стал расспрашивать меня и просил во всем довериться ему, я понял, что ничего другого не остается, и рассказал, по наивности, всю историю, закончив словами, что я обесчещен, а жить обесчещенным не смогу. Он утешил меня, сказав, что в этот же день заплатит мой долг, если я обещаю ему никогда не играть на честное слово. Поцеловав ему руку, я охотно принес такую клятву. Затем я отправился прогуляться, чувствуя, как спадает с души огромная тяжесть: я знал, что мой добрый отец вручит мне к вечеру пятьсот золотых монет, и радовался тому, как восхитится моей точностью прелестная графиня. Надежды мои снова расцветали, и мне было не до сожалений о столь крупной сумме. Однако, думая о великодушной щедрости моего благодетеля, я твердо решил никогда не нарушать данную ему клятву. Я весело пообедал вместе с моими тремя друзьями без малейшего упоминания о докучном деле. Едва мы поднялись от стола, как слуга вручил г-ну Брагадину письмо и какой-то пакет. Вскрыв письмо и отослав слугу, он попросил меня пройти с ним в его кабинет. Как только мы затворили за собой дверь, он протянул мне пакет: «Вот, сказал он, – возьми пакет, это твое». Открыв пакет, я обнаружил в нем сорок цехинов. Видя мое удивление, г-н Брагадин усмехнулся и дал мне еще и письмо, которое содержало в себе следующее: «Г-н Казанова должен знать, что игра, которая велась минувшей ночью, была всего лишь шуткой: он мне ничего не должен. Моя жена посылает ему половину суммы, которую он проиграл наличными. Граф Ринальди».

Видя мое недоумевающее лицо, г-н Брагадин смеялся от всей души. Все поняв, я бросился ему на шею со словами благодарности и обещаниями впредь быть умнее. Завеса спала с моих глаз: я почувствовал себя выздоровевшим от любви, и только горечь от того, что я был обманут вдвойне – и мужем, и женой, – осталась в моем сердце.

На другой день рано утром меня навестил Завойский, чтобы сообщить, что меня ждут к вечеру и что он восхищен моей щепетильностью в уплате долгов чести. Я не стал разубеждать его, но никогда больше не бывал я у графа Ринальди. Только через шестнадцать лет я встретил его еще раз в Милане. Завойского же я посвятил во всю эту историю только в 1787 году в Карлсбаде.

Через три или четыре месяца я получил еще один, не менее весомый урок Завойский познакомил меня с неким французом по фамилии Л'Аббадье, который ходатайствовал перед правительством о получении места инспектора сухопутных войск Республики. Назначение это зависело от Сената, я представил его моему покровителю, и поддержка французу была обещана. Однако инцидент, о котором я сейчас расскажу, помешал выполнению этого обещания.

Как-то мне для уплаты неотложных долгов понадобилось сто цехинов, и я попросил их у своего опекуна.

– А почему бы, мой милый, – спросил он меня, – тебе не доставить такое удовольствие г-ну Л'Аббадье?

– Я не решаюсь, дорогой отец.

– А ты решись, я думаю, что он охотно ссудит тебе эту сумму.

– Я в этом очень сомневаюсь, но попробую.

Я увидел Л'Аббадье назавтра и после короткой преамбулы изложил ему, какого рода услугу я ожидаю от него. Он рассыпался в извинениях, привел тысячи причин, сказал все, что положено говорить, когда хотят вежливо отказать в просьбе. Я откланялся и поспешил к своему патрону рассказать ему о моей неудачной попытке. Улыбаясь, он сказал мне, что этот француз совсем не так умен, как казался.

Беседа эта происходила именно в тот день, когда назначение должно было обсуждаться в Сенате. Я отправился в город по своим делам или, точнее сказать, по своим забавам, вернулся я поздно и отца увидел только на следующее утро; поздоровавшись, я сказал ему, что собираюсь пойти с поздравлениями к новому инспектору.

– Избавь себя от этого труда, сын мой, Сенат отказал в ходатайстве.

– Как? Три дня назад Л'Аббадье был совершенно уверен в противном!

– Он не ошибался, декрет был бы уже подписан, если бы я не выступил против. Я разъяснил Сенату, что столь важный пост нельзя поручить иностранцу.

– Я очень удивлен, ведь Ваше Превосходительство еще вчера не думали об этом.

– Ты прав, но до вчерашнего дня я не знал его достаточно хорошо. А вчера я понял, что у этого субъекта совсем не та голова, какая нужна на этой должности. Разве человек, находящийся в здравом уме, может отказать в такой безделице, как сотня цехинов? Этот отказ стоил ему важного места и трех тысяч экю, которые он получал бы в этой должности.

Выйдя из дому, я неожиданно встретил Завойского; с ним был и Л'Аббадье, которого я никак не хотел увидеть. Этот последний был в ярости.

– Если бы вы предупредили меня, что сотня цехинов нужна для того, чтобы заткнуть глотку Брагадину, я бы нашел возможность доставить вам эту сумму.

– Если бы у вас была голова инспектора, вы бы сами могли догадаться об этом.

Этот злопамятный человек оказался мне весьма полезным; он рассказывал об этом случае всем, кто желал его слушать; с тех пор всякий нуждающийся в помощи моего покровителя обращался сначала ко мне. Вскоре все мои долги были уплачены…

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Тек, под строгим, но надежным покровительством богатого и знатного венецианца начинает Казанова третье десятилетие своей жизни, которое окончится заключением в страшную венецианскую тюрьму «Пьомбн» («под Пломбами»). Больше всего он занят любовными приключениями, список его подруг разнообразен: от соблазненной крестьянской девушки до прославленной венецианской куртизанки, от титулованной дамы высшего света до дочери прачки. Зачастую, по его собственному признанию, «он влюбляется, чтобы разогнать скуку». Привязанности его кипучи, но кратки. Самая продолжительная загадочная француженка Лнриетта (этот эпизод послужил основой для пьесы М. Цветаевой «Приключение») провела с ним целых три месяца.

Второй страстью Казаковы были карты, игра. Он сам пишет, что ценил лишь те деньги, которые добывал за карточным столом. Но постепенно появляется и еще один источник дохода. Став невольно (см. историю лечения сенатора Брагадина) магом и кудесником, Казанова мало-помалу втягивается в «общение со сверхъестественными силами». Для этого ему приходится заниматься и химией, и медициной, и исследованиями различных старинных манускриптов. Все это помогает ему дурачить многих простаков, но все чаще привлекает внимание властей: обвинение в чародействе и магии было даже в просвещенном XVIII веке достаточно серьезным.

Так прожигает в погоне за удовольствиями свою жизнь этот талантливый, смелый человек. Поле его деятельности пока что Италия, он колесит по городам и весям этой страны: Милан, Матуя, Парма, Чезена. Но в конце концов он вынужден покинуть не только Венецию, но и выехать за пределы Италии. Казанова оказывается в Париже. Здесь он занимается все тем же: женщины, карты, магия. После Парижа поездка по Европе: Дрезден, Вена. Наконец, после нескольких лет отсутствия он возвращается в родной город. Он повидал Европу, познакомился со многими выдающимися людьми и полицией двух крупнейших европейских столиц. И вот он в Венеции, ему л*. лет, почти три года он провел вдали от родного города, от палаццо Де Браг-дин.

Итак, я возвратился в свое отечество. Чувства, которые я испытывал, знакомы каждому истинно мыслящему человеку, когда он вновь видит места, давшие его разуму и сердцу первые впечатления.

В моем кабинете я с радостью нашел полное «статус кво». Слой пыли толщиной в палец на моих бумагах свидетельствовал, что ничья рука не нарушала их покой за эти годы.

На третий день после возвращения я приготовился сопровождать на гондоле выход «Бучинторо»*. На этом корабле новый дож, согласно древнему обычаю, отплывал для церемонии обручения с Адриатическим морем, вдовой стольких мужей и при этом всегда целомудренной невестой. Дурная погода вынудила, однако, отложить торжество, и я, воспользовавшись этим, отправился вместе с г-ном Брагадином в Падую. Мой покровитель, который так празднично провел свою молодость, с годами стал искать тишины и покоя и всегда удалялся из Венеции накануне шумных торжеств. Проводив его до Падуи и отобедав там, я попрощался с ним и отправился в обратный путь, наняв почтовую карету. Случись мой отъезд двумя минутами раньше или позже, никогда не произошло бы со мной то, что произошло, и судьба моя сложилась бы совсем иначе. Читатель убедится в этом.

Выехав в роковую минуту из Падуи, я около Оридажо встретил почтовый кабриолет, запряженный двумя шедшими крупной рысью лошадьми. Едва успел я разглядеть внутри очень хорошенькую женщину и мужчину в немецкой униформе, как кабриолет опрокинулся. Не раздумывая, я выскочил на ходу из кареты и успел подхватить даму, которая вот-вот и упала бы в воды Бренты. Целомудренной рукой я восстановил порядок ее туалета, нарушенный столь неожиданным падением.

Цел и невредим к нам подошел ее спутник, и прекрасная незнакомка припала рыдая к его груди, потрясенная, по-моему, не столько падением, сколько нескромным поведением Я: воих юбок, открывшим постороннему взору то, что порядочная женщина не показывает незнакомцу. Затем последовали йчагодарности, она называла меня своим спасителем и даже ангелом-хранителем.

Наши почтальоны подняли кабриолет, дама отправилась в Падую, я в Венецию, где едва успел надеть маску и поспешить в Оперу.

Назавтра ранним утром я уже был в маске, чтобы отправиться вслед за «Бучинторо», который, воспользовавшись прекрасной погодой, должен был выйти к Лидо для величественной и смехотворной церемонии. Это не то что редкое, а единственное в своем роде бракосочетание проходит под наблюдением Адмирала Арсенала, отвечающего головой за благоприятную погоду: малейший порыв противного ветра может опрокинуть корабль и сбросить в воду дожа со всей сиятельной синьорией, посланниками и папским нунцием, призванным освятить этот шутовской брак, к которому венецианцы относятся с суеверным почтением. Чтоб усугубить несчастье, при всех дворах Европы не преминули бы заметить, что наконец-то дож полностью осуществил свои обязанности супруга.

Сняв маску, я пил кофе под арками Прокураций на Сан-Марко, когда проходившая мимо маскированная дама игриво ударила меня по плечу веером. Не узнав маску, я не придал этому заигрыванию никакого значения и, допив спокойно свой кофе, встал и пошел к набережной Сепулькре, где меня ждала гондола Брагадина. Какой-то уличный торговец демонстрировал за десять су изображения различных чудовищ. Среди зрителей я увидел ударившую меня. Подойдя к ней, я спросил, по какому праву она позволяет себе бить меня.

– По праву спасенной вами. За то, что вы не заметили меня!

Так это была дама из кабриолета на берегу Бренты! Я поклонился и спросил, собирается ли она посмотреть на церемонию.

– Охотно, если б у меня была надежная гондола.

Я предложил свою, довольно вместительную, и, переговорив с сопровождавшим ее офицером в маске, она согласилась.

Прежде чем разместиться в гондоле, я попросил их открыть лица, но они сказали, что у них есть резоны оставаться неузнанными. Тогда я спросил, не принадлежат ли они к какому-либо иностранному посольству; в таком случае я, хотя и с величайшим сожалением, вынужден просить их выйти из гондолы – на гребцах моих ливреи патрицианского дома, и мне не хочется иметь неприятности с государственной инквизицией. «Нет, – отвечали они, – мы венецианцы»*.

Мы двинулись за «Бучинторо», и, сидя рядом с дамой, я решился на кое-какие вольности, но не встретил понимания: она пересела на другое место. После окончания торжества мы возвратились в Венецию, и офицер сказал мне, что если я соглашусь отобедать в Соваджо, они мне будут весьма обязаны. Я согласился, мне было любопытно узнать поближе эту женщину – желание вполне естественное, если вспомнить, что открылось моему взору при падении из экипажа. Офицер поспешил вперед распорядиться насчет обеда, и мы остались вдвоем.

Я сразу же признался красавице, что влюблен в нее, что у меня есть в Опере ложа и она в полном ее распоряжении и, если мне будет позволено надеяться, что я не потеряю время напрасно, я буду верным ее слугой до окончания карнавала.

– Если вы намерены быть суровой со мной, прошу вас не стесняться и сказать об этом без обиняков.

– А я прошу вас также откровенно сказать, за кого вы меня принимаете?

– За совершенно очаровательную женщину, будь вы княгиня или окажись из более низкого сословия. Итак, я осмелюсь надеяться, что вы будете ко мне милостивы, в противном случае позвольте сразу же после обеда откланяться.

– Вы вольны поступить как вам будет угодно, но я надеюсь, что после обеда вы перемените тон; тот, что вы избрали сейчас, мало располагает к себе. Мне кажется, что прежде чем приступать к подобным объяснениям, надобно познакомиться. Вы этого не чувствуете?

– О! Разумеется, чувствую, но я так боюсь быть обманутым!

– И этот страх подсказал вам сразу начать с конца? Странно…

– Я прошу только одного ободряющего слова. Произнесите его, и я тут же стану смиренным, скромным и покорным.

– Утихомирьтесь!..

Офицер ждал нас у дверей. Как только мы поднялись в комнату, она сняла маску и оказалась еще привлекательней, чем накануне. Мне оставалось только узнать теперь, был ли офицер ее мужем, любовником, родственником или надзирателем, так как, начиная авантюру, я хотел знать, какого именно сорта мне предстоит приключение. Итак, я предложил ей ложу, и она согласилась. Но ложи у меня не было. И после обеда я, под предлогом неотложного дела, оставил их на некоторое время. Мне удалось снять ложу в Опера-буффо, где блистали Пертичи и Ласки. После спектакля я пригласил их поужинать, а затем отвез домой на моей гондоле. Под покровом ночи я добился от красавицы всех милостей, каких можно добиться в присутствии третьего, наряженного ее сторожить. При прощаньи он сказал мне:

– Ждите завтра от меня новостей. – Где и каким образом? – Не беспокойтесь, я вас найду.

На следующее утро мне доложили, что меня спрашивает какой-то офицер, это был он. После обычных любезностей я поблагодарил его за честь, оказанную мне вчера, и спросил, с кем имею удовольствие говорить. Вот что он мне ответил, излагая все очень складно, но не глядя мне в глаза: «Мое имя П. К. Мой отец богатый и уважаемый финансист, но мы с ним не ладим. Я живу на набережной Сан-Марко. Дама, которую вы видели со мной, урожденная О., жена биржевого маклера К., а ее сестра супруга патриция П. М. Г-жа К. в ссоре со своим мужем, и я причина этой ссоры, так же как она – причина моей ссоры с отцом.

Эта униформа на мне потому, что я имею патенту на звание капитана австрийской армии, но я никогда там не служил. У меня подряд на поставку Венеции говядины из Штирии и Венгрии; это дает мне десять тысяч флоринов в год. Однако сейчас возникли неожиданные трудности: злостное банкротство и сверхординарные затраты поставили меня в крайне тяжелое положение. И вот я, будучи наслышан о вас уже четыре года, страстно хотел познакомиться с вами. Я уверен, что само небо устроило позавчера нашу встречу. Надеюсь, что нас свяжут узы самой верной дружбы, и потому я предлагаю вам дело, в котором вы ничем не рискуете, а мне окажете столь нужную мне сейчас поддержку».

Далее он говорил о переводных векселях, которые я должен был акцептировать, о говядине, задержанной в Триесте и служащей гарантией погашения долга, о секвестре, который я могу на нее наложить, и т. д. и т. п.

Крайне удивленный и этим разговором, и этим совершенно химерическим проектом, я отказался от его предложений. С удвоенным красноречием принялся он снова убеждать меня, но я резко охладил его пыл, сказав, что не могу понять, почему он решился обратиться, имея многочисленные связи и знакомства, к человеку, которого только что узнал.

В конце концов он откланялся со многими извинениями, сказав на прощанье, что надеется увидеть меня вечером на площади Сан-Марко, где он будет с г-жой К. Он оставил мне и свой адрес, прибавив, что в отсутствие отца он по-прежнему живет в его доме. Это означало, что я должен был отдать ему визит; будь я поумней, я бы этого не сделал, но назавтра, побуждаемый моим злым гением и рассудив, что это всего лишь простая, ни к чему не обязывающая вежливость, я отправился к нему.

Накануне вечером я избежал встречи с ним и его дамой, справедливо решив, что эта пара намерена меня одурачить, и я лишь потеряю время, ухаживая за его возлюбленной. Поэтому среди радостных восклицаний, которыми он встретил меня, как только слуга ввел меня в его комнату, прозвучали и сожаления, что мы не встретились вечером. Затем он снова заговорил о своем деле и стал совать мне в нос кучу каких-то бумаг; это мне наскучило, и я собрался уходить, как вдруг он остановил меня, сказав, что он должен представить мне свою мать и сестру.

Выйдя из комнаты, он вернулся через две минуты с ними. Мать была женщиной средних лет весьма респектабельной внешности, но дочь оказалась образцом красоты*. Я был поражен. Вскоре чересчур доверчивая мать попросила позволения вернуться к себе, но дочь осталась. Уже через полчаса я был совершенно покорен ею. Я был восхищен всем: и ее умом, живым, наивным и неожиданно новым для меня, ее скромностью, ее свежестью, проявлениями ее чувств и непосредственными и утонченными, ее искренней веселостью, словом, всем, что составляло ее очарование, всем этим ансамблем качеств, которые всегда действовали на меня безотказно и превращали меня в раба женщины, превосходящей все, что можно было себе представить.

Мадемуазель К. К.* выходила из дому только в сопровождении матери, которая хотя была и набожна, но снисходительна. Читала она только те книги, которые давал ей ее батюшка, человек нравов строгих, поэтому ей не довелось прочитать еще ни одного романа, и она горела желанием прочитать их. Она совсем не знала Венеции, их дом никто яе посещал и некому было сказать юной девице, что она истинное чудо.

Брат ее писал что-то за столом, а я беседовал с нею, вернее отвечал на ее многочисленные вопросы. Удовлетворяя ее любопытство, я был вынужден добавить к тем представлениям, которые v нее уже сложились, новые мысли и идеи, чрезвычайно ее удивлявшие: ведь в душе ее царил еще полный хаос. Единственное, чего я не сказал ей, так это то, что она прекрасна и что я без ума от нее.

В глубокой задумчивости покинул я этот дом: душа моя была тронута всем тем, что открыл я в его восхитительной обитательнице. Первой моей мыслью было никогда не видеть ее больше: ведь я не чувствовал себя человеком, способным пожертвовать своей свободой, прося руки этого неповторимого создания, хотя и считал, что только так можно составить мое счастье.

Прошло два дня со времени моего визита к П. К. Он рассказал мне, что сестра только и говорит обо мне, вспоминает все те вещи, которых наслушалась от меня, а ее матушка также очень довольна новым знакомством.

«Она была бы вам хорошей партией, – добавил он, – у нее десять тысяч дукатов приданого. Если б вы завтра навестили нас, мы бы выпили кофе и поговорили с матушкой и сестрой».

Я поклялся себе, что ноги моей у них не будет, и нарушил эту клятву. В подобных случаях человек легко становится клятвопреступником.

Я провел три часа в разговорах с этой прелестной особой и покинул ее совершенно влюбленным. Уходя я сказал, что завидую тому, кто станет ее мужем, и этот комплимент, первый такого рода с моей стороны, заставил ее очаровательно покраснеть.

Дома я тщательно проэкзаменовал себя, свое чувство к К. К., и пришел в замешательство: я не мог с нею поступить ни как порядочный человек, ни как распутник. Мне необходимо стало рассеяться, и я отправился играть. Игра часто помогает забыть о любви. В этот раз я играл удачно и хорошо наполнил свой кошелек…

И вот П. К. снова у меня на следующий день. С довольным видом он сообщил, что мать позволила сестре пойти в Оперу с ним, что малютка в восторге, так как она еще ни разу не была в Опере, и что я могу к ним присоединиться.

– А ваша сестра знает, что вы хотите пригласить меня?

– Это для нее праздник!

– А ваша матушка знает?

– Нет, но когда она узнает, это ее ничуть не огорчит: вы пользуетесь у нее полнейшим доверием.

– Так я постараюсь достать ложу.

– Отлично, вы подождите нас в обычном месте.

Хитрец не проронил ни слова о векселях; в его мозгу родился новый замысел: видя, что я не волочусь за его дамой и влюблен в его сестру, он надумал продать ее мне подороже. Я понравился и матери, и дочери, и они, по-видимому, не станут противиться его плану. Я решил не отвергать этого предложения: откажись я, он, чего доброго, подыщет нового, менее щепетильного претендента. – Эта мысль казалась мне непереносимой, во всяком случае, мне казалось, что со мной девушка будет в большей безопасности.

Я нанял ложу в Сан-Самуэле и прибыл на условленное место задолго до назначенного час. Они появились: как прелестно выглядела моя юная приятельница! На ней была чудесная элегантная маска, он был в обычной своей униформе. Чтобы не нарушить ее инкогнито, я поспешил посадить их в свою гондолу. Он попросил высадить его возле дома его дамы, он навестит больную и присоединится к нам позже, придет прямо к нам в ложу. Меня удивило, что К. К. совершенно спокойно и естественно отнеслась к тому, что мы остались в ней вдвоем в гондоле: очевидно, брат предупредил ее о своих намерениях.

Не зная, о чем говорить с ней, ибо ни о чем, кроме любви, я не мог говорить, я молча любовался ею. В ожидании начала спектакля мы не спеша совершали прогулку по Большому Каналу.

– Скажите же мне что-нибудь, – сказала она. – Вы только смотрите на меня и молчите. Наверное, вы огорчены, что пожертвовали для меня временем: ведь брат собирался повести вас к своей подруге, а она, говорят, редкая красавица.