Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– Ну, когда же вы отправитесь в Петербург?

– Дня через четыре, если Ваше Величество позволит.

– С удовольствием. Добрый путь; что вы рассчитываете делать в России?

– Увидеть императрицу.

– Вы рекомендованы ей?

– Нет, Ваше Величество, я рекомендован лишь одному банкиру.

– Это лучше. Если на возвратном пути вы будете в Берлине, то повидайте меня и расскажите мне, что увидите. Прощайте.

При моем отъезде из Берлина у меня было двести дукатов – сумма достаточная на дорогу, но в Данциге я имел неосторожность проиграть ее, что не позволило мне остановиться по пути. У меня было рекомендательное письмо к фельдмаршалу Левальду, управителю Кенигсберга; я представился ему; он мне дал письмо к г-ну Воейкову* в Ригу. До тех пор я путешествовал в дилижансе, но, вступая в Россию, я почувствовал, что тут мне необходимо иметь вид вельможи, и я нанял четырехместную карету в шесть лошадей. На границе какая-то личность останавливает меня и требует уплаты за вещи, которые я везу с собой. Я ему отвечаю, как отвечал греческий философ (увы! это было слишком справедливо!), что ношу все с собою. Но он настаивает на осмотре моих чемоданов. Я говорю кучеру ударить по лошадям, но неизвестный останавливает их, и кучер, полагая, что имеет дело с таможенным чиновником, не смеет противиться ему. Тогда я выскакиваю из кареты с пистолетом в одной руке и с палкой в другой. Неизвестный понимает мои намерения и пускается бежать. У меня был лакей, лотарингец по происхождению, который не трогался с козел во время этой истории, несмотря на мои приказания. Когда дело кончилось, он говорит мне: «Я хотел предоставить вам всю честь победы».

Мой въезд в предместье Митавы произвел эффект. Хозяева постоялых дворов почтительно кланялись мне, как бы приглашая меня остановиться у них. Мой кучер повез меня прямо в очень хорошую гостиницу, против замка. Заплатив ему, я оказался собственником всего лишь трех дукатов.

На другой день рано я поехал к г-ну Кайзерлингу с письмом барона Трейделя. Г-жа Кайзерлинг удержала меня на завтрак. Молодая полька, прислуживавшая нам за завтраком, была необыкновенно красива. Я все время мог любоваться этой мадонной, которая с опущенными вниз глазами, с блюдечком в руке, стояла неподвижно около меня. Вдруг мне пришла мысль, по меньшей мере странная в моем положении. Я вынимаю из жилетного кармана мои три дуката и ловко кладу их на блюдечко, отдавая ей чашку. После завтрака канцлер оставил меня и возвратился вскоре сказать мне, что он видел герцогиню Курляндскую, которая приглашает меня на бал к себе в тот же вечер. От этого приглашения я содрогнулся: я отказался, говоря, что не имею подходящего платья. Возвратившись в гостиницу, я был извещен хозяйкой, что камергер Ее Светлости дожидается меня в соседней комнате. Эта личность сказала мне, что бал Ее Сиятельства – это бал-маскарад, и что подходящий костюм я легко найду в городе. Он прибавил, что вначале бал должен был быть обыкновенный, но теперь его обратили в маскарад, вследствие того, что приехал почтенный иностранец, которого вещи были еще в дороге. Сказав это, камергер удалился по всем правилам этикета. Мое положение было печально: как прикажете не явиться на бал, который был изменен именно ради меня! Я ломал себе голову, чтобы отыскать выход, когда еврей-торгаш явился с предложением разменять золотые фредерики на дукаты.

– У меня нет ни одного фредерика.

– Но у вас есть по крайней мере несколько флоринов?

– И флоринов нет.

– Приехав из Англии, как мне сказали, вы, конечно, располагаете гинеями?

– И их нет; все мои деньги – в дукатах.

– У вас их, конечно, много?

Этот вопрос был сделан евреем с улыбкой, что заставило меня предположить, что еврей очень хорошо знал, как обстоит дело. Затем он сейчас же прибавил:

– Я знаю, что вы легко освобождаетесь от них, а при жизни, которую вы ведете, несколько сот дукатов хватит вам ненадолго. Мне нужно четыреста рублей на Петербург, можете ли выдать мне перевод на эту сумму по цене двухсот дукатов?

Я сейчас же согласился и выдал ему перевод на греческого банкира Папанелыюло. Любезность еврея происходила, единственно, вследствие трех дукатов, данных мною служанке. Нет ничего легче, поэтому, и труднее, как добыть денег, все зависит от манеры, как приняться за дело. Не сделай я легкомыслия, я бы так и остался без денег.

Вечером Кайзерлинг представил меня герцогине, супруге знаменитого Бирона*, прежнего любимца императрицы Анны. Это был старик, согнутый, лысый. При внимательном рассмотрении можно было убедиться, что в молодости он был очень красив. На балу танцы продолжались до утра. Красивых женщин было много, и я надеялся во время ужина быть представленным некоторым из них, но был несчастен на этот раз. Герцогиня взяла меня под руку, и таким образом я очутился за столом, за которым сидели одни лишь старухи. Спустя несколько дней я оставил Митаву, с рекомендательным письмом к Карлу Бирону, жившему в Риге. Герцог дал мне одну из своих карет, в которой я и доехал до этого города. Перед моим отъездом он спросил меня, какой подарок мне будет приятнее: перстень или его стоимость деньгами? Я высказался за деньги, что составило четыреста талеров.

В Риге принц Карл принял меня отлично: он предложил мне свой стол и свой кошелек: дело не касалось помещения, потому что и сам принц жил в небольшом помещении, но он доставил мне все-таки очень удобную квартиру. В первый раз, когда я у него обедал, я встретился с Кампиони, танцором. По уму и манерам он был гораздо выше своего положения. Другие приглашенные были: какой-то барон Сент-Элен, из Савойи, игрок, развратник и плут; его жена отцветавшая красота; адъютант и молодая особа, очень хорошенькая, сидевшая по правую руку принца. Эта дама имела грустный вид; она ничего не ела и пила только воду. Знак Кампиони заставил меня понять, что она была любовница принца. После обеда Кампиони повел меня к себе и представил меня своему семейству. Его жена, англичанка, показалась мне очень милой женщиной, но не было никакой возможности смотреть на нее после того, как я увидел ее дочь свеженькую, красивую девочку тринадцати лет, которой можно было дать восемнадцать. Мы сделали небольшую прогулку с этими дамами. Кампиони отошел со мной в сторону.

– Вот уже десять лет, как я живу с этой женщиной. Бетти, которая вам так нравится, не моя дочь; другие дети – мои.

– Куда же вы дели других – плод вашей любви с вашей первой женой?

– Да то, что я делаю и теперь еще и что так смешно в мои лета: они танцуют.

– Я думал, что здесь нет театра.

– Я открыл танцевальную школу.

– И это доставляет вам достаточно средств к жизни?

– Я играю у принца; иногда я проигрываю, но в большинстве случаев остаюсь в выигрыше. Однако мое положение скверно. Я сделал долг; мой кредитор не знает приличий, он требует уплаты долга и с минуты на минуту меня могут посадить в долговую тюрьму. Дело в шестистах рублях – не шутка, как видите.

– Как же вы заплатите?

– Что же делать? Никому не заплачу. Скоро начнутся холода; я сбегу в Польшу. Барон Сент-Элен, которого вы видели у принца, тоже намеревается подняться с якоря. Вот уже три года, как он проповедует терпение своим кредиторам, которых много: мы сбежим вместе. Принц, принимающий нас ежедневно, очень нам полезен, потому что его дом – единственное в городе место, где можно играть, не боясь скандала, но на его денежную помощь нельзя рассчитывать: он и сам в долгах. Его любовница стоит ему очень дорого и делает его несчастным. Она не говорит с ним вот уже два года, за то, что он не хочет на ней жениться. Принц с радостью отделался бы от нее; он предложил ей в мужья одного офицера, но дама желала бы по меньшей мере капитана, а все те капитаны, которые находятся здесь, отвечают, что им слишком достаточно и одной жены.

Я пожалел бедного Кампиони – вот и все, что я мог для него сделать. Английский банкир Коллинс, с которым у меня были дела, рассказал мне, что барона Штенау повесили в Лондоне за фабрикацию фальшивых ассигнаций. Спустя месяц после нашего разговора Кампиони бежал; барон Сент-Элен сделал то же на другой день. Банкир Коллинс, которому он должен был тысячу экю и которого он называл другом, показал мне прощальное письмо этого господина: письмо было в веселом тоне; прощаясь, он писал, что как честный человек, он ничего с собой не увозит, даже своих долгов, которые оставляет там, где их понаделал… Я оставил Ригу 15 декабря и направился в Петербург. Туда я приехал спустя шестнадцать часов. Расстояние между этими городами приблизительно таково, как расстояние между Парижем и Лионом. Я позволил ехать на козлах одному бедному лакею-французу, который прислуживал мне без всякого вознаграждения во время всего пути. Спустя три года я не был особенно удивлен, увидав его рядом со мною за столом у г-на Чернышева: он мне сказал, что был гувернером сыновей в этом доме. Но не будем забегать вперед: у меня многое кое-чего есть сказать о Петербурге, прежде чем говорить о лакеях, бывших гувернерами князей.

Россия.

Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома – обширны; все ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее, в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные волны которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, – не столько река, сколько озеро. Я нанял две комнаты в гостинице, окна которой выходили на главную набережную. Мой хозяин был немец из Штутгарта, недавно поселившийся в этом городе. Легкость, с которой он объяснялся со всеми этими русскими, удивила бы меня, если бы я не знал, что немецкий язык очень распространен в этой стране. Одно лишь простонародье говорит на местном наречии. Мой хозяин, видя, что я не знаю, куда девать свой вечер, объяснил мне, что во дворце – бал, куда приглашено до шести тысяч человек и который будет продолжаться в течение шестидесяти часов. Я принял билет, предложенный мне им, и, надев домино, отправился в императорский дворец. Общество было уже в сборе и танцы в разгаре; везде виднелись буфеты, обремененные всякого рода яствами, способными насытить всех голодных. Роскошь мебели и костюмов поражали своею странностью: вид был удивительный. Я размышлял об этом, как вдруг услышал около себя слова: «Посмотрите, вот царица!»

Я принялся следить за указанным домино и вскоре убедился, что это, действительно, была императрица Екатерина. Все говорили то же самое, делая, однако же, вид, что не узнают ее. Она гуляла в этой толпе, и это, видимо, доставляло ей удовольствие; по временам она садилась позади группы и прислушивалась к непринужденным разговорам. Она, конечно, могла таким образом услыхать что-либо не почтительное для себя, но, с другой стороны, могла также услыхать и истину – счастие, редко выпадающее на долю монархов. В нескольких шагах от императрицы я заметил мужчину колоссального роста в маске; это был Орлов*…

Еще не рассветало, когда я вернулся в свою гостиницу. Я лег спать с намерением проснуться только к часу богослужения, которое должно было быть совершаемо торжественно, в полдень, в церкви Кармелитов. Выспавшись хорошо, я несколько удивился, замечая, что еще ночь. Я снова засыпаю и на этот раз просыпаюсь при солнечном свете. Я приказал позвать парикмахера, наскоро одеваюсь: часы показывали одиннадцать. Лакей спрашивает: буду ли я завтракать? Хотя я был голоден, я отвечал: «После обедни». – «Сегодня нет обедни», – отвечает он.

– Как нет обедни, в воскресенье? Вы шутите.

– Сегодня, сударь, понедельник. Вы спали подряд тридцать часов.

И действительно, я проспал воскресение. Это, кажется, единственный день в моей жизни, который я действительно потерял.

Вместо церкви я отправился к генералу Петру Ивановичу Мелиссино*. Рекомендательное письмо к нему было от г-жи Лольо, его прежней любовницы. Благодаря этой рекомендации я был принят превосходно. Он, раз навсегда, пригласил меня обедать у него. В его доме все было на французский манер. Кухня была прекрасна, вина – в изобилии, разговор был оживленный, а игра в карты еще более. Я скоро подружился с гго старшим братом, женатым на княжне Долгорукой. В тот же «ечер я сел за фараон: общество состояло из лиц хорошего общества, проигрывавших без досады и выигрывавших без похвальбы. Поведение гостей, так же как и их высокое положение, освобождали их от придирок полиции. Банкиром был некий барон Лефорт, сын племянника известного адмирала Лерорта. С этим молодым человеком случилось неприятное приключение, и он был в немилости. Во время коронации императрицы в Москве он получил привилегию открыть лотерею, основной капитал которой был дан правительством; вследствие ошибок управления, лотерея провалилась и вся вина пала на этого молодого человека.

Так как я играл осторожно, то весь мой выигрыш состоял из нескольких рублей. Князь*** потерял на моих глазах десять тысяч рублей в один удар, но, казалось, нисколько не был этим взволнован; видя это, я выразил Лефорту свой восторг в виду подобного равнодушия, столь редкого у игроков.

– Есть чему удивляться! – отвечал мне банкир. – Князь играл на слово и не заплатил; он так всегда делает.

– А честь?

– Честь не страдает от карточных долгов: таковы, по крайней мере, нравы у нас. Существует как бы условие между игроками, что тот, который проигрывает на слово, волен платить или не платить; выигравший рискует быть смешным, требуя уплаты, которую не делает его противник.

– Такой обычай должен был бы дать право банкиру отказаться от ставки того или другого лица.

– Ни один банкир не осмелится сделать это: проигравший почти всегда уходит, не заплатив; самые честные оставляют залог, но это бывает редко. Здесь находятся молодые люди самого лучшего общества, которые открыто играют в так называемую фальшивую игру и которые смеются над тем, кто выигрывает.

У Мелиссино я также познакомился с молодым гвардейским офицером по имени Зиновьев*, близким родственником Орловых. Он представил меня английскому посланнику, лорду Макартнею. Этот посланник, молодой, богатый, любезный, красивый, влюбился в одну фрейлину. Их связь обнаружилась. Императрица простила фрейлину, но настояла на отозвании посланника.

Г-жа Лольо дала мне также письмо к княгине Дашковой, находившейся тогда в немилости и жившей в своих владениях. Я отправился к ней за три версты от столицы.

Я нашел ее в трауре после смерти мужа. Она предложила рекомендовать меня графу Панину. Я узнал, что Панин часто приезжал к княгине Дашковой, и находил непонятным, как императрица могла допустить, чтобы ее министр находился в интимных отношениях с женщиной, бывшей в ссылке. Тайна объяснилась впоследствии: я узнал, что Панин был отцом княгини; до тех пор я думал, что он был ее любовником. Княгиня Дашкова состоит теперь президентом Петербургской академии наук. Кажется, что Россия есть страна, где полы перепутались; женщины управляют, женщины председательствуют в ученых обществах, женщины участвуют в администрации и в дипломатии. Не достает лишь одного этой стране, одной лишь привилегии этим красавицам: быть во главе войска.

В день Крещения я присутствовал на Неве, на странной церемонии– на благословении речной воды, покрытой тогда льдом в четыре фута толщины. Эта церемония привлекает огромную толпу, потому что после богослужения там крестят новорожденных, погружая их нагими в отверстие, сделанное во льду…

В Мемеле г-жа Брогончи, флорентинка, дала мне письмо к одной венецианке, г-же Роколини, приехавшей в Петербург с намерением поступить на сцену Большого театра в качестве певицы. Эта девица, ничего не понимавшая в пении, не поступила на сцену. Тут она познакомилась с одной француженкой, женой купца, по имени Проте. Роколини, которую в Петербурге называли синьора Виченца, бывая у Проте, вскоре познакомилась со всем ее обществом и вошла в моду. Увидав Роколини, я сейчас узнал ее: лет двадцать тому я знавал ее в Венеции; я, однако, не решился напомнить ей о себе, боясь дать ей понять, что знаю, как она стара. Думаю, что и она узнала меня. У ней был брат, по имени Монтальти, который намеревался убить меня однажды вечером на площади Св. Марка. Впоследствии я узнал, что Роколини была душой заговора, направленного против моей жизни. Она встретила меня одновременно и как новое лицо, и как старого знакомого. Она пригласила меня к себе на другой день. „Если вы любите красивых женщин, – сказала она, – то я вам покажу настоящее чудо в этом отношении“. И действительно, Проте была в числе приглашенных; никогда еще я не видал более красивой женщины. Известна моя слабость к прекрасному полу».

Я стал за нею ухаживать и в конце концов пригласил ее обедать со мной в Екатерингофе, у отличного болонского ресторатора, которого не забыли еще гастрономы, – у знаменитого Локателли. Вместе с нею я пригласил Зиновьева, г-жу Колонна, синьору Виченца и одного музыканта, ее друга. Обед прошел очень весело1, так что к концу десерта каждый уже подумывал о том, чтобы уединиться со своей избранницей, и я был как раз на верном пути к моей Проте, если бы не неожиданное событие, разрушившее все мое прекрасно подготовленное предприятие.

Луини приготовился к охоте и позвал нас посмотреть на его ружья и собак. Отойдя вместе с Зиновьевым шагов на сто от императорского дворца, я заметил очаровательную юную крестьяночку. Я указал на нее Зиновьеву, мы устремились к ней, но легкая и стройная, как козочка, она ускользнула от нас и скрылась в неказистой хижине, куда мы и зашли вслед за нею. Мы застали отца, мать и детей. Самый красивый ребенок – та самая девочка – прижалась в углу с видом загнанного кролика.

Зиновьев, который, между прочим, был впоследствии двадцать лет посланником в Мадриде, долго говорил с отцом семейства. Разговор шел по-русски, и я, конечно, понять ничего не мог, но догадался, что говорили о юной красавице: отец подозвал ее, она подошла с видом полнейшей покорности и, потупив взор, остановилась перед нами.

Наконец, Зиновьев завершил переговоры и двинулся к выходу, я последовал за ним, одарив на прощанье хозяина рублем. Выйдя наружу, Зиновьев дал мне полный отчет о своей беседе. Он спрашивал отца девицы, не отпустит ли он свою дочь ко мне в служанки, на что отец отвечал, что отпустит с радостью, но просил за это сто рублей, потому что дочка его еще нетронутая.

– Вы видите, – сказал мне Зиновьев, – что ничего не поделаешь.

– Почему же?

– Да ведь он просит сто рублей!

– А если я ему заплачу эту сумму?

– Тогда она станет вашей и вы вольны поступать с ней, как вам будет угодно, только не можете лишить ее жизни.

– А если она не захочет мне повиноваться?

– Этого не должно быть, но если вдруг случится, вы можете ее беспощадно наказать.

– Предположим, что она будет согласна, но, скажите, смогу ли я, если она придется мне по вкусу, держать ее у себя и дальше?

– Повторяю вам, вы стали ее хозяином и имеете право приказать ее арестовать, если она сбежит от вас, не возвратив вам ваших ста рублей.

– А сколько я должен платить ей в месяц?

– Ничего, раз вы будете ее кормить и поить, отпускать в баню по субботам и в церковь по воскресеньям.

– А когда я покину Петербург, могу ли я взять ее с собой?

– Нет, если вы не получите, уплатив пошлину, разрешения на это. Она ваша раба, но прежде всего она подданная императрицы.

– Хорошо. Тогда не устроите ли вы мне это дело? Я заплачу сто рублей и возьму ее с собой. Ручаюсь вам, что буду обходиться с нею совсем не так, как обходятся с рабами. Но я доверяюсь вам и надеюсь, что я не буду обманут.

– За это я вам могу поручиться. Угодно ли вам тотчас покончить с этим делом?

– Нет, подождем до завтра. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из нашей компании знал об этом.

– Будь по-вашему. До завтра.

Мы возвратились в Петербург всем обществом в прекрасном настроении, и назавтра в девять часов я уже встретился с Зиновьевым, который был весьма рад оказать мне такую услугу. Мы отправились в путь. Дорогой он сказал, что если я пожелаю, он составит для меня целый гарем из любого количества девушек. «Когда я влюблен, – ответил я ему, – мне хватает одной». И вручил ему сто рублей.

На месте мы нашли отца, мать и дочь. Зиновьев напрямик изложил им суть дела, отец, как водится у русских, возблагодарил Святого Николая за помощь, потом обратился к дочери; та взглянула на меня и промолвила «да».

Зиновьев тут же сообщил мне, что я должен лично убедиться в нетронутости скорлупы, ибо условлено, что я приобретаю невинную девицу. Я отказался от всякой проверки, опасаясь оскорбить девушку, но Зиновьев настаивал на своем, говоря, что она будет просто убита, если я не проверю ее и, наоборот, обрадуется, если я смогу в присутствии ее родителей убедиться, что она «честна». Мне пришлось подчиниться и, стараясь быть как можно скромнее, я провел полное исследование, всякие сомнения исключившее, действительно я имел дело с невинным созданием. Но, по правде говоря, найди я этот плод надкушенным, я бы все равно, не объявил об этом.

Вслед за этим Зиновьев отсчитал отцу сто рублей, а тот вручил их дочери; она же в свою очередь передала деньги матери. Мой камердинер и мой кучер засвидетельствовали своими подписями эту сделку, суть которой была для них совершенно непонятной.

Заирой* окрестил я эту юную девицу. Она села в наш экипаж, одетая в какую-то хламиду из сукна, под которой не было даже сорочки. Отвезя Зиновьева, я поспешил с нею к себе, где и затворился на четыре дня, пока не преобразил мою Заиру, одев ее совершенно a la francaise, без роскоши, но вполне прилично. Мне пришлось смириться с моим незнанием русского языка, но меньше чем за три месяца Заира выучилась довольно сносно изъясняться со мной по-итальянски. Она не замедлила полюбить меня, а затем начала и ревновать. Об этом я вскоре расскажу.

…К тому времени она похорошела настолько, что я надумал взять ее с собой в Москву, не решаясь оставить в Петербурге. Ее лепет на венецианском наречии доставлял мне несказанное удовольствие. В одну из суббот я отправился в русскую баню. Тридцать или сорок мужчин и женщин было там, совершенно голых и не обращавших ни на кого ни малейшего внимания – каждый был, казалось, занят лишь собой. Это не было бесстыдством, это была невинность простых душ. Конечно, я был удивлен, что никто даже не взглянул на Заиру, которая представлялась мне оригиналом статуи Психеи, виденной мною некогда в Риме в вилле Боргезе. Ее грудь не была еще полностью сформирована – ведь ей исполнилось совсем недавно четырнадцать лет. Белоснежную кожу прикрывали длинные и густые волосы цвета эбенового дерева, в которые она могла бы закутаться вся целиком. Узкие черные брови были проведены над великолепного разреза глазами, которые могли бы быть немного побольше, но сколько в них было огня и в то же время застенчивости! Я уж не говорю об ее губах, как будто созданных для поцелуев. Если бы не ее. приводящая в отчаянье ревность, не ее слепая вера в неопровержимость гаданья на картах, которым она занималась по десять раз на дню, Заира была бы совершенством и мне никогда бы не пришла в голову мысль расстаться с нею.

В ту пору в Петербург приехал некий молодой француз. Звали его Кревкер, он был изящен, с располагающей к себе внешностью и хорошо воспитан, чего никак нельзя было сказать о юной парижанке, которую он привез с собой и которую, он называл Ларивьер. Она была недурна собою, но манерами и воспитанием ничем не отличалась от тех парижских девиц, что промышляют своими прелестями. Молодой человек и красотка пришли ко мне, когда я завтракал с Заирой. Он вручил мне письмо принца Карла Курляндского. Принц просил меня оказать покровительство этой паре.

– Скажите мне сами, – обратился я к молодому французу, – чем же я могу быть вам полезен?

– Приняв меня в ваше общество и устроив мне различные знакомства.

– Что касается общества, то я иностранец и от меня мало толку; я буду бывать у вас, всегда рад видеть вас у себя, правда, я никогда не обедаю дома. Если же говорить о знакомствах, то мне было бы затруднительно представлять вас вместе с мадам. Жена ли она ваша? Что я должен отвечать, когда меня спросят, кто вы и чем намерены заниматься в Петербурге? Странно, что принц Карл не дал вам письма к кому-нибудь еще.

– Я лотарингский дворянин, приехал в Петербург, чтобы развлечься, а мадемуазель Ларивьер моя любовница.

– Не думаю, что возможно кому-нибудь вас представить в таком качестве. Но вы можете наблюдать нравы страны и развлекаться, ни в ком не нуждаясь: театры, прогулки, даже придворные увеселения здесь широко открыты для всех. Я понимаю, что в средствах вы не стеснены.

– Как раз денег-то у меня и нет, и я ниоткуда их не жду.

– Однако, как же вы решились на такую поездку без денег?

– Моя подруга утверждает, что мне в них нет нужды. Она увезла1 меня из Парижа без единого су в кармане и пока что оказалась права: мы повсюду прекрасно жили.

– Ах, так значит у нее был полный кошелек?

– Мой кошелек, – вмешалась эта особа, – всегда в карманах моих друзей.

– О, тогда понятно, что вы не*пропадете нигде. Я бы тоже открыл для вас подобный кошелек, но, увы, я не так богат.

Гамбуржец Бомбак*, которого я знавал в Англии, сбежал оттуда от долгов в Петербург. Ему повезло, он был принят в военную службу. Сын богатого негоцианта, он держал дом, слуг, экипажи, любил женщин, пышный стол, карты и делал долги с легкой душой. Он был дурен собой, но живой, умный и обходительный. Он вошел ко мне в тот момент, когда я разговаривал с оригинальной путешественницей, предпочитающей черпать из карманов своих друзей. Я представил ему достойную пару, рассказал о них, умолчав, разумеется, о состоянии их финансов. Бомбак, любитель приключений, сразу же стал делать авансы Ларивьер, которая отвечала ему в соответствии с правилами своего ремесла. Вскоре я мог убедиться в верности ее метода: Бомбак пригласил их обедать у него назавтра, а пока отправиться в Красный Кабак*, чтобы там отобедать без церемоний. Он пригласил и меня, я согласился. Заира, не понимавшая по-французски, спросила меня, о чем идет речь, я рассказал ей, она попросила взять ее с собой, и я не мог ей отказать. Я согласился, чтобы избежать неминуемых сцен ревности, слез, упреков, отчаянья, прекращать которые мне приходилось по обычаю этой страны, поколачивая свою строптивую любовницу. Как ни удивительно, но это было лучшим способом доказать ей мою любовь. Таков нрав русских женщин: после тумаков к ним мало-помалу возвращается нежность и все кончается новыми приношениями на алтарь любви. Обрадованный Бомбак поспешил подготовить поездку, обещав вернуться за нами к одиннадцати часам. Пока Заира принаряжалась, Ларивьер вела со мной разговор, склонивший меня к мысли, что я перестал разбираться в людях. Меня поразило, что ее любовник не видел ничего предосудительного в той роли, какую он играл. Он мог, конечно, в свое оправдание сослаться на то, что влюблен в Мессалину, но разве это оправдывало его?

Наша затея удалась как нельзя лучше, обед прошел весьма весело: Бомбак разговаривал только с искательницей приключений, Заира провела все время у меня на коленях, Кревкер ел, пил, смеялся к месту и не к месту. Хитроумная Ларивьер втянула Бомбака в игру и выиграла у него двадцать пять рублей. Он весело заплатил, попросив в благодарность лишь поцелуй. Заира, довольная, что я взял ее с собой туда, где легко бы мог ей изменить, наговорила мне тысячи смешных вещей по поводу француженки и ее друга, который был явно неревнив и снисходителен. Это превосходило ее понимание, и она не могла объяснить себе, как та допускает, чтобы он показывал такую уверенность в своей любовнице.

– Но ведь я же уверен в тебе и ты, однако, меня любишь.

– Потому что я никогда не даю тебе случая сомневаться во мне.

На следующий день я отправился к Бомбаку без Заиры. Я знал, что там должны быть молодые офицеры, которые досаждали мне, ухаживая за Заирой и болтая с ней на своем языке. У Бомбака я застал путешествующую пару, а также двух братьев Луниных*. Оба они теперь генералы, а в ту пору были поручиками. Младший был хорошенький блондин с совершенно девичьей внешностью. Он состоял в возлюбленных у кабинет-секретаря Теплова и, будучи малым решительным, не только ставил себя выше всяких предрассудков, но не стеснялся гордиться тем, что своими ласками мог пленить всех мужчин, с которыми водился.

Угадав, и совершенно справедливо, в богатом уроженце Гамбурга те же склонности, что были у Теплова, и не предполагая таких вкусов у меня, он надумал меня смутить. С этой мыслью он подсел ко мне за столом и так извел меня своими приставаниями во время обеда, что я совершенно чистосердечно принял его за переодетую девицу.

После обеда, расположившись у огня рядом с ним и отважной француженкой, я сообщил ему о своих подозрениях. Лунин, дороживший своей принадлежностью к сильному полу, тотчас же выставил напоказ убедительные доказательства моей ошибки. Интересуясь проверить, могу ли я остаться равнодушным при виде такого совершенства, он придвинулся ко мне и, уверясь, что привел меня в восторг, занял позицию, необходимую, как он сказал, для нашего обоюдного блаженства. Признаюсь к стыду своему, что грех случился бы, если бы Ларивьер, возмущенная тем, что в ее присутствии какой-то миньон осмелился покуситься на ее права, не заставила его отступить.

Лунин-старший, Кревкер, Бомбак, отправившиеся прогуляться, вернулись с наступлением темноты с тремя приятелями, которые могли легко утешить француженку в ее несчастье оказаться в столь дурном обществе, каким оказались юный Лунин и я.

Приступили к фараону, который кончился заполночь. Я и мой новый друг Лунин оставались лишь внимательными зрителями происходящего, а Кревкер отправился спать. Расстались мы только утром.

Войдя к себе, я сразу же удачливо увернулся от полетевшей мне в голову бутылки. По счастью, Заира промахнулась, иначе я был бы убит на месте. В ярости она кинулась наземь и стала биться об пол головой. Злость овладела мною, я подбежал к ней, оторвал от пола, поднял; не выпуская ее из рук, я спрашивал, что с ней; мне показалось, что она сошла с ума, и я решил было звать на помощь. Но она несколько успокоилась, хотя слезы не иссякали, и сквозь рыдания она называла меня убийцей, изменником и всеми другими бранными словами, какие приходили ей на память. Как неоспоримое доказательство моей преступности она предъявила мне каре из двадцати пяти карт, где она прочитала все о моем страшном распутстве в минувшую ночь.