Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Я в неприятном положении, – сказал он, – Фретюр, которому я запретил являться ко мне, написал мне вчера, что пустит себе пулю в лоб, если я сегодня же не дам ему сто пистолей.

– И это вас волнует?

– Я убежден, что он исполнит эту угрозу.

– А я убежден в противном. Дня четыре тому назад он обратился ко мне с таким же требованием и с такою же угрозой и, как видите, до сих пор здравствует. Правда, он вызвал меня, находя это лучшим средством покинуть жизнь, но я отвечал ему, что так как мне известны его намерения, мы не равны; с тех пор он оставил меня в покое. Если он вызовет вас, отвечайте ему, как я ему отвечал, или совсем не отвечайте.

– Это невозможно. Вот сто пистолей; пожалуйста, отнесите их к нему от моего имени; пусть он подпишет вексель на Льеж, где у него есть имение.

Я согласился исполнить просьбу Мануччи и отправился к барону. Я нашел его в отчаянии; сто пистолей он взял весьма хладнокровно и написал вексель; больше мне ничего не нужно было. В этот день я обедал у посланника и отдал вексель Мануччи. На другой день я отправился к Мануччи, но, к удивлению, привратник проговорил мне: «Нет дома!» Я настаиваю, и тогда привратник сознается, что получил приказ не принимать меня. Я возвращаюсь домой в невыразимом удивлении и в записке, написанной второпях, спрашиваю Мануччи, что сей сон означает. Лакей отправляется с поручением и возвращается с моей нераспечатанной запиской: граф Мануччи приказал не принимать моих писем. Что такое случилось? Напрасно я искал разгадки долгое время, наконец является лакей посланника и приносит мне письмо. В конверте Мануччи находилось письмо Фретюра, адресованное графу. Этот интриган просил сто пистолей и взамен этого обязывался указать на тайного врага Мануччи, хотя Мануччи считал этого врага своим близким другом. Письмо Мануччи указывало на этого врага: это был я, как читатель, вероятно, догадался уже. Конечно, я был виноват в распространении скверных слухов на его счет, но негодяй Фретюр прибавил многое от себя. Каждая фраза письма Мануччи была оскорблением; письмо свое он оканчивал следующей фразой: «Я требую, чтобы Вы уехали из Мадрида в течение недели».

Моя вина была несомненна; я отвечал Мануччи полным признанием ее и извинением, предлагая ему всякое другое удовлетворение, но объявлял ему в то же время, что я вовсе и не думаю уехать из Мадрида. Для уверенности, что мое письмо дойдет по назначению, я приказал написать адрес на конверте моему лакею и сам снес письмо на почту в Прадо. Мануччи получил его, но никогда не отвечал на него. Досада заставила меня сидеть дома в течение двух дней. На третий я взял карету и отправился к принцу Католику; но привратник останавливает меня сразу и объявляет на ухо, что у Его Сиятельства есть причины не принимать меня. Оттуда я отправился к аббату Бильярди: тот же отказ. Я сажусь в карету и еду к Доминго Барнери. Этот принимает меня, но лишь с тем, чтобы заявить мне, что Мочениго везде говорил обо мне как о негодяе и что я не заслуживаю быть принимаемым приличными людьми. Все эти удары кинжала возбудили во мне печальную храбрость идти до конца. Одним словом, мне последовательно отказали в приеме маркиз Гримальди и дон Эммануил Рода. Герцог Лассада, враг посланника, принял меня, но с тем лишь, чтобы просить меня не навещать его. «Мне очень жаль, – прибавил он, – что я принужден отказать себе в таком приятном обществе, как ваше, но это жертва, требуемая приличиями». Оставался один граф Аранда. Я не особенно надеялся на это свидание, и, однако, Его Сиятельство принял меня очень любезно; помню даже, что он посадил меня возле себя – милость, которой я удостоился в первый раз. Это мне придало храбрости, и я рассказал ему мои злоключения.

– Господин Казанова, вы сделали оплошность, но господин Мочениго уж слишком далеко подвинул свое мщение. Я с грустью вижу, – что нам придется отказаться от наших колонизационных проектов, ибо, когда придет минута представить вас, Его Величество, узнав, что вы венецианец, спросит о вас посланника.

– Но неужели же я принужден буду выехать из Испании?

– Мочениго требовал этого, но я не согласился; к несчастию, ничего больше я не могу сделать для вас при настоящих обстоятельствах. Оставайтесь без боязни среди нас, но я прошу вас молчать о посланнике и его любимце.

С тех пор в течение целого месяца я никого не видал в Мадриде, за исключением моего доброго башмачника и его дочери; это был единственный дворянский дом, где я был принят. Несмотря на дружбу Игнации, пребывание в Мадриде стало тягостным для меня и я собирался в дорогу. Один честный генуэзский книгопродавец, сеньор Коррадо, согласился выдать мне вперед тридцать дублонов, не требуя другого поручительства, кроме моего слова, хотя в залог я предложил ему мои часы и золотую табакерку. Это единственный долг, которого я так и не уплатил, потому что книгопродавец умер вскоре, не оставив наследников.

Заполучив эти деньги, имея кроме того несколько луидоров и золотых вещей, я направился в Сарагосу. Реформы графа Аранда еще не достигли до этой старой столицы Арагонии. Днем и ночью встречались на улицах люди с громадными шляпами на головах, закутанных в черные плащи, спускавшиеся до самой земли, – странный костюм, делавший этих людей похожими на маски или, вернее, на мешки с углем. Под плащом они носили шпагу (spadino), наполовину длиннее тех шпаг, которые носятся светскими людьми во Франции и Италии. К этим маскарадным господам публика выказывала большое почтение, хотя они были не более как бандиты. Мое пребывание в Сарагосе позволило мне обстоятельно наблюдать церемонию культа Богоматери (Nuestra Senora-del-Pilar). Эта церемония, главным образом, состоит в шествии со статуями Богоматери колоссальных размеров. Все частные общества, все оттенки высшего круга были переполнены монахами. В одном из этих собраний я имел честь быть представленным высокой толстой даме, которой генеалогия доходила до блаженного Палафокса. Я собрал странные сведения об отце Пинателли, президенте инквизиционного трибунала. Этот почтенный отец имел неприятную привычку бросать каждое утро в тюрьмы инквизиции несчастных жертв своего сластолюбия. Он считал это как бы искуплением своих грехов; затем он одевался, отправлялся на исповедь, служил обедню и с аппетитом обедал. Затем черт приводил ему новые жертвы. Таковы были его привычки – привычки, очевидно, бывшие ему на пользу, потому что он был свеж, толст и весел.

Я видел также знаменитые бои быков, образчики которых мне случалось видеть уже в Мадриде. Представьте себе длинное и широкое пространство, окруженное перегородкой, за ко торой следуют амфитеатром места; это – арена. Туда впускают громадного быка, который вбегает в бешенстве со спущенными вниз рогами, затем останавливается, смотря направо и налево, как бы ища глазами своего противника. В ту же секунду выезжает человек на лошади (picadero), и в то время как бешеный бык набрасывается на него, пикадеро отстраняет лошадь, избегает быка и поражает его. Все это совершается с быстротой молнии. Иногда бык падает мертвым под ударом пики ловкого пикадеро, но чаще он только ранен. Тогда он гоняется за своим противником и подымает лошадь на рога: довольно часто случается, что пикадеро бывает убит вместе с лошадью. Некоторые из пикадеро борются без лошади. Я восторгался необычайной ловкостью и смелостью, с которой они борются с быком. Хотя и удерживаемый веревками, опутывающими его рога, бык бросался то на одного пикадеро, то на другого, но они, увертываясь от него, никогда не бегут от быка, ибо в противном случае они были бы освистаны зрителями. Пикадеро имеет одно лишь оружие: пику, к концу которой привешен кусок красной или черной материи. Когда бык недалеко от него, он приближает к его ноздрям материю и бросается в сторону. Животное бросается со спущенными рогами на материю, оставляя противника, который чаще всего прячется за перегородку или же настолько бывает смел, что поражает быка между рогами. В Сарагосе бои быков гораздо более блестящи, чем в столице, потому что тут бык совершенно свободен на арене; вследствие этого часто случается, что борьба оканчивается смертью одного из борющихся. Нужно быть испанцем, чтобы находить удовольствие в подобном зрелище; в глазах иностранца оно всегда будет возмутительным. Эти зрелища привлекают в особенности испанок; при этом случае мне указывали на сарагосских Аспазий: как бы ни была велика репутация арагонской красоты, я принужден сознаться, что ни одна из виденных мною Аспазий не могла сравниться по красоте с красивыми женщинами других национальностей.

Сарагоса– укрепленный город. Одна лишь церковь Nuestra Senora-del-Pilar, построенная на окопах, прерывает линию фортификаций. Однако жители считают город неприступным с этой стороны; они глубоко убеждены, что в случае атаки враг может ворваться в город, но ни в каком случае не в этом месте.

Хоть я и не антикварий, я, однако, люблю старинные памятники, в особенности римских времен; поэтому, отправляясь в Валенсию, я дал себе слово посетить дорогой развалины Сагонты.

Eminet excelso consurgens colle Saguntus1.

Сагонта построена на возвышенности. «Я взойду туда», – сказал я своему проводнику, который, намереваясь поспеть в этот день в Валенсию, жалобно вздохнул. В интересах своих мулов он с удовольствием уничтожил бы все древние памятники. Товарищем путешествия у меня был маленький аббат, считавший долгом пустить в ход свое красноречие в защиту проводника.

– Сеньор, – сказал он, – что вы там будете делать? Кроме развалин, ничего вы там не найдете.

– Конечно, но эти развалины говорят мне больше, чем самые красивые современные здания.

Аббат с удивлением посмотрел на меня. Проводник пожимал плечами и, невзирая на аббата, собирался ругаться, но вдруг увидел, что я сунул руку в карман. Я вынул из кармана экю.

– Вот, – сказал я, – поделите между собою этот экю.

– Вы hombre (почтенный человек), – сказали оба, кланяясь мне.

– Это значит, что теперь нет затруднений для обозрения Сагонты. К тому же нет никакой необходимости ехать сегодня в Валенсию.

Амбразуры стен вполне сохранились, хотя их постройки доходят до Второй Пунической войны. Тут я увидел множество надписей, к несчастью, недоступных для меня, как и для многих других, хотя какой-нибудь Лакондамин или Сегье легко разобрали бы их. Аббат был удивлен волнением, которое обнаруживалось на моем лице.

– Неужели вам неизвестна, – сказал я, – черта высокого подвига, осветившего эти развалины?

– Да, совершенно неизвестна.

– Вы никогда не открывали книгу?

– Я читаю только мой молитвенник.

– Здесь население древней Сагонты предпочло погибнуть в пламени, лишь бы не изменить римлянам, отдавая город Аннибалу.

– Вы ошибаетесь, сеньор, здесь нет Сагонты; это место всегда называлось Мурвиедро.

– Хотя это последнее имя происходит от латинского выражения muri veteres (древние стены) и таким образом устанавливает вполне точно древность, в которую вы не верите, – было бы, конечно, благоразумнее сохранить за новым городом имя Сагонты, но время – tempus edax – есть чудовище, пожирающее все: Mors etiam saxis nominibusque (смерть не щадит ни камней, ни названий).

– Эта Сагонта, – глубокомысленно возразил проводник, – не имеет ли и в другом месте развалин?

– Почему этот вопрос?

– Потому, что мы бы отправились осматривать и их, и вы бы мне дали еще экю. – И он прибавил, ухмыляясь: – Если Ваша Милость так любит Сагонту, то надо бы вам поселиться в Мурвиедро.

– Сеньор, – воскликнул вдруг аббат, который, казалось, глубокомысленно размышлял, – я не понимаю, что вас могло так заинтересовать в Сагонте; что же касается меня, то я бы и даром не взял место, потерявшее даже свое название. Я, может быть, не так учен, как вы, но утверждаю еще раз, что это место всегда называлось Мурвиедро.

– Это не может быть, потому что такое название было бы бессмыслицей. Каким образом объясните вы, что был дан эпитет старого предмету, который вначале, по необходимости был новым? Это то же самое, что утверждать, что ваша Новая Кастилия не стара, по той простой причине, что ее называют Новой.

– И однако, несомненно, что Старая Кастилия древнее Новой.

– Как раз наоборот, господин аббат.

С этой минуты аббат, считая меня, вероятно, сумасшедшим, не обращался больше ко мне. Я искал, хотя бесплодно, изображение Аннибала, а также латинской надписи в честь императора Клавдия; зато я имел счастие наткнуться на остатки амфитеатра. На другой день, рано утром, мы направились в Валенсию. Если аббат упорно молчал, то проводник был болтун и в конце концов добрый товарищ. Он был вор, как и все люди его профессии; я помню, что он пустил в ход все чудеса своего красноречия, чтобы выманить у меня несколько лишних мараведи за ночь, проведенную на постоялом дворе.

– Hо я же дал вам пол-экю.

– Это подарок щедрости Вашей Милости, а не плата долга.

Различие показалось мне весьма справедливым, и я раскошелился. Он заставил меня также купить кое-какие пустяки по дороге, пустяки весьма неудобные, которые я подарил ему тут же.

По дороге мы встретили постоялый двор, я хотел остановиться тут, чтобы освежиться, но проводник сказал с ужасом:

– Проклятый дом! Поедем дальше.

– Почему проклятый? – спросил я.

– Потому что тут есть duende (домовой).

– Кто вам это сказал?

– У меня есть глаза.

– Вы видели домового?

– До такой степени, что он съел у меня мула не далее как в прошлом месяце.

– Я думал, – сказал я серьезно, – что домовые не нуждаются в пище.

– Они едят, как настоящие черти; однако тот домовой, о котором я говорю, был в свое время красивым мужчиной.

– А! Значит, вы его знавали?

– Конечно! Во время своей земной жизни он был моим родственником Пересом.

– Странно; но зачем Перес бродит теперь на этом постоялом дворе и ест ваших мулов?

– Почему? Да ведь я вам сказал: потому что это проклятый дом, в котором не веруют в Nuestra Senora-del-Pilar, тут живут американские язычники; ихняя Богоматерь имеет лицо красное, между тем как наша – белая; вы ведь сами знаете это, сеньор.

– Совсем не знаю. Но зачем вы там остановились?

– Мне сказали, что лучше провести целую ночь на открытом воздухе, чем провести ее у этих проклятых gitanos (цыган). Перес появился и унес моего черного мула.

– Я уверен, что этот Перес унес мула, сев на него верхом.

– Во время своей жизни он злился на меня, потому что мой дядя в своем завещании наделил меня больше, чем его. И все-таки нельзя сказать, чтобы Перес не имел добрых минут: поверите ли, сеньор, что даже у самой виселицы он думал о своем родственнике Хуанито.

– Значит, он умер?

– Конечно, умер, потому что его повесили.

– Хуанито, – сказал я, – вы не все рассказываете. Я уверен, что тело повешенного не было найдено на виселице.

– Как только он испустил дух, пришел черт, снял его и унес на своих рогах. С тех пор Перес сделался домовым и пожирает мулов.

Я спросил аббата, который, видимо, заинтересовался рассказом проводника, что он думает об этом странном веровании. Он отвечал мне серьезно и хладнокровно, что не имеет привычки оспаривать верования.

В тот же день, около одиннадцати часов, мы приехали в Валенсию. Я принужден был удовольствоваться скверной квартирой, потому что болонец Морескальки, антрепренер оперы, занял все лучщие квартиры для своих актеров и актрис, которых ожидали из Мадрида. Я пошел навестить его, и мы отправились осматривать город. Я предложил ему войти в кофейню, но он засмеялся. Во всей Валенсии, сказал он мне, не существует места, где бы иностранец мог прилично закусить или даже просто отдохнуть. Трактиры грязны; общество, собирающееся там, скверно и отвратительно; вино никуда не годно настоящий яд, как утверждают сами испанцы, которые, имея у себя хорошее вино, пьют в кофейнях только воду.

– Как! – сказал я, – в стране, производящей такое чудесное вино, в городе, соседнем с Аликанто и Малагой, нельзя найти сносного вина, и это потому, что торговцы, – везде мошенничающие, – отравляют его? Если у них есть какой-либо талант, то он заключается в том, чтобы из хорошего вина добывать скверное.

Валенсия – родина папы Александра VI, того знаменитого Борджиа, которого отец Пето, иезуит, называет поп – adeo sanctus (не слишком святой). В качестве туриста я осмотрел в городе все достопримечательное, но я далеко не разделяю избитых восторгов других туристов; это всегда бывает, когда видишь вещи вблизи и подробно. И действительно, Валенсия, находящаяся в чудесном месте, недалеко от моря, омываемая Гвадалавиаром, окружена прелестными видами, под небом всегда голубым и ярким; Валенсия, богатая самой роскошной растительностью, где находится резиденция архиепископа с духовенством, которого доход доходит до миллиона экю; Валенсия, имеющая многочисленное и почтенное дворянство и женщин, если не самых красивых, то самых остроумных в Испании, – все-таки остается неприятным местопребыванием для иностранца. Даже за большие деньги там нельзя достать самых необходимых вещей: скверные помещения, скверная пища, никакого развлечения. В редких собраниях дворянства говорят только о глупостях, потому что этот город, где нет университета, не заключает в себе ни одного образованного человека. Что же касается самого города, его общественных зданий, его церквей, его ратуши, его биржи и арсенала, и его пяти мостов на Гвадалавиаре, и его двенадцати ворот, – все это нисколько меня не интересовало, потому что обозрение этих достопримечательностей обходилось ценой чрезвычайного утомления. Улицы не мощены, и в городе нет места для прогулки; правда, что, выходя за город, получаешь полное вознаграждение; окрестности Валенсии напоминают земной рай. Единственная вещь, понравившаяся мне в Валенсии, это средства передвижения. Множество маленьких экипажей в одну лошадь встречаются на всех улицах. Их берут или для прогулок за город, или для экскурсии на два или на три дня. Эти экипажи ездят до самой Барселоны, которая находится в расстоянии около пятидесяти лье. Без местных неудобств, я бы с удовольствием посетил провинции Мурсии и Гренаду, которых красота превосходит, говорят, красоту лучших местностей в Италии. Испанский народ как-то жалок! В самых благах, которыми наделила тебя природа, ты находишь причины своих несчастий! Красота твоей страны и ее богатства являются именно причинами твоей лени и твоей неспособности, подобно тому как копи Мексики и Перу питали твою гордость и твои предрассудки. Вот мнение, которое на первый взгляд может показаться парадоксальным; нужно, читатель, подумать о нем. Кто сомневается, что Испания, нуждается в перерождении, которое может исходить лишь от иностранного нашествия – единственной-вещи, которая может разбудить в сердце всякого испанца патриотизм, готовый теперь потухнуть? Если Испания снова займет свое славное место в великой европейской семье, – то это случится только вследствие сильного и ужасного потрясения. Один лишь гром может разбудить этих людей.

Уведомленный о скором приезде донны Пеличии, я отправился навстречу ей далеко за город. Ее первое представление должно было быть на другой день, – что было не особенно трудно, потому что можно было давать только те оперы, которые игрались на придворных спектаклях. Граф Аранда не решился дать позволения играть оперу-буфф на иностранных театрах; это было бы слишком смелым нововведением, и инквизиция оказалась бы недовольной. Уже и маскарады, даваемые в Scannos del Poral, сильно ей не понравились, до такой степени, что года через два их пришлось запретить. Выйдя из кареты, донна Пеличия отправила банкиру Диего рекомендательное письмо, данное ей герцогом Аркосом. С Аранхуэца она не видала герцога. Мы были за столом, она, я и ее муж, когда доложили о приезде банкира.

– Сударыня, – сказал он, – считаю за особенную. честь, что герцог адресовал вас ко мне; располагайте мною. Я, кроме того, должен вам сообщить приказы Его Сиятельства, но, может быть, они вам известны?

– Надеюсь, что рекомендация герцога не будет вам особенно в тягость.

– Нисколько. Его Сиятельство достаточно богат. Он приказал мне держать в вашем распоряжении 25 000 дублонов.

– 25 000 дублонов?

– Именно, сударыня. Потрудитесь прочесть сами письмо герцога.

В письме было три строчки: «Прошу Вас, дон Диего, вручить за мой счет синьоре Пеличии, по ее первому требованию, сумму в двадцать пять тысяч дублонов».

Все мы были очень удивлены этой историей. В Испании, однако, все это в порядке вещей; Испания – страна чудес. Я уже имел пример подобной же истории в поступке герцога Медино-Селла по отношению к г-же Пичона. В других местах, в Англии например, подобного рода любезности являются следствием тщеславия; в испанском сердце они имеют более чистый источник, желание услужить.

Когда банкир уехал, мы стали рассуждать о письме. Каждый искал причин, не находя их; и в сущности, вполне правдоподобных причин нельзя было найти. Пеличия была того мнения, что герцог хотел показать, что такое – его рекомендательное письмо. «Его Сиятельство, – прибавила она, – хотел мне этим доказать, до какой степени он считает меня неспособной злоупотреблять подобным доверием; вот почему я предпочту скорее умереть с голоду, чем воспользоваться хотя одним из этих дублонов». Муж полагал, что герцог будет оскорблен отказом и что, поэтому, лучше принять хотя часть этого подарка. Я счел нужным сказать, что середины в этом деле не может быть что необходимо или отказаться от всего, или все принять.

– Ну, так я от всего отказываюсь.

– Я убежден, – прибавил я, – что герцог, тронутый подобной деликатностью, будет считать своей обязанностью осыпать вас своими благодеяниями.

Дней через пятнадцать Пеличия возвратилась в Мадрид, не взяв ни одного дублона, чем банкир был, видимо, скандализован. Вскоре слухи об этом проникли в Мадрид и, как это всегда бывает, к ним был припутан довольно грязный комментарий. Король, посмотрев на дело серьезно и уже предвидя полное разорение герцога Аркоса, – приказал заявить синьоре, чтобы она немедленно оставила Мадрид. То же повеление было дано и Казаччи, из Лукки, фаворитке другого испанского гранда.

Этот последний, прощаясь с Казаччи, передал ей вексель на сто тысяч франков, которые она должна была получить в Лионе. Герцог же Аркос послал Пеличии сто золотых дублонов на дорожные издержки и запечатанное письмо в банк Santo-Spirito в Риме. Пеличия тем более считала возможным принять этот подарок, что ей были известны вполне почтенные мотивы, которым подчинялся герцог, делая его. Что же касается письма, содержание которого ей было неизвестно, – она его узнала только в Риме, когда управитель банка Беллони отсчитал ей 25 000 римских экю.

Впоследствии уже я узнал, что на другой день после отъезда Пеличии король, встретив Аркоса в Прадо, советовал ему серьезно вылечиться от страсти, которая чуть не разорила его. «Ваше Величество – единственная причина всего, что совершилось, – отвечал Аркос, – вы заставили меня превратить в действительность то, что вначале было простой любезностью. Мы знали друг друга, я и донна Пеличия, только самым поверхностным образом, перекинувшись двумя-тремя словами в общественных местах. Я не делал ей никогда никаких подарков». – «Но ведь ты подарил ей 25 000 дублонов!» – «Да, Ваше Величество, но в действительности это случилось только позавчера; истина заключается в том, что если бы Ваше Величество не сочли нужным выслать эту певицу, то она не стоила бы мне ни одного мараведи».

Это был своего рода урок для короля, который, таким образом, узнал, насколько можно доверять городским слухам.

Однажды я присутствовал на бое быков, когда увидел на скамейке красивую молодую женщину, очень хорошо одетую. На мой вопрос сосед отвечал мне:

– Это знаменитая Нина!

– Почему знаменитая?

– Если ее история вам неизвестна, то она слишком длинная, чтобы я мог рассказать ее вам здесь.

Спустя несколько минут какой-то господин, прилично одетый, подошел к моему соседу и сказал ему на ухо несколько слов; сосед объявил мне, что донья Нина желает знать, кто я такой? Тогда, обращаясь к посланцу, я сказал ему, что если эта дама позволит, я буду иметь честь засвидетельствовать ей свое почтение после представления.

– По вашему произношению видно, милостивый государь, что вы итальянец.

– Да, я из Венеции.

– Синьора Нина тоже из Венеции. – И, отозвав меня в сторону, он прибавил: – Синьора Нина – танцовщица, в которую очень влюблен граф Риела, главный управитель Каталонии; вот уже несколько недель, как она живет в Валенсии, под специальным покровительством графа.

– Почему же она не в Барселоне, вместе с Его Сиятельством?

– Потому что епископ требовал ее удаления из этого города.

– Эта дама широко живет?

– Конечно; граф выдает ей ежедневно пятьдесят дублонов; но несмотря на все ее безумства, она не может потратить все эти деньги.

– В Валенсии, конечно.

Польщенный тем, что эта дама меня отличила, я с нетерпением ожидал окончания спектакля.

Когда зрители стали уходить, я отправился к этой прекрасной даме. Она отвечала на мой поклон грациозной улыбкой и фамильярно взяла меня под руку. Я довел ее до экипажа, везомого шестью превосходными мулами; когда я прощался с ней, она пригласила меня к завтраку на другой день. Понятно, что я не запоздал к назначенному часу. Нина жила в прекрасном доме, обставленном дорогою мебелью, с лакеями в ливреях, с неслыханною роскошью повсюду, но все без малейшего вкуса. Протискиваясь с некоторым трудом сквозь толпу полудюжины служанок, элегантно одетых, я услыхал громкий голос, доносившийся из соседней комнаты: это был голос моей красавицы. Она осыпала бранью купца, явившегося к ней с уборами. После первых приветствий на итальянском языке, и более чем фамильярных, она потребовала моего мнения относительно кружев, которые этот болван испанец, – как она его называла, показывая на него пальцем, – хотел продать ей как очень дорогие кружева. Я отказывался, ссылаясь на мое невежество в этом деле, и прибавил, что в такого рода предметах дамы – более тонкие судьи, чем мужчины. «Этот болван придерживается другого мнения, – отвечала она, – так как он не хочет со мной согласиться». – Тут купец несколько рассердился и сказал ей довольно грубо, что если кружева не нравятся ей, то их можно оставить для других. «Никто не будет носить подобных тряпок», – возразила Нина, и, говоря это, она схватила ножницы и разрезала на клочки кружева. Купец смотрел на нее и улыбался; но нечто вроде чичисбея, сопровождавшего ее вчера на бое быков, заметил, что жаль уничтожать такие прекрасные вещи. «А тебе какое дело, музыкант!» (Этот чичисбей был некий Молинари, гитарист по профессии, болонец и интриган.) «Сударыня, – отвечал он, – в Барселоне вы уже приобрели репутацию взбалмошной; что подумают о вас жители Валенсии?» – «А тебе-то что, болван?» – и тут же она наделила его звучной пощечиной. Молинари не сдался и обругал ее таким словом, которое не употребляется в приличном обществе. Поверите ли? Нина расхохоталась и, обращаясь к купцу, очень удивленному этой сценой, сказала: «Сделай счет». – Купец, человек ловкий, знающий, что вспыльчивость не рассуждает и не рассчитывает, прикрасил свой счет надлежащей цифрой, и синьора, подписавши, выгнала от себя купца, закричав ему: «Отправляйся к черту или к моему банкиру». Лицо этого почтенного господина, очень хорошо выражающее удовольствие по поводу сделки и неудовольствие по поводу ругательств, было чрезвычайно комично. Молинари вышел вместе с ним, избегая, вероятно, подобных же ругательств.

Как только мы остались одни, синьора приказала подать шоколад. Я не знал, как себя держать. Я был удивлен и в то же время ощущал непреодолимое желание смеяться. – «Не удивляйтесь, – сказала она мне, – тому, что я так обращаюсь с гитаристом. Это мерзавец, которого граф Риела поставил при мне в качестве шпиона. У меня есть цель обращаться с ним таким образом; ругательства, которыми я его осыпаю, позволяют ему зарабатывать деньги; без этого что стал бы он доносить своему господину? Его обязанность превратилась бы в настоящую синекуру».

Странная женщина, подобной которой я не встречал еще в моих скитаниях! Она рассказала мне свою биографию, в которой не было ничего интересного, за исключением, может быть, тона, в котором она ее рассказывала. Она была дочерью некоего Паланди, известного шарлатана, с которым я, должно быть, был знаком и который, если не ошибаюсь, продавал разные снадобья на площади Св. Марка… После этой исповеди Нина простилась со мной, приглашая меня к себе на ужин. «Я очень люблю ужинать, – прибавила она, – мы выпьем».

Эта женщина по наружности была действительно обольстительна, но я всегда думал, что одна красота не может внушать любви. Я никак не мог понять, каким образом мог влюбиться в такое существо вице-король Каталонии. Читатель видит, что Нина, несмотря на свою красоту, не вскружила мне голову, тем не менее, в сумерки я отправился к ней, из любопытства. На дворе был уже октябрь месяц, а между тем было так тепло, как в Италии в августе. Синьора была в саду со своим чичисбеем. До ужина Нина рассказывала мне скандальные анекдоты, в которых она играла главную роль, а между тем ей было всего двадцать два года! Наконец, мы засели за стол. Блюда были прекрасны, вино чудесно. Неприличные разговоры возобновились, но, не чувствуя себя в ударе, я после ужина раскланялся. Провожая меня, она сказала:

– Вы чем-то озабочены, точно наперсник в трагедии. Я не люблю чтобы со мной церемонились; не забывайте этого. Завтра вечером я буду ждать вас.

– Никак невозможно. Я уже взял место в карете и уезжаю завтра из Валенсии.

– Ошибаетесь, вы уедете только через неделю, когда и сама я отправлюсь в Барселону.

– Спешные дела…

– Ну так что же? Повторяю вам, вы не уедете. Не возражайте…

Тем не менее, я удалился с твердым намерением уехать из Валенсии во что бы то ни стало.

На другой день вечером я явился к ней с визитом, который должен был быть последним. Она встретила меня с аффектированной грустью.

– Молинари, – сказала она, – болен. Мы будем ужинать вдвоем, потом поиграем в карты: говорят, что вы известный игрок; посмотрим. Потом мы погуляем в саду, а завтра…

– Завтра, сударыня, я принужден буду уехать.

– Разговаривайте.

– Мое место взято на семь часов утра.

– Как бы не так! Я подкупила ветурино; его экипаж – в моем распоряжении на целую неделю: вот его расписка.

Все это было сказано с легкой, любезной настойчивостью, которая понравилась мне. Что было делать? Однако благоразумие требовало быть настороже. Я ей сказал:

– Ваш шпион донесет графу Риела, что мы ужинали вдвоем.